Текст книги "Высшая степень обиды (СИ)"
Автор книги: Тамара Шатохина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)
Глава 11
– Это будет «голый» маникюр, – увлеченно бормотала моя бывшая одноклассница, – для коротких ногтей красивой формы просто идеальный вариант. Если бы на длинные и в твой образ… хищный принт, да-а… всего на парочку ноготков. А лак с нюдовым эффектом… я бы выбрала пепельную розу. На короткие… да, тогда только «голый»… Как ты считаешь?
– Я полностью доверяю тебе, Света, ты в этом профи – не я. Главное – не ярко и не длинно. У нас же Тася…
– Это просто здорово! – ворковала она над моими пальцами, – крем для доения у тети Томы есть. От него просто бархатный эффект. Вроде только для коровьих сисек придумано, а руки лечит идеально – и от трещинок, и от ранок, и от сухости, а еще он без запаха и абсолютно…
Я слушала и расслабленно наблюдала, как она работает с моими руками. Ароматная ванночка, фен, крем, инструменты – новенькие, хромированные, блестящие… Их блеск в движении завораживал, а осторожные, выверенные движения и монотонное бормотание Светы тоже работало на эффект гипноза. Вспоминалось – перед глазами подопытного ритмично качается подвеска, поблескивая гранями камня, встроенного в нее. И этот блеск завораживает, вводит в транс, глазки закрываются…
Зеркало передо мной будто подернулось неясной дымкой. В нем отражалось мое лицо, но в то же время, будто уже и не мое. Не будь тех трех операций, сейчас я выглядела бы иначе – вывернутые «негритянские» губы, широкий короткий нос. Да – ресницы, да – глаза и брови, но… черножопая Зойка.
Дед был неплох собой, и винить бабушку за неосторожный выбор я не могла. Кажется не очень серьезным... но мы только говорим, что мужчина должен быть чуть лучше обезьяны. Я всегда считала, что желание найти своим будущим детям отца с приемлемой внешностью это не просто женская блажь. Это в том числе и наша неосознанная забота о них, о том, чтобы эта внешность потом не стала их бичом. При знакомстве в компании первым взгляд всегда падает на того мужчину, который красивее. И это не отсутствие здравого смысла, а чистейшие инстинкты. Мозг подключается потом. Или же нет.
Эти мои комплексы… кажется, я боролась с ними всю свою жизнь. И, будучи беременной, тоже тряслась и переживала. И даже консультировалась по телефону со своим психологом, а потом грамотно занималась аутотренингом, чтобы не паниковать зря. И что было бы со мной, родись они с такими же губами или носами? Думаю, что любила бы их так же, если не больше, а еще обязательно страдала бы за них. Может и без причины – просто авансом. Потому что впереди у них была бы юность и любовь, и вдруг там – как у меня в свое время?
Но ребята пошли в Усольцева, разве что кожа была более темной, с эффектом вечного загара. Их отец темноволосый и кареглазый. Заинтересоваться блондином я не могла по определению, потому что такой яркий контраст еще больше выпячивал бы мою темнокожесть. Рядом с таким мужчиной я чувствовала бы себя совсем чумазой. Жаль, что светленький Андрей сразу не знал о моих комплексах. Хотя в нашем случае дело было не только в этом.
– Готово, Зоя! Ты что – только с дороги? Устала?
– Нет… – сама не понимала я своего состояния, – но что-то такое точно есть – слабость, сонливость.
– А-а-а… это давление упало, – сделала вывод Света, – у моей мамы часто так. Выпей кофе, а лучше крепкого черного чая, в нем больше кофеина. И сразу придешь в норму, взбодришься. Прямо сейчас могу, хочешь?
– Ну-ка, ну-ка, – откликнулась на это от двери мама и потянула из сумочки мини-тонометр: – Давайте посмотрим…
– Ух ты, какой малюсенький! – восхитилась Света, – прямо для сумочки.
– В аптеке только что взяла. Вы как – закончили, я ничего не порушу?
– Нет, теть Тома, но все-таки осторожненько…
Измерив мне давление, мама пожала плечами и уставилась на меня, а Света опять сделала выводы:
– Бракованный. Сто тридцать пять на девяносто – это повышенное. А она вон спит. Идите сразу поменяйте.
– Не нужно, – остановила я маму, – Паша говорил, что в любом случае, даже если давление потихоньку нормализуется, организму нужно к нему адаптироваться. Я привыкаю, Света, такое для меня это почти норма, но ощущается, как низкое. Ты, Светка, волшебница, – улыбалась я ей, – это все твое воркование и ласковые руки. У тебя много работы? Я буду часто…
Потом мы с мамой не спеша дошли домой, и там я, наконец, познакомилась с Тасей. Выяснилось, что у нее потрясающе красивые темно-синие глаза. Ох, я много отдала бы за такой цвет для себя! От нее пахло молоком и немного – навозом, я даже обнаружила засохшее пятно от него на задней ляжке, но мама сказала, что стерильной вся корова и не может быть, а вот вымя – запросто и сделать это в наших силах. Потом она доила Тасю, а я смотрела…
Все это не сбило меня с мыслей и воспоминаний, которые нахлынули после той встречи с красивой темненькой девочкой…
Приняли меня в четвертом классе «А» замечательно. Мальчики солидно молчали и присматривались, а девочки сразу подошли знакомиться. Одна даже потрогала мою щеку пальцами и отметила:
– Ух ты, как она загорела.
На этом и остановились.
Губешки и нос тогда еще не так сильно бросались в глаза – мое лицо долго оставалось по-детски пухленьким. И вся я была, как грибок-боровичок – сбитенькая и откормленная. Помню, как сильно нравилась я сама себе – как-то крутилась перед большим зеркалом и хвасталась:
– Глянь, бабушка, какая я вся ровненькая, пряменькая и красивенькая.
А потом, буквально за пару лет, я очень изменилась – вытянулась. И стала не то, чтобы худой, но ужасно нескладной и угловатой. Я стеснялась своих острых коленок и не только их. Казалось, что острые углы выпирают из меня повсюду. А еще вылезли губы и расплылся по лицу нос. Губы были мало того, что большие и странно вывернутые… они еще и не были гладкими, как вот сейчас носят продвинутые девушки. Все они были в вертикальных складочках или же морщинках…
Повзрослев и поумнев, я поняла, что никакого уродства в этом не было, но это сейчас – когда в моде объем. Да и тогда я сильно не загонялась, меня больше беспокоила моя нескладность. На физкультуре я вечно спотыкалась и даже умудрялась запнуться одной своей макарониной о другую, руки тоже были слабыми… Надо мной стали насмехаться по этому поводу. И бабушка отвела меня в танцевальную студию.
На предварительном собеседовании и пробе сил, так сказать, я показала товар лицом, но меня все равно взяли – это был блат. Танцы, которым планировали меня учить, назывались спортивными бальными. А в них каждой девочке полагался мальчик в пару. Мне назначили Тему. Моего возраста, он учился в нашей школе в параллельном классе. Скорее всего, родители загнали его на танцы, чтобы тоже искоренить то ли неуклюжесть, то ли комплексы… Тема был рыжеватым и длинным. Потом, через пару лет, у него полезли прыщи и смотрелись они безобразно.
– Выдави его сейчас же! – шипела я на репетиции, – почему ты его не выдавишь? Он же уже белый?
– Мама говорит, что это смерть, – мрачно жаловался он, – потому что носо-губный треугольник.
– Ладно, тогда не трогай… – Тема был нужен мне живым, он оказался изумительным партнером – гибким, с чувством ритма, музыкальным слухом, а еще – очень сильным. В спортивных танцах это важно из-за множества сложных силовых поддержек. Дело в том, что параллельно с танцами он таскал с пацанами гантели и отжимался на турнике возле школы. А еще он был очень терпеливым. Это тоже было важно, потому что, хоть я и делала успехи, но до него мне было – ой, как далеко.
В четырнадцать я в него влюбилась. Сама не знаю, когда это случилось – в какой момент? Но на четырнадцатилетнего крепкого и высокого Тему начали заглядываться девочки, говорить о нем, шептаться. Он быстро превращался в юношу, был рыжим и голубоглазым – красивым. А еще наши танцы… все эти касания, поддержки, глаза в глаза… В общем, все закономерно – с каждым месяцем и годом я втюхивалась все больше.
А потом стала замечать вначале робкие, а потом и более смелые знаки внимания, которые прилетали мне от него. Это были мелочи, но очень значимые для меня. Прыщи он как-то вывел, или они сошли сами, я к этому времени округлилась в положенных местах – мы с ним стали «ходить». Официально это произошло первый раз, когда он молча забрал у меня портфель и довел до самого дома, молча ткнул его мне в руки и так же молча ушел. Я думаю, что он тогда стеснялся.
Когда нам исполнилось шестнадцать, он поцеловал меня первый раз. Между нами тогда находился мой портфель, им я и была плотно зафиксирована у стенки своего дома. Смачно чмокнув мои шлепалки, Тема улыбнулся и спросил:
– Ты же не против?
К окончанию учебы в школе он стал для меня всем. Я смотрела ему в рот, верила больше, чем себе, а еще… я уже чувствовала что-то при поцелуях, как и он, потому что у него там было твердо, а у меня ужасно жарко. Сейчас все это вспоминалось с легкой иронией, а случись у нас иначе – могло бы и с нежностью. Но получилось так, что у меня открылись глаза. И думать об Артеме иначе, чем с ненавистью, а с возрастом – просто с неприязнью, я уже не могла.
Это случилось в день выпускного. Решительно настроенная и очень нарядная, я шла на него, чтобы отдаться своему любимому – ни больше, ни меньше. Мне было семнадцать, как и ему. У него сатанели гормоны, у меня – тем более. Теперь я понимаю, что это во многом благодаря генам, потому что южные девочки созревают раньше северных. Крепкие грудки, круглая попка, спортивные ножки и тоненькая талия были при мне – в них я была уверена. Лицо? Уже не так сильно, потому что до меня долетало что-то такое…, на что я не обращала особого внимания – главное, что я нравилась Теме.
А потом случилось оно – я услышала.
Все гости и выпускники сразу же проходили в спортивный зал школы, где должно было состояться мероприятие. Я собиралась сделать так же, просто побежала немного вперед, а нужно было дождаться маму, папу и бабушку, которые собрались вместе со мной на торжественную часть. Я решила подождать их возле беседки, под роскошной ивой. Вокруг беседки по всей длине была устроена лавочка, я села там и притихла. От мыслей, которые хороводились в голове, было страшно и сладко одновременно. А в беседку с другой стороны кто-то вошел.
Совпадение, стечение обстоятельств, судьба?
Это был Тема и один из его друзей – парень старше на год, который этой осенью уже должен был пойти в армию. Мало того, что они выбрали беседку, возле которой сидела я, так еще и говорили обо мне.
Наверное, этот разговор должен был намертво врезаться в память. И оставить там след, который будто выжгли каленым железом. Я должна была запомнить каждое слово и тот самый порядок, в котором они были сказаны – что именно и за чем. Ничего подобного! Я и сейчас помнила только самую суть, а тогда, когда до меня дошло, в каком ключе они говорят обо мне… Все воспринималось, как в тумане, через шум в ушах и… не-не-не – я ничего не напутала и не надумала.
Зато узнала, что я черножопая – так меня называл его друг, а он его не одернул, даже сам повторил пару раз. Потом оказалось, что целовать меня, это иметь полный рот говядины – опять слова друга и смех моего Темы. И еще – что Тема не прочь меня вы…ь. А еще… что его друг тоже не прочь сделать то же самое со мной после него. На что мой Тема посоветовал не гнать…
Я не помню, как вернулась домой, как выла там и голосила, отбивалась от папы, а мама вообще боялась подойти ко мне, и с ней тоже было плохо, потому что я до сих пор помню выражение ее лица тогда. Потом я выбилась из сил и лежала, как мертвая и мне вызвали скорую. После укола я долго спала – до середины следующего дня. Кто-то из одноклассников будто бы забегал узнать, почему меня нет на выпускном, но им сказали, что я заболела. Одно помню совершенно точно – я ушла от беседки тихо, меня не услышали. Может, потому, что я почти уже и не дышала, не жила тогда?
В Питере папа нашел мне психолога. По-настоящему хороший специалист этого профиля всегда был редким зверем, и я не знаю – насколько хорошей была Нина Осиповна, но меня она не мучила. Мы с ней встретились всего пару раз. Я что-то сказала ей, где-то рыдала или просто нервно тряслась и молчала, но она почти сразу посоветовала моему папе очень хорошего косметического хирурга. Тогда их еще не было, как сейчас – на каждом углу и это был специалист, который стажировался где-то в латинской Америке.
Понадобилось две – одна за другой операции по ринопластике. Это сейчас делают коррекцию уколами, филлером, как-то еще… Но сделать из негритянского носа славянский – тонкий и немного курносый, как захотела я, получилось только в два этапа. Хейлопластику – хирургическое исправление формы губ, сделали за один раз.
Я не стала поступать в медицинский ВУЗ в Питере, как мы планировали вдвоем с Темой, а поехала в Москву и поступила в иняз имени Мориса Тореза на факультет лингвистики – платно. Тогда не так давно ввели платное обучение, и там это было очень дорого, но деньги у родителей нашлись, как и на операции тоже. Папа свободно говорил на испанском и меня натаскал, мама гнобила латынью, которая могла понадобиться в медицине, английский в школе давался легко... я решилась. Само собой, это было заочное обучение – больше полугода я выходила из убитого состояния морально и физически – через операции.
Сдав летнюю сессию в конце первого учебного года, я решилась съездить к бабушке в Новую Рузу – уже готова была встретиться с Артемом и посмотреть ему в глаза. Ох, как же я этого хотела! Но меня увидел Виктор, а я увидела его. Как говорил папа, когда мы внезапно поставили его перед фактом нашей женитьбы:
– И что делать? «Увидел Пенчо Мариориту – и влюбился Пенчо в Мариориту. Увидела Мариорита Пенчо – и влюбилась Мариорита в Пенчо». Куда мы против такого? Стихия…
Все это вспоминалось какими-то картинками, но больше настроением, тем моим состоянием. Тяжелый это был год и не только он. Вот именно сейчас, вспоминая все это, мне пришло в голову… много чего про себя и не самого хорошего, но это нужно было еще обдумать.
Вечером позвонил Паша. Поинтересовался значениями моего давления и подтвердил, что началась адаптация. И еще что уже договорился и меня ждут завтра после двух дня. И еще сказал:
– Зоя, Виктор на боевом дежурстве, это не полигон, не за Кильдином, так что не переживай.
Мне даже в голову не пришло осадить его с этой его уверенностью, что я продолжаю трястись за Усольцева. Понимала, почему он сказал так – знал, что я всегда замирала внутри, когда лодка уходила за Кильдин. Это означало учения или испытания, там был их полигон.
Вначале Виктор всячески успокаивал меня на счет этого места – малые, мол, глубины и все такое… А потом я случайно выяснила, что именно там во время испытаний торпеды при столкновении с американцем погиб «Курск», а чуть севернее, на глубине почти в полтора километра, так и лежит «Комсомолец». И там случилось то, после чего Виктор справлял еще один свой день рождения… Но наши и чужие лодки гибли и раньше, в разных частях света.
Служба на подводной лодке вообще опасна. А раньше была настолько, что в начале прошлого века, когда на Дальнем Востоке их только вводили в состав флота, офицеры, служившие на них, сами назначали себе жалование. Начальство дало на это добро – пусть их… все равно долго не живут.
Я все это знала. Тогда меня убило другое – про эти малые глубины… Оказывается, если бы затонувший на стометровой глубине «Курск» можно было поставить на грунт на кормовые винты, то его нос высунулся бы из воды на целых пятьдесят метров. Длина самой лодки составляла почти сто шестьдесят метров.
Это все равно, как если бы человек ростом в полтора метра утонул на метровой глубине… Тогда я поняла для себя – как-то очень объемно и категорично… что море – это территория вражеская, оно чуждо человеку в принципе. И каждый выход в море это борьба с ним, это – война.
С этим ничего нельзя было поделать, но когда Усольцев уходил на боевое дежурство в океан, а не за проклятый Кильдин, я однозначно чувствовала себя немного спокойнее. Не логично и необъяснимо.
Глава 12
Спокойный вечер с мамой, самокопание – да, но какое-то ленивое, рассеянные мысли под таблеткой уже в постели – почти ни о чем и никаким боком… короче – ничего не предвещало. А ночью я заново переживала свой первый секс с Усольцевым. Тот самый, о котором вспоминала днем. И в этот раз это было вообще что-то… волшебное. Потому что я смотрела будто со стороны и в то же время умудрялась чувствовать. Это было очень много и сложно – то, что я чувствовала тогда – давно. Но сейчас!
В этот раз даже малейший негатив был полностью исключен – неловкость и даже стыд, потом приличная таки боль… Утром тоже не знала куда глаза девать… Теперь же я переживала только те эмоции и ощущения, которые привязали тогда меня к нему окончательно и бесповоротно. А еще же я смотрела!
Что оно вообще такое – половой акт? По факту же – порнуха порнухой, как ты ни поэтизируй этот процесс. Но занимаясь этим, как-то совсем не задумываешься – а как оно выглядит? Или как ты выглядишь? Жадно ловишь ощущения, хватаешь их, торопишься, стремишься к финалу! А ощущать себя человеком разумным начинаешь уже после того, как прояснится сознание. Но совершенно неожиданно это оказалось настолько красиво…
Обнаженные юные тела, медленные томные движения, тягучие стоны в губы, сильные мышцы, мягко перекатывающиеся на мужской спине... Мои руки на ней – с силой, до белых пятен, и вся я – с выражением… безумия, наверное, на лице. Потому что я еще могла понять такой экстаз во время оргазма, но не в процессе же? А тут – глаза, как звезды, распухшие от поцелуев губы, совсем потемневшие от прилившего жара щеки… И он – сильный, напряженный, жадный! И такой нежный и ласковый вместе с этим, бережный…
Я получила разрядку. Проснулась ночью, приходя в себя от остаточных спазмов, которые, затухая, гуляли в животе. Тихо лежала и остывала.
Если подумать, то не случилось ничего страшного. Можно было даже похихикать потом при случае – обслуживает сволочь Усольцев независимо... вовсю продолжаю эксплуатировать. А только хотелось выть… Выть во весь голос, орать и голосить! Как я теперь без его рук, без губ, без всего остального, в конце концов! И без тихого стона в ухо, всегда… когда он обессилено опускался на меня: – Моя…
– Плохо выглядишь, Зайка. Что такое? – вглядывалась мама утром в мое лицо.
Я прошла и села за стол. Потерла опухшие глаза, потом лоб – как Пашка, и решительно высказалась:
– Мама… мне нужна работа. Бакалавриат «лингвистика» дает возможность работать в восьмидесяти трех профессиях. Если отсеять те языки, которые я не изучала, то и… двадцать пять – не меньше. Я даже готова опять в школу! Ну не могу я вот так – на полном довольствии и безо всяких обязанностей. У меня до фига много времени на мысли. Вчера я весь день думала.
– Действительно… удивительная способность, – пробормотала мама, отворачиваясь к плите, – целый день… надо же. Нет, чтобы с утра, или только в обед.
– Это не шутки, все серьезно, мама. Сегодня ночью я была с Виктором, – легла я лбом на руки, сложенные на столе. Бормотала уже оттуда: – Всего… сколько тут прошло? Бывало – ждала месяцами. Потом они перестали ходить так далеко и все равно это недели… и ничего подобного. А сегодня мне приснилось, и я кончила. А потом мне хотелось выть, орать и рвать его на части! С-скотина… Я думала – тут станет легче, ага! Просто безумно больно, мам, и просто отчаянно его не хватает! – задохнулась я и часто задышала, стараясь, чтобы до слез не дошло. Вскинула глаза на маму.
Она замерла, потом чуть подалась ко мне... и опять отвернулась и кивнула, не отрываясь от плиты и помешивая молочную кашу, чтобы та не пригорела.
– Тоска… так все и бывает. Потерпи немножко. И плачь, если хочется, не запирай слезы в себе – будет только хуже. Хотя, я вижу… Зоя, – обернулась она ко мне и вдруг улыбнулась… хитренько: – Так себе, конечно, вопросик… а ты когда-нибудь спрашивала его – а как они справляются с этим там – на лодке? Женщин же нет…
– Нет, – подтвердила я, ощущая внутри приятные отголоски чего-то такого... И даже догадок строить не нужно было. Это было удовольствие знать, что Усольцев сейчас не с этой…, а в море.
– Ну, мам, – улыбнулась, – как-то же справляются? Сами, самостоятельно. А у американцев, говорят, есть штатный инвентарь – резиновые куклы.
– И ничего такого в этом – забота о людях, – не согласилась она.
А я вспомнила вдруг, как Усольцев первый раз тянул из-под подушки к себе в чемоданчик мою ночную рубашку. Когда я удивилась, удивился в свою очередь и он:
– А на что, я, по-твоему, должен… любоваться?
– На фотографию? – пырхнула я.
– Это само собой, – чмокнул он меня и дохнул в ухо: – Только она Зойкой не пахнет. Дурочка… я не маньяк, – и оставил меня, стал собираться дальше, отвернувшись и договаривая: – Бывает, накроет... Особенно, если понервничаешь.
Я помнила этот разговор и свою дурацкую улыбку тогда, потому что так живо представилось – после трудного дня вся лодка… в каждой офицерской каюте… и все сопят и дергают. А уж если весь экипаж... Внутри все тряслось от еле сдерживаемого смеха. Но ему я этого не показала, а потом оно прошло, потому что я поняла, как он сказал это «понервничаешь»… И отвернулся. Не просто развлекаются. А что тогда? Спасаются так, что ли?
Дети, конечно, не слышали этот разговор, а если бы и услышали, то тогда еще ничего не поняли бы. Но то, что, уходя даже в маленькую автономку, папа в обязательном порядке кладет в свои вещи мамину рубашку, очевидно, было замечено. И может, спросили его об этом и он как-то объяснил, но не так, чтобы всю правду? Но, когда мальчикам было по одиннадцать и они уезжали в детский лагерь в Геленджике, Ромка потянул мою рубашку к себе в сумку. И ответил мне, будто не понимая – чего это мама тупит:
– Нюхать буду. А Серому дай другую… синюю с цветочками. Эта моя.
Даже сейчас стало смешно. И я рассказала маме о рубашках, мы даже посмеялись, но как-то уже невесело. Мама вздохнула:
– Господи… какой непроходимый дурак… Как же так, Зоя? Я не понимаю – как он мог? Любит же тебя.
– Не знаю, мама… он никогда не говорил, – глухо ответила я, опуская глаза.
– То есть как? – присела она на стул и уставилась на меня: – А как ты тогда вышла за него? То есть…
Я пожала плечами – не знаю как. Было другое – остальное, когда эти слова, конечно, важны и нужны, но не жизненно… Была эта наша сумасшедшая страсть и его тепло, и еще забота – в мелочах и глобальная – мужская, ответственная. А еще это волшебное «моя…». В такие моменты оно звучало сильнее всяких «люблю».
Усольцев вообще не говорил о своих чувствах. Если только шутя или намеками… всегда виртуозно обходя тему и избегая говорить прямо о том, что чувствует ко мне. А я уже и не настаивала, потому что предыдущие попытки не привели ни к чему и заканчивались или поцелуем, которым мне затыкали рот, или он сразу тянул ко мне свои лапы и тогда был секс.
Так ярко вспомнилось вдруг… и я постаралась объяснить:
– Помнишь фильм «Привидение»? Ну… девушка говорит ему – я люблю тебя, а он?
– Аналогично?
– Я не знаю – в чем там дело, но ему пришлось умереть, чтобы эти слова, наконец, прозвучали. И что – человек только тогда понял, что это нужно сказать?
– Она потом и не поверила, потому что сам он никогда их не говорил… – кивнула мама.
– Похожий случай. Знаешь – как? «А то!» или – «спрашиваешь…?» Или – «ну что, ты, Зой, глупости спрашиваешь»? Или еще – «О-о-о…!!!» Хотя, если честно… жила без этого и жила бы. Кроме этих слов есть и другие. И другое. И вообще… что мы сейчас? Вообще не в тему, – нахохлилась я.
– Да нет… – протянула мама, – я-то уж подумала… А оно не страшно.
– Что, мама? – спросила я в лоб.
– Ну да, что сейчас об этом, когда такое… Но я от своих слов не отказываюсь.
– Тогда это странная любовь, мама. Папа хотя бы сказал тебе честно.
– Ну да… сказал, – отвернулась мама к мойке.
Я подошла и отодвинула ее в сторону.
– Извини. Ляпнешь иногда… сама потом не рада. Давай, я вымою.
– Да ничего такого ты не сказала. Это я копаюсь… Ты тоже извини.
– Да. А… мне сегодня после двух к врачу, мам!
В этот день, выйдя на улицу, я обратила внимание на запахи. Налюбовавшись вчера на Таю, синее небо, зеленую траву и вообще… все лето скопом, сейчас я вынюхивала его. Это был и Тасин уютный и знакомый уже запах. А еще листок смородины... если растереть его в пальцах, он пахнет так… просто одуряюще. Раздавленная подошвами трава, хвоя, нагретая солнцем… аптечная ромашка... мелкая холодная хризантема... Пока дошла до санатория, перевела кучу зелени, срывая и поднося к носу.
