Текст книги "Поклонник вулканов"

Автор книги: Сьюзен Зонтаг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)

Я радуюсь, когда, сделав невозмутимое лицо, быстро гоню машину с шуткой на борту к месту назначения и там вдруг вываливаю груз. Я живу в таком мире, где много чего не принадлежит мне, но все же я ценю все это, и довольно высоко.

Ну так вот – рассказываю.

2

Живописная картина. Они стоят, повернувшись к нам спиной, и оживленно переговариваются, указывая друг другу на нечто примечательное, стоящее внимания, словно перед их взором широкая панорама красочного пейзажа. А перед ними лежали руины, у самой кромки облаков тихо плыла блестящая луна, над вулканом раздувался дымный султан.

Они уже налюбовались видом издалека, с оконечности мыса, а потом медленно, с трудом взбирались по склону, где должны были внимательно смотреть под ноги, стараясь не наступить на острые камни и не споткнуться. И вот теперь, совершив последний бросок, наконец-то поднялись на самую вершину, достигнув широкого рва, окружавшего конус. Стоят и показывают на него жестами: вот здесь опасность затаилась совсем рядом. Сверху обрушивается град камней и туча пепла. Кратер изрыгает столб черного дыма. Раскаленный камень падает всего в нескольких метрах от них – осторожно, не трогайте его руками! Но они не обращают на этот «пустяк» никакого внимания – настолько зачаровал их всех захватывающий дух вид, а уж находящегося с ними поэта вообще околдовал.

Другая картина. Чтобы рассмотреть ее получше, далеко забираться не приходится. Ему хочется заглянуть вниз, увидеть все изнутри.

Стойте и смотрите отсюда. Поэт вынул хронометр: «Хочу протиснуться за ту скалу. Собираюсь проверить, сколько минут сможет вести себя таким образом этот монстр». Часы показали, что монстр (он дышал с трудом, как больной) делал выдохи через каждые двадцать минут, а в промежутках камнепад затихал. Во время такой передышки поэт подбил своего боязливого друга – художника взять проводников, чтобы те подтащили их к самому кратеру, и они сумели бы быстро заглянуть в него.

Проводники помогли им взобраться, и вот они стоят на самой губе огромного зева, как напишет потом поэт. Легкий ветерок разогнал дым, хлюпанья, бульканья, брызганья не слышно, но пар по-прежнему вырывается из тысяч трещин и щелей в стенах кратера и застилает обзор, поэтому нельзя разглядеть, что делается в глубине, виден самый верх потрескавшихся каменных стен. В них, по словам поэта, не усматривалось ничего такого примечательного или, например, поучительного и приятного.

Но вот монстр в очередной раз вздохнул, и из его утробы раздался ужасный громовой раскат, затем из глубины гигантского котла вырвалось светящееся облако пара и дыма, а вслед за ними самая мощная из всех мортир выплюнула прямо вверх, в воздух, сотни камней, крупных и мелких…

Проводники потащили их за полы камзолов прочь от кратера. Один из них, тот самый одноглазый мальчик, которого Кавалер приставил к поэту, толкнул их обоих к огромному валуну, за которым можно было укрыться. Гул стоял такой, что мешал как следует рассмотреть далеко внизу спокойную гладь залива и город, своими очертаниями напоминавший изогнутый амфитеатр или гигантское кресло. «Я сейчас же спускаюсь!» – прокричал художник. А поэт, который подбил его полезть наверх, чтобы похвалиться потом перед всеми, какой он, дескать, храбрый, и получше запечатлеть в своей памяти еще несколько сцен, решил быть благоразумным и уйти от греха подальше.

Поэтом был сам великий Гёте, совершавший со своим другом художником Тишбейном[33]33
  Вильгельм Тишбейн (1751–1829) – немецкий живописец, представитель позднего классицизма и раннего романтизма.


[Закрыть] первое из трех своих восхождений на вулкан. Поэт, имевший исключительно крепкое здоровье для своих тридцати семи, вел себя спокойно и достойно, как и подобает знаменитости, когда находишься на огнедышащей горе. Если пожилой английский рыцарь ордена Бани мог регулярно совершать такие восхождения, тогда он, поэт, и подавно может. Да это же запросто проделает любой здоровый путешественник, приезжающий сюда. Но в отличие от Кавалера нашему поэту подобная прогулка отнюдь не показалась восхитительной. Его бросало то в жар, то в холод, он устал, немного испугался и испытывал всяческие неудобства. Все представлялось ему как нельзя более глупым. Нигде не было видно ленивых, праздношатающихся туземцев, слоняющихся без дела по этой ужасной горе, возвышающейся всего в нескольких километрах от поистине райского уголка. Такой вид спорта определенно предназначен для иностранцев, и в первую очередь для англичан. Ох уж эти англичане! Насколько благородные, настолько грубые и невоспитанные. Если бы англичан не существовало, никто бы и не догадался сотворить их: такая эксцентричность, верхоглядство, замкнутость. Как только они развлекаются?

Нужно попробовать поразвлекаться вместе с ними.

Поэт приехал вечером. Он, его друг и еще один немецкий художник, постоянно проживающий в Неаполе, сначала посмотрели у Кавалера коллекции, хранящиеся в зале для приемов. Там на стенах развешаны картины, написанные маслом и гуашью, рисунки в карандаше, на столиках и подставках теснились камеи, сосуды, в шкафах – различные камни, минералы и другие редкие вещи. Коллекционные раритеты лежали в хаотическом беспорядке, без всякой методологии и классификации, и немецкие гости сразу же обратили на это внимание и вынесли в известной степени неприятное впечатление. Разумеется, не от обилия антикварных вещей, а от кавардака, в котором они хранились. Но если бы пригляделись повнимательнее (завистливым взглядом любого серьезного коллекционера), то пришли бы к иному мнению и согласились, что владелец всех этих богатств обладает достаточной чуткостью, знает подлинную цену раритетов и разложил их по своему вкусу. Много лет спустя Тишбейн вынужден был признать, что стены дворца Кавалера отражали внутреннюю жизнь его владельца.

В следующий раз Кавалер пригласил поэта одного, без сопровождающих, осмотреть подземное хранилище. (Такой редкой привилегии удостаивались лишь самые знатные гости.) Поэт потом рассказывал своему другу художнику, насколько его изумило обилие и разнообразие хранившихся там раритетов. В подвальном помещении стояла даже самая настоящая маленькая часовня со всеми ее причиндалами. И откуда только Кавалер умудрился притащить ее? Художник в ответ лишь покачал головой и воздел очи к небесам. Поэт заметил в хранилище и два изысканной чеканки бронзовых канделябра, которые, как он знал, были найдены при раскопках Помпеи. И еще там было множество других замечательных антикварных вещей неизвестного происхождения.

Вещи и предметы, находящиеся в залах и комнатах наверху, являлись как бы путеводителем по фантазиям Кавалера, его воображаемым мирам. Подземное же хранилище было своеобразным отстойником в самом низу живота его собраний, поскольку каждый коллекционер вскоре доходит до такой точки, когда начинает собирать не только желанные предметы, но и те, которые ему вроде бы совсем не нужны, опасаясь, а вдруг в один прекрасный день все-таки пригодятся. «Он не мог удержаться и не показать их мне, – подумал поэт, – хотя мог бы и не показывать».

Понятно, что демонстрация своих коллекций и собраний может выглядеть как хвастовство, но коллекционер ведь не выдумывает и не подделывает свои коллекционные предметы, он всего лишь их смиренный слуга. Выставляя их напоказ, он не хвалит сам себя, а только учтиво предлагает восхищаться ими. Другое дело, если коллекционный предмет изготовил сам коллекционер или он перешел к нему по наследству, и теперь владелец с гордостью демонстрирует всем, тогда да, это уже смахивает на хвастовство. Но составление коллекции, эту неустанную погоню за новыми предметами и накопление богатства для наследников нельзя проделывать втайне. Настоящий коллекционер, как и мошенник или шарлатан, по сути, не может жить без зрителей, и пока не выставит свою страсть на всеобщее обозрение, он не коллекционер.

Поэту рассказали, что Кавалер откуда-то привел к себе в дом молодую женщину, а потом влюбился в нее. Она такая красивая, что может быть сравнима с греческой статуей. А еще он начал обучать ее всяким наукам и хорошим манерам, что, собственно, естественно для любого покровителя, когда он богат, знатен и гораздо старше. Таким образом, он стал как бы Пигмалионом наоборот, превращая живую возлюбленную в божественную статую. Более того, он вернул ей затем прежний облик женщины из плоти и крови.

Согласно желанию Кавалера, Эмму обрядили для этого вечернего приема в платье древнеримского образца: на ней была белая туника с поясом вокруг талии, а в рыжеватых волосах (некоторые говорили, что светло-каштановых), свободно ниспадающих и собранных на шее лентой, красовался гребень. Как отметил один очевидец, когда девушка выступала на каком-то званом вечере, ей подавала кашемировые шали дородная пожилая женщина, видимо, домоправительница или, может быть, ее овдовевшая тетка, но никак не простая служанка, поскольку женщине позволили присутствовать на концерте вместе с остальными зрителями. Затем прислужницы принесли урну, ящик с парфюмерией, кубок, лиру, тамбурин[34]34
  Ударный инструмент, напоминающий бубен, распространен в Италии и Испании.


[Закрыть] и кинжал. С этими аксессуарами Эмма вышла на середину знаменитой гостиной и приготовилась играть. Кавалер принес восковую свечу, и представление началось.

Прежде всего она набросила на себя одну шаль, потом окуталась еще несколькими с головы до ног и с помощью принесенных предметов, а также мимики, жестов и поз стала перевоплощаться из одного образа в другой. Причем обходилась без масок, очень тонко чувствуя суть каждого изображаемого образа. Движения ее были то порывистыми, то плавными. Быстрая смена выражения лица, широко раскинутые трепещущие руки вдруг безвольно падают вниз, резкий поворот головы, учащенное дыхание… Все это требовало огромного напряжения, сердце ее бешено колотилось, она то и дело прикладывала ко лбу платок.

Она оставалась в придуманной позе достаточно долго, чтобы можно было разглядеть ее, затем переходила к новому образу. Каждый раз закутываясь в шали как-то по-другому, она становилась неузнаваемой. Одна фигура следовала за другой, а их насчитывалось не менее дюжины.

Сначала Кавалер попросил ее выступать, стоя в узком высоком ящике, обитом внутри черным бархатом. С одной стороны ящик был открыт и обрамлен позолоченной рамой. Вскоре Кавалер убедился, что и мастерство и артистичность Эммы безграничны. Сама жизнь подготовила ее к тому, чтобы представлять у Кавалера галерею живых статуй.

Еще когда она впервые попала в Лондон в возрасте четырнадцати лет, уже тогда мечтала о карьере артистки, чтобы стать похожей на те блестящие создания, которые она видела по вечерам, величаво выплывающими из дверей театра на Драри-лейн. Когда Эмме исполнилось пятнадцать лет, ее пригласил к себе молодой в ту пору доктор Грэхем, лечивший у богатых лондонцев сексуальные расстройства, чтобы в полуголом виде участвовать в изображении живых картин и тем самым возбуждать страждущих. Она выучилась стоять не шевелясь, дышать так, чтобы грудь даже не колыхнулась, смотреть безучастно, не обращая внимания на сексуальные потуги, которым придавались под присмотром доктора Грэхема исполнители ролей на «Небесном ложе». В возрасте семнадцати лет девушка стала натурщицей у одного известного художника. Тот научил ее умению настраиваться на определенный лад и долго удерживать нужное выражение лица. По словам художника, Эмма нередко удивляла его и воодушевляла, когда он писал портреты. Девушка оказалась не просто пассивной натурщицей, а деятельной, толковой помощницей. Кавалеру же она представляла различные фигуры и позы, изображая различные канонические сюжеты из античных мифов.

Представлять надо было все исключительно точно и достоверно. Прежде всего требовалось выбрать нужный образ. Кавалер показывал ей в книгах рисунки и гравюры либо подводил к картинам и скульптурам из своей коллекции. Кроме того, они сообща обсуждали эпизоды из античной истории. Ей хотелось переиграть все роли богинь и героинь древнего мира. Когда же Эмма глубоко усваивала натуру воплощаемого образа, наступал самый напряженный и ответственный этап – отыскать ярчайший момент из жизни героини или богини, наиболее полно отражающий эмоциональный склад, характер и судьбу. Сделать это не так просто. Отбор схож с колебаниями художника, мучительно раздумывающего, каким лучше запечатлеть лицо позирующего. Как писал Дени Дидро: «Художник располагает только одним мгновением, и он не имеет права объединять два мгновения, как и два действия».

Изобразите страсть. Но при этом не двигайтесь. Не надо… двигаться. Это вам не танцы. Вы не прототип Айседоры Дункан, замершей в неестественной позе, как и она, выступаете босиком, в греческом хитоне и с распущенными волосами. Изображайте страсть. Но замерев, словно статуя.

Можете чуть наклониться. Ага, вот так. Или обнимите что-то. Нет, нет – чуток повыше. А голову поверните теперь влево. Да, сейчас вы, кажется, готовы начать танец. Похожи… Абсолютно неподвижны. Вот так и стойте. Не думаю, что она будет преклонять колени. Левую ногу держите еще свободнее. Немножко расслабьтесь. Без всяких улыбочек. Глаза немного прищурьте. Да, да, именно так.

Все соглашались, что выражение ее лица было каким-то необыкновенным и в то же время весьма убедительно отражающим эмоции персонажа. Но еще больше поражала быстрота, с которой она переходила от одной эмоции к другой, сразу, без всякой предварительной подготовки. От печали – к радости, от радости – к ужасу, от страданий – к блаженству, от блаженства – к страху. Видимо, высший дар, которым обладают женщины, это их способность без особых усилий мгновенно переходить из одного эмоционального состояния в другое, да еще диаметрально противоположное. Что в женщинах больше всего и нравится мужчинам? Их изменчивость. Но… Так поступают все женщины.

В принципе, можно изобразить любой характер и выразить художественными средствами любые эмоции. Но нимфы и музы, Джульетты и Миранды изображаются главным образом как жалкие и несчастные жертвы печальных обстоятельств. Ниоба – это собирательный образ всех скорбящих матерей, потерявших своих детей, Медея – всех женщин, вынужденных убить своих детей из-за нестерпимой обиды. Девушек, которых их отцы приносят в жертву богам, олицетворяет Ифигения, женщин, брошенных любимыми и все еще тоскующих по ним, – Ариадна. Тех, что, будучи отвергнутыми, в отчаянии убивают себя, символизирует Дидона, изнасилованных, обесчещенных и покорно смирившихся с этим – Лукреция. Изображение всех этих образов древних мифов и легенд вызывало у зрителей сильный восторг.

Когда спустя всего год после её приезда в Неаполь поэт впервые увидел Эмму, она как раз только начала выступать на приемах, устраиваемых Кавалером. Покровитель открыл в ней удивительный талант, который девушка будет демонстрировать на протяжении многих лет и которым не перестанут восхищаться даже ее злейшие недруги и хулители. Ее дар перевоплощения казался поначалу идентичным ее красоте. Но все же эта красота больше походила на классическую, остающуюся неизменной даже в удручающих обстоятельствах. И когда она стала увядать, Эмма по-прежнему чувствовала себя красавицей, которой не устают любоваться и восхищаться. Погрузнев и отяжелев, она все еще порхала, словно мотылек, и ощущала себя невесомой.

Эмма никак не хотела быть жертвой и не была ею.

Больше она не тосковала по Чарлзу, смирившись со своим предначертанием триумфатора. Она понимала, что никогда уже не воспылает любовной страстью к кому-либо, да и не надеялась на это, хотя искренне любила Кавалера и была привязана к нему. Эмма прекрасно знала, как доставлять удовольствие другим, и поступала так, как им хотелось. Чарлз был в постели довольно холоден и скован, но она не ощущала его отчужденности. Дядя оказался более пылким и изощренным любовником, чем племянник, и она впервые осознала, что значит сексуальная власть. Только теперь Эмма почувствовала себя женщиной (это намного безопаснее, чем оставаться невинной девушкой) и поняла, подобно многим другим женщинам, какими могущественными чарами она обладает. Ее дар выражения эмоций и настроений, неутолимая жажда общения нашли самый подходящий выход на сцене столь своеобразного театра, где она мастерски изображала богинь и героинь античного мира.

Как люди поступают с антикварными вещами, которые некогда служили моделью для современников, идеальным образцом для подражания? Мир в прошлом был маленьким мирком, а с тех пор наши огромные расстояния сузили его еще больше. От него остались лишь знакомые имена (богов, великомучеников, героев и героинь), олицетворяющие общепринятые добродетельные качества (верность, благородство, храбрость, благосклонность и приличие) и включающие в себя бесспорное понятие красоты, не только женской, но и мужской, а также сильные, бесстрашные чувства. Все остальное поблекло, разрушилось и покрылось загадочным мраком.

Некоторые любят, когда их поучают. Следовательно, за знаниями гоняются, они всегда в цене, а невежество, мещанство осуждаются. Поскольку каждая поза протеже Кавалера – это какой-то образ из античной мифологии, литературы или истории, то зрители испытывали известную долю любопытства.

Распустив волосы, она приседала, потом резко поднималась, вскидывая руки в отчаянии или мольбе, бросала кубок на пол, опускалась на колени и приставляла кинжал к груди…

Зрители смотрят на нее затаив дыхание. Затем возникает, нарастая, одобрительный гул, и зал взрывается бурными аплодисментами. Те же, кто не понял, что за образ она только что представила, шепотом спрашивают у соседей. Аплодисменты переходят в овацию. Раздаются возгласы: «Браво, Ариадна!» или «Браво, Ифигения!»

А рядом стоит Кавалер, постановщик спектакля и самый почетный зритель, и кивает головой с важным видом. Он бы даже улыбнулся, если бы знал, что здесь это уместно. Рассматривая, как напряженно Кавалер застыл на месте, и отмечая про себя его почтенный возраст и худосочность, столь контрастирующие с молодостью и броской красотой актрисы, поэт невольно ухмыльнулся.

– Весьма знаменательное мгновение! – высокопарно произнес поэт по-французски. – Вот это подлинное искусство – запечатлеть самые человечные, самые типичные и потрясающие моменты. Примите мои искренние поздравления, мадам Хэрт.

– Спасибо, – поблагодарила Эмма.

– Ваше искусство – самое необычное, – с серьезным видом заметил поэт. – Меня же всего больше интересует, как это вам удается мгновенно перевоплощаться.

– Да как-то все само собой получается, – ответила она.

– Ну это уже само собой разумеется, – согласился он, улыбаясь. – Я понимаю вас. Такова природа искусства, зачем выставлять напоказ трудности актерского мастерства.

– Да как-то все само собой получается, – повторила молодая женщина, заливаясь румянцем.

Конечно же, он поступил по-умному и не стал вдаваться в подробности.

– А вот что вы испытываете при этом? – спросил он. – Видите ли мысленно тот персонаж, который воплощаете в данный момент?

– Думаю, вижу, – сказала она. – Да, определенно вижу.

Волосы у нее казались влажными. Поэту пришла в голову шальная мысль: а что, если обнять ее. Правда, она была не в его вкусе. Его привлекали женщины с более четкими формами тела, скромные, застенчивые и не такие подвижные. Эмма же привыкла находиться в постоянном возбуждении. Без сомнения, она была талантлива, и ее исполнение – изумляло. Она была не просто произведение искусства, как все утверждали с многозначительным видом, а творцом, подлинной актрисой. Моделью актрисы? А почему бы и нет? Но быть эталоном – это несколько другое. Поэт снова подумал: как же крупно повезло Кавалеру. Он, должно быть, счастлив, поскольку заполучил все, что хотел, и больше ему ничего не нужно.

Повисла долгая, неловкая пауза. Молодая женщина не вздрогнула и ничем не выдала своего волнения, пока этот чопорный, нудный немец внимательно разглядывал ее.

– А не желаете ли какого-нибудь вина? – предложила она.

– Попозднее, – ответил поэт. – Я не привык к подобной жарище.

– О да! – воскликнула артистка. – Сейчас, право, жарковато. Очень даже жарко.

Поэт сказал, что заключительная часть ее выступления потрясает воображение, и она согласилась с его похвалой. Затем он заметил, что ради подлинно великолепного представления артисту иногда необходимо отступать от избитого толкования истории. Эмма заволновалась, а потом сообщила поэту, что читала его «Вертера» и восхищалась им и сочувствует бедной Лотте, которая вынуждена страдать и чувствовать себя виноватой, невольно став объектом страсти слишком влюбчивого юноши.

– А вам разве не жалко этого слишком влюбчивого юношу?

– Ох, – промолвила она, – конечно же, жалко. Но все же… Лотту мне жалко больше. Она старается делать все так, как надо. Старается не причинить вреда.

– А я испытываю больше жалости к герою. Ну, по крайней мере, раньше испытывал. Теперь все это кажется далеким прошлым. Когда я написал «Вертера», мне было всего двадцать четыре. Сейчас же я не такой, каким был в ту пору.

Молодая женщина – а ей исполнилось двадцать два года – не могла даже вообразить себе, что стоящий перед ней человек был когда-то одного с ней возраста. А когда стал автором «Вертера», ему было столько же лет, сколько сейчас Чарлзу. Черт-те что происходит с этими мужчинами. Им как-то безразлично, оставаться ли молодыми.

– А эта история действительно реальна? – вежливо поинтересовалась она.

– Все только и спрашивают об этом, – ответил поэт. – Точнее говоря, все задают вопрос: а не со мной ли это произошло. Признаюсь, кое-что я и впрямь взял из своей жизни, но, как видите, все еще жив и стою перед вами.

– Наверняка ваши друзья рады этому, – предположила артистка.

– Думаю, что смерть Вертера стала моим вторым рождением, – торжественно изрек поэт.

– О-о, так вот как!

– Поэт всегда находится и всегда будет находиться в состоянии возрождения. Не является ли это признаком гениальности?

Заметив приближающегося к ним Кавалера, она вздохнула с облегчением.

– А я только что поздравил мадам Хэрт с великолепным исполнением роли, – пояснил ему поэт.

Конечно же, появление блистательного Кавалера было для нее спасением от такого нудного и въедливого гостя. Мужчины вступили в разговор, она же теперь могла спокойно стоять и смотреть на них.

Но, как это и бывает, беседа поэта с Кавалером оказалась не столь содержательной и успешной, как с его протеже. Мужчины расстались, будучи невысокого мнения друг о друге.

Кавалер не читал этот печально известный слезливый роман о страдающем от безнадежной любви индивидуалисте, который покончил жизнь самоубийством; он был уверен, что книга ему не понравится и на нее не стоит тратить время. К счастью, его именитый гость был не только самым выдающимся в Европе литератором и первым министром крошечного немецкого герцогства[35]35
  Поселившись в Веймаре, Гете становится в 1776 г. министром герцога Карла Августа.


[Закрыть], но еще и живо интересовался разными науками, в частности, ботаникой, геологией и ихтиологией. Так что они нашли общий язык и говорили о растительном мире, минералах и рыбах.

Поэт принялся разъяснять свою теорию метаморфоз растений[36]36
  Научный труд Гете «Опыт о метаморфозе растений» был опубликован в 1790 г.


[Закрыть].

– Несколько лет, – говорил он, – я изучал тычинки, лепестки и пестики различных растений и пришел к выводу, что если создать соответствующую модель, то на ее основе возможно выращивание бесконечного множества новых сортов и видов растений, причем все они могут прижиться, а некоторые уже прижились. Расхаживая здесь по берегу моря, я подумал еще кое о чем. Вы вправе сказать, что я попросту трачу слова, но я все же твердо убежден: прорастание должно существовать. Из Неаполя отправлюсь на Сицилию, которая, я слышал, просто рай для ботаников, и там я надеюсь отыскать пробные образчики растений, ну и все такое прочее.

– Я сейчас устраиваю английский сад во дворцовом парке в Казерте, – заметил Кавалер, как только поэт кончил говорить. – Казерта может смело поспорить с Версалем, но я убедил их величество не следовать французской моде. По моему предложению они пригласили сюда самого знаменитого ландшафтного садовника – устроителя парков в английском стиле. Когда закончатся работы в этом саду можно будет встретить все, что душе угодно. Любое растение, любой цветок.

Однако, к неудовольствию Кавалера, поэт переменил тему и стал восхищаться Италией.

– Италия меня совершенно переделала, – говорил он. – Человек, который приехал в Неаполь и теперь стоит перед вами, совсем не тот, что уехал в прошлом году из Веймара.

– О-о да, – согласился с ним Кавалер, не заинтересованный в проблемах самовидоизменения (любимая наука поэта), поскольку увлекся главным образом садоводством и вулканологией, ботаникой и геологией. – Да, Италия, по моему мнению, – самая прекрасная страна на свете, и, по правде говоря, нет в мире города великолепнее, чем Неаполь. Доставьте мне удовольствие, разрешите мне показать вам общий его вид из моей обсерватории.

«Красота, – подумал поэт с пренебрежением. – Этот англичанин – просто глуповатый эпикуреец. А если бы в мире ничего не было, кроме красоты! Вот передо мной человек, не способный глубоко проникать в суть интересующих его явлений и наук. Не имей слово „дилетант“ уничижительного оттенка, его можно было бы смело охарактеризовать именно так».

«Метаморфозы, – с тоской подумал Кавалер. – Вот передо мной человек, не способный серьезно взглянуть на самого себя. Мне кажется, что поэт преувеличивает ту степень изменений, что на него произвело путешествие по Италии, а его озабоченность самовидоизменением, очевидно, не более чем проявление повышенного самомнения».

И оба они были правы. Но мысли поэта для нас гораздо ценнее, ибо его тщеславие имеет больше оснований, а чувство превосходства обладает большим… превосходством. Гению, как и красоте, прощается все, почти все.

Тридцать лет спустя в книге «Путешествие в Италию» он напишет, что прием у Кавалера был восхитительным. Но всей правды он все-таки не сказал. В ту пору он был сравнительно молод и неутомим и все еще получал удовольствие от всего, что видел и переживал. В тот вечер поэт не вынес из беседы ничего поучительного для себя и чувствовал умственную неудовлетворенность и недооценку своего таланта. Своим друзьям он сообщал в письмах, что обязан заниматься самосовершенствованием, а ради этого надо познавать и удовольствия, которые «стимулируют и расширяют мои способности чувствовать». Какое же превосходство он должен был ощущать над присутствовавшими на том званом вечере! И как же он возвышался над ними!

В большинстве легенд и сказаний, ожившая статуя – это женщина, чаще всего Венера, спускающаяся с пьедестала, чтобы обнять влюбленного в нее мужчину. Или же она мать, но тогда с пьедестала не сходит, а остается стоять на своем месте. Статуи непорочной Девы Марии и других святых женщин со своих пьедесталов тоже не сходят, сострадательный взгляд, нежное прикосновение рук – так они обращаются с приклонившими колени молящимися просителями, утешая или защищая их. Женская статуя очень редко оживает ради мести. А вот мужская – почти всегда, чтобы отомстить или же сотворить какое-нибудь зло. Пробудившаяся статуя мужчины в наше время – это оживший робот или киборг[37]37
  Киборг (сокращ.) кибернетический организм.


[Закрыть], которому приданы человеческие черты. Он пришел, чтобы убивать. Дух статуи отличает такая злобная воинственность, что делает ее непреклонной, безжалостной и невосприимчивой к мольбам о пощаде машиной.

Вот, к примеру, проходит званая пирушка. Умудренные опытом, искушенные гуляки, одетые в красивую, не стесняющую движений одежду, наслаждаются приятной атмосферой – это что-то среднее между публичным домом и салоном, но только без всяких там треволнений и риска. Изобилие изысканных блюд и деликатесов (и тех, которые нужно долго разжевывать), дорогие вина и шампанское, льющееся рекой; свет приглушен, играет легкая приятная музыка; таинственный аромат цветов действует успокаивающе. Мужчины и женщины флиртуют, предаваясь легким эротическим играм, кому что взбредет в голову («Мы всего лишь дурачимся», – сказал бы по этому поводу донжуан, если бы его потревожил кто-нибудь, заметив, как он упорно тискает женщину); официанты расторопны и радостно улыбаются в предвкушении щедрых чаевых. Стулья пружинистые и мягкие, гостям вальяжно сидеть на них, одновременно испытывая все пять чувств. А тут еще смех и веселье, непринужденные разговоры, льстивые слова и естественные сексуальные желания. Музыка то успокаивает, то возбуждает. На этот раз сошлись все боги наслаждении и дружно делают свое дело.

И вот заявляется еще один гость, какой-то чужеродный отщепенец, пришедший сюда вовсе не для отдыха и развлечений. Он проник, чтобы испоганить всем вечер и утащить тамаду в преисподнюю. Вы уже видели его раньше на кладбище, стоящим на мраморном мавзолее. Упиваясь самоуверенностью и опасаясь немного, как бы и вам тоже не оказаться в могиле, вы решаете подшутить над своим знакомым, который был тогда с вами. Вы приветствуете статую и приглашаете ее прийти на вечеринку. Шутка имела отвратительные последствия. И вот он здесь, на этом вечере, седой, обросший волосами, с бородой, голос глухой, как из бочки, двигается неуклюже, с трудом передвигая ноги, но не потому, что глубокий старик, а оттого, что каменный и колени при ходьбе не гнутся. Устрашающе огромный, грозный, он пришел сюда вершить суд. А вам показалось, что дело уже далекого прошлого и расплата минует вас. Но нет, просто так, ради удовольствия вам уже не жить.

Может, все это вам привиделось в страшном сне и вы пробуждаетесь. А может, действительно придется пройти через все это в современном, так сказать, варианте.

Вот он входит, суровый гость с каменным лицом. Молодой, совсем еще юноша. Но он заявился сюда не из чувства мести и вовсе не намерен убивать вас. Он даже считает себя желанным на этом приеме (не может же он быть все время памятником и стоять как столб) и не прочь повеселиться. Но тем не менее он должен оставаться самим собой, а значит, следовать своему высшему предназначению. Он – каменный гость, поэтому обязан будет напомнить веселящимся кутилам о существовании иного, более серьезного способа испытания чувств. А это, несомненно, помешает им беспечно веселиться и наслаждаться жизнью.

Да, вы пригласили его сюда, а теперь горько сожалеете об этом, и если не принять необходимых мер предосторожности, то он испортит всем присутствующим праздничное настроение.

Встретившись и переговорив с некоторыми гостями, он собирается уходить. Так быстро? Но он не привык долго засиживаться на подобных мероприятиях и не считает, что здесь можно хорошенько расслабиться и повеселиться. Он не лицемерит и не притворяется, будто ему приятно общение с гостями. Он жмется по укромным углам, возможно, рассматривает книги или вертит в руках всякие безделушки, погрузившись в свои мысли. Вечеринка его не интересует, и он выглядит на ней белой вороной. Ему все надоело, он устал и спрашивает сам себя, зачем же тащился сюда, и отвечает: ради праздного любопытства. Ему нравится ощущать собственное превосходство и исключительность. Но он все чаще посматривает на часы. Каждый его жест, каждое движение ясно показывают, что гость твердо намерен поскорее уйти.