Текст книги "Поклонник вулканов"
Автор книги: Сьюзен Зонтаг
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 31 страниц)
Посвящаю Дэвиду, любимому сыну и товарищу
ПРОЛОГ
Я стою у входа на «блошиный рынок» – местную барахолку. Платы за вход не берут. Толпы людей в потрепанной, мокрой от дождя одежде. Кругом царит веселое оживление, слышны шутки и смех. Ради чего туда идти? Что там может быть интересного? Ну ладно, так и быть, загляну на минутку, только посмотрю. Проверю, что появилось новенького, а что исчезло. Что не пользуется спросом. Что в цене и над чем трясутся. От чего нужно избавляться. Что, как думают, может заинтересовать других. Хотя наверняка на рынке одно лишь старье да барахло, которого сейчас везде полно. А вдруг там окажется что-нибудь ценное, не в смысле дорогое, а то, что мне захочется приобрести. Пожалуй, ради этого стоит рискнуть. Может, я найду нечто такое, что мне просто сильно понравится или напомнит кое-что. Напомнит что? О чем? О Господи…
Ну зачем туда входить? Разве у меня много свободного времени? Ну тогда иди. Хотя такие посещения всегда отнимают гораздо больше времени, нежели рассчитываешь. В результате, как правило, опаздываешь в другое место, а потом злишься на себя. Среди рыночного хаоса непременно захочется остаться подольше. Велик соблазн все повнимательнее рассмотреть. Вещички в основном грязные, закопченные. Некоторые разбиты или расколоты, кое-какие склеены, отремонтированы, но есть и абсолютно целые. Все они поведают о страстных увлечениях, несбывшихся мечтах и иллюзиях, о которых мне и знать-то не нужно. А впрочем, может, и нужно? Ну уж нет. Ничего из этого барахла я не собираюсь приобретать. Просто погляжу из чистого любопытства, поверчу в руках. А в это время продавцы будут пристально, оценивающе смотреть на меня: нет, вроде не воришка, но и не покупательница.
Но зачем туда идти? Только с целью развлечься. Поиграть, так сказать, в «угадайку»: что это за вещица такая, сколько она стоила раньше, сколько теперь и за какую цену ее отдадут. А как знать, может, я и торговаться не стану, да и саму вещь не возьму. Только взгляну на нее, и все. Исключительно ради интереса…
И все-таки надо ли туда тащиться? Ведь есть же немало других барахолок, причем гораздо чище этой. На лужайках, на площади, в малолюдном переулке, на плацу, на стоянке автомашин, у мола. Да они могут быть где угодно, а эту вот угораздило появиться именно здесь. Такого добра, как тут, полным-полно повсюду. Но меня влечет именно на эту барахолку. А, возьму и пойду прямо так: в джинсах, шелковой блузке и теннисных туфлях с надписью «Манхэттен. Весна 1992». Вот он, деградированный результат равных возможностей. Один толкает открытки с портретами кинозвезд, другая торгует с лотка кольцами североамериканских индейцев, третий продает куртку летчика-бомбардировщика времен второй мировой войны, а тот вон предлагает купить ножи. Кто-то выставил на продажу маленькие модели автомобильчиков, стеклянные блюдца или колченогие стулья, а кто-то – смешного вида шляпки, древнеримские монеты, а вот и… камни, разные драгоценности. И такое тоже бывает. Можно просто посмотреть, а можно, поторговавшись, и купить. Если не себе, то кому-нибудь в подарок. Ну а если уж не купить, то хотя бы узнать, что такое сокровище и в самом деле есть на свете, подержать его бережно, осмотреть со всех сторон, полюбоваться.
Ну так почему бы и не зайти? Зайти, чтобы лишь убедиться, что нужной вещицы здесь нет. А если она даже и есть, то совсем не обязательно покупать, я только поверчу ее, разгляжу как следует и осторожненько положу обратно на столик. Меня влечет туда неутоленная страсть. Я сама себя успокаиваю и говорю слова, которые хотела бы слышать, эта вещица здесь все же должна быть.
И я наконец вхожу.
Лондон, осень 1772 года. Аукцион живописи подходил к концу. Около входа в большой зал к стене прислонена картина в позолоченной раме с выпуклыми листьями. «Венеру, обезоруживающую Купидона», написанную, по всей вероятности, самим Корреджо[2]2
Антонио Корреджо (ок. 1489–1534) – итальянский живописец, представитель Высокого Возрождения. – Здесь и далее прим. ред.
[Закрыть] и на которую ее нынешний владелец возлагал столь большие надежды, не продали. Наверное, потому, что сомневались, действительно ли она принадлежит кисти Корреджо. Зал постепенно опустел. Высокий (по меркам тех времен) худощавый мужчина сорока двух лет медленно приближался к картине. За ним на приличном расстоянии следовал другой мужчина, вдвое моложе. Черты лица обоих явно говорили о родстве. Оба худощавые, бледные, в манерах и поведении сквозили благородство и аристократизм.
– Моя «Венера», – с горечью произнес тот, что постарше. – А я-то надеялся, что ее продадут без труда. Ведь к ней проявляли столь большой интерес.
– Но увы, – заметил молодой человек.
– Трудно понять причину, – размышлял владелец картины. – Ведь отличительные признаки полотна, судя по всему, никаких доказательств и не требуют. – Он был явно в недоумении.
Молодой человек слушал его с недовольным видом, сердито нахмурив брови.
– Поскольку я немало огорчился бы, если бы расстался с ней, то, думаю, мне следует радоваться, что она здесь, – продолжал старший. – Считаю, что запросил совсем не высокую цену, так как продаю лишь в силу необходимости. – Мужчина пристально посмотрел на «Венеру». – Теперь тяжелее всего, – он словно рассуждал сам с собой, – пытаться объяснить не причины, по которым ее не продали (и не уламывать кредиторов там у Неаполитанского залива), а мотивы моего решения продать «Венеру», когда я души в ней не чаял. Решившись же, я настроил сам себя на расставание. Теперь, раз уж никто не заплатил за «Венеру» тех денег, которых, как мне известно, она стоит, и картина опять моя, я должен был бы любить ее по-прежнему. Однако могу спорить на что угодно, уже не полюблю. Я не в силах любоваться ею, как раньше, мне неприятно вновь пытаться отыскивать в ней прекрасные черты… Ну так что же делать? Как мне полюбить ее снова?
– Мне кажется, сэр, – почтительно сказал молодой человек, – что теперь главный вопрос в том, где хранить картину. Ну а покупатель непременно сыщется. Не позволите ли мне, с вашего, разумеется, согласия, поискать среди моих знакомых коллекционеров человека, которого вы, возможно, и не знаете? Я мог бы осторожненько навести справки после вашего отъезда.
– Да, вот и подоспело время уезжать, – задумчиво произнес старший.
И оба покинули аукционный зал.
Вот он – зев вулкана. Да, именно зев, а лава – это его язык. Тело же – живое, двуполое тело монстра, мужское и женское одновременно. Оно живет, ворочается, извергает, выбрасывает. Это утроба и бездна. Что-то живучее и в то же время омертвелое. Нечто инертное и оживающее время от времени. Но угроза не исчезает никогда. Порой ее можно предсказать, но в большинстве случаев – нет. И тогда вулкан прорывается своенравно, неукротимо, со зловонием. Не объясняется ли это его необузданной первобытной природой?
Невадо дель Руис. Гора Святая Елена. Ла Суфриер. Пеле. Кракатау. Тамбора. Каждый из этих вулканов дремлет, готовый пробудиться в любую минуту. Кинг Конг – ревущий гигант, который может обрушиться на нас всей своей тяжестью. Гигант, извергающий из своего жерла гибель всему живому, а потом опять погружающийся в дремоту.
Несущий погибель мне? Но я же ничего такого не сделала. Правда, мне случайно довелось побывать в тех краях, но это просто по заведенной привычке. «Где же мне еще жить, раз уж я здесь родился», – жаловался как-то один загорелый местный житель. Каждый человек должен где-то жить.
Разумеется, извержение вулкана можно рассматривать и как грандиозное пиротехническое зрелище. Особенно если принимать во внимание атрибуты его проведения. Это довольно длительное шоу, но, как говорит доктор Джонсон, им можно любоваться только с далекого расстояния. Величественность ему придает ярко-оранжевое пламя. Издалека извержение кажется самым великолепным зрелищем, жутким и вместе с тем захватывающим.
После легкого ужина у сэра С. мы выходим на террасу, вооружившись подзорными трубами. Сначала следует увертюра: из кратера вырывается столб белого пара, раздается гулкий рокот, похожий на грохот литавр. Затем начинается главная часть грандиозного зрелища: столб пара постепенно краснеет, распухает и поднимается все выше и выше, потом возникает разветвленная крона пепла, которая тоже вздымается вверх и наконец, расплющившись высоко в стратосфере (если зрителям повезет, то они увидят, как на склоны горы наползают красноватые и оранжевые облака), зависает там на долгие часы и даже дни. После этого следует каландо[3]3
От итал. calando – затихать, уменьшаться.
[Закрыть]. Если же смотреть на извержение вулкана с более близкого расстояния, то у наблюдателя внутри все замирает от страха. Этот рокочущий грохот, ужасный рев, от которого, кажется, вот-вот лопнут барабанные перепонки и вывернется все нутро, просто невозможно переносить. Рык не смолкает, его мощь все нарастает и ширится, и кажется, что громче этого звука уже и быть ничего не может. Он назойливо забивает уши, проникая до самых костей и вытряхивая душу наизнанку. Даже тех, кто регулярно приходит смотреть на это жуткое зрелище, вновь и вновь охватывает ужас, будто они наблюдают это впервые.
Из деревни, расположенной у самого подножия вулкана, – оттуда наблюдать за извержением очень удобно, хотя и опасно для жизни – видно, как из кратера выползает переливающийся черный с красным раскаленный поток лавы. Двигается он судорожно, толчками, останавливается, набухает, набирает мощь, а потом с гулким шлепком срывается вниз по склону, жадно и неудержимо пожирая дома, автомашины, фургоны, деревья. Процесс идет безостановочно и неумолимо. Нужно всегда быть начеку. Дышать приходится через платок или влажную тряпку, увертываясь от летящих горячих камешков.
Незабываем и подъем в ночное время на затихающий в строго определенные часы вулкан. После трудного восхождения, миновав один из конусов, можно подобраться к самой губе кратера (да, губе) и, заглянув в чрево, подождать себе же на потеху, пока не вспыхнет и не треснет где-нибудь спекшаяся горячая кора. Она прорывается через каждые двенадцать минут. Но слишком близко подходить все же не следует! Это только начало. Сперва послышится глубокое чавканье и бульканье вперемежку с грозным рычанием, затем корка серой окалины начинает раскаляться докрасна. Гигантская гора вот-вот сделает сильный выдох. Вас окутывает зловещий серный смрад, который не всякий может выдержать. Наконец появляются ручейки лавы, они сливаются в потоки пошире, но через губу кратера пока не переливаются. Ввысь взмывают огненные камни и раскаленные угли, однако не очень высоко. Угроза, пока она еще не совсем рядом, гипнотизирует и заставляет забыть о смертельной опасности.
Неаполь, 19 марта 1944 года, четыре пополудни. На вилле в этот злополучный час остановились стрелки старинных английских часов с гирями. Неужели снова началось? Он ведь так долго дремал, оставаясь спокойно молчаливым.
Как и страсть, символом которой он является, вулкан может умереть. Эту его особенность теперь более или менее изучили, и хотя, побушевав, он в конце концов все же начинает засыпать (что можно считать началом медленного умирания), специалисты не решаются громогласно объявить давно бездействующий вулкан окончательно потухшим. Вулкан Халикала, последний раз извергнувший лаву в 1790 году, до сих пор официально считался уснувшим. Неопасный и безмятежный, потому что дремлет? А может, он почти умер? Но вот умерший оживает. Потоки огня, хлынувшие во все стороны, сменяются морем черного пепла и градом камней. После этого здесь никогда не вырастет трава и не зазеленеют деревья. Огнедышащая гора становится местом погребения ее собственной неистовой ярости и страсти: гибель, которую несет всем вулкан, оборачивается и его гибелью.
Каждый раз, когда Везувий извергается, огромные куски его вершины отламываются, и гора делается все ниже. Везувий становится почти бесформенным, приземистым, мрачным, растительность на нем постепенно исчезает.
Помпеи засыпало дождем пепла, Геркуланум[4]4
Римский город (около современного Неаполя), разрушенный, как и Помпеи, при извержении Везувия в 79 г. н. э.
[Закрыть] оказался погребенным под грязевым потоком, который скатывался с горы со скоростью до пятидесяти километров в час. Но раскаленная лава пожирает улицы медленно, всего по нескольку метров за час, и поэтому каждый имеет возможность спастись. У нас тоже есть время спасти свои вещи, если не все, то, по крайней мере, хоть некоторые. Что же прихватить в первую очередь? Алтарь со святыми ликами? Недоеденную курицу? Детские игрушки? Мою новую тунику? Что-то из кустарных поделок? А может, компьютер? Горшки и чашки? А рукопись? А корову? По сути, нужно все, чтобы начать жизнь сначала.
«Не верится, что надвигается опасность. Она же идет стороной. Смотрите сами».
«А вы что, уже уходите? Я лично остаюсь. Когда она еще подойдет… сюда».
А вот и подошла. И все кончено.
Они спасались бегством. Потом скорбели и носили траур, пока не окаменели в своем горе. И тогда только вернулись назад. Испытывая безотчетный страх при виде полностью уничтоженного родного города, люди глядели во все глаза на тучную плодородную землю, под толстым слоем которой лежал погребенным их мир. Пепел под ногами, все еще теплый, больше не прожигал подошвы сандалий, а наоборот – остывал все сильнее. Сомнения и опасения постепенно исчезали. Не позднее 79 года нашей эры люди впервые поняли, что благодатная гора, покрытая виноградниками и поросшая лесами, в которых скрывались от римских легионеров Спартак и тысячи примкнувших к нему рабов, на самом деле не гора, а огнедышащий вулкан. Многие из уцелевших в бойне рабов поселились тогда здесь, обустроились и благополучно зажили. Но на вершине горы образовалось угрожающее отверстие. Леса то и дело выгорали, однако каждый раз вырастали снова.
Один беглый взгляд на катастрофу. Все-таки она произошла. Кто бы мог ожидать ее? Да никто. И никогда. Хуже ее ничего не придумаешь. А если и есть что похуже, то это уже нечто сверхъестественное. Значит, подобное больше не повторится. Пусть беда минует нас. Зачем ее накликивать?
Другой взгляд. Сверхъестественное все же произошло: то, что случилось однажды, может произойти снова. Вот увидите. Подождите только. Наверняка произойдет, но ждать придется долго-долго.
Но мы все равно вернемся. Мы обязательно придем обратно.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Первый его отпуск, проведенный в родных краях, подошел к концу. Человек, который отныне станет известен в любезном его сердцу Неаполе как Кавалер или рыцарь ордена Бани, приготовился к длительному возвращению к месту своей службы в «королевстве вулканических шлаков», по выражению одного из его лондонских друзей.
Когда он только приехал на родину, все его знакомые сочли, что выглядит он гораздо старше своих лет. Да, этот человек все еще оставался подтянутым и стройным, хотя тело его, раздобревшее от макарон и вкуснейших кондитерских яств с лимонной начинкой, плохо сочеталось с узким умным лицом, с орлиным носом и густыми косматыми бровями. А главное – он утратил благородную бледность, это неотъемлемое свойство внешности всех, кто принадлежит к великосветскому обществу. За семь долгих лет пребывания в Италии белая кожа его заметно потемнела, что сразу же было подмечено многими с известной долей предосудительности. Ведь в Англии загорелое лицо – первый признак простолюдина, представителя низшего сословия, а таких несчастных в стране большинство. Так что внуку герцога, младшему сыну лорда, другу детства самого короля не пристало иметь подобный цвет кожи.
Правда, за девять месяцев отпуска, проведенных в Англии, его худощавое лицо снова приобрело прежний приятный бледный оттенок, и с тонких, изящных, как у музыканта, рук тоже сошел загар.
Еще две недели назад на грузовое судно были доставлены вместительные сундуки, новая надкаминная доска, изготовленная самым знаменитым декоратором Робертом Адамом, три огромных ящика с мебелью, с десяток ящиков поменьше – с посудой, лекарствами, предметами домашнего обихода и кое-какой провизией, два бочонка с темным пивом, виолончель и отреставрированный клавесин, на котором играет Кэтрин. Все эти вещи будут в Неаполе только через два месяца, а сам Кавалер сядет с женой и сопровождающими лицами на зафрахтованную барку и доплывет на ней вместе с каретами до Булони во Франции. И уже оттуда вновь отправится в длительное путешествие, но уже посуху, с остановками в Париже, Фернее, Вене, Венеции, Флоренции и Риме для нанесения нужных визитов и осмотра местных достопримечательностей.
Во дворе гостиницы на Кинг-стрит, где жили в последние, занятые до отказа недели перед отъездом Кавалер и его супруга, стоял с понурым видом, опираясь на прогулочную трость, молодой племянник Кавалера Чарлз и смотрел, как два нанятых кучера заканчивают приготовления к путешествию.
Все молодые родственники вздохнули с облегчением, когда их достопочтенный дядюшка наконец-то закруглил свой отпуск и собрался обратно за границу. Но вместе с тем каждый был бы не прочь уехать туда же за компанию.
Кэтрин уже успела удобно устроиться вместе со служанкой в просторном дилижансе и, чтобы стойко переносить все тяготы и лишения долгой поездки, прихватила с собой объемные бутыли с настойкой опия и железистой минеральной водой. В другой экипаж, чуть ниже, но более широкий, уложили почти все вещи. Слуги Кавалера, боясь преждевременно измять свою дорожную ливрею темно-бордового цвета, столпились позади дилижанса, трясясь над своими пожитками, с которыми не расставались ни на минуту. Гостиничные носильщики и лакей Чарлза осмотрели экипаж со всех сторон и проверили, все ли на месте и надежно ли увязаны и закреплены веревками и железными цепями несколько десятков небольших чемоданов, коробок, дорожных баулов, саквояжей, сундук с постельным бельем, скатертями, салфетками и полотенцами, а также секретер из черного дерева. Сверху они уложили еще сумки с пожитками слуг. На крышу первого дилижанса взгромоздили длинный плоский ящик с тремя картинами, которые Кавалер приобрел на аукционе неделю назад, там их не так сильно растрясет по дороге до Дувра, где экипажи погрузят на барку. Кто-то из слуг тщательно проверил, правильно ли уложен ящик на крышу. Дилижанс, в котором сидела жена Кавалера, страдающая астмой, должен был ехать особенно осторожно.
Между тем из гостиницы вынесли еще один огромный кожаный чемодан, про который чуть было не забыли. Его увязали вместе с вещами кучера, и тот потащил их, слегка приседая и покачиваясь от тяжести. Любимый племянник Кавалера подумал, что грузовое судно, в трюмы которого погрузили еще более тяжелые и огромные ящики с вещами дядюшки, уже, наверное, доплыло до самого Кадиса.
Даже по меркам тех времен, когда считалось, что чем выше социальный статус путешественника, тем больше и тяжелее его сундуки и чемоданы, Кавалер отправился в путь с непомерно внушительным багажом. Но все равно он был меньше того, с каким Кавалер приехал в отпуск, – тогда одних только громадных чемоданов насчитывалось сорок семь штук.
По приезде в отпуск на родину Кавалер наметил большую программу – повидаться со старыми друзьями, родственниками и любимым племянником, ублажить тосковавшую по Англии больную жену, возобновить полезные связи с придворными, убедить министра иностранных дел в своем искусстве, с которым он умело защищает интересы британской короны перед иноземным королевским двором, имеющим иные порядки и традиции. Кавалер собирался присутствовать на собраниях Королевского научного общества и проверить, как продвигается издание его книги со статьями и заметками о вулканах. А кроме того, намеревался выгодно продать большинство собранных коллекционных сокровищ, в том числе и семьсот античных сосудов (их ошибочно называли этрусскими), которые он привез с собой из Италии.
Он объехал всех родственников и имел удовольствие уделить немало времени племяннику Чарлзу, который жил по большей части в Уэльсе, в имении жены Кавалера и управлял им по его поручению. Он произвел благоприятное впечатление не только на министра иностранных дел (а может, ему так показалось). Дважды получал приглашение от короля на званый обед, а один раз они обедали только вдвоем, и король называл его «молочным братом». А в январе произвел его в рыцари ордена Бани, что четвертый сын лорда расценил как первую ступень на лестнице наград и титулов, которые он получит за личные заслуги. Члены Королевского научного общества отметили недюжинное мастерство и храбрость, которые он проявил, наблюдая с близкого расстояния грандиозное извержение чудовищного вулкана. Он побывал также на нескольких вернисажах и распродажах картин, где выгодно приобрел кое-что нужное для своих коллекций. А Британский музей купил у него этрусские вазы, все семьсот, а также несколько небольших картин, золотые цепочки и серьги, найденные при раскопках Геркуланума и Помпеев, бронзовые наконечники копий и шлемы, игральные кости из янтаря, маленькие статуэтки и амулеты, на общую, весьма приличную сумму – восемь тысяч четыреста фунтов стерлингов (несколько больше, чем годовой доход с имения Кэтрин). Но тем не менее радоваться особо не приходилось: картины, на которые он возлагал столь большие надежды, остались нераспроданными. В Уэльсе у Чарлза он оставил полотно, на котором изображена бесстыдно голая Венера, победно вскинувшая над головой зажатый в руке лук Купидона. За нее он просил три тысячи фунтов.
Назад он возвращался с полегчавшим багажом и побледневшим лицом.
Слуги и повар Кавалера, пустив исподтишка бутылку вина по кругу, мирно болтали в углу двора с гостиничными носильщиками. Тепло пригревало сентябрьское солнце. Северо-восточный ветер принес на Уайт-холл дымное облако с угольной вонью, сразу же нарушившее обычную свежесть раннего утра. С улицы доносился стук и громыхание проезжающих карет, телег, фаэтонов и дилижансов. Одна из лошадей в упряжке первого экипажа беспокойно дернулась, кучер натянул вожжи коренного и щелкнул кнутом. Чарлз оглянулся, отыскивая взглядом камердинера дяди, Валерио, чтобы тот навел порядок среди расшумевшихся слуг. Нахмурив брови, с видом, выражающим недовольство, он вынул карманные часы.
Через несколько минут из дверей вышел Кавалер в сопровождении подобострастного хозяина гостиницы, его супруги и Валерио, который нес любимую скрипку Кавалера в кожаном тисненом футляре. Слуги замолкли. Чарлз замер в ожидании сигнала, на его худощавом удлиненном лице появилось выражение озабоченности, что еще более усиливало его сходство с дядюшкой. Воцарилась почтительная тишина. Кавалер остановился, взглянул на тусклое небо, принюхался к зловонному воздуху и с сосредоточенным видом стряхнул соринку с рукава камзола. Потом повернулся и слегка улыбнулся племяннику, тот мгновенно подскочил к нему, и они бок о бок направились к дилижансу.
Дав знак Валерио приблизиться, Чарлз подошел к дверце, открыл ее и помог дяде подняться внутрь, после чего передал ему скрипку Страдивари. Пока Кавалер усаживался поудобнее на покрытом зеленым вельветом сиденье, племянник с неподдельной озабоченностью поинтересовался, как дядюшка чувствует себя, затем произнес последние слова прощания.
Кучера и форейторы заняли свои места. Валерио, прочие слуги и лакеи разместились во втором, более вместительном дилижансе, который со скрипом просел чуть ли не до самой земли. Прощай, Чарлз! Последние возгласы и наставления – и окошко в дилижансе захлопнулось, чтобы внутрь не проник пропитанный угольной пылью воздух, ведь он так опасен для астматиков. Ворота распахнулись, лошади, кареты с господами, слугами и пожитками выкатили на улицу. Только тогда Кавалер снял с рук желтоватые кожаные перчатки и размял затекшие пальцы. Он готов вернуться в Италию, по сути дела, уже заранее ощущает все прелести путешествия – ему нравится преодолевать трудности – и с нетерпением ожидать знакомства с интересными и нужными людьми и приобретения новых ценностей и раритетов во время поездки по Европе. Как только Кавалер сел в карету, все треволнения, связанные с отъездом, сразу же испарились, на смену им пришел душевный подъем в предвкушении приятного пути. Однако, будучи по натуре человеком тактичным и заботливым, хотя бы по отношению к своей жене, которую он нежно любил (впрочем, как и всех знакомых и друзей), он старался не выказывать переполнявшую его радость, когда они медленно проезжали в глухом, закрытом дилижансе по шумным и оживленным улицам Лондона. Кавалер терпеливо подождет, пока Кэтрин, сидящая с закрытыми глазами и жадно хватающая воздух полуоткрытым ртом, не придет в себя.
Он деликатно покашлял, чтобы подавить вздох. Жена открыла глаза. Голубая жилка, пульсирующая на ее виске, ни о чем не говорила. В углу кареты на низенькой скамеечке пристроилась камеристка, уткнув потное розовое лицо в подаренную хозяйкой книгу Аллейна «Предостережение новообращенному». Говорить ей разрешалось, только когда к ней обратятся. Кавалер потянулся к стоящему рядом дорожному несессеру, в котором лежали большого формата атлас путешественника в кожаном переплете, коробка с листами писчей бумаги и принадлежности для письма, небольшой пистолет и роскошный фолиант избранных произведений Вольтера, который он уже начал читать. Вздыхать от ничегонеделания Кавалеру не придется.
– Странно как-то мерзнуть в такой теплый день, – пробормотала Кэтрин. Она имела склонность к самоосуждению, порожденному желанием потрафить собеседнику. – Боюсь, я уже привыкла к несусветной летней жарище в Неаполе.
– Может, вам потеплее одеться в дорогу, – заметил Кавалер своим высоким, звучащим немного в нос голосом.
– Молюсь, чтобы не заболеть, – ответила Кэтрин, пряча ноги под пледом из верблюжьей шерсти. – Если укутаюсь потеплее, тогда не заболею, – поправилась она и слегка улыбнулась, хотя глаза ее оставались отнюдь не веселыми.
– Мне жаль расставаться с друзьями, особенно с нашим дорогим Чарлзом, – вежливо и мягко заметил Кавалер.
– Ну нет, – не согласилась жена. – Я возвращаюсь без сожаления. Хотя меня и путают морская переправа и дальнейшие трудности. – Она покачала головой, перебивая свои мысли. – Зато я знаю, что скоро мне станет легче дышать. Воздух тут… – Она на минутку прикрыла глаза и добавила: – А самое важное для меня это то, что вы сами с удовольствием возвращаетесь назад.
– Мне будет там тоскливо без моей «Венеры», – с грустью возразил Кавалер.
Грязь, неприятные запахи, назойливый шум – все это оставалось на улице и в карету не проникало. Казалось также, будто тень проезжающего экипажа лишала способности отражения зеркальные витрины мелькающих магазинов. Лондон казался Кавалеру забавным представлением, где время теряет свое значение и уступает место одному пространству. Дилижанс двигался, покачиваясь, подпрыгивая, поскрипывая и накреняясь то на один, то на другой бок. Продавцы магазинов, уличные торговцы, кучера других экипажей что-то кричали, но как-то по-другому, не так, как в Неаполе. Должно быть, они сейчас проезжали по тем же улицам, по которым Кавалер ходил на заседания Королевского научного общества, на выставки и аукционы или в гости к своему шурину. Но в данный момент он двигается по улицам не пешком, а проезжает в экипаже. Теперь он находится в королевстве прощаний, завершения дел, обмена последними взглядами, что сразу же запечатлевается в памяти, и остается лишь предвкушать и ждать, что будет дальше. Каждая улица, каждый оживленный перекресток шлет последнее напоминание: это уже было, а это скоро сбудется. Кавалер колебался, не зная, что предпочесть: то ли вглядываться в улицы, стараясь сохранить их в памяти, то ли сдерживать свои чувства в прохладе кареты и считать, что уже уехал и смотреть, дескать, тут нечего (на самом деле так оно и было).
Кавалеру нравилось изучать людские типажи, он очень любил разношерстные толпы, где беспрестанно возникали все новые типы нищих, служанок, разносчиков товаров, подмастерьев, покупателей, карманных воров, зазывал, носильщиков, уличных торговцев, которые с риском для себя так и норовили проскользнуть между экипажами или чуть ли не под колесами карет. Вот и сейчас все так же вертится и мельтешит в пестрой круговерти. Здесь каждый за себя, в одиночку, никто и не собирается в группки, не сидит на корточках в ожидании неведомо чего и не танцует ради собственного удовольствия. Это одно из многих отличий лондонской толпы от толпы города, куда он теперь возвращается. Данный факт, видимо, также следует зафиксировать в своей памяти и поразмыслить над ним, если на то имеются веские причины.
Но не в привычке Кавалера хранить в памяти назойливый шум Лондона и толкотню на его улицах; хотя нельзя ожидать, что каждый человек запоминает свой родной город только как живописную красивую картинку. Но когда его экипаж застрял на целую четверть часа между тележек с фруктами и фургоном точильщика ножей и их владельцы сцепились в яростной крикливой перепалке, Кавалер последовал примеру рыжеволосого слепого, который, вытянув перед собой длинную крепкую палку, отважился продраться сквозь толпу, не обращая внимания на повозки, разворачивающиеся перед ним. Эта небольшая жанровая уличная сценка с достаточным количеством декораций, чтобы как следует прочувствовать ее смысл, словно говорила: не смотри, на улице нет ничего достойного внимания.
Ну что ж, если он не знает, чем насытить свои голодные глаза, то для этого у него под боком имеется кое-что другое – книга. Кэтрин открыла томик с описанием жестокостей римских пап, камеристка увлечена чтением предостерегающей проповеди. Кавалер, не глядя, провел большим пальцем по роскошному кожаному переплету, позолоченным тисненым буквам названия книги и фамилии любимого автора. Другая книга, еще большего объема и формата, которую принес кто-то из кучеров, вывалилась в пути прямо под колеса тащившейся сзади повозки бондаря. Кавалер не заметил этого, поскольку смотрел в тот момент по сторонам.
В книге, которую он держал в руках, рассказывалось о том, как Кандид, будучи на этот раз в Южной Америке, проявил рыцарское благородство. В нужный момент он поспешил прийти на помощь и, применив двухствольное испанское ружье, спас двух обнаженных девушек, за которыми по краю прерии гнались две обезьяны, покусывая их на ходу за голые ягодицы. Но после выстрелов девушки повернулись и неожиданно кинулись в объятия обезьян, нежно целовали их, омывали своими слезами и оглашали окрестности жалобными стенаниями. Кандиду стало понятно, что эта погоня была любовной игрой, девушкам она пришлась по душе. Но обезьяны в роли любовников? Кандид не то чтобы изумился, он был шокирован и возмущен до глубины души. Но мудрец Какамбо, познавший пути развития мира, почтительно заметил, что, видимо, будет лучше, если его уважаемый хозяин вынесет нужный и свободный от национальных предрассудков урок и таким образом не станет каждый раз удивляться, встретив нечто непонятное. Непонятно все. Ибо мир широк и необъятен, в нем хватает места для самых разных обычаев, вкусов, принципов, обрядов, и все они, будучи установлены в том обществе, где возникли и проявились, всегда имеют определенный смысл. Соблюдайте их. Сравнивайте себе же в назидание. И каковы бы ни были ваши личные вкусы и пристрастия, пожалуйста, уважаемый хозяин, воздерживайтесь от однообразного подхода к ним и не подгоняйте их под единые каноны.
