Текст книги "Поклонник вулканов"

Автор книги: Сьюзен Зонтаг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)

Матросы криками известили, что на горизонте показался Палермо. Палермо! Приступы у ребенка участились, жена Кавалера все крепче прижимала к груди его содрогающееся тельце, укачивала, вдыхала ему в рот воздух, словно желая соединить свое и его дыхание, и тихонько мурлыкала английские псалмы, которые помнила еще с детства. Но мальчик все же к вечеру умер. Прямо у нее на руках.

Вскоре после полуночи «Вэнгард» встал на якорь, а час спустя рыдающую королеву усадили в маленький шлюп вместе с ее двумя дочерьми и несколькими фрейлинами и служанками. Король же решил не сходить с борта корабля до тех пор, пока подвластные ему сицилийские феодалы не организуют подобающий такому случаю прием. Он еще никогда не посещал свою вторую столицу.

Кавалерша вызвалась было сопровождать королеву, но потом подумала, что герою может потребоваться ее помощь в качестве переводчицы. Она совсем выбилась из сил. Вот теперь неплохо было бы поспать чуть-чуть.

На следующий день, ближе к полудню, король сошел на берег под неистовые крики, любопытные взоры и оглушительные пушечные залпы приветственного салюта. Со шканцев за всем этим торжеством мрачно наблюдал адмирал вместе с Кавалером и его супругой. Он был явно не в настроении. Хотя все, находившиеся под его опекой, остались живы и здоровы, кроме несчастного маленького принца, радоваться особенно было нечему. Другие военные корабли и двадцать торговых судов, уплывшие из Неаполя, уже благополучно прибыли в Палермо. В ужасных условиях, безо всяких удобств, но зато и без приключений добрались примерно две тысячи беженцев, в том числе любимые слуги и собаки короля и служанки королевы. Шторм потрепал лишь его, флагманский корабль. Разорвались три марселя, сломалась грот-мачта, повредились снасти. Просто так их не починить, это ясно. А может, он всего-навсего вымотался и чертовски устал?

Кавалерша почти всю ночь не сомкнула глаз, во время аврала вела себя лучшим образом и думала только о других. Вся королевская челядь восхищалась ее стойким поведением, и ей это нравилось. Она пережила своеобразный звездный час, теперь же, оказавшись вроде без дела, хотела, чтобы все оставались на корабле как можно дольше.

Кавалер стоял посредине между женой и их общим другом, пришедшим на смену воображаемым духам, которые появились в его каюте во время шторма. Все еще испытывая головокружение, но, преодолев, похоже, морскую болезнь, он с нетерпением ожидал, когда снова ступит на твердую землю. Они поздравляли друг друга с удачей и благополучным прибытием.

5

А вот другой шторм.

Отплыв из Неаполя в октябре, грузовое судно «Кэлосес», с двумя тысячами античных ваз и сосудов на борту, с трудом пробившись через бурное Средиземное море и счастливо избежав встреч с военными судами противоборствующих держав, вышло через Гибралтарский пролив в открытый океан, а там – вдоль берегов Иберийского полуострова, затем Франции, держа курс на Запад, а затем устремилось напрямую к Англии. И вот когда двухмесячное плавание уже подходило к концу, вблизи островов Силли судно внезапно попало в жестокий шторм, получило пробоину, переломилось и пошло ко дну. Всех членов экипажа спасли. Удалось даже погрузить в спасательный шлюп один объемистый ящик – матросы ошибочно думали, что в нем лежат ценности Кавалера (на его грузах никакой маркировки не было). Таким образом, волны поглотили настоящее сокровище – вторую и самую обширную коллекцию, собранную Кавалером за всю его жизнь.

Вода. Огонь. Земля. Воздух. Четыре составных бедствия. Вещи, сгоревшие в огне, исчезают. Они превращаются в… дым, уходят бесследно в воздух. Вещи, угодившие в пожарище войны, например, затонувшие при бомбежке, притом что могут оказаться поврежденными и отрезанными от мира, все же остаются досягаемыми, пусть и с большим трудом. Они целы, хотя и мало-помалу разрушаются, покрываются наслоениями морских микроорганизмов и, бесцельно гонимые приливами и отливами, бултыхаются в тесных ящиках и корзинах, но их судьба более несчастна, нежели судьба зарытых в землю сокровищ, поскольку до дна морского добраться гораздо труднее. Сокрытые под землей вещи не столь уж сложно откопать и вытащить на свет Божий, поэтому прятать их там – дело довольно ненадежное. Вот взгляните, к примеру, на города, изначально обреченные на гибель, а затем погребенные Везувием. А теперь представьте, что было бы, если бы их скрыло наводнение.

Кавалер до сих пор не знает, что его вазы затонули за несколько недель до того, как он бежал из Неаполя. «Вэнгард» доставил благополучно всех пассажиров до Палермо. Уцелев в том страшном шторме, Кавалер стал меньше терзаться по поводу того, что при поспешном бегстве ему не удалось прихватить вместе с картинами все самые ценные и дорогие для него антикварные вещи. Он старался не думать о раритетах, которые пришлось бросить в великолепно обставленных особняках; теперь они лежат там безо всякой охраны, дожидаясь грабителей. О своих лошадях, о семи роскошных каретах, о спинете Кэтрин, клавесине и пианино.

Разумеется, он и мысли не допускал, что больше никогда не увидит оставленное там имущество. Никогда не будет развлекать гостей на своей вилле у подножия Везувия. И не поскачет верхом на заре из своего охотничьего домика в Казерте на крики загонщиков и лай собак. Что больше не насладится купанием его красавицы в каменном бассейне в Позиллипо. Не будет стоять у окна в своей домашней обсерватории: восхищаясь великолепной гладью залива и видом любимой горы. Нет и нет! А вдруг да? Нет! Никогда! Кавалер с надеждой думал, что такая беда все же вряд ли произойдет, хотя прекрасно знал нрав Везувия, однако уповал на милость Божию.

И вот они на время (лишь на короткое время, как им казалось) вынуждены поселиться в Палермо – на юге самого что ни на есть юга.

В каждом человеческом обществе есть свои южане – люди, работающие вполсилы, предпочитающие танцевать, выпивать, горланить песни, шумно скандалить, убивать своих неверных жен или мужей. У них гораздо энергичнее жесты, более блестящие глаза и пестрее одежда, вычурнее украшены экипажи, сильнее обострено чувство ритма, но главное, им присущ шарм, шарм и еще раз шарм. Это легкомысленные, непритязательные, нет, не так – ленивые, невежественные, суеверные, несведущие люди, непунктуальные, заметно беднее северян (а как же может быть иначе, скажут северяне). Но все же, несмотря на бедность, даже нищету, жизни их можно позавидовать – они не такие трудоголики и сексуально более раскрепощены, чем северяне, да и управляют ими не такие коррумпированные власти. Мы лучше и выше их, утверждают северяне с чувством явного превосходства. Мы не увиливаем от своих обязанностей и не врем напропалую. Работаем много и упорно, исполнительны и аккуратны, на нас во всем можно положиться. Но веселятся южане лучше и больше нас.

Во всех странах, и в южных, в том числе, есть свой юг, а за экватором он поднимается к северу. У Ханоя – это Сайгон, у Сан-Паулу – Рио-де-Жанейро, у Дели – Калькутта, у Рима – Неаполь, а у Неаполя, который лежит уже на широте Северной Африки, есть Палермо – вторая столица Королевства обеих Сицилии, построенная еще крестоносцами. Там еще более жаркий климат, более броская и яркая природа, а жители еще суевернее, невежественнее и бесчестнее, чем неаполитанцы.

Дабы опровергнуть стереотип, сложившийся о юге, следовало бы сказать, что когда они сразу же после Рождества прибыли в Палермо, то на пальмах в городе… лежал снег. В течение первых недель января они втроем поселились на вилле в нескольких просторных, с минимумом мебели, комнатах, где не было даже каминов. Все южные города никогда не бывают готовы к неожиданным холодам.

Герой не вылезал из-за письменного стола, сочиняя главные донесения. Кавалер, закутавшись в стеганое одеяло, дрожа от холода, сидел в размышлении и стойко боролся со схватками поноса. Ну а его супруга, которая не выносила безделья, то и дело отлучалась из дому, главным образом к королеве, и помогала ей контролировать, как размещается и обустраивается ее многочисленное семейство по апартаментам королевского дворца. Домой она возвращалась поздно вечером и рассказывала Кавалеру и их общему другу о нерасторопности местных слуг, о мрачном настроении королевы (что вообще-то понятно) и о постоянных отлучках короля, веселящегося на маскарадах, знакомящегося с городскими театрами и посещающего другие развлекательные заведения своей второй столицы.

Несмотря на холодную погоду, Кавалер, его супруга и их друг ни на минуту не забывали, что город находится далеко на юге, следовательно, полон еще более ненадежным, эксцентричным и примитивным народом, плутами и лжецами похлеще. Из этого вытекало, что им следует быть осторожнее: не отлучаться надолго из дома, не опускаться до уровня… джунглей, улицы, кустов, болота, холмов, необжитых районов (довольствуясь своей культурой). Поскольку если начать танцевать на столах ради собственного развлечения, засыпать над открытой книгой, крутить любовь напропалую, когда только захочется, – в этом случае пеняйте на себя. Юг засосет вас.

В середине месяца заметно потеплело. Кавалер с неохотой согласился арендовать в долг за непомерно высокую плату дворец поблизости от бухты. Он принадлежал одному сицилийскому аристократическому роду, отличавшемуся крайним чудачеством, даже по местным меркам. Только вообразите себе князя, чей герб украшает сатир, держащий в руках зеркало, в которое смотрится женщина с головой лошади! Но дворец тем не менее был расположен очень удобно, богато обставлен мебелью, на стенах его красовались цветные шелковые гобелены и портреты угрюмых предков нынешних хозяев. Здесь легко было устроить британское посольство. К сожалению, история дворца оказалась слишком мрачной, чтобы Кавалер осмелился использовать помещения и как свою резиденцию, то есть разместить там музей коллекционных экспонатов. Уже прошло несколько недель, как они сюда въехали, а он все еще не распаковал бо́льшую часть багажа, вывезенного из Неаполя.

И вот здесь, в этом неожиданном и жутко дорогом месте изгнания, они сделались еще более сплоченной тройкой. Крупная женщина и среднего роста мужчина, преисполненные чувствами друг к другу, и высокий, изможденный старик, горячо любящий их обоих и радующийся, что находится в их компании. Хотя Кавалер и не возражал никогда, чтобы его супруга отлучалась куда-нибудь с адмиралом (их слишком оживленное поведение утомляло его), уже через несколько часов он с нетерпением ждал их возвращения. Вместе с тем ему не всегда хотелось, чтобы за его столом собиралось слишком много гостей. Однако каждый вечер к нему заглядывало на огонек немало англичан, эвакуировавшихся из Неаполя. Такие многолюдные, спонтанные застолья, на которых присутствовало двадцать, тридцать, сорок, а порой и пятьдесят человек, длились каждый раз до тех пор, пока Кавалерша не вставала из-за стола (иногда она делала это для того, чтобы без лишних уговоров, сразу начать показывать пластические позы) и не направлялась к пианино играть и петь. Она уже успела освоить несколько печальных, но грациозных песенок сицилийцев. С точки зрения Кавалера, вечера тянулись долго и нудно, но не принять своих соотечественников он не мог, никто из них не жил здесь в таких более или менее сносных условиях, как он. Во всем Палермо имелась всего одна подходящая (по меркам англичан) гостиница, да и та была битком набита постояльцами, а за аренду мало приспособленных для нормального проживания домов беженцам приходилось платить в два-три раза дороже, чем в Неаполе. У них вытягивали деньги как только могли. Терпя неудобства и дискомфорт, люди ожидали, что хотя бы у Кавалера найдут то, к чему привыкли. Приезжая к нему в наемных экипажах (за которые тоже здорово переплачивали) и попадая из жалких времянок в ярко освещенную резиденцию британского посланника, они думали: «Вот как мы должны жить. Вот на что мы имеем право. Эта роскошь, расточительство, изысканность, это изобилие всяких яств – все это делается, чтобы мы развлекались и делали друг другу приятное».

После обильного ужина и выступления супруги Кавалера обычно затевались ночные карточные игры, начинался обмен всякими слухами и сплетнями, переходящий в снисходительно осуждающую болтовню относительно распутства местного населения. Беженцы вспоминали разные старые истории, произошедшие с ними, и сетовали на жалкие условия, в которых им волей-неволей приходится прозябать. Но, казалось, ничто не могло ослабить их тягу к наслаждениям и удовольствиям, их удовольствиям. В письмах к родственникам и друзьям, оставшимся в Англии, они не жалели красок, живописуя свои бедствия. В этих посланиях сообщались и кое-какие новости, тоже красочно расписанные. Общество привыкло к избитой информации – предсказуемой, второстепенной, высказанной небрежно, так, между прочим, чтобы не всполошить слушателя (одни только варвары выбалтывают напропалую все, что взбредет в голову и что они испытывают). Здесь же формулировки отличались осторожностью: «Догадываюсь. Допускаю. Признаю». Письма не скоро доходили до адресата, а это давало получателю надежду, что за то время тучи над головой отправителя, должно быть, рассеялись.

Кое-кто уже стал готовиться к возвращению в Англию, тем более что вести из Неаполя приходили совсем неутешительные, то есть такие, какие беженцы и ожидали услышать. Спустя две недели после бегства оттуда короля и королевы с правительством французы двинули на город шеститысячный корпус, а в конце января клика неаполитанских просвещенных аристократов и профессоров породила уродливое чудовище, провозгласившее себя Партенопейской Везувианской республикой[56]56
  Партенопейская республика (январь – июнь 1799) была провозглашена неаполитанскими республиканцами на континентальной части Королевства обеих Сицилий после свержения монархии. Название получила по древнему наименованию Неаполя Партенопей. Подавлена монархическими контрреволюционными войсками неаполитанского королевства при поддержке английскою флота под командованием адмирала Нельсона.


[Закрыть].

Большинство беженцев склонялись к мысли, что Неаполь утерян для них навсегда. Любой иностранец, живший в той бедной стране до революции припеваючи, готов видеть самый зловещий исход не только для себя, но и для всей страны, как только лишается былых привилегий. Даже Кавалер стал, хотя и с неохотой, подумывать об отставке и возвращении в Англию. Но он не знал до поры до времени, как выбраться из Палермо. Их великолепный друг, от которого теперь зависело все, не владел иностранными языками, и поэтому нельзя было ожидать, что его примут как профессионального дипломата при дворе, где все говорили по меньшей мере на двух языках, но только не на английском. К тому же они не могли покинуть короля и королеву, пока судьба их страны висит на волоске. Кавалер говорил об этом с королем, и беседа получилась даже более резкой, чем ему бы хотелось, но тот пробурчал что-то невразумительное насчет ухудшающейся обстановки и заявил, что ради любой благоприятной новости из Неаполя готов пожертвовать собственными развлечениями, которым предавался с такой страстью.

В действительности же король каждый раз, когда ему напоминали о необходимости забыть хоть на время об этих самых развлечениях, приходил в дикую ярость. Ничего с Неаполем не случилось бы, останься он нейтральным, орал король супруге. Это все она виновата, все из-за ее пристрастия к англичанам, а вернее, к этой Кавалерше. Королева выслушала длинную гневную тираду мужа молча, как это нередко бывает, когда жена знает твердо, что хотя она и умнее мужа, но все равно лишь только жена и потому вынуждена сносить его капризы. Несмотря на свое неослабное недоверие придворным за их лицемерную и показную лояльность к королевской семье и к церкви, королева была убеждена, что французская оккупация и вся эта чехарда с республикой, созданной с подачи Франции и под ее патронажем, не могут длиться долго. Неаполитанцы убивали французских солдат, которые беспечно шлялись по ночам в одиночку по темным переулкам города. Двух солдат прирезали в публичном доме какие-то завсегдатаи этого заведения, а большая толпа возбужденных горожан напала на одну из французских казарм и устроила там жестокую бойню, убив двенадцать спящих солдат. А вдобавок, сказала она жене Кавалера, у нас объявился и нежданный союзник – сифилис. За короткое время эта ужасная болезнь, которую итальянцы называли французской, а французы, наоборот, – le mal de Naples[57]57
  Неаполитанская болезнь (франц.)


[Закрыть],– вывела из строя по меньшей мере тысячу вражеских солдат, а для некоторых оказалась фатальной.

Главной заботой всех домочадцев стала работа героя, а вовсе не дела Кавалера. К нему то и дело присылали курьеров, приходили командиры других кораблей за советами и указаниями. Нужно было срочно организовать оборону Сицилии на случай, если Бонапарт вдруг решится начать вторжение на остров. Кардинал же Руффо, приплывший сюда вместе со всеми, добровольно вызвался вернуться обратно и возглавить стихийное вооруженное сопротивление французским оккупантам. Он предложил скрытно высадить его на берегах родной Калабрии, где у него было несколько обширных поместий. Там он может создать целую армию из своих крестьян, пообещав им ослабить бремя налогов и отдать Неаполь на разграбление, лишь только его захватят. По расчетам кардинала, удастся завербовать от пятнадцати до двадцати тысяч новобранцев. Королева в целом поддержала план Руффо, хотя все же никому из своих придворных не говорила о нем, больше полагаясь на блокаду Неаполя силами английского флота, что вынудило бы и без того раздробленные французские войска убраться подобру-поздорову безо всякого боя. А когда французы уйдут, республиканцы останутся беззащитными перед лицом праведного народного гнева. Слава Богу – тут королева даже перестаралась – у черни наконец-то появилась соответствующая цель для выхода ее злой кипучей энергии.

Ну а поскольку французы до сих пор не совались на юг дальше Неаполя, то, видимо, вряд ли они планируют форсировать Мессинский пролив. Однако и в Палермо вспыхнула зараза революции; хотя здесь революционные голоса громко еще не раздавались, тем не менее кое-какие заезжие гастролеры постарались насадить элементы революционной моды: короткие стрижки у женщин и длинные волосы у мужчин. Любуйся теперь вот этой эволюцией причесок среди образованного класса! Король распорядился гнать в три шеи из оперного театра каждого, кто посмеет заявиться туда, не напудрив волосы. Лиц мужского пола, отрастивших шевелюру, закрывающую уши, надлежало немедленно стричь. Каждого пописывающего вредные статейки или подрывные книжонки бросать в темницу, в домах арестованных устраивать повальные обыски на предмет обнаружения дополнительных улик, свидетельствующих об их революционных настроениях. Любая книга Вольтера сама по себе являлась уликой, так как его работы теперь считались синонимом дела якобинцев, хотя бренные останки философа еще в 1791 году были торжественно погребены в Пантеоне при огромном стечении публики.

Невероятно, но в то время за одно лишь хранение книги Вольтера читателю могли присудить три года каторжных работ на галерах. Каким же невежей был тогдашний неграмотный король! Кавалер, уединяясь в своем рабочем кабинете, до сих пор с превеликим восхищением вспоминал мудрого Фернея, который пришел в смятение, обнаружив, что является заступником и покровителем революции и террора. А уж тем более кто бы мог предвидеть, что восхитительная едкая сатира Вольтера на общепринятые взгляды будет расценена как призыв к ниспровержению установленных порядков во имя справедливости и стабильности? Кто еще, кроме наивных или невежественных людишек, начитавшихся его книг, мог прийти к выводу, что им предназначено осуществить то, что в них написано? (Разве страсть Кавалера к предметам культуры античного Рима привела его к поклонению Юпитеру и Минерве?) Достойно сожаления, что некоторые из его высокопоставленных друзей в Неаполе поступили именно так. Теперь он опасался, что им придется расплачиваться за свою наивность слишком большой ценой.

Нет, что ни говори, а чтение – это кратчайший путь в другой мир, диаметрально противоположный тому, в котором живет читатель. Из этого воображаемого мира он выходит обновленным, готовым невозмутимо терпеть несправедливость и разочарование в собственной жизни. Серьезное чтение – это бальзам на раненое сердце, а развлекательное чтиво – вовсе не подстрекательный призыв к действиям. Кавалер же, который в первые недели по приезде в Палермо чувствовал себя не вполне здоровым, посвящал основное время книгам, в частности, перечитывал очерк Вольтера о счастье. (Лучший способ справиться с тяготами изгнания – это ни на минуту не расставаться с книгой.) И по мере выздоровления он постепенно осваивался на новом месте своего временного пребывания.

Расстройство желудка и ревматизм у него все еще не прошли, что мешало наносить визиты королю, перебравшемуся в одну из своих загородных резиденций, чтобы сподручнее было ездить на охоту. Но кисло-сладкое очарование Палермо стало мало-помалу возбуждать в Кавалере интерес. Вокруг бухты вытянулась цепочка рыжевато-коричневых дворцов и вилл, построенных в самых разных смешанных архитектурных стилях (византийско-мавританском, мавританско-норманнском, норманнско-готическом, готика, соединенная с барокко). Над городом мрачно нависает розоватая масса известняковой горы Пеллегрино: гора и море видны с любой городской улицы, кругом сады, заросли олеандра, плюща, агавы, юкки, бамбука, бананов и перца. Палермо, признался он, можно считать по-своему прекрасным, как и Неаполь, хотя поблизости нет вулкана, безмятежно курящегося под ярко-голубым, безоблачным небом. (Эх, если бы сбросить несколько лет, тогда можно было бы организовать экспедицию на Этну, куда он уже разок взбирался, правда, это было давно.) У Кавалера вновь пробудилось чувство прекрасного, а вместе с ним и старые привычки, делающие его собирателем красивых вещей. Так как он был самой знаменитой личностью в королевстве и имел широкие знакомства, главным образом по переписке, среди местной знати, ученых мужей, его забросали приглашениями прийти посмотреть антиквариат, оценить или купить редкие вещи. Коллекционеры надеялись возбудить у него зависть. Антиквары выставляли припрятанные сокровища. Он приходил, разрешал себе осматривать и даже ощущал мимолетные вспышки интереса. Но ничего не приобретал. И не только из-за нехватки средств. Просто пока не видел ничего соблазнительного, ничего такого, что стоило бы купить.

Коллекционер по складу своего характера привереда и скептик. Авторитет коллекционера заключается в его праве сказать «нет». Хоть в душе своей он всего лишь пошлый стяжатель, его алчность должна соизмеряться с волей отказываться от каких-то приобретений.

«Нет, нет, спасибо. Вещь, конечно, прекрасная, но не совсем та, которую я разыскиваю. Почти такая, но все же не такая. На краю этой вазы видна тончайшая трещина, а картина этого художника не столь хороша, как другое его произведение. Мне нужна его ранняя работа. Я хотел бы приобрести лучший экземпляр».

Душа же у любовника совершенно иная, чем у коллекционера. Недостаток или изъян у любовницы является неотъемлемой частью ее шарма. Здесь он никогда не бывает скептиком.

Но вот перед нами трио. Старейший – великий коллекционер, который на склоне лет стал пылким любовником, и его страсть к коллекционированию пошла на убыль. Разохотившийся коллекционер, который оказался вынужденным выпустить коллекции из своих рук: на некоторые перестал обращать внимание, другие отправил за тридевять земель (где они и нашли свой конец: чего, кстати сказать, больше всего опасался коллекционер), остальные упаковал в ящики. Теперь он живет без коллекций, без житейских удобств, вдали от красивейших мест, услаждавших его взор и получивших широкую известность во многом благодаря тому, что раньше, как он считал, они принадлежали ему. Пока он палец о палец не ударил, чтобы начать собирать новые коллекции.

Двое других – сладкая парочка, предпочитающая всем остальным тех, кто скрашивает их досуг, не забывая громогласно объявлять об этом. Их эмблемы – это они сами, их заботы и помыслы, любовь к ним со стороны других. Он гоняется за наградами; она же собирает все, что делает ее еще краше, и трезвонит на всех углах про свою любовь к нему.

Кавалер с его тонким пониманием ценности предметов коллекции (он вникал в их суть и знал, как им в конце концов подобрать достойное место, где и ему можно было бы поселиться) нашел, что дворец князя слишком пронизан личностью владельца, чтобы превращать его в хранилище собственных сокровищ. Супруга же тем временем с одобрения Кавалера быстренько понавешала и понаставила в их временной резиденции портреты адмирала, флаги, трофеи, фаянсовую и стеклянную посуду, кружки – все, изготовленное в честь победы в сражении при Абукире, превратив дворец в очередной музей славы героя. Ни одно место не казалось ей слишком тесным для устройства такого музея.

Обращение любовника с дамой сердца противоположно обращению коллекционера к накопленным экспонатам. Его стратегия – держаться в тени. «Да не смотрите вы на меня-то, – говорит коллекционер, – я ничто. Смотрите лучше на то, что у меня есть. Это ведь великолепно, да и другие вещи тоже, не правда ли?»

Мировоззрение коллекционера заранее предполагает существование бесчисленных миров, сил, царств, эпох, а не только одного сегодняшнего мирка. Страсть коллекционера уничтожает тонкий пласт времени, в котором он живет, и раскрепощает его. Любовник же, наоборот, не замечает ничего, кроме мирка, имеющего непосредственное отношение к предмету его любви. «Этот мир – мой. Моя красавица, мой триумф, моя слава», – говорит он.

Сперва он притворялся, будто не замечает ее пристального взгляда, а потом стал отвечать ей тем же. Обмен взглядами стал для них таким же естественным, как и глубокое ровное дыхание, – они и не замечали этого.

Тем не менее готовность поддаться столь сильным чувствам (и это отличало их от Кавалера и делало так похожими друг на друга) вовсе не означала, что они контролировали свои чувства или же должны были в этой связи что-либо предпринимать. Кавалер до встречи с молодой женщиной, ставшей потом его второй женой, не ведал страсти, быстро давал оценку своим чувствам, и впоследствии его мало интересовало, понимают его или нет. Герой же желал быть понятым – для него это означало, что его восхваляют, прославляют, симпатизируют ему и вдохновляют на новые подвиги. Ну а еще герой был романтик, то есть его тщеславие соседствовало со своего рода унижением, когда приходится и притворяться, и пыжиться. Он чувствовал себя весьма польщенным дружбой с Кавалером и дружбой, перешедшей затем в любовь, с его женой (он осмелился называть их чувства любовью). «Если меня любят такие достойные люди, то, стало быть, я этого заслуживаю». Сам он любил эту супружескую пару до безумия и всякий раз с восторгом предвкушал общение с ней.

Кавалерша превосходна знала, что ей хочется, но впервые в жизни не в силах была сообразить, что нужно делать для исполнения желания. Она не могла не флиртовать, поскольку это являлось свойством ее натуры, как и стремление к моногамии. Одной из ее добродетелей всегда была преданность, и она без устали проявляла ее, и не потому, что не знала усталости, а в силу своего характера. Никогда ей не хотелось обидеть, унизить Кавалера или причинить ему боль. И оба они всячески оберегали своего нового друга. Герой – человек чести. Кавалерша – бывшая куртизанка, чья искренняя преданность и непоколебимая верность своему супругу доказывались тем, что она полностью отрешилась от своего прошлого. Герой хотел оставаться тем, кем был всегда. А она желала все больше и больше утверждаться в новом обличье.

Они считали себя любовниками, хотя на самом деле еще ни разу не поцеловались.

С обоюдного согласия (герой и Кавалерша) старались выплеснуть свою страсть, открыто и прилюдно восхищались друг другом. Однажды на каком-то приеме у русского посланника она наклонилась и поцеловала его боевые награды, а он даже бровью не повел и ничуть не покраснел от смущения. Со своей стороны, адмирал без устали восхвалял каждому вновь прибывающему в Палермо ее геройские поступки, о которых другие были уже премного наслышаны. Кавалерша считала: все, что она делала для него, – это для блага Британии. Он рассказывал о ее бравом поведении во время шторма при переходе из Неаполя (на протяжении всего плавания она так и не прилегла ни на минутку), о ее самоотверженном уходе за королевской семьей – жена Кавалера стала буквально их рабыней, подчеркивал герой. Когда он произнес слово «рабыня», его почему-то пробрала дрожь до костей. Тогда он снова повторил эту фразу: она стала буквально их рабыней.

Святая Эмма – так подчас называл ее адмирал с самым серьезным видом. И еще добавлял: образец совершенства. Ему хотелось восхищаться самим собой, но он чересчур быстро начинал испытывать восхищение к тем, кого любил, на самовосхваление же времени не оставалось. Он восхищался своим отцом, потом Фанни, Кавалером, а вот теперь восхищается женщиной, супругой Кавалера. Говорить о том, что он любил ее больше, чем кого-либо в своей жизни, значит сказать, что он восхищался ею, как еще никем и никогда. Она была его религией. Святая Эмма! Ни один человек не осмеливался ухмыльнуться при этих словах!

Но вот беженцы стали понемногу роптать. На смену благодарности герою за то, что он вывез их из Неаполя и заботился до самого Палермо, пришли недовольство и глухое недовольство. Сами они оказались в затруднительном положении, а герой оставался удовлетворенным и успокоенным. Разве не пришло для него время, ворчали они, присоединиться к британской армаде в Средиземном море и разгромить врага в новой битве? А еще лучше вернуться в Неаполь и отбить у французов город и свергнуть марионеточный республиканский режим. Из-за чего он мешкает?

Разумеется, все прекрасно знали из-за чего.

Где бы жена Кавалера не исполняла избранные этюды из своего знаменитого репертуара исторических пластических поз – репертуара, которым до сих пор восхищались самые привередливые критики, – он всегда был там, восторженно глядел на нее, при этом правый рукав у него изредка подергивался, а на полных губах играла отрешенная, блаженная улыбка. «Боже мой, как великолепно! – восклицал герой. – Если бы только величайшие артисты Европы могли присутствовать на этом вечере, сколь многому они научились бы!»

Гости при этих похвалах лишь обменивались понимающими взглядами. Ну а она не просто представляла на сцене Клеопатру, а сама была Клеопатрой, обольстившей и заманившей в свои сети Антония; Дидоной, очаровавшей сурового, неподдающегося Энея; Армидой, околдовавшей Ринальдо, – все это знакомые эпизоды из древней истории и эпоса хорошо известны присутствующим: овеянный славой мужчина делает короткую остановку во время великой миссии и, поддавшись, остается с ней. Остается.