Текст книги "Поклонник вулканов"

Автор книги: Сьюзен Зонтаг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)

Кавалер смотрел больше на Эмму, чем на лаву. Она же внимала его советам посмотреть сначала туда, затем – сюда, почтительно слушала все, что он объяснял, и забрасывала вопросами. По всему было видно, что девушка хотела угодить ему, и лишь изредка, когда Кавалер подходил к ней на террасе, чтобы полюбоваться закатом, он замечал на ее щеках блеснувшие слезинки. Но это вполне объяснимо: во-первых, Эмма находилась вдали от родного дома, а во-вторых, его племянник-шалунишка должен был сказать ей всю правду (что же он, проказник, наговорил? Она была так молода и неопытна. Он не знал даже точно, сколько ей лет.) Теперь, должно быть, двадцать три. Выходит, Кавалер, которому исполнилось пятьдесят шесть (как раз в этом возрасте погиб Плиний Старший от ядовитых вулканических газов), был на тридцать три года старше этой плебейской Венеры.

На самом деле разница в годах между ними составляла тридцать шесть лет. Когда в тот апрельский день Эмма приехала в Неаполь, ей исполнился двадцать один год.

«О Чарлс, в тот ден ты все время улыбался мине и аставался дома и был ка мне допрый, а типерь я далико». Это отрывок из ее первого письма Чарлзу, отправленного из Неаполя. Не будем строго судить ее за орфографию.

Чарлз обещал Эмме приехать осенью. Она писала ему каждые три-четыре дня. Жара усиливалась, резко множились полчища блох и вшей. Девушка старалась быть веселой в общении с Кавалером, тот делал ей щедрые подарки, а главным среди них был он сам, его присутствие.

«На завтраки и на абеды он ест суп и все время пакупает мне подарки и смотрет мне в лицо, – докладывала она Чарлзу. – Я не магу делать ни шага, не рукой и ногой пошивилить, но все што он делаит – это изячно и прикрасно. Тут в дому у нас есть два худошника, ани меня рисуют, но не так харашо, как Ромней. Я нашу галубую шляпу, которую ты мне подарил. Он дол мине на подарок платок ис шерсти вирблюда и красивую платью по цине 25 гиней и ище мелкие вещи сваей жины. Он гаварит мне што я бальшое произвидение искуства и мне жалка, што он любит миня».

В ее письмах к Чарлзу начинают проскакивать нотки униженности и боли. Она пишет, что принадлежит и будет принадлежать только ему одному, и никто, кроме него, никогда не займет место в ее сердце. Подробно рассказывает о всех изумительных местах, которые ей довелось увидеть, и сожалеет, что его не было рядом. Она умоляет Чарлза писать ей и приехать в Неаполь, как обещал. Или же послать за ней кого-нибудь, чтобы привезти назад, в Лондон.

Спустя два месяца наконец-то пришло письмо от Чарлза.

Она тут же написала ответ.

«Дорогой Чарлс, ах, мае серце савсем разбита. Ах, Чарлс, милый Чарлс, как ты можишь так холодно и безразлично саветывать мне лечь с ним в пастель. Он ведь твой дядя! Ах, это же хуже всиво, но я не буду, я не стану гневаться. Если бы я была с табой, я тибя убила бы и сибя, убила бы нас обеих. Ничаво не хочится делать, только вирнутся дамой к тибе. Если нильзя, то я приеду дамой в Лондон. Порок и зло будут нарастать, пака я не памру и мне астается только придуприждать молодых женщин никагда не быть слишкам добрыми. Ты зделал так, што я палюбила тибя, тя зделал миня добрай, а типерь ты бросил миня и лишь насильный канец прикратит нашу свясь, если с нею нада канчать».

В заключение она добавила: «Ни в тваих интиресах абижать миня, так как ты не знаишь, какую силу я обрила сдесь. Но только я никагда не буду его любовницай – если ты абидишь миня, я зделаю так, что он женитса на мне. Господи, пускай он прастит тибя вавеки виков».

Это письмо было написано первого августа. Она и потом продолжала писать, умолять, прощаться и мурыжила Кавалера еще целых пять месяцев. В декабре Эмма сообщила Чарлзу, что твердо настроилась сделать все как можно лучше. «Я ришилась быть благаразумной, – писала она. – Я женщина и давольно красивая, но нильзя быть всем сразу и аднавримено…»

Невозможно описать…

«Невозможно описать ее красоту, – сказал как-то Кавалер. – Невозможно описать, каким счастливым она сделала меня».

«Нивозможно аписать, как я скучаю, Чарлс, – сетовала в письме девушка. – Нивозможно аписать, как я сиржусь на тибя».

А вот что сообщал Кавалер об извержении Вулкана, которым он опять стал восхищаться: «Невозможно описать великолепное появление целых фонтанов раскаленных докрасна камней, намного превосходящих по красоте самые поразительные фейерверки, – говорилось в письме, и далее он проводил ряд сравнений, ни одно из которых не могло точно передать великолепие того зрелища, которое ему довелось увидеть. – Подобно любому объекту, кипящему от великой страсти, вулкан объемлет множество противоречивых компонентов. Занимательное зрелище и апокалипсис, полный оборот субстанции, демонстрирующий четыре последовательных элемента: сначала появляется дым, затем огонь, после извергается лава и, наконец, выплескивается град раскаленных камней, самых твердых на земле».

Про девушку же Кавалер частенько говорил себе и собеседникам примерно следующее: «Она напоминает… много общего… могла бы играть… Это больше чем схожесть. Это настоящее олицетворение».

Эмма воплощала в себе ту самую красоту, которую отображали на картинах, в скульптурах, в росписи на вазах и которую он обожал и поклонялся ей. Она – Венера, она Диана со стрелами, Фетида, полулежащая на колеснице и ожидающая своего нареченного. Ничто иное не представлялось ему столь прекрасным, как некоторые предметы и образы, отраженные, нет, запечатленные образы той красоты, которой никогда не существовало или никогда больше не будет существовать. Теперь же он понял, что образы не только запечатлевают красоту в произведениях искусства, но и сами становятся ее предвестниками, ее предтечей. Реальность раскололась на бесчисленное множество образов, а они, эти образы, запылали ярким пламенем в одном сердце, потому что все они говорили о единой красоте.

Теперь в распоряжении Кавалера была красота и необъезженная дикая кобылица.

Люди, словно попугаи, твердят, что племянник, дескать, уступил девушку Кавалеру за весьма внушительную сумму, которую тот дал ему взаймы. Пусть они думают, что хотят. Если бы была хоть малейшая выгода в том, чтобы жить вдали от родных пенатов да еще в самой столице мракобесия и плотских необузданных излишеств, то это значило бы, что он сам такого пожелал.

Во время вечерней прогулки, когда на закате солнца они ехали в экипажах по набережной Кьяйа, Кавалер представил Эмму местному высшему свету, а в одно из воскресений – их величествам королю и королеве. Однако привести ее во дворец он пока еще не мог, но в любых других местах свободно появлялся с Эммой. Он видел, что все подлинные ценители красоты были от девушки в восторге. Что уж тут говорить о простых людях, прачках, уличных попрошайках, разносчиках – те вообще принимали ее за небесного ангела. Когда он привез ее на остров Искья, некоторые крестьяне опустились перед девушкой на колени, а пришедший в дом священник, осенив себя крестным знамением, объявил во всеуслышание, что она ниспослана с особой миссией. Горничные, которых Кавалер приставил к ней, просили Эмму помолиться за них, так как, по их словам, она вылитая непорочная пресвятая мадонна. Однажды, увидев лошадей, украшенных искусственными цветами, темно-красными кистями и султанами из перьев на головах, девушка в восторге захлопала в ладоши. Кучер с серьезным видом подался вперед, снял с лошади султан и с поклоном преподнес ей. При взгляде на нее лица у людей светлели. Эмма была настолько жизнерадостна, полна живости и веселья, что любой, кому она не нравилась, считался набитым дурнем и чертовым кривлякой. Как же можно не восторгаться и не радоваться, общаясь с ней?

Будучи совсем еще молоденькой и не имея никаких преимуществ ни в происхождении, ни в образовании, Эмма тем не менее обладала многими врожденными талантами. Что касается ее отношения к матери, то она, как видно, совсем затуркала миссис Кэдоган, обращаясь с ней не как послушная дочь, а как строгая хозяйка с робкой служанкой. Эту скромную, простую крестьянку, которая любит выпить за здоровье дальних родственников, можно было бы принять за дуэнью и приживалку, нанятую девушкой в услужение без жалования, а лишь за кров и стол. Миссис Кэдоган постоянно сопровождала их, когда они выходили из дому, но у Кавалера от этого только усиливалось возбуждение. Привычные, приевшиеся развлечения вновь захватывали его с еще большим размахом, глубиной и силой.

Как-то утром, в самом начале июля, когда солнце палит особенно нещадно, они отправились через горы, покрытые хвойными лесами, в его скромный летний домик в Пазиллипо. Дабы переждать там полуденный зной на террасе под большим оранжевым тентом, который, раздуваясь, колыхался под легким приятным морским ветерком, Кавалер с удовольствием смотрел, как Эмма наслаждалась охлажденными фруктами и смаковала крепкое терпкое вино из виноградников, растущих у подножия Везувия. Потом она спустилась по ступенькам прорубленной в скале лестнице прямо к бассейну, а он остался в тени на террасе и любовался ею. Девушка стояла по грудь в воде, сначала радостно шлепая ладошками по водной глади, а затем, набрав воду в ладони, начала плескать себе на шею и затылок, и в этой восхитительной позе оставалась довольно долго. Молодые слуги украдкой подглядывали за ней из-за скал, а мать и две служанки ждали наготове с полотенцами и халатом в руках.

Кавалеру не важно было, любит она его или нет, главное, что он сильно любил ее, ему нравилось даже просто любоваться ею.

Он без устали наблюдал, как меняется настроение девушки, желания и одновременно выражение ее лица. Вдруг она становилась вызывающе дерзкой, а потом, почти без перехода, – девственно застенчивой. Зачастую казалась величественной дамой, преисполненной достоинства, а иногда была похожа на неугомонную девчонку, с нетерпением ожидающую обещанного подарка. Каким же очарованием веяло от Эммы, когда она примеряла шляпки, пояс или новое платье, заказанное Кавалером специально для нее, непринужденно смеясь и искренне радуясь во время примерки.

– А не повернуть ли мне голову вот так? – спрашивала она, позируя молодому немецкому художнику, которого Кавалер пригласил к себе во дворец, чтобы тот написал ее портрет.

– А может, так?

Будто опытная актриса, она умело производила нужное впечатление, когда входила в гостиную. Она и двигалась как-то по-особому, величаво и горделиво поворачивала голову, прикладывала ладони к щекам… вот так. Одним словом, само воплощение красоты.

Какой же красоты?

Ну не той, конечно, которую можно соразмерить, сопоставить, вычислить – пропорции, объем, утонченный изгиб бровей, соответствующая форма прически. Минует молодость, и такая красота будет нуждаться в постоянном уходе, а то, не дай Бог, потолстеешь. Настоящая же красота возникает естественно, сама по себе, из самоуверенности, классической убежденности в своей неотразимости. Она как бы говорит: я рождена не для того, чтобы ублажать других, а чтобы мне доставляли радость.

И не той красоты, являющейся следствием привилегий, прихоти, желания или макияжа… а красоты естественной, властной, сражающейся за место под солнцем и ничего не получающей взамен за просто так. Красота, которая становится силой и хочет стать таковой, не может быть никакой иной, кроме как плотской. (А в конце концов ее обладательница перестает следить за собой и превращается в толстуху.) Красота, которая сама себя тешит и ласкает полуоткрытыми чувственными пухлыми губами, призывая другие губы прикоснуться к ним. Красота, которая щедра на посулы и не отталкивает поклонника, а наоборот, манит его, как бы говоря: я могу быть и иной, потому что хочу тебе нравиться.

Ее красота, относящаяся ко второй разновидности, отличается наивностью и великолепием, она не нуждается в шлифовке. И все же со времени приезда в Неаполь девушка, казалось, стала еще более восхитительной. Красота ее расцвела пышнее, ибо здесь было жаркое южное солнце и чувственный, влажный, благоухающий воздух, не то что в Англии. Может быть, она и нуждалась в перемене мест, в новых видах и формах поклонения, даже в страданиях (она проливала слезы по Чарлзу, так как искренне любила его); нуждалась в роскошной жизни, которой прежде ей не приходилось наслаждаться. Из скромной драгоценности, которую держали взаперти на окраине Лондона у боязливого, нервного дилетанта-собирателя, она превратилась в роскошный многокаратный бриллиант, выставленный напоказ в самом видном месте ее владельцем, знаменитым коллекционером.

Как вы поступаете с красотой? Восхищаетесь ею, приукрашиваете ее (или пытаетесь сделать это), выставляете для всеобщего обозрения или, наоборот, прячете поглубже?

Если у вас есть что-то чрезвычайно красивое, то захотите ли вы похвастаться этим перед другими? Вполне возможно, что и не захотите, опасаясь зависти и воровства. Тот, кто украдет картину из музея или средневековый манускрипт из церкви, вынужден будет прятать краденое от посторонних глаз. Но каким же обделенным будет чувствовать себя похититель. Поэтому естественно, когда красоту выставляют напоказ, делают великолепное обрамление, выбирают самое видное место, а тут еще слышны восторги других – как они услаждают слух владельца, как усиливают его восхищение.

– Вы улыбаетесь? Да, да. Она просто изумительна.

– Изумительна? Да она больше чем изумительна.

Ну что это за красота, если ею не восторгаются хором, не перешептываются, не вздыхают по ней, не охают и не ахают?

И кто же, как не Кавалер, лучше всех понимает толк в красоте, в такой красоте, перед которой преклоняются и падают ниц со словами: я сражен, убит наповал, я распластан перед вами, прикоснись ко мне своими устами… Красота должна быть выставлена на всеобщее обозрение. Но ее нужно научить, как лучше себя подавать.

Ее совершенная красота и его восторги отнюдь не означали, что Кавалер не хотел совершенствовать внешность и развивать таланты Эммы. С утра до вечера во дворце Кавалера толпились учителя и репетиторы. Девушку обучали пению, рисованию, итальянскому языку, игре на пианино. Будучи от природы способной, она в скором времени бегло говорила по-итальянски – и даже лучше Кавалера, хотя тот прожил в Италии более двадцати лет. Пришлось нанимать для нее еще и учителя французского языка. Французским Эмма тоже овладела довольно быстро и опять перещеголяла его по чистоте произношения (у Кавалера был заметный английский акцент), что свидетельствовало о ее великолепном слухе. А чтобы исправить родной язык девушки, Кавалер стал ей лично давать уроки английского, обучая правильной речи и грамотному письму. И все же, как он ни старался, Эмма продолжала пропускать шипящие и как-то отрывисто, по-детски комкать слова. Затем она принялась за другие предметы: историю искусств, пение, рисование. Она, казалось, могла бы полностью преодолеть природную вульгарность, но основы воспитания, заложенные среди простонародья, оказались сильнее. Выше головы не прыгнешь.

Раньше она ощущала себя падшей женщиной, ибо переходила из рук в руки, словно вещь. Теперь же старалась быстро «реабилитироваться». Девушка общалась с женщинами примерно ее же возраста из аристократических семейств, все они были какие-то томные и апатичные. Она не просто вошла в их круг, а ворвалась, словно вихрь. Будучи от рождения довольно сметливой, к тому же обладая кипучей энергией, Эмма все схватывала на лету. Она попросила Кавалера, чтобы он нанял и других учителей – девушка стремилась изучить как можно больше и как можно быстрее. Занятия начинались в восемь утра… шли до девяти… десяти… и так далее, все дни были забиты до отказа уроками. Кавалер даже стал проявлять беспокойство: не переутомилась ли она. Но в ответ Эмма лишь громко рассмеялась, однако тут же спохватилась и прикрыла рот ладошкой.

Устала! Что значит, устала?

Тогда Кавалер добавил еще уроки ботаники и геологии. Теперь девушка уже великолепно танцевала и довольно прилично играла на пианино. А вот пела она ну просто как ангел. Кастрат Априле, который трижды в неделю давал ей уроки вокала, говорил, что ему в жизни не приходилось слышать такой поставленный от природы голос, и Кавалер воспринял его похвалу не как лесть, а как нечто само собой разумеющееся. Работая по утрам с корреспонденцией, он любил слушать ее веселые песенки. Когда же она не занималась языками или музыкой, то уходила в библиотеку и читала. Читала она запоем. Вознамерившись сделать Кавалеру приятное, Эмма сказала, что особенно ей нравятся книги Лоренса Стерна и Вольтера, и, по всей видимости, преуспела в своей невинной уловке.

Разрумянившись от волнения и радости, она теперь пела на приемах у Кавалера, смело беря верхние ноты. Слушатели сидели как завороженные, лишь трепетали языки пламени факелов и светильников на треножниках, установленных в глубине залы. Ей очень хотелось попасть на бал, регулярно устраиваемый в королевском дворце. Но, хотя Эмма и сопровождала Кавалера повсюду, двору она официально никак не могла быть представлена. Неофициально же девушка частенько сталкивалась с королем, когда тот возглавлял процессии местных бездельников и неотесанных мужланов. При встречах король брал ее за руку и целовал кончики пальцев. Даже сама королева улыбалась Эмме. Все расточали ей щедрые комплименты. В опере Сан-Карло она всегда сидела рядом с Кавалером в его ложе, обитой шелком.

Себя она называла мисс Хэрт.

Девушка никак не могла определить, кто же она теперь такая, но знала точно, что взбирается вверх по сословной лестнице. Она видела, как сильно любит ее Кавалер, и сознавала свою власть над ним. Талант витал в воздухе, словно птичка, и свил гнездо в ее голове. Она жадно вбирала в себя житейский опыт, веселясь от души. Носилась в радостном возбуждении, кровь так и кипела в ее жилах. Наконец однажды ночью она согрела Кавалера в своей постели. И он лежал на ней, уткнув свою нескладную угловатую голову в ее пышную упругую грудь и осторожно протиснув колени между ее ног.

Как и большинство легендарных красавиц, Эмма не казалась таковой мужчинам, в кого влюблялась сама. (У настоящих великих красавиц красоты всегда хватало по меньшей мере на двух любовников.) Чарлза за его самодовольный слащавый вид она уже разлюбила, но Кавалера любить даже не начинала, потому что он был для нее стариком с впалой грудью.

Страстно желая добиться одобрения со стороны Кавалера, она зачитывала ему вслух отрывки из книги, подаренной Чарлзом, о самоконтроле женщин под названием «Триумф самообладания». Автора, мистера Хейли, Эмма знала лично. Он был из числа друзей Ромнея и подвигнул ее своей книгой на решительные действия.

– Я учусь сдерживать свой нрав, – сказала она Кавалеру. – Я стану очень благоразумной. Вот увидите.

– О, моя обожаемая дорогуша, – ответил тот.

А как она смотрела на него? Совсем не кротко, как Кэтрин, не выпрашивая внимания в надежде на ответный взгляд, а игриво, требовательно, притягательно.

Ее способность находить во всем удовольствие, непритязательность и великолепное здоровье радовали Кавалера. Он привык постоянно мириться с женскими слабостями и уступчивостью.

Серина, главная героиня поэмы Хейли, книги, которую она всегда демонстративно держала на столике около своей кровати, отличалась неизменным спокойствием, добродушием и услужливостью, попреки и трудности не выбивали ее из колеи. Словом, всегда оставалась невозмутимой и спокойной. Вот Кавалер и хотел, чтобы Эмма всегда была такой – ну, разумеется, не все время, ибо тогда она бы утратила всю свою нежность, очарование и шарм, а лишь когда он не соглашался с ней в чем-то или же поступал вопреки ее желанию. Она не ныла и не жаловалась, оставшись одна, без Кавалера, потому что знала: так надо, и даже если он не хочет уходить из дома, все равно обязан быть рядом с королем – на охоте или в бильярдной.

Как-то в январе, когда король особенно сильно увлекся охотой, Кавалер привез девушку в свой загородный дом в Казерте, где в свое время Кэтрин коротала в одиночестве многие недели. Это был своего рода экзамен, и Эмма выдержала его с честью. Когда он уходил к королю, она посылала ему коротенькие записки, в которых писала, как учится угождать его величеству и какой счастливой ее сделал Кавалер. Ему же мерещились ее аппетитные ягодицы, полные ляжки и стройные ножки.

Даже ее недостатки казались ему достоинствами: ее небольшой, срезанный подбородок, багровые следы экземы на локтях, заметные даже через рукава муслинового платья, слегка отвислый после родов живот, смех, изредка переходящий в грубый хохот. Но это лишь означало, что он и впрямь сильно любил ее. Его страсть носила особый характер и никак не вписывалась в общепринятые рамки: будто это чувство должно подогреваться сомнениями, угрозами разрыва, размолвками, холодностью, разочарованием, что всегда есть возможность утратить субъект любви. Но надежное обладание любимой женщиной никаких опасений не допускает. Кавалер попался в женские сети на самую банальную сексуальную наживку. До этого он даже не подозревал, сколь сильно нуждается в женских объятиях и ласке.

Не считаясь с любовью Кавалера и несмотря на нанесенные ей обиды, Эмма, будучи мягкосердечной, продолжала писать Чарлзу, похваляясь теперь своей победой. (Орфография по-прежнему хромала.)

«У миня теперь апортаменты ис читырех комнат с видам пряма на залиф и ище сопственный икипаш и личный горнишныи и служанки и мне шьют на заказы адежду, – сообщала она в очередном письме. – Все придворныи дамы васхищаюца маиси волосами. Я пела на музыкальном вечере две сирьозныи песни и ищо две шутошные и мине гаварили што мой голос не хужее чем у кастратав. Все так силно хлопали. Люди плакают кагда слушают миня. А твой дядя искрине любит миня, а я люблю его и я занимаюсь тем, што его ублажаю. Каждый вечер мы ходим гулять в публичный парк. Мы все время ходим в оперу и видили нескальких инастранцев кагда они сматрели гречискии храмы в Пастуме…»

Теперь в письмах под местоимением «мы», ранее обозначавшим ее и Кавалера (к примеру, под фразой «Мы считаем, что дарические калоны слишком масивны и не так уж элегантны»), нужно было подразумевать местность и местных жителей (например: «У нас тут вскоре вазможно произойдет очень сильное извержение. Так хочется, чтобы оно произошло». Видя, как Кавалер увлечен вулканом, думает только о нем и все время твердит о сильном извержении, случившемся вскоре после его приезда в Неаполь двадцать три года назад («оно было таким памятным и совсем даже не ужасным»), Эмма стала привыкать к Везувию и считать, будто тоже была здесь во время той страшной катастрофы.

«Твой дядя смиеца над мной, – писала она Чарлзу, – и гаварит, што я типерь буду ривнавать ево к горе».

Теперь она по популярности соперничала с вулканом и сделалась местным чудом, слух о ней разнесся за пределы королевства. Даже русский посланник граф Скавронский, видимо, счел, что о ее незаурядной внешности стоит доложить своей повелительнице, поскольку Екатерина Великая интересовалась необыкновенной красоты девушками, вознамерившись пригласить их в Санкт-Петербург.

Так разве мог Кавалер не любить ее нежно и не лелеять?

Он стал целиком доверять Эмме. Ему было жутко вспоминать обо всем, что ей довелось пережить и вынести на своих хрупких плечах. В его понимании ее «коллекционная ценность» ничуть не запятналась и не девальвировалась из-за того, что раньше девушка принадлежала менее достойным и знатным владельцам. Он учитывал лишь то обстоятельство, что ее красота наконец-то заняла подобающее место и включена в каталог раритетов, принадлежащих тому, кто больше всех имеет право владеть ими.

Можно только сожалеть, что некоторые особо ценные предметы из коллекции иногда становятся общедоступными в виде игрушек и безделушек. Даже если надежно хранятся в крупных частных коллекциях или музеях, они тем не менее не застрахованы от скрытого разбазаривания.

Вот, к примеру, как сложилась дальнейшая судьба знаменитой вазы, продажу которой Кавалер, как торговец антиквариатом, считал самой своей удачной сделкой. Спустя год после того как вдова герцога Портлендского, соблазнившись приобрести эту изящную римскую вазу с рельефами за огромные деньги, умерла, и вазу унаследовал ее сын, третий герцог Портлендский. Тот передал вазу во временное пользование пронырливому единомышленнику Кавалера керамисту Джозайе Уэджвуду, замыслившему грандиозный проект, посредством которого, как он считал, можно было бы поднять эстетические вкусы английского общества. Этот изготовитель гончарных изделий для массового потребителя и большой любитель упрощенных форм сделал штук двадцать подобных керамических ваз, чтобы посмотреть, что из этого получится. Взяв за образец ту самую римскую темно-синюю вазу, Уэджвуд даже не попытался хоть как-то придать своим ремесленным поделкам изначальный цвет оригинала и, упростив форму, нарушил ее изящные очертания. Ручки вазы оказались опущенными вниз и не гармонировали с изящными изгибами корпуса, плечи сильно закруглились, а горловину он укоротил. Как знать, может, Кавалер и согласился бы с такими явно искаженными приземистыми копиями, ибо уже давно переборол в себе аристократический дух сопротивления всему новому и руководствовался торгашескими соображениями в целях рекламы своих коллекций. Но он наверняка бы встревожился и возмутился, узнай, что в следующем столетии потомки керамиста Уэджвуда поставят на поток производство копий знаменитой вазы и начнут клепать их на своей фабрике в десятках тысяч экземпляров. Это известные ныне, так называемые портлендские керамические вазы оливкового, желтого, бледно-розового, лилового, красновато-голубого, серого, черного и коричневого цвета, маленькие, средние и большие. Любой пожелавший приобрести понравившуюся портлендскую вазу может это сделать – такова была задумка фирмы Уэджвуда. Согласно спросу их выпускали в нужном количестве и самых разнообразных цветов и оттенков. Ваза превратилась в символ, в награду самой себе.

Ну а теперь нравится ли кому-то портлендская ваза?

Наиболее ценный коллекционный предмет всегда сравнивается с оригиналом, а не с копией. Владельцу оригинала дано сознавать, что он находится в его руках, и это его гордость и есть самая большая ценность. А ценный экземпляр как бы переносит свою ценность и на владельца. Коллекционер горд оттого, что он известен, и известен главным образом как обладатель антикварного раритета, добытого с таким большим трудом.

Так вот, пожилой мужчина подобрал молодую женщину, и она стала для него неким редкостным коллекционным экспонатом – по-другому поступить он просто не мог. Коллекционирование невозможно без широкого общения с другими коллекционерами и одновременно без нарушения их прав. Редко какая женщина не ощущает, как за нее борются или же испытывают удовлетворение, когда победитель, одолев наконец всех своих соперников в состязании или перекупив за более высокую цену (что невозможно при массовой распродаже), берет ее к себе. Великие коллекционеры – это не женщины и не просто рассказчики всяких занимательных историй. Коллекционирование, так же как и умение рассказывать всякие шутки-прибаутки и смешные анекдоты, относится к такой сфере человеческой деятельности, где конкурируют уже готовые формы творчества, передаваясь от одного рассказчика к другому, от одного владельца к другому. Здесь нельзя обойтись без конфиденциальности, без полной уверенности в том, что партнер принадлежит к твоему же клану. Женщин приучают поддерживать ведущих игроков как непосредственно в самой игре, так и в других мероприятиях, либо допускают стоять у игорного стола и изредка делать малозначительные ставки. Так сказать, играть или конкурировать ради пробы, но не принимать участия в самой игре.

Вот вы рассказываете мне какую-то шутку. Она мне нравится, я смеюсь до слез, до колик. Ах, как остроумно и изящно. Но в то же время довольно глубоко по смыслу. Я просто обязана поделиться с другими.

Вот кто-то приходит ко мне. Я расскажу ему шутку, услышанную от вас. Имеется в виду просто шутка. Она, разумеется, даже не ваша. Вы сами ее услышали от кого-то. А теперь я перескажу ее другому, если только не забуду. Но пока еще не забыла и хотела бы пересказать ее кому-либо и посмотреть на реакцию слушателя (зальется ли смехом, кивнет ли одобрительно головой, навернутся ли у него слезы на глаза). Но чтобы быть нападающей, а не защитницей, рассказывать придется искусно и интересно, в той же живой манере, как и вы, ну по меньшей мере не хуже вас. Я буду вести машину с шуткой в кузове осторожно, резко не тормозя, плавно переключая скорости и внимательно следя за дорогой, чтобы ненароком не влететь в открытый люк или яму.

Ну а поскольку я все-таки женщина, то и волноваться стану больше, нежели мужчина, стараясь доходчивее пересказать шутку, чтобы она все же дошла до сознания слушателя. (Вы же, разумеется, мужчина.) Я могу начать с извинения и пояснить, что, хотя с трудом запоминаю и неважно пересказываю всякие смешные истории и анекдоты, тем не менее не могу удержаться – уж очень забавная шутка. А затем робко начну рассказывать, лихорадочно стараясь припомнить, как это делали вы. Я стану подражать вашей интонации, ставить ударения и выдерживать паузы там, где вы.

И я рассказала эту потешную историю, хотя и не так уж точно, не так блестяще, как она прозвучала из ваших уст. Новый слушатель ухмыльнулся, рассмеялся и вздохнул. И я засомневалась, что доставила ему своим рассказом удовольствия не меньше, чем в свое время доставили вы мне. Так произошло потому, что я взялась не за свое дело и рассказывала не от души, а всего-навсего подражала умелому рассказчику. Я люблю быть остроумной. В этом я поднаторела, могу изменять фразы, манипулировать словами и переиначивать их смысл. Шуточные истории, которые я рассказываю, придумала вовсе не я. «Если уже знаете, одерните меня», – обычно говорит рассказчик, собираясь поделиться со слушателями своей последней шуткой. И он прав, ведь почти все шутки, анекдоты передаются из уст в уста и ходят по кругу.

Шутки не принадлежат конкретным лицам, они безличны и не имеют авторства. Вот мне, например, рассказали какую-то смешную историю, а вам – нет или вы не расслышали. Ну а я ухватила ее и решила пустить дальше, не держать при себе. История вовсе не касается ни меня, ни вас. У нее своя жизнь, свой круговорот.

Соль шутки – в неожиданности, она словно внезапный выстрел из пушки, вспышка оргазма, взрыв неудержимого хохота. Она как бы говорит: а вот и я, тут как тут. Я прекрасно разбираюсь в шутках и знаю, как распознать стоящую. По натуре своей я женщина общительная, и шутка у меня долго не залежится. Мне очень нравятся всякие развлечения, и я люблю забавлять других. Естественно, мне доставляет удовольствие, когда меня хвалят. Приятно сознавать себя знатоком в какой-то области.