Текст книги "Поклонник вулканов"

Автор книги: Сьюзен Зонтаг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

Между тем все вокруг шло своим чередом. Если происходит одно, то и другое тоже случается. Все это время и Везувий, и Этна пылали огнем и дымились. Члены троицы приготовились заснуть. Кавалер лежал в постели, его не покидала мысль о затонувших сокровищах, о вулканах, о прожитой жизни. А его любимая супруга и любимый друг сплелись в объятиях на другой постели, думая, что сполна удовлетворили обоюдные желания, и теперь обменивались нежными поцелуями. «Спи, любовь моя, спи», – повторяла Эмма. Герой отвечал, что от переполнявшего душу счастья уснуть не может. «Поговори со мной, – попросил он. – Я так люблю твой голос». Она принялась потихонечку выкладывать последние новости из Неаполя: блокада, начатая капитаном Трубиджем в конце марта, мало эффективна; Христианская армада кардинала Руффо делает поразительные успехи – в ней теперь насчитывается семнадцать тысяч бойцов; наблюдаются трудности с… пока она говорила, он уснул. Ему нравилось засыпать таким вот образом.

6

Барон Вителлио Скарпиа был исключительно жестокий человек. Пять лет назад королева поручила ему расправиться с республиканской оппозицией в Неаполе. Ну а поскольку его садистских наклонностей было маловато для такой миссии, то все считали барона любовником ее величества (а кто из приближенных королевы не был одновременно и ее любовником?). Скарпиа принялся за порученное дело с особым рвением. Его мнение целиком и полностью совпадало с точкой зрения королевы, дескать, каждый аристократ в силу своей натуры может быть напичкан революционными идеями. Сицилиец по происхождению, Скарпиа лишь недавно получил дворянский титул и потому люто ненавидел родовую неаполитанскую аристократию. Но и само собой разумеется, что не одни только аристократы, но заодно и их богословы, алхимики, поэты, адвокаты, ученые, музыканты, врачи, по сути дела, все (в том числе попы и монахи), у кого находили две-три книжки, были у него на подозрении. По подсчетам Скарпиа, в Неаполе насчитывалось по меньшей мере пятьдесят тысяч открытых и тайных врагов монархии, то есть примерно каждый десятый житель королевства.

– Неужели так много? – удивленно воскликнула королева, разговаривая с этим неотесанным бароном по-итальянски.

– А может, даже больше, – заверил ее Скарпиа. – И за каждым из них, ваше величество, установлено наблюдение.

Огромную армию стукачей Скарпиа набирал где придется. Тайным местом сборища якобинцев для заговоров и дискуссий могло быть каждое кафе; недавними королевскими указами запрещались какие-либо научные или литературные встречи и совещания, а также объявлялось преступлением чтение любой иностранной книги или журнала. Из лекционного зала ботанического общества запросто можно было подать сигнал. А в оперном театре (Сан-Карло) – выставить напоказ алый жилет или в открытую распространять тайно отпечатанные крамольные листовки. Тюрьмы были переполнены наиболее уважаемыми и знатными подданными королевства (а стало быть, и самыми богатыми и образованными людьми).

При проведении репрессий все же не удалось избежать одной ошибки. Она заключалась в том, что было казнено всего-навсего человек тридцать-сорок. При вынесении смертного приговора закрывается досье на приговоренного к казни. А вот в приговоре к тюремному заключению указывается определенный срок. Так что большинство хранившихся у Скарпиа досье оставались незакрытыми. Маркиз Анджелотти, пробыв на каторжных работах на галерах три года за хранение двух книг Вольтера (вообще-то три года давала за хранение одной-единственной книги, а у него нашли целых две, – так что полагалось шесть лет), вышел на свободу и перебрался в Рим, где продолжал свою подрывную преступную деятельность, направленную против законности, порядка и религии. Видимо, строгое наказание довольно редко перевоспитывает преступников и утихомиривает их.

Брат герцога, делла…, отсидев гораздо меньший срок (за ненапудренные волосы он получил всего полгода тюремного заключения), покинул тюрьму психически ненормальным, был помещен в родовой дворец и с тех пор проживал в нем безвылазно. Один из осведомителей Скарпиа, ливрейный лакей в этом дворце, доносил, что брат герцога уединился в своих апартаментах, запер все двери и ставни и теперь сидит и все время пишет какие-то невразумительные стихи. Ну что ж, одних злодеев выпускали на свободу, но тут же приходилось хватать и сажать других. Вот, к примеру, знатная португальская сеньора, фрейлина королевы Элеонора де Фонсека Пиментель, которая повадилась сочинять сонеты во славу королевы, взяла да и написала оду о свободе и похвалилась виршами одной своей подруге. Так что Скарпиа пришлось в минувшем октябре на пару лет упечь фрейлину куда подальше.

Поэты! Черт бы их побрал!

Когда в декабре прошлого года королевская семья уехала из Неаполя под защитой английского адмирала, Скарпиа остался в городе, так как королева поручила ему во время отсутствия быть ее глазами и ушами. Он рыскал по всему Неаполю в черном плаще, похожем на те, что носят адвокаты, и воочию наблюдал, как сбываются мрачные предсказания королевы. Маркиз Анджелотти сразу же примчался из Рима, чтобы возрадоваться анархии, установившейся в Неаполе после свержения законного правительства. На местную тюрьму совершили нападение и освободили несколько заурядных преступников. К сожалению, именно в эту тюрьму он засадил Фонсеку Пиментель, и она вышла из темницы с гордо поднятой головой, болтая всякую ересь про свободу, равенство и права народа. Она что, не понимала, что толпа по случайности освободила ее? Эти паршивые поэты, профессора и либеральные аристократы вообразили, будто они выступают ради блага народа. Но у народа совсем другие цели и мысли. Простые люди любят своего короля (они все еще слишком невежественны и поэтому не могут любить королеву) и с восторгом воспринимают дистанцию между необычайной роскошью и распущенностью двора и собственной нищетой. Как и король с королевой, народ ненавидит образованных, рафинированных аристократов. Французы продвигаются на юг полуострова, и чернь, разозленная бегством короля, считает виновной во всех своих бедах местную аристократию. Ну что ж, правильно считают. Пусть раздувается пожар народной войны. Пусть Неаполь очистится от этих проклятых мятежников вместе с их богопротивными книжонками и французскими идеями, чванством яйцеголовых ученых и филантропическими реформаторами.

Скарпиа предался исступленным мечтам о возмездии.

Люди, конечно же, сволочи, но они жаждут возвращения роялистского правления. Отныне он не должен делать всю работу один. За него ее сделает народ.

Барон Скарпиа был исключительно пылким по натуре человеком. Он многое знал о человеческих страстях, особенно о тех, которые вызывали порочные преступления. Он знал, как усилить сексуальное наслаждение, унизив и опозорив объект чужого желания, – от этого барон получал особое удовольствие. Он знал, как можно притупить всякого рода страх перед новым, неизвестным, а следовательно, и угрожающим. Для этого нужно увязать подследственного с теми, кто беззащитен или равнодушен к делу, встревожить их и причинить им вред. А он видел, что именно это происходит вокруг него. Скарпиа любил действовать нагло, с напором, агрессивно. Вместе с тем он не понимал, как это можно уклоняться от встречной силы и отступить без боя. Такая черта характера, считал он, присуща коллекционерам.

Многочисленные перевертыши из аристократов – сторонники французской революции – распространяли просвещенные идеи среди высших сословий, а там было немало коллекционеров (гораздо больше, чем просветителей), для которых с приближением революционных перемен наступали тяжелые времена. Их коллекции – набор ценностей, заимствованных из прошлого, им нет дела до того, кто сколько перечитал томов Вольтера. Революционная эпоха – самое неподходящее для них время.

Коллекционирование связано с определением и собиранием предметов старины, в то время как революция порицает и отвергает все, что напоминает о прошлом. А накопленное прошлое очень тяжеловесно и объемно. Так что если крах прежних порядков заставляет кого-то обращаться в бегство, то маловероятно, чтобы он смог прихватить с собой все. Именно в подобном безвыходном положении и оказался Кавалер. Если же кто-то не бежит, а остается, то и в этом случае вероятность защитить свои коллекции слишком мала.

Итак, вот что однажды увидел барон.

Девятнадцатого января 1799 года. (Прошло уже три недели, как Кавалер бежал из Неаполя.) Именно в этот день и именно в Неаполе с одним его хорошим знакомым, тоже коллекционером, произошло нечто ужасное. Этот человек, герцог, глубоко изучил живопись, математику, архитектуру и геологию и был одним из самых эрудированных и преданных науке людей в королевстве. Далекий от того, чтобы сочувствовать республиканским взглядам некоторых просвещенных аристократов, таких, например, как его брат, он был, подобно большинству коллекционеров, консерватором по натуре. Этот коллекционер питал особенно сильную неприязнь ко всяким новшествам тех времен. Он вызвался следовать за королем и королевой в Палермо, но разрешения от них не получил. «Оставайтесь в Неаполе, ученый герцог! – сказали ему. – И посмотрим, как вам понравится власть этих безбожных французиков».

Разумеется, наступающие французские солдаты были для герцога не столь опасны, как толпы местных грабителей, бродившие по улицам. Поэтому, оставшись во дворце, он задумал план и решил изложить его родным. На семейном совете, который состоялся поздним вечером восемнадцатого января, еще не совсем оправившийся от гриппа, герцог не смог вести заседание строго, по всем правилам. Из-за невмешательства главы семьи сложившийся иерархический порядок выступлений на совете оказался нарушенным. Младший сын герцога заорал на мать. А младшая дочь – на отца. Герцогиня в раздражении сцепилась с мужем и престарелой свекровью. Но решение, принятое ими в конце концов относительно того, кому оставаться в Неаполе, а кому спасаться от опасности (нет, нет, не называйте это бегством), все же восстановило нарушенную иерархию. Было решено, что герцог и его оба сына должны удалиться из столицы (такое слово они подобрали вместо слова «удрать») и временно поселиться на вилле в Сорренто, а во дворце останутся герцогиня, их дочери и престарелая мать герцога, ну и еще брат, выпущенный из тюрьмы, поскольку потерял там рассудок.

Герцог с сыновьями собирался уехать на следующий день после совещания с другими знатными персонами, где он обещал присутствовать. Однако, чтобы сберечь силы перед трудной дорогой, он послал вместо себя старшего сына, девятнадцатилетнего юношу. Молодой человек тихонько сидел на совещании и слушал пылкие речи благородных дворян, клявшихся в своей верности бурбонскому монарху, находящемуся в изгнании в Палермо. После чего все присутствующие согласились, что у них нет иного выхода, кроме как приветствовать приход французов – те хотя бы наведут порядок в городе. В час дня юноша направился по необычно пустынным улицам домой, чтобы рассказать о совещании отцу. Дома ему сказали, что, пока он отсутствовал в течение четырех часов, его дядя пытался повеситься в библиотеке, но был вовремя вынут из петли и теперь лежит в постели. Вместе с ним в комнате находятся трое слуг, чтобы в случае чего предупредить вторую попытку.

Сына послали привести дядю на семейный обед, и тот пришел, правда, не сняв ночную пижаму; когда его усаживали в кресло, явился мажордом и сообщил, что у входа во дворец собралась большая толпа и требует герцога. Не послушав совета жены и матери, герцог в сопровождении секретаря спустился вниз, чтобы переговорить с толпой. Среди примерно полусотни загорелых простолюдинов, ворвавшихся во двор, он заметил знакомого торговца мукой, своего брадобрея, продавца воды с улицы Толедо и колесного мастера, чинившего у него кареты. Продавец мукой, который, похоже, был самым крикливым в толпе, заявил, что они пришли, чтобы сорвать банкет, который герцог закатил для своих якобинских друзей. Герцог улыбнулся и с серьезным видом ответил: «Уважаемые визитеры, вы ошибаетесь. У нас нет никакого банкета, всего лишь обычный обед, где я сижу со своей семьей».

Торговец мукой стал требовать, чтобы его пустили в дом в целях проверки. «Невозможно», – ответил герцог, повернулся и пошел назад в дом. Зазвенели ножи, железные прутья, и, размахивая ими, толпа схватила герцога, прорвалась сквозь жиденький заслон из слуг и понеслась вверх по лестнице. Семья спряталась на верхнем этаже, только одеревеневший от страха сумасшедший брат герцога так и остался сидеть за столом с куском хлеба в руке. Его и герцога спустили вниз по лестнице и выволокли во двор. Затем выделили несколько человек караулить членов семьи, и грабеж дворца начался.

Грабители переходили из комнаты в комнату, из зала в зал, срывая по пути картины со стен, откидывая крышки сундуков и распахивая дверцы буфетов, опустошая выдвижные ящики столов и шкафов, выкидывая содержимое на пол. Они громили картинную галерею, где висели самые великолепные и ценные из коллекции полотна герцога; библиотеку, где хранилось множество дорогих бумаг и документов, богатая подборка редких книг и старинных манускриптов, собранных еще сто пятьдесят лет назад предком герцога, знаменитым кардиналом, а также немалое число современных книг; его кабинет с красовавшейся в застекленных шкафчиках коллекций минералов; химические лаборатории, где хранились десятки разных механических приборов и инструментов; часовую мастерскую, в которой герцог, овладев мастерством часовщика, любил отдыхать от научных занятий. Окна на верхних этажах с треском распахнулись, и во двор полетели картины, статуэтки, бюсты, книги, бумаги, инструменты, инвентарь и приборы. В то же время грабители стаскивали вниз богатую мебель, посуду, постельное и столовое белье, а потом волокли все это во двор. Мало-помалу были сорваны с петель и унесены двери, окна, балконные перила, балки и перекладины, даже поручни лестниц.

Через несколько часов членам семьи герцога за большую мзду позволили покинуть дворец, но предварительно обыскали, чтобы они не унесли с собой хоть самую малость. На их мольбы отпустить с ними герцога и его брата грабители ответили презрительными насмешками. «Ну хоть разрешите моему больному сыну уйти с нами», – взмолилась старая герцогиня. – «Нет!» – «Позвольте мне хотя бы попрощаться с отцом», – вскричала младшая дочь герцога. – «Нет!» – «Ну разве вы сами не отцы, не мужья, не сыновья? – заплакала супруга герцога. – Разве у вас нет хоть капли жалости?» – «Да!» – ответили грабители на первый вопрос. «Нет!» – на второй.

Рыдающих домочадцев вывели через черный вход и вышвырнули на улицу.

Герцога и его брата, дрожащего от холода в пижаме, все это время держали под охраной на конюшне. Во дворе разожгли костер, их привели туда и привязали веревками к стульям, чтобы они стали свидетелями бесчинств.

Костер полыхал весь день. Полотна Рафаэля, Тициана, Корреджо, Джорджоне и еще шестьдесят четыре другие картины полетели… в огонь. И старинные манускрипты, труды по истории, описание путешествий, книги по науке, искусству и промышленному производству, полные собрания сочинений Вико[65]65
  Вико Джамбаттиста (1668–1744) – итальянский философ.


[Закрыть], Вольтера и Д’Аламбера[66]66
  Д’Аламбер Жан Лерон (1717–1783) – французский математик, механик и философ-просветитель.


[Закрыть] … в огонь.

В трепещущее пламя костра бросили даже то, что не горит: его коллекция минералов и камней с Везувия, добытых из огня, снова оказалась в огне. Изящные часы, маятники и гири, компасы, подзорные трубы, хронометры, барометры, термометры, курвиметры, угломеры, эхометры, гидрометры, винометры, пирометры… ломали и бросали в огонь. Смеркалось. Костер все горел. Опустилась тьма. На небе высыпали звезды. Огонь по-прежнему полыхал. Брат заплакал, попросил развязать его и тут же уснул, а герцог все смотрел и смотрел, глаза у него заболели от напряжения. Он судорожно кашлял, но не произнес ни слова. Когда уже нечего было жечь, толпа сгрудилась около них и принялась выкрикивать оскорбления: «Якобинцы! Французские прихвостни!» Затем несколько грабителей принялись стаскивать с герцога сначала чулки и башмаки, а затем, перерезав веревки, связывающие его руки за спиной, стянули с него шелковый камзол, жилетку, галстук и нижнюю рубашку. Когда стягивали одежду, герцог извивался и корчился, но не для того, чтобы помешать злодеям, а наоборот, чтобы они поскорее закончили свое черное дело и он смог бы застыть в прежней позе безропотного подчинения грубой силе, которая, как ему казалось, наилучшим образом соответствовала его высокому сану и чувству собственного достоинства. С обнаженным торсом, с гордо поднятой головой он сидел, не проронив ни слова.

Чем отважнее ведешь себя во время истязаний, тем изощреннее становятся мучители. Где-то в углу двора нашлась деревянная бочка с дегтем, ее прикатили и поставили поближе к костру. Затем вышибли дно и облили горячим дегтем брата герцога, который от жуткой боли вмиг пробудился и завопил, а потом откинул голову назад, как подстреленный. После этого кто-то и впрямь выстрелил в него. Мародеры развязали труп и кинули в огонь. Герцог от ужаса пронзительно закричал.

В это время у ворот стоял и наблюдал за всем происходящим человек в черном плаще и в густо напудренном парике. По бокам его выстроились несколько солдат в униформе муниципальной гвардии. Кое-кто в толпе хоть и не признал этого человека, но, видимо, все же догадывался и поглядывал в его сторону с опаской.

Человек в черном плаще пристально смотрел на герцога, но не в лицо ему, а на его пухлый белый живот, содрогающийся от рыданий. Ноги у герцога покраснели от крови – их прострелили, но он по-прежнему сидел на стуле, гордо распрямив плечи, руки у него опять связали за спиной.

Человек в черном и его гвардейцы и пальцем не пошевелили, чтобы вмешаться и прекратить коварный буйный разгул толпы. Но вот мучители герцога внезапно замерли. Хотя они, судя по всему, и понимали, что человек в черном мешать не будет, однако не были уверены, стоит ли им продолжать пытки. Все боялись его, кроме брадобрея, который был его стукачом.

Брадобрей, держа в руке бритву, подошел к герцогу и отрезал у него оба уха. Они упали на землю, а лицо истязаемого залила кровь. Толпа радостно заулюлюкала и завопила, пламя костра затрепетало. Человек в черном удовлетворенно хмыкнул и исчез. Теперь драма могла завершаться без помех.

– Ты ведь заметил, когда я ушел, – говорил на следующий день Скарпиа в портовой таверне одному из своих осведомителей, который участвовал в жуткой расправе с герцогом. – Ну а что потом-то было? Он все еще оставался жив?

– Да, – ответил стукач. – Все жив, скажу вам. Орал вовсю мочь, а кровь так и хлестала с его башки.

– И все еще был жив?

– Да, синьор. Но вы ведь знаете, кровь лилась прямо ручьем, как пот, когда он заливает грудь… – (Осведомитель был носильщиком паланкинов, поэтому его сравнения соответствовали роду занятий.) – Вы ведь знаете, когда пот течет прямо по груди и иногда скапливается там, где солнечное сплетение. – (Одетый в безупречный цивильный костюм, барон не знал этого, но пусть говорит.) – …Кровь у него скопилась в центре груди, и он захотел избавиться от нее вот так. – Носильщик паланкинов замолк, чтобы показать как: он опустил подбородок и стал дуть на воображаемое место поверх своей жирной груди. – Ну он, это самое, дул, – продолжал рассказывать осведомитель. – А больше он ничего и делать-то не мог. Чтобы, это самое, сдуть кровь. Ну а потом один из наших ребят решил, что он, это самое, пытается колдовать и дует на себя, чтобы стать невидимкой и исчезнуть. Ну и тогда он выстрелил.

– А после этого он отдал концы?

– Почти отдал. Он ведь потерял много крови.

– И все еще трепыхался?

– Ага. Тогда к нему подошли еще несколько наших ребят с ножами. Кто-то резанул его по ширинке панталон и отрезал, ну, это самое… ну вы знаете чего, и показал эту штуку всем. А потом мы затолкали его в бочку с дегтем и бросили в огонь.

Когда об этом изуверстве стало известно в Палермо, Кавалер содрогнулся. Он любил герцога и восхищался его коллекциями. Многое из того, что погибло, уже никогда не возместить. Помимо картин у герцога в библиотеке хранилось несколько неопубликованных работ Атанасиуса Кирхера. А также имелась рукопись (Кавалер с тревогой подумал, что это, должно быть, единственный экземпляр) автобиографии его приятеля Пиранези[67]67
  Пиранези Джованни Баттиста (1720–1778) – итальянский гравер.


[Закрыть]. Какая утрата! Кавалер болезненно поморщился. Какая ужасная потеря!

Кавалерша и герой в эти дни только и говорили о герцоге и его брате. В превратностях их судьбы они усматривали склонность неорганизованной толпы превращаться в стадо дикарей, именно поэтому нужно всячески защищать неприкосновенность частной собственности, в первую очередь собственности привилегированных сословий. Разумеется, Кавалер был того же мнения, но вслух об этом особо не распространялся, а если и говорил, то с таким жаром и раздражением, как они. Хотя коллекция и представляет собой нечто гораздо большее, чем просто особая форма собственности (конечно, уязвимая и легко подверженная пропаже или гибели), то и горе коллекционеру трудно разделить с кем-либо, кроме как с другими коллекционерами. А по поводу гибели государств или живых людей Кавалер давно уже перестал скорбеть.

Услышав про трагические события в Неаполе, королева не выразила ни горя, ни негодования. Прочитав подробный отчет своего самого доверенного агента, оставшегося в столице, о кровавой гибели герцога с братом и других знатных аристократов от рук разбушевавшейся черни, она пригласила к себе на чай свое самое доверенное лицо здесь, в Палермо. Закончив читать письмо Скарпиа, она протянула его супруге Кавалера и сказала: «Je crois que le peupie avait grandement raison»[68]68
  Ну что ж, народ лучше знает, как поступать (франц.).


[Закрыть].

От этих слов Кавалершу даже передернуло. Она не любила Скарпиа. Да его никто не любил. Но она старалась, как и всегда, на все смотреть глазами венценосной подруги. Королева разъяснила, что не доверяет князю Пиньятелли, которого они с мужем назначили перед бегством из Неаполя регентом королевства, и как она вскоре смогла убедиться, оказалась целиком и полностью права, ибо Пиньятелли спустя несколько недель самовольно покинул столицу. Не доверяла королева также и этому кардиналу Руффо из Калабрии, который готовился тайно возвратиться на материк, чтобы возглавить там крестьянское движение сопротивления французам. Но вот барону Скарпиа королева все же доверяла. Сказав жене Кавалера следующее: «Vouz verrez, ma chére Miledy. Notre Scarpia restera fidéle»[69]69
  Видите ли, моя дорогая миледи. Наш Скарпиа неизменно верен нам (франц.).


[Закрыть].

После убийства герцога с братом толпы черни еще несколько дней продолжали грабить и уничтожать имущество аристократов, поэтому «патриоты», как называли себя благородные дворяне, укрылись в замке Ово и с его зубчатых стен смотрели по вечерам на костры на биваках, которые французские войска разбили вокруг города. Когда корпус генерала Шампионе вошел в Неаполь, Скарпиа скрылся. Между населением города и французскими батальонами в течение трех дней шли ожесточенные уличные бои, наконец французы взяли верх, над королевским дворцом затрепетал трехцветный французский флаг, а из замка потянулись в город вереницы местных революционеров. Барон же ничего этого не видел и в качестве очевидца не мог представить королеве отчета, ибо все эти дни прятался.

Его тайное убежище в апартаментах епископа, который одновременно был его информатором, казалось вроде бы надежным. Но, разумеется, никакое потайное место стопроцентную гарантию дать не может. Скарпиа прекрасно знал, каким образом могут выяснить, где находится его тайное убежище (подкупом или пытками сведущих людей и др.). Он знал также, что революционеры повсюду ищут его. А разве он виноват в смерти некоторых неопытных конспираторов? Ведь не преследовал же он многих из тех, кто сейчас стоит во главе республики. Юристов, ученых, расстриженных попов, профессоров математики и химии – всего двадцать пять человек назначил французский генерал министрами во временное правительство. Их-то Скарпиа в первую очередь под любым предлогом пересажал бы в тюрьмы за призывы к космополитизму и подрывной деятельности. Видимо, они все-таки не знают, где искать его. Не знающий страха Скарпиа чувствовал, как с каждым днем слабеют его твердая воля и решительный настрой из-за вечно нудных причитаний епископа, типа: «Я всегда это знал» или «но я никогда не ожидал», а также в немалой степени от вынужденного полового воздержания, к чему он не привык. Для первого раза он осмелился привести к себе в подполье женщину, а потом трясся, что она его опознала и теперь продаст. Во второй раз, когда барон появился в толпе, с любопытством глазеющей, как перед дворцом свергнутого короля высаживают большущую сосну, он уже не боялся быть узнанным. Потом он опять затаился в доме епископа, но через несколько дней не выдержал и отправился к себе домой, написал там длиннющее письмо королеве и стал ждать, когда придут его арестовывать. Сидел и ждал. Но, видимо, враги барона думали сейчас о чем-то более важном, а не о том, как отомстить Скарпиа.

Он осмелел и жил у себя дома не таясь, пока все эти протеже псевдопросвещения напяливали на свои ленивые безмозглые головы нелепые красные фригийские колпаки[70]70
  Фригийский колпак (по названию древней страны в Малой Азии – Фригии) – головной убор, обычно красного цвета, который носили в Древней Греции и Риме освобожденные рабы. Отсюда он стал символом свободы и во время Французской буржуазной революции его носили революционеры.


[Закрыть], обращались друг к другу со словами «гражданин» или «гражданка», произносили всякие высокопарные пустопорожние речи, сжигали королевские гербы и эмблемы, сажали на всех городских площадях дурацкие древа свободы и заседали в комиссиях и комитетах, где вырабатывали конституцию по образцу и подобию конституции Французской республики. Они были далекие от жизни фантазеры, все без исключения. Зато его мстительность была далека от фантазий.

Всегда можно рассчитывать на легковерность доброжелательных людей. Они идут впереди, маршируют во главе толпы, думая, что позади следует народ, а когда оглядываются… никого уже кругом нет. Все разбежались. Одни в поисках пищи и вина, другие – секса, а третьи – укромного местечка, чтобы вздремнуть, или, наоборот, – шумной площади, где можно поскандалить и подраться. Толпа не желает быть разумной, ей хочется лишь бесчинствовать или же разбежаться. Якобинские благородные синьоры и синьорины с их сентиментальными лозунгами справедливости и свободы думали, будто они предоставят народу все, что тот пожелает или что послужит его пользе. А это, по их громогласным наивным заявлениям, означало одно и то же. Отмена суровых наказаний и церемониальная демонстрация великолепия и пышности, прославляющих мощь государства и церковь, – вот чего жаждет народ. Ну, конечно же, эти заумные профессора и либеральные аристократы считают, что они понимают народные чаяния, и собираются устроить празднества, посвященные богине Разума. Скажите, пожалуйста, Разума! Какое же посмешище выйдет из этого спектакля! Они, видимо, совсем обалдели, раз уверены, что народ возлюбит этот Разум, нет, не так – возлюбят Разум так же, как и короля? Они что, и впрямь думают, будто народ воспримет новый календарь (о чем уже и декрет издан) с названиями месяцев, взятых из французского революционного календаря и переведенных на итальянский язык?

Скарпиа с ликованием отметил, что республиканцы скоро были вынуждены признать: заимствованные у чужеземцев ритуалы и терминологии недостаточны, чтобы добиться от темных и забитых масс лояльности и покорности по отношению к ним. Первым признаком того, что республиканцы стали более реально оценивать ситуацию, явилась статья в республиканской газетенке (где главным редактором сделали Элеонору де Фонсеку Пиментель) о ценности для дела революции успешной демонстрации в церкви раз в два года знаменитого в городе чуда. Такое открытое покровительство суеверию показывало, как далеки были эти пленники Разума от понимания действительных нужд народа. Скарпиа, самый умный из всех «кукловодов» и ханжей, знал, что раз перестают болтать о верности и лояльности и переходят к разговорам о религии – а еще более активно начинают говорить о роли религии в поддержании и сохранении общественного порядка, – стало быть, верности и лояльности добиться не удалось и неизбежно приходится идти на компромисс с церковью, обладающей реальным авторитетом. Ценность религии! Вот эту тайну никогда не называли вслух. Какими же простофилями были республиканцы!

И еще они были беспомощными. Поскольку местные ритуальные обряды и подчинение традиционным предзнаменованиям, которые возбуждают или, наоборот, успокаивают суеверные массы, республиканцы не сумели взять под свой контроль. Вот, к примеру, чудо с превращением в жидкость засушенной крови святого, хранящейся в сосуде. Республиканцы справедливо забеспокоились, когда архиепископ, прекратив показ чуда, наглядно продемонстрировал тем самым, что небеса отвернулись от города и перестали оказывать ему покровительство. Ну и, разумеется, никто не мог контролировать Везувий, этот универсальный объект предзнаменования и высшее выражение силы и саморегулирования природы. Да, в последнее время эта гора вела себя довольно прилично. Республиканцы надеялись, что народ заметил: если даже святой Януарий отозвал назад свое благословение, все равно гора встала на сторону патриотов. Везувий, спокойный аж с 1794 года, писала де Фонсека в своей газетенке, выбросил совсем неопасное пламя, словно праздничный фейерверк по случаю провозглашения республики. Вот еще одна фантазия поэтов! Но людей не так-то просто переубедить, хотя легко напугать. «Жаль, – подумал Скарпиа, – что не существует способа вызвать извержение. Большое извержение. И именно сейчас».

Еще больше упований на религиозные верования народа выражено в обращении королевы. Она написана якобы от имени проклятых республиканцев текст прокламации и поручила своей самой доверенной подруге, тоже изгнаннице, супруге британского посланника, распространять листовки: «ПАСХА ЗАПРЕЩЕНА! ВСЯКОЕ ПОЧИТАНИЕ НЕПОРОЧНОЙ МАДОННЫ ОТНЫНЕ ЗАПРЕЩАЕТСЯ! ОБРЯД КРЕЩЕНИЯ СОВЕРШАТЬ С СЕМИ ЛЕТ! ВЕНЧАНИЕ БОЛЬШЕ НЕ ДОЛЖНО ТОРЖЕСТВЕННО СОВЕРШАТЬСЯ В ЦЕРКВИ!» Теперь каждый англичанин обязан отсылать эти листовки из Ливорно в Неаполь, наказала королева своей подруге. Когда Кавалерша рассказала супругу о затее ее величества, тот, естественно, поинтересовался, не думает ли королева, что англичане, в том числе и он сам, будут еще и оплачивать почтовые расходы.

– Нет, нет, – заверила супруга, – она сама будет платить из своих фондов.

– Интересно, сколько же писем дойдет? – спросил Кавалер.

– Ну королеве-то как раз без разницы, все ли листовки получат в Неаполе или же только их часть. Она говорит, что какие-то все же дойдут.

Некоторые листовки действительно дошли. Скарпиа сам видел, как их передавали из рук в руки. Он знал, что будоражащие сознание неаполитанцев и восхваляющие их храбрость прокламации менее действенны, нежели те, которые сеют страх. Люди! Смотрите, что республиканцы, эти агенты французского антихриста припасли против вас! А еще лучший и более эффективный результат приносят деньги: королева регулярно присылала Скарпиа большие суммы из личных фондов, чтобы подкупать аристократов и сохранять их лояльность, ибо в противном случае они могли бы прийти к выводу, что у них нет другого выбора, кроме как сотрудничества с самозваными патриотами.