Текст книги "Наследница Ингамарны (СИ)"

Автор книги: Светлана Зорина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 37 страниц)

В Сантаре считалось, что каждый живой человек обязательно должен иметь свой наор – статую-портрет. И чем больше сходства с оригиналом, тем лучше. Ведь искусно сделанное изображение человека – хранитель его нао. Нафф теснее связана с тонким телом, чем с плотным, и, покинув гинн, ещё долго цепляется за нао. Можно сказать, нао ещё долго держит нафф, не давая ей улететь от умирающего тела. Поэтому когда человек тяжело заболевал, рядом с его ложем ставили его наор. Если гинн повреждено и покинуто нафф, нао тоже слабеет, и должен быть прочный, неповреждённый двойник плотного тела, в котором бы нао нашло опору. Разумеется, оно не может входить в статую, но портретное изваяние, особенно если оно из камня, способно долго удерживать нао на земле, не позволяя ему раствориться в наоме. А пока нао сильно, оно не даёт душе улететь. Когда человек умирает, его нафф, нао и гинн отделяются друг от друга. Но пока они рядом, их легче соединить снова и вернуть человека к жизни. Конечно, если гинн очень сильно повреждено или ослаблено болезнью, никакой наор не поможет восстановить триаду, но всё же лучше иметь такого хранителя. Этим и объяснялось огромное количество ваятелей в Сантаре. Для них всегда находилась работа. Богачи заказывали свои статуи чуть ли не каждый год, а своим детям ещё чаще, особенно в течение первого цикла жизни, когда человек растёт и изменяется очень быстро. Состоятельные семьи как правило имели личных скульпторов, которым они платили столько, что мастера были едва ли беднее своих покровителей.

Наоры чаще всего делали из белой и жёлтой глины – самого дешёвого материала. Их можно было расплавлять и обесцвечивать в горячем растворе хивы, а получившуюся массу использовать снова. Люди небогатые, не желая тратиться на материал, обычно переплавляли свои старые наоры, чтобы было из чего делать новые. Состоятельные сантарийцы хранили все свои наоры и предпочитали статуи из дерева, металла и даже камня.

После смерти человека его каменные изображения уничтожались, и следили за этим очень строго. Того, кто пытался сохранить каменную статую умершего, могли заподозрить в запрещённом колдовстве. И если подозрения оправдывались, виновного постигала суровая кара.

Каждый ребёнок знал об одном чудесном свойстве аллюгина – странной зеркальной субстанции, которая могла быть и жидкой, как вода, и застывать, как лёд, причём независимо от температуры. Аллюгин покрывал стены нижних пещер горного хребта. Доступ туда имели только белые тиумиды, служители бога мёртвых. Вообще-то спуститься туда мог кто угодно, но это было небезопасно, и люди предпочитали не рисковать, вторгаясь во владения Ханнума.

Считалось, что аллюгин – это часть той первичной материи, которая существовала изначально и из которой был создан мир. Даже великие нумады древности не знали всех свойств аллюгина, но одно из них заключалось в том, что он мог хранить суннао умершего. Когда человек умирает, его гинн отдают матери-земле, нафф возвращается к отцу-Нэффсу, а нао теряет форму и растворяется в наоме. Но часть нао, его тонкий слой – суннао – на время поселяется в аллюгине, и все изменения, происходящие с мёртвым телом, отражаются на суннао.

Застывший аллюгин похож на зеркало. Но это необычное зеркало. Глядя в него, можно увидеть своё отражение, а можно и ничего не увидеть. А иногда в нём начинают проступать черты тех, кого уже нет на свете. Гинта знала историю о том, как валлоны, едва появившись в Сантаре, увешали аллюгиновыми зеркалами свои дома. Это ж надо было забраться в нижние пещеры и вынести оттуда то, что принадлежит Ханнуму! Боги не прощают такой наглости. Не всякий порог можно переступать с топотом и шумом. Не во все двери можно вваливаться без спроса, так, как будто ты везде хозяин. Валлоны тогда здорово поплатились за свою бесцеремонность.

– Жаль только, они не сделали из этого полезных выводов, – сказал дед на одном из занятий с ольмами. – Ладно хоть, в пещеры больше не суются.

– А сколько времени суннао хранится в аллюгине? – спросил кто-то из учеников. – Пока тело не истлеет совсем?

– Нет, гораздо меньше. Пока идёт процесс разложения мягких тканей. Потом суннао покидает аллюгин и тоже растворяется в наоме. Но суннао можно оставить в аллюгине навсегда, если сохранить каменное изваяние умершего. Ведь недаром считается, что каменный наор – лучший хранитель нао. Тонкое тело не может войти в камень – у того слишком жёсткая и плотная структура, но камень содержит вещество марр, а оно обладает способностью особым образом воздействовать на наому. Это одна из загадок, которую не могли разрешить даже великие нумады прошлого. Каменное изваяние человека способно удерживать возле себя его нао, если оно отделилось от плотного тела, а человек находится в бессознательном состоянии. Когда он умирает, его нао растворяется в наоме, но не сразу. Суннао на время задерживается в Нижнем Мире, в аллюгине. Это дань, которую каждый отдаёт Ханнуму. Но потом и суннао должно слиться с наомой. А если где-то сохранилась каменная статуя умершего, суннао остаётся в аллюгине. Каменный двойник не отпустит его в Верхний Мир. Когда тело в могиле истлеет окончательно, образ в аллюгине немного поблекнет, потускнеет, как будто подёрнется лёгкой дымкой, но он останется там. До тех пор, пока статуя не будет уничтожена. И хотя это не целое нао, а лишь его тонкий слой, оно всё равно способно притягивать к себе нафф умершего. Сохранить в аллюгине суннао покойного – значит сделать его душу добычей для злых колдунов. Нафф в промежутках между воплощениями витает над землёй. И её можно соединить с каким-нибудь из её прежних нао, если оно сохранилось в аллюгине. Повторяю: это не полноценное нао, но его можно соединить с душой. Выйдя из тела, нафф забывает почти всё о жизни, проведённой в этом теле, но есть приёмы, при помощи которых злые колдуны вызывают нафф и соединяют её с образом в аллюгине. Слившись с тем, что является частью тонкого тела, которое у неё было в одной из жизней, нафф начинает вспоминать эту жизнь. Воспоминания эти отрывочны и мучительны. И можно разбудить в нафф умершего злобу, желание мстить. Соединив душу покойного с остатками его нао, некоторые колдуны способны на время извлекать это нафао из аллюгина. Это называется: заставить мёртвого выйти в наому. Его образ может являться живым. И если тех, кто причинил покойному зло, уже нет в Среднем Мире, его жуткое нафао может преследовать их потомков – чаще всего ни в чём не повинных людей. Обычно оно преследует того, на кого укажет колдун. Ведь это нафф, в которой перемешались смутные воспоминания о многих жизнях. Она подобна безумцу, в чьей голове всё перепуталось. Есть, конечно, очень мудрые нафф, и ими управлять нельзя. Но таких гораздо меньше, чем хотелось бы.

– Но ведь суннао всё равно на какое-то время остаётся в аллюгине, – сказала Гинта. – И можно им воспользоваться, даже если не сохранилось каменное изваяние…

– Нет, – покачал головой дед. – Процесс разложения начинается сразу после смерти. И всё, что происходит с телом, отражается в зеркале. Суннао выглядит так же, как тело, лежащее в могиле, если, конечно, нет каменного двойника. Нафф никогда не соединится с таким суннао. Она страшится разложения и даже одного этого зрелища. Но на всякий случай в течение первого тигма после погребения белые тиумиды каждый день творят над могилой особые заклинания, защищая душу мёртвого от чьих-либо козней.

После этой беседы Гинта поняла, почему люди с опаской поглядывают на ваятелей, работающих с камнем. У талантливых мастеров обычно сильное анх, и среди них немало колдунов. Все скульптурные мастерские в Сантаре были под контролем нумадов, которые следили за тем, сколько и для кого изготовлено наоров и не делает ли кто каменные изображения умерших.

Люди знали: камень – лучший хранитель нао. И всё же некоторые боялись заказывать каменные наоры для себя и своих близких. А кое-кто вообще не решался украшать жилище каменными изваяниями, предпочитая статуи из дерева, металла или глины. Слишком прочно укоренился в душах сантарийцев древний страх перед маррунгами. Нафф, помещённая в камень, остаётся в нём навеки. Статуя, в которую вселили нафф, становится маррунгом, слугой Каменного бога. Маррон – один из первых богов. Его могущество велико, и в самих камнях заключена таинственная сила, неподвластная человеку. Нумады прошлого умели вселять нафф в камень. Теперь этого не умеет никто, и даже заклинания такие давно забыты, а страх перед каменными изваяниями остался.

В Радужном замке статуй из камня было предостаточно, но Гинту это не пугало. Она привыкла считать, что искусство деда Аххана и его учеников надёжно охраняет и замок, и его окрестности от злого колдовства. Изваяний, которые украшали Ингатам, хватило бы на небольшой город. Да это собственно и был целый город. В древнем языке слово тама означало «укрепление, поселение, замок, город». Когда-то разницы между этими понятиями практически не существовало, о чём и говорили многие сантарийские наименования. Корень – там– можно было встретить в названиях замков (Ингатам, Уллатам), минов (Лаутама) и в названиях городов (Тиннутама, Сарутама).

Ингатам – Радужный замок, а точнее, наверное, Радужный город – представлял собой поистине чудесное зрелище: древний дворец, вокруг которого располагались поздние постройки, менее величественные, но такие же красивые, а между ними – сады, цветники, площадки с фонтанами, пруды, соединённые ямногочисленными каналами, тенистые рощи и солнечные лужайки. По вечерам Ингатам сиял разноцветными огнями. Над крышами, мостами и арками горели фонари их диурина и хальциона, и всюду – среди кустов и деревьев, над гладью прудов и фонтанов – светились и мерцали в темноте диуриновые статуи – боги, люди, звери, причудливые растения. Были и целые скульптурные группы. Ученики старого Аххана зажигали их почти каждый вечер. Гинта теперь тоже умела это делать. С тех пор, как она начала учиться таннуму, её любимым местом стал маленький дворик под окнами её покоев. Уютный дворик, окружённый молодыми акавами, с цветником и фонтаном, в центре которого красовалась голубая диуриновая статуя хеля. Бортики фонтана из белого полупрозрачного диурина, а также его дно, выложенное мозаикой из белых, голубых, лиловых и розовых диуриновых камешков, можно было зажигать, как и фигуру хеля, и смотрелось это здорово. Пол вокруг фонтана украшала крупная мозаика из белого сурдалина и фиолетового хальциона с вкраплениями серебристого зиннурита и голубых диуриновых звёздочек. Их Гинта тоже иногда зажигала. И стояла посреди дворика, любуясь своим сказочным царством. С трёх сторон двор окружал цветник, соединённый с замком небольшой оранжереей. Таким образом часть цветника была на улице, часть в помещении. Когда ударили холода, Гинта почти всё свободное от занятий время проводила в оранжерее, выращивая свои любимые аксы и сафиры. Она очень жалела, что нельзя вырастить в зимнем саду[7]7
  Имеется в виду сад в закрытом помещении, где выращивали почти всё, независимо от сезона.


[Закрыть] хеймоны – самые поздние цветы, которые распускались незадолго до первого снегопада. Хеймоны – предвестники зимы. Они росли только на воле. И только ветер разносил их семена. Посаженные человеческими руками, они не давали всходов. Цветы холодного бога, пасынки земли…

Гинта часто вспоминала, как больше года назад выбегала по утрам в свой любимый дворик с фонтаном. Было прохладно. Над застывшим осенним садом серебрился туман, голубой хель нежно светился в прозрачном утреннем воздухе. Цветов в саду уже не было, лишь белые и бледно-голубые хеймоны с плотными, словно выточенными из светлого сурдалина лепестками чётко выделялись на фоне потемневшей, пожухлой зелени. Казалось, всё вокруг онемело, замерло в ожидании чуда. Какого? Гинта не знала. Но каждое утро, открывая глаза, она словно не просыпалась, а ещё глубже погружалась в сказочный сон, полный смутных, волнующих душу предчувствий…

Глава 5. Осенние грёзы

В конце лета Гинте исполнилось семь лет. Прозанимавшись в группе ольмов около года, она умела больше, чем те, кто учился в школе Аххана уже третий год. Поздней осенью и зимой занятия проходили в основном в помещении. Ольмы усиленно зубрили тануман и работали в зимнем саду, ухаживая за плодовыми растениями, а заодно и учась управлять нигмой. Гинте нигма подчинялась лучше, чем иным мангартам. На неё смотрели с уважением, некоторые с завистью. В общем-то все относились к ней по-дружески, но друзей у неё в школе нумадов не было. Да и в храмовой школе тоже. Она ходила туда всё реже и реже. И даже разлюбила игру в лин-лам. А разговоры прежних подружек казались ей такой невыносимо глупой трескотнёй, что порой просто её раздражали. Гинта не страдала от одиночества. Несмотря на свой юный возраст она уже привыкла к ощущению какой-то обособленности, отстранённости от всех. Она не знала, почему ей так знакомо и привычно это ощущение. И почему ей так знакомо чувство радости, которое переполняло её во время работы с нигмой. Всё это уже было… Наверное, тогда, когда огромный зиннуритовый сингал охранял дворец в городе с широкими площадями и бежал к ней по первому зову. Когда-то она уже была одинока. И привыкла к этим взглядам снизу вверх. Сейчас она опять ловила на себе такие взгляды, хоть и была самой маленькой в школе. И вообще во дворце.

Осенью у Гинты появился необычный друг. Мангал. То, что нумады приручают диких зверей, в Сантаре никого не удивляло, но, во-первых, Гинта ещё не была нумадой, а во-вторых, приручить мангала пока не удавалось никому. Размерами мангалы лишь чуть-чуть превосходили своих безобидных родичей, с незапамятных времён живущих бок о бок с человеком, но охотники боялись их больше, чем вунхов, сингалов и даже харгалов, которые иногда зимой спускались с гор в нижние леса. Люди вообще боялись этих зверьков. Многие считали их вирунгами – коварными лесными демонами, имеющими обыкновение превращаться в различных животных и якобы чаще всего в мангалов. Особенно пугал их странный, совершенно не звериный ум. Казалось, они не только понимают человеческую речь, но и читают мысли. А их злопамятность уже давно вошла в поговорку. Если ты обидел мангала, даже случайно, жди беды. Встретив в лесу этого зверька, лучше сделать вид, что не заметил его, и, шепча заклинания, убраться подальше. Он, конечно, первый не нападает, но мало ли… И ещё: никто никогда не слышал голоса мангала, кроме, разве что, фырканья и шипения. Эти зверьки не рычали, не мяукали, не лаяли. В Сантаре даже была поговорка – «Нем, как мангал». Создавалось впечатление, что они общаются мысленно и умеют внушать – не только животным, но и людям. Возможно, в этом и была причина странного, безотчётного страха, который они вызывали у людей. Зачем они внушали его? Потом Гинта поняла, что это один из способов самозащиты.

Тинг, как она назвала своего четвероногого друга, приполз в дворцовый сад, истекая кровью. Он был ещё почти детёныш и, по-видимому, рискнул напасть на слишком крупную добычу. Скорее всего, на занга, который и поддел его рогами. Гинта нашла зверька под кустами тиги, принесла в свои покои, сама залечила рану и кормила его, пока он не поправился достаточно, чтобы вернуться в лес. Он был очень красив – серебристо-серый, с белыми кисточками на ушах и белым кончиком длинного, пушистого хвоста. Из-за расцветки Гинта и назвала его Тингом. В переводе с древнего языка это означало «серебряный» (от тин «серебро»). Мангал прожил в замке дней десять, не подпуская к себе никого, кроме Гинты. Однажды утром он исчез.

– Он не вернётся, – сказал дед. – Не грусти. Ты же знаешь, мангала невозможно приручить. Хорошо уже то, что он принял твою помощь. Лесные духи будут благосклонны к тебе.

– А я к нему уже привыкла, – вздохнула Гинта. – Если бы он знал, как я по нему скучаю, он бы обязательно ко мне пришёл. Хотя бы ненадолго.

На следующий день мангал вернулся. Проснувшись, Гинта увидела его на подоконнике. Зверёк сидел и внимательно смотрел на неё своими огромными синими глазищами. Наверное, от его взгляда она и проснулась.

– А вы с ним похожи, – пошутил однажды мангарт Хамид. – И глаза у вас похожи, и вообще… Вы оба непонятно кто.

– Как это «непонятно кто»? – удивилась Гинта. – Он вообще-то зверь, а я человек.

– Он необычный зверь, – задумчиво сказал Хамид. – Да и зверь ли?

– Ну уж я-то человек, – засмеялась Гинта. – В этом вряд ли кто-нибудь сомневается.

– Если бы ты не выросла у меня на глазах, я бы решил, что ты богиня, – признался юноша. – Одна из настоящих гинт. Мангалы ещё никогда не привязывались к людям.

Тинг навещал Гинту по несколько раз в тигм. И по-прежнему никого, кроме неё, к себе не подпускал. Впрочем, юный мангал вёл себя в гостях вполне благопристойно. Он не тронул в саду ни одной птицы и вообще не охотился возле замка, хотя любопытные занги появлялись здесь часто и даже пили из дворцовых фонтанов. Огромные сторожевые вунхи сворачивали в сторону, издали завидев бегущего по саду Тинга. Они не то чтобы боялись. Они словно повиновались какому-то безмолвному приказу. Его приказу. Он действительно умел внушать. Гинта читала по глазам Тинга все его желания и настроения. Или почти все. Иногда у неё возникало ощущение, что он понимает её даже лучше, чем она его. Может быть, мангалы действительно понимают человеческую речь и ловят мысли на расстоянии? Во всяком случае, Гинта заметила, что Тинг прибегал, когда ей было особенно тоскливо. Порой ей казалось: ещё немного – и она услышит его голос. Стоит только сломать какую-то незримую преграду. Во сне ей это иногда удавалось. Она слышала голоса. Множество голосов. Она разговаривала то с птицей, то с деревом, то с рекой. То с кем-то невидимым, затаившимся на дне маленького лесного озера, над которым качали белыми головами роскошные хаммели. Гинта раздвигала их и пыталась сквозь воду рассмотреть того, кто её звал. И видела только серебристо-голубые искры, мерцающие в таинственной глубине озера. Как будто там утонул кусочек звёздного неба. А потом одна звезда начинала расти, постепенно превращаясь в солнце. Впрочем, солнце и есть звезда. Голубовато-белая звезда, далеко не самая большая и яркая во вселенной.

– Наше солнце не центр всей Энны, – говорил старый Аххан. – Оно лишь центр нашего маленького мира. А таких миров миллионы.

По вечерам Гинта любила приходить к деду, и они подолгу беседовали в его покоях с огромным диуриновым камином, узоры на котором менялись почти каждый тигм. Именно здесь дед научил её зажигать диурин и даже показал, как перераспределять нигму между кристаллами этого чудесного камня. Были вечера, когда дед и внучка разговаривали только на танумане. Гинта начала изучать тайный язык позже других ольмов – ведь Аххан взял её в ученицы через пять тигмов после того, как набрал самую младшую группу, и Гинте следовало поскорее их догнать. Поэтому её обучение началось в комнате с камином.

Особенно хорошо запомнился первый урок. Гинта сидела на пушистом ковре, глядя на диуриновые узоры и цветы, загадочно мерцающие в полумраке комнаты, и слушала деда.

– Тануман – язык, которому когда-то боги научили первых людей. Многие его слова и корни есть в современном сантарийском и валлонском, но сам древний язык знают лишь избранные. Те, кто способен понимать не только значения слов, но и смысл звуков. Знающий тануман понимает и людей, и зверей. И даже богов, если тем угодно с ним пообщаться. Ведь по сути существует один язык, на котором говорят все, но по-разному. Каждый владеет им настолько, насколько ему позволяют его разум и особенности его телесного строения. Боги дали язык всем – людям, животным и даже растениям. Человек – самое сложное из созданий богов. У него самый развитый нум, да и гортань устроена более тонко и совершенно, чем у зверей, поэтому речь человека членораздельна. К тому же люди сами способны создавать. Они построили дома, сделали оружие, посуду, научились ваянию и живописи. Зажив самостоятельно, они создали свой язык – разумеется, на основе того, что им дали боги. Люди придумали много новых слов, но забыли первоначальный смысл древних корней, не говоря уже о значении звуков. Поэтому сейчас далеко не все понимают животных. И даже речь чужеземцев. Ведь не все же сразу поняли валлонов.

Дед сделал паузу. В комнате сгущались вечерние сумерки, и диуриновые узоры на камине, повинуясь воле нумада, вспыхнули и засветились ярче, бросая разноцветные блики на светлый ковёр и увешанные белламами[8]8
  Беллам – картина, вышитая или нарисованная на куске ткани.


[Закрыть] стены. На двух больших белламах, которые украшали стену напротив камина, были изображены в полный рост минаттан Ранх и его жена Синтиола. Оба в роскошных праздничных одеяниях, преисполненные величия, юные и прекрасные, как боги. В полумраке они казались живыми. Вот-вот сойдут с полотен и заговорят. Отец бы, наверное, взял Гинту на руки и посадил к себе на колени. Мина часто сидит на коленях у своего отца. Она и не подозревает, как ей иногда завидует её подруга аттана, наследница Ингамарны и будущая хозяйка Радужного замка… А мать бы по вечерам пела ей песни. У неё, наверное, был самый красивый и нежный голос. Говорят, она была самой красивой женщиной Ингамарны. Гинта никогда такой не будет. Девочка вздохнула. Ну и ладно, что тут поделаешь… Зато она уже учится таннуму. Её анх опережает возраст. Может быть, когда-нибудь она станет самой мудрой женщиной Ингамарны.

В стенной нише между белламами стоял нафт – фигура из дерева лунд в три локтя высотой. Гинту всегда немного пугало загадочное узкое лицо с огромными, слегка раскосыми глазами. Радужные оболочки были сделаны из редкого тёмно-синего диурина и в полутьме казались совершенно чёрными. Временами они чуть-чуть светились, хотя их никто не зажигал. Дед говорил: это значит, что рядом кто-нибудь из предков. Чья-то нафф, летающая над землёй в промежутке между воплощениями. Гинта побаивалась нафтов, хоть и скрывала это – неприлично бояться своих родичей, которые даже после смерти охраняют тебя и твой дом. А ей и подавно не пристало пугаться таких вещей. Она ученица нумада. Таннум – знание для избранных, для тех, кто не боится переступать грань между мирами. Это очень зыбкая грань, и люди иногда нечаянно переступают её. Нумад делает это осознанно. И только тогда, когда надо. А иногда это просто необходимо. Даже если страшно. Даже если ты знаешь, что можешь не вернуться.

Над нишей с нафтом висел диуриновый светильник в серебряной оправе. В комнате было ещё три таких светильника. Сейчас они не горели. Если их все зажечь, станет совсем светло, но Гинте больше нравился полумрак. Она смотрела на диуриновые узоры камина и думала о том, что скоро его начнут топить. Он будет не только светить, но и греть.

– Значит, боги дали свой язык и людям, и животным… Но ведь звери совсем не произносят слов. Разве что птица ванг…

– Да, животные пользуются в основном звуками, реже слогами. И те же звуки они произносят не так, как мы. Да и мы произносим их по-разному. Уже хотя бы потому, что у нас у всех разные голоса. Или твой голосок, или голос кузнеца Зумбара. Твою речь можно сравнить с пением птички тьюми, а речь Зумбара – с мычанием гуна.

С этим Гинта не могла не согласиться. Зумбар говорил медленно, растягивая слова. Голос у него был низкий, гудящий – и впрямь как мычание гуна.

– А Таома иногда квохчет, как сарка! – засмеялась девочка.

– Вот видишь. Все мы похожи, ибо все мы дети одной матери. Мы похожи и в то же время мы все разные. Поэтому нам порой очень нелегко понять друг друга. Но ты же знаешь: маленький ребёнок не умеет говорить, произносит одни звуки, однако мать его понимает. А звери… Два года назад ты заплакала, когда услышала крик птицы фийры. Почему ты заплакала?

– Не знаю… Мне стало её жалко.

– Почему?

– Не знаю. Я просто поняла, что ей грустно и… вообще плохо.

– Она кричала, потому что потеряла птенца, – сказал дед. – Птица фийра кричит именно так, когда ищет потерянного птенца.

– Я этого не знала.

– И всё-таки заплакала. Значит, ты что-то поняла, уловила её настроение. Я должен был ещё тогда присмотреться к тебе повнимательней.

Уроки у камина продолжались всю осень.

– Мы называем древний божественный язык тануманом, – говорил дед. – Корень тан означает «тёмный, тайный». Тануман – это «тайное значение, скрытый смысл». Если ты хочешь понять какой-нибудь звук или незнакомое слово, ты сосредотачиваешь своё анх вот здесь.

Он показал на темя.

– Мы уже много раз делали это упражнение. Слово состоит из звуков, а их смысл одинаков в любом языке. Или почти одинаков. Все употребляют в своей речи одни и те же звуки, только в разных сочетаниях. Количество этих сочетаний неисчислимо, но все они неслучайны. Каждое имеет смысл, только более точный, чем звук. Ты при помощи анх расчленяешь слово, и в твоей голове возникает истинный смысл сказанного. К тому же многие сочетания звуков в словах нынешнего языка являются как бы осколками древних слов. Ты ведь уже заметила, что божественный язык похож на сантарийский и на валлонский. Люди сделали много всяких вещей, изобрели ремёсла, искусство, науки. И для всего они придумали названия, используя при этом то, что им было дано изначально, – божественный язык. Первоначальный смысл древних корней постепенно забывался, не говоря уже о значении отдельных звуков. Ты восстанавливаешь этот утерянный смысл, вычленяешь его из речи людей и животных. Боги дали имена всем тварям, населяющим землю, растениям, камням, небесным телам, дождю, ветру… Потом люди сами обустраивали свою жизнь и создавали новые слова. Конечно, на основе первого языка, но всё равно это уже был другой язык. Со временем они даже придумали новые, более простые и удобные названия для того, что уже было названо. Постепенно в разных местах язык начинал звучать по-разному, и чем дальше, тем больше он изменялся, но для колдовства был необходим божественный язык. Поэтому колдуны всегда соблюдали чистоту танумана. Так и повелось, что древним языком пользовались колдуны, а другим, более новым, подвижным, быстро меняющимся – люди, далёкие от тайных знаний. Оба языка были письменными, и для передачи их на письме использовали одни и те же знаки. После Великой Войны боги отняли у людей письмо, все записи были уничтожены и многие заклинания забыты.

– Например, как вселить нафф в камень?

– Да. Или как отнять у человека нафф, не повреждая его плотного тела. И кое-что ещё.

– После той войны боги сделали людей слабее?

– Боги не отняли у людей способность управлять собой и миром, но заставили кое-что забыть из тайных искусств. То, что может повредить самим же людям…

– Выходит, они обращаются с нами, как с неразумными детьми!

– Беда не в этом. Беда в том, что никакие боги не смогут образумить людей и уберечь их от ошибок, если люди сами не поймут некоторых вещей. Битва гигантов закончилась битвой богов, и добрые боги победили. По легенде, они заставили Маррона дать клятву больше не вмешиваться в людские дела. Он поклялся, но сказал: «Люди и без моего вмешательства рано или поздно сделают то, что мне надо. Я ничего не буду делать. Они сами погубят себя, эти жалкие твари, которых вы создали для собственного удовольствия. Они не станут лучше от того, что вы уменьшите их силу. Тогда уж совсем лишите их частицы своего божественного анх. Иначе они не успокоятся. Я же говорил – лучше было вообще без них обойтись».

– А почему он так уверен, что мы сделаем то, что ему надо? И что ему надо? Чтобы Эрса стала каменистой и бесплодной?

– Да. Чтобы она превратилась в царство камней. Вечное и неуязвимое.

– А камень действительно неуязвим, если в нём заключена нафф?

– Увы, это так.

– Но эти заклинания забыты, а надписи уничтожены…

– Дело не только в заклинаниях. Валлоны почти не умели колдовать, однако в том, что на западе сейчас бесплодные земли, есть и их вина. Они не делали маррунгов, но их оружие было не менее страшным. А самое страшное то, что Маррон прав. Людям по-прежнему неймётся.

– Значит, битва гигантов всё же повторится?

– Хотелось бы верить, что нет, – вздохнул дед. – Но похоже, есть люди, которые способны разбудить древнее зло.

– И где они, эти люди?

– Они могут быть где угодно, даже рядом с нами. Существует поверье, что на западе, в Белом Городе, до сих пор живут белые колдуны, заклинатели душ. Ты же знаешь, тревожить мёртвых нельзя, это всегда осуждалось. А в древней Уллатаме были люди, которые тайно занимались такими вещами.

– Уллатама – самый дальний западный город? Прямо возле царства каменного бога… Но ведь он давно разрушен.

– Можно жить и среди руин.

– Говорят, в руинах древних городов живут только эти уроды… Марвиды.

– Мы слишком мало знаем про обитателей тех мест. Люди боятся туда ходить. К тому же путь через пустыню нелёгок. Есть ещё пророчество, что небесный сингал, священный зверь Санты и Гинтры, должен стереть Белый Город с лица земли и тем самым снять проклятие с рода Уллавина.

– То есть с рода правителей Улламарны?

– Да. И якобы это повлечёт за собой цепь событий, которые помогут нам одолеть зло.

– Значит, небесный сингал разрушит Белый Город, – задумчиво произнесла Гинта. – Интересно, каким должен быть зверь, который может разрушить целый город? Наверное, он будет большой-пребольшой…

Ночью ей опять приснился зиннуритовый сингал, бегущий к ней от ворот замка. В какой-то момент ей вдруг стало страшно. А каменный зверь превратился в настоящего и прыгнул на неё, свирепо оскалив пасть.

«Это потому, что я испугалась, – подумала Гинта, проснувшись. – Бояться нельзя. Нумад не имеет права на страх, ибо страх отнимает силы и разум».

Больше ей этот сон не снился.

«Ничего, – говорила себе Гинта. – Главное – не испугаться, когда это случится на самом деле».

Она чувствовала, что это должно случиться. Возможно, это будет не совсем так, как во сне, но что-то подобное должно произойти. Когда – она не знала. Осень истомила её странными предчувствиями. Осень вообще странная пора. Всё вокруг замирает, словно в ожидании чего-то необыкновенного, а вот чего именно – не знает никто.

Зима в этом цикле припозднилась.

– Так и велес не поспеет, – вздыхала Таома. – Давно пора снегу выпасть, а хеймоны всё ещё не облетели. Они нынче слишком поздно распустились.

– Снег может выпасть и раньше, чем они облетят, – сказала Гинта.

– Так не должно быть, – проворчала старуха. – Харранг ждёт, когда Гина даст ему знак. Только увидев с горных вершин метель из белых лепестков, он посылает на землю снег. Сперва её должны покрыть лепестки хеймонов, а уж потом снежные хлопья.

– А мне бы хотелось, чтобы снег выпал до того, как облетят хеймоны. Представляешь, кругом лежит снег и… живые цветы!