Текст книги "Неизвестные Стругацкие. От «Понедельника ...» до «Обитаемого острова»: черновики, рукописи, варианты"

Автор книги: Светлана Бондаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)

– Ну что ты, – сказал он укоризненно. – Разве так можно? Ты придержи направленный излучатель, я придержу Сима. Действительно, совершенно бессмысленно казнить такого милого молодого человека. Его надо помиловать, и его помилуют. А как только будет готов шлем…

– Для того, чтобы изготовить шлем, мне нужен Сим.

– Вздор. Вздор, милейший! Сим нужен тебе для другого, и если ты хочешь, чтобы он остался жив, ты мне скажешь, для чего он тебе нужен.

Странник пожал плечами.

– Я мог бы что-нибудь выдумать, – сказал он, – но это глупо. Сим нужен мне в лаборатории как подопытный кролик. Вот и все.

Прокурор пронзительно посмотрел на него, ничего, как всегда, не обнаружил и сказал:

– Ну ладно, я не волк какой-нибудь. Придержи излучатель, и когда шлем будет готов, получишь Сима живого и здорового. Согласен?

Странник хмуро глядел в окно.

– Гарантия, что он будет жив и здоров.

– Мое крайнее нежелание познакомиться с направленным излучателем.

– А куда ты его денешь? Сгноишь в тюрьме?

Прокурор мысленно восхитился небрежностью, с какой был задан этот вопрос. На такой вопрос мог бы ответить даже самый осторожный и опытный человек. Если бы, конечно, не ждал его заранее.

– Ты получишь Сима живым и здоровым, – сказал он.

– Хорошо. – Странник поднялся. – Твоя сила. И пусть будет по-твоему. Будь здоров.

Когда он вышел, прокурор некоторое время сидел, жуя губами, затем снова достал претензию защитника со своими надписями, приписал внизу: «Мера нового наказания – засекретить» и переложил лист в папку с грифом «Для лиц вертикального подчинения».

Вышеприведенная глава подвержена особенно частой правке, вычеркнуты целые страницы и целые страницы рукописного текста вставлены. На полях этой главы написано: «Генерал-комендант Особого Южного Округа. Государственная важность. Совершенно секретно. К строгому и неукоснительному исполнению. Под личную сугубую ответственность».

В начале следующей главы, где в окончательном варианте Максим вспоминает процесс, в первоначальной редакции более подробно описывались его первые дни на каторге.

Он чувствовал себя подавленным. Все получилось не так, как он рассчитывал. Вчера вечером он очень обрадовался, когда Зеф, дважды пройдя вдоль строя новоприбывших каторжников, выбрал именно его в свою сто четырнадцатую группу саперов-смертников. Он узнал Зефа сразу, эту огненную бородищу и квадратную фигуру нельзя было не узнать. Потом он обрадовался, когда Зеф привел его в барак и указал ему место на нарах рядом с одноруким Вепрем. Это была удивительная удача – ему сразу удалось наткнуться на человека, достаточно опытного и вполне проверенного. А потом все стало плохо. Однорукий не хотел разговаривать. Он вежливо выслушал рассказ Максима о судьбе ячейки, неопределенно произнес: «Бывает и не такое», зевнул и лег, отвернувшись. Тогда Максим попытался напомнить Зефу о первой встрече, но Зеф сделал вид, что ничего такого не помнит, и приказал ложиться спать. Максим лег, но заснуть не мог долго.

<…> Вдобавок ко всему Вепрь и Зеф все время молчали. Зеф с самого начала приказал Максиму глядеть в оба и ступать след в след, а потом словно перестал замечать его. Максим пытался рассказывать о себе, его вяло слушали, отвечали бессмысленными словечками вроде «ай да ты», «да ну» или «неужто», но вопросов не задавали и на вопросы не отвечали. И Максим окончательно понял, что здесь он чужой и что его не принимают в свои, и что ему предстоит либо каким-то образом доказать, что он свой, либо искать другие связи.

Пробовал Максим говорить и о серьезном. К примеру, о побеге.

– Убежать нетрудно, – сказал Максим. – Убежать я мог бы прямо сейчас.

– Ай да ты! – сказал Зеф.

– Дело не в том, чтобы просто вернуться – что бы я стал там делать один? Надо вернуться всем и с оружием…

– Это кому же – всем? – спросил однорукий.

– Всем, кто здесь есть.

– Это зачем же?

Максим удивился.

– Чтобы свалить тиранов, естественно. Или вы намерены по-прежнему валить башни?

И по-другому начинался у Максима серьезный разговор с Зефом и Вепрем.

– Отвык я от таких слов, – сказал Зеф. – У нас тут все больше «гады» да «подлецы». Эй, парень, как тебя…

– Максим.

– Да, правильно. Что, Мак, сердце твое полно благодарности?

– Кому? За что?

– Ну как же? Вместо электрического тока бесконвойная жизнь на природе.

– Я был уверен, что меня не казнят, – возразил Максим. – Все-таки это был открытый процесс с соблюдением всех юридических норм, а не расправа в гвардейской казарме…

– Но твоих приятелей казнили, – сказал Зеф.

– Нет, – сказал Максим. – Всем заменили на каторгу. – Он помолчал. – По сути дела, это было разумное решение. Нельзя убивать людей только за то, что они имеют собственные убеждения и борются за свою жизнь.

– Нельзя? – спросил Зеф.

– Конечно, нельзя.

– А я-то думал – можно. Как ты думаешь, – обратился он к однорукому, – это дурак или болван?

– Бывает и третье, – сказал однорукий.

– Да, бывает и третье, – мрачно сказал Зеф.

Максим поглядел на него. Старшина смертников сверлил его своими маленькими голубыми глазками. Очень неприязненный взгляд, и совершенно непонятно, откуда эта неприязнь. В конце концов, если я ему так не нравлюсь, зачем он взял меня к себе?

– Ругань – не аргумент, – холодно сказал он.

– Кто, вы говорите, был в вашей ячейке? – спросил вдруг однорукий.

– Я могу говорить при нем? – сказал Максим, указывая ложкой на Зефа.

– Конспиратор, – сказал Зеф.

– Можете, можете, – сказал однорукий без улыбки. Максим перечислил членов ячейки. Краем глаза он видел, как однорукий и Зеф переглянулись.

– А вы не ошиблись? – вкрадчиво спросил однорукий. – Может быть, напутали что-нибудь?.. Знаете, бывает…

Максим удивленно поглядел на него, потом засмеялся.

– Как же я могу напутать, я же с ними вместе прожил целый месяц.

– Ну да, конечно, – охотно согласился однорукий. – Меня смущает вот что. Вы говорите, руководителем ячейки был Мемо-Копыто… А мне помнится, что не Мемо, а Гэл. Гэл Кетшеф.

– Какой Гэл? – удивился Максим. – Гэл Кетшеф был арестован вместе с вами и расстрелян на другой день.

– Ах да, конечно, – сказал однорукий. – Я запамятовал.

– По-моему, вы хотите меня запутать, – сказал Максим озадаченно. – Не понимаю, зачем это вам нужно.

– А скажи-ка, парень, – сказал вдруг Зеф. – Откуда ты, собственно, знаешь, что Гэл был расстрелян?

– Это хороший вопрос, – заметил однорукий.

– В точности я этого не знаю, – сказал Максим. – Но приговорили его к смерти… Вы, вероятно, меня не помните, – сказал он однорукому. – Но ведь я принимал участие в вашем аресте, а весь так называемый суд над вами проходил у меня на глазах. Я слышал и допросы, и приговоры…

Зеф протяжно свистнул, а однорукий сел и сказал:

– То-то мне ваше лицо знакомо. Вы были гвардейцем?

– Ну да! – сказал Максим нетерпеливо. – Я давно знаю вас обоих. – И он, радуясь, что наступил наконец момент взаимопонимания, рассказал им всю свою историю, начиная со сцены в лесу и кончая своим свиданием с прокурором. Его слушали, не перебивая. Когда он закончил, однорукий неопределенно сказал: «Бывает», а Зеф сообщил, что бывает и не такое, и предложил приступить к еде.

<…> И почему они мне не верят? Наверное, так надо. Наверное, это рефлекс, они всю жизнь дерутся… а на суде было зачитано восемь донесений какого-то агента, который знал всё, что делалось в нашей ячейке. Невозможно представить себе, чтобы кто-нибудь из наших был предателем…

В рассуждениях Максима были добавки о хонтийцах («…которым, судя по всему, тоже не сладко…»), о себе («Почему я так всегда не любил историю? И ведь именно меня угораздило сюда попасть»), а также выводы: «И вот что: уйду я не на запад, нечего там мне делать, там ни армии для меня нет, ни разведки. А уйду-ка я на восток, к этим так называемым выродкам. Посмотрю-ка я, такие ли они дикие, здесь ведь ни в одном слове никому нельзя верить. Надо всё самому смотреть. Может быть, на востоке удастся кого-нибудь организовать».

Более подробным в первом варианте рукописи был разговор о Крепости:

…и вот что, обо всем этом помалкивай, так и запомни: знают теперь о Крепости три человека, Вепрь не выдаст, я, само собой, тоже, а если узнает кто четвертый, значит, твоя вина, и придется нам тебя шлепнуть.

– Да не выдам я, – сказал Максим с досадой. – За кого вы меня принимаете, в самом деле?

– Ладно, ладно, – сказал Зеф. – Там видно будет, за кого мы тебя принимаем.

По-другому описывались и мысли Максима после обнаружения Крепости. В первоначальном варианте Авторы дали возможность Максиму подслушать разговор Зефа и Вепря и догадаться обо всем самому. И дальнейший разговор, уже совместный, тоже в первом варианте отличался от исправленного:

Оставалось еще расчистить юго-западную четверть квадрата. Здесь им повезло. Какое-то время назад здесь почему-то взорвалось что-то очень мощное. От старого леса остались только полусгнившие поваленные стволы да обгорелые пни, срезанные как бритвой, и на его месте уже поднялся молодой редкий лесок. Земля здесь была сильно радиоактивна и буквально нафарширована железом, превратившимся в ржавую пыль. Зеф присвистнул от удовольствия, походил взад-вперед с радиометром, достал схему и заштриховал юго-западную четверть красным карандашом. «Новичок, – разглагольствовал он по дороге назад, – если его в первый день не прихлопнет, всегда приносит удачу. Крепость нашли, целую четверть сэкономили… Молодец, Мак». Максим не возражал. Он чувствовал себя утомленным, грязным, сегодня было слишком много бессмысленной работы, бессмысленного нервного напряжения, слишком долго он дышал сегодня всякой гадостью и принял слишком много рентген. Кроме того, за весь этот день не было сделано ничего настоящего, нужного, и, наконец, ему очень не хотелось возвращаться в барак. Зеф с одноруким шли впереди, а он шагал следом за ними, таща на плече гранатомет однорукого, который совсем выдохся. Один Зеф чувствовал себя прекрасно. Он предвкушал душ и обильную жратву. Кроме того, он предвкушал еще что-то, о чем говорил шепотом. Он не знал, что у Максима слишком хороший слух – даже для этого профессионального шепота, но говорил он на жаргоне, и Максим понял только, что политические сегодня устраивают какое-то тайное сборище и какого-то Патла будут принимать куда-то. Максим отвлекся, а когда снова прислушался, речь шла о башнях. Они продолжали говорить на жаргоне, но жаргонных слов им явно не хватало. Максим слушал и удивлялся. Говорили как будто о действии излучения, причем Зеф утверждал, что действие это, как он выражался, интегрально. Вепрь, однако, оспаривал его какими-то непереводимыми примерами и настаивал на том, что действие социально-селективно. Сначала Максим не разобрал приставку «социально» и подивился, как два опытных человека могут спорить о таком очевидном предмете. Действие излучения, несомненно, интегрально, в том смысле, что действует на всех выродков без исключения, и оно же, несомненно, селективно, потому что действует только на выродков. Подслушивать было неловко, и он хотел уже отстать, но тут спорщики разгорячились и заговорили громче, потом остановились и принялись кричать друг на друга, и до Максима вдруг дошло, что они говорят о действии излучения на людей вообще, а не только на выродков. Это его поразило, сначала ему даже показалось, что он ошибается, что он неверно расшифровывает жаргонные выражения, они говорили о гвардейцах, о солдатах, о врачах, об уголовниках, о фермерах… Зеф стучал себя кулаком по лбу и кричал: «Да это же нерационально, не нужно!» – «Глупости! – кричал Вепрь, – Психология масс всегда социальна!» – «Да пойми ты, речь идет об общем настрое, о настрое на раболепие и подчинение…» – «А гвардеец более готов к такому настрою, чем ученый…»

И тут Максим понял, что вся прежняя картина мира разваливается. Что все гораздо страшнее, чем он представлял себе. Поняв, он ужаснулся и не поверил. Он бросил гранатомет, подошел к спорщикам, взял их за плечи и спросил:

– Для чего нужны башни?

Они не обратили на него внимания, только Зеф попытался отпихнуть его локтем, не переставая говорить, и тогда Максим встряхнул их и заорал:

– Я спрашиваю вас, для чего нужны башни?

Они замолчали и уставились на него. Голубые глаза Зефа были совершенно бессмысленны, а лицо однорукого все шло красными пятнами от возбуждения. Потом Зеф стряхнул руку Максима со своего плеча, злобно проворчал: «Чтобы оболванивать таких, как ты» и пошел вперед, не оглядываясь. Однорукий остался. Глаза его сузились, и он спросил тихо:

– Откуда вы знаете жаргон?

– Я не знаю жаргона, – нетерпеливо сказал Максим. – Но я понял, о чем вы говорили. Это правда? Я всегда думал, что башни нужны для того, чтобы мучить и выявлять выродков. Это правда?

– Да, – ответил однорукий. – Башни годятся и для этого. К нашему несчастью.

– Но не это главное?

– Нет, не это. Давайте, однако, пойдем, а то я очень устал.

– А что же главное?

– Подберите оружие, – сказал однорукий. – И пойдемте, я расскажу вам по дороге. Это будет даже интересно…

И он рассказал. То, что он рассказывал, было чудовищно. Это было чудовищно само по себе, и это было чудовищно потому, что больше не оставляло места для сомнений. Все время, пока они лезли через поваленные деревья, перебирались через овраги, продирались через кусты, потрясенный Максим изо всех сил пытался найти хоть какую-нибудь прореху в этой новой системе мира, но его усилия были тщетны. Картина получалась стройная, страшная, примитивная, совершенно логичная, она объясняла все известные Максиму факты и не оставляла ни одного факта необъясненным. Это было самое большое и самое страшное открытие из всех, которые Максим сделал на обитаемом острове.

Излучение башен предназначалось не для выродков. Оно действовало на любую нервную систему любого человеческого существа этой планеты. Механизм воздействия не был известен ни Вепрю, ни Зефу, но суть этого воздействия сводилась к тому, что облучаемый человек подвергался мощному психическому внушению. Ему было можно внушить все или почти все, но внушалась ему прежде всего идея его подчиненности, восторг перед власть имущими и ненависть ко всем, кто мыслит иначе. Очень многое оставалось неясным в психической картине воздействия: внушаются идеи или эмоции? Всем ли внушается одно и то же или существуют различные программы для людей разных психических или социальных типов? Действует облучение на сознание или на подсознание?.. Но главное было ясно. Гигантская сеть башен, опутывающая страну, дважды в сутки – по крайней мере дважды в сутки – внушала десяткам миллионов людей преданность и ненависть, преданность тем, кто правил, и ненависть к тем, кто был против них. Дергая за эти невидимые ниточки, Неизвестные Отцы направляли волю и энергию миллионных масс, куда им заблагорассудится, могли вызывать и дважды в день вызывали всеобщий экстаз раболепия и преклонения; могли заставлять и заставляли массы думать, что все идет как нельзя лучше; могли возбуждать и возбуждали неутолимую ненависть к врагам внешним и внутренним, стирая при этом в миллионах сознаний всякую тень сомнения. Они могли бы при желании направить миллионы под пушки и пулеметы, и миллионы пошли бы умирать с восторгом; они могли бы заставить миллионы убивать друг друга во имя чего угодно; они могли бы, возникни у них такой каприз, вызвать массовую эпидемию самоубийств. Они могли все. Опасность для них могли представлять только выродки, люди, которые в силу каких-то физиологических способностей были невосприимчивы к внушению. Излучение вызывало у них только невыносимые боли, но не меняло ни их убеждений, ни эмоционального настроя. Выродков было сравнительно мало, что-то около процента, но Неизвестные Отцы знали историю и не собирались рисковать. Выродки были объявлены врагами человечества, и с ними поступали соответственно.

Максим испытывал такое отчаяние, словно вдруг обнаружил, что его обитаемый остров населен на самом деле не людьми, а куклами. Надеяться было не на что. Перед ним была огромная машина, слишком простая, чтобы можно было рассчитывать на ее эволюцию, и слишком огромная, чтобы можно было надеяться разрушить ее небольшими силами. Он понял, насколько был смешон со своими планами вторжения, широкой пропаганды среди населения, изоляции Отцов от масс. Теми силами, на которые он мог рассчитывать, нельзя было освободить огромный народ, который не желал своего освобождения, у которого дважды-трижды в сутки выжигали самою мысль об освобождении. Огромная машина была неуязвима изнутри. Она была устойчива по отношению к любым возмущениям. Будучи разрушена, немедленно восстанавливалась. Будучи раздражена, немедленно и однозначно реагировала, не заботясь о судьбе своих отдельных элементов. Единственную надежду оставляла мысль, что у этой машины был центр, пульт управления, мозг. Этот центр теоретически можно было разрушить, и тогда машина замрет в неустойчивом равновесии, и тогда наступит момент, когда можно будет попробовать перевести этот мир на другие рельсы. Но где этот центр? И кто его будет разрушать? Это не атака на башню. Это операция, которая потребует огромных средств и прежде всего – армии людей, неподверженных действию излучения. Нужны были люди, невосприимчивые к излучению, или простые легкодоступные средства защиты от него. Ничего этого не было и даже не предвиделось. Внутри страны не было никаких сил, годных для предстоящей борьбы, миллионные массы были рабами машины. Несколько сотен тысяч выродков были раздроблены, разрознены, преследуемы, и если бы даже их удалось объединить, эту маленькую армию Неизвестные Отцы уничтожили бы немедленно, простым нажатием кнопки, включив излучатели не на час, а на сутки…

Максим в отчаянии обрушил на Вепря град вопросов. Существует ли защита от излучения? Работает ли кто-нибудь над этой проблемой? На что вообще надеется штаб? Есть ли программа действий? Почему об истинном назначении башен не знал ни один из подпольщиков в ячейке? На что вообще можно надеяться? Почему выродки не уничтожены, хотя это так легко сделать? Однорукий только косился на него любопытствующим глазом и отвечал кратко и невразумительно: «Как знать…», «Ну откуда я это знаю?», «Может быть, конечно…», «А кто их знает…».

– Вы действительно ничего не знаете? – спросил наконец Максим. – Или вы просто не верите мне?

– Как знать… – сказал Вепрь.

– Нет. Нет, извините, – сказал Максим. – Я требую от вас одного ответа, конкретного и ясного: верите или не верите?

– А чего это мы вдруг тебе поверим? – сказал вдруг, повернувшись, Зеф. – Кто ты такой, чтобы мы тебе верили? И кто ты такой, чтобы требовать от нас? Молоко на губах не обсохло, массаракш…

– Значит, не верите?

– Слушайте, Мак, – вежливо сказал однорукий. – Вы же неглупый человек. Посудите сами: мы – политические заключенные, смертники. По первому же доносу мы будем расстреляны. Только вчера расстреляли одного из нас за то, что он отказался вне очереди чистить уборную… Среди каторжников мы самые послушные и самые дисциплинированные. Мы больше не заговорщики, Мак. Мы люди, которые хотят жить. Вы ведете себя крайне неосторожно. Мы, конечно, не донесем на вас, это противно, хотя, строго говоря, мы должны были бы донести Так что в известном смысле мы вам верим. Мы верим, что вы не донесете, что мы не донесли. На что большее может рассчитывать человек, которого никто из нас не знает и вчерашний гвардеец?

– Хорошо, – сказал Максим. – Понимаю. Но я могу рассчитывать на ваше доверие в будущем?

– Как знать… – сказал однорукий. – Терпение, терпение и снова оно. Мы – вечные каторжники, и у нас впереди вечность.

Максим понял, что разговоры ни к чему не приведут. Эти люди правы, иначе просто нельзя. Значит, придется ждать, бездельничать, терпеть, работать на врага, ежедневно и ежеминутно рисковать бессмысленно жизнью, ждать, пока они удостоверятся в твоей честности, а вероятность выжить невелика, группы саперов истребляются наполовину за неделю… Это было невозможно.

– Что там, на востоке? – спросил он.

– Лес, потом пустыня. Выродки.

– Мутанты?

– Да. Полузвери. Сумасшедшие дикари.

– Вы их когда-нибудь видели?

– Я видел только мертвых, – сказал однорукий. – Их довольно часто хватают в лесу, а потом вешают перед нашими бараками для поднятия духа.

– А за что?

– За шею, – сказал Зеф. – Дурак. Это зверье. Их невозможно вылечить, а они опаснее любого зверя. Я-то их повидал. Ты такого и во сне не видел.

– А зачем туда тянут башни? – спросил Максим. – Хотят их приручить?

Однорукий неловко засмеялся.

– Нет. Они тоже не принимают излучение. Как и мы. В точности ничего не известно, но, скорее всего, их хотят оттеснить в пустыню.

Они вышли из леса на дорогу. Это опять было старое разбитое шоссе, может быть, то самое, которое вело к разрушенному мосту. На запад дороги нет, думал Максим. Мне там нечего делать. На востоке – дикие выродки. Есть еще, правда, разумные лемуры в Крепости, но это не то. Что же остается? Что же мне остается? Он вдруг понял, что у него один путь. Если он хочет действовать, если он не хочет ждать и рисковать ежедневно жизнью, разряжая мины, если он не хочет гнить в бараках, пока Зефу не заблагорассудится удостоить его своим доверием – а там окажется, что надо опять терпеть, опять ждать, – если он не хочет всего этого, ему остается один путь: на восток. Вот так, по этому шоссе, но в другую сторону. А там посмотрим. Вернуться сюда я всегда сумею. По крайней мере, я точно буду знать, что там, на востоке.

Другим был и разговор перед расставанием (когда Максим разобрался в танке и собрался уезжать на восток, позже – юг).

– Жив! – сказал Зеф вместо приветствия. – Удивительно! А я, друг мой, твой завтрак то го… сожрал. Видишь, – сказал он однорукому. – А ты беспокоился. Вот он, живой и невредимый.

– Я очень рад, – сказал Вепрь, улыбаясь. Максим почувствовал, что он действительно рад, но ему хотелось есть, он надеялся, что ему принесут что-нибудь, и поэтому он только сказал:

– Я тоже рад.

Зеф обошел танк вокруг, сказал: «Экая пакость», сел на обочину и стал свертывать цигарку.

– Ну, вы поедете со мной? – спросил Максим.

– Это куда же? – спросил Зеф.

– Я решил ехать на восток. К мутантам.

– Дурак, – сказал Зеф спокойно.

Однорукий покачал головой и сказал:

– Вы знаете, Мак, он прав. Это глупо.

– Они там с тебя кожу с живого сдерут, – пояснил Зеф.

Максим, невесело оскалясь, посмотрел на свои ободранные, еще не зажившие после вчерашнего руки и ответил:

– Не знаю, как там, а здесь меня уже ободрало. Я вас умолять не буду, вы мне вообще не нравитесь, слишком уж вы недоверчивы, можно подумать, что у вас нечистая совесть… но я решил, что было бы нечестно уехать, не предложив вам. Я мог бы уже давно уехать. Но если вы предпочитаете работать на врагов человечества, если вам нравится подыхать на радость Неизвестным Отцам… пожалуйста, оставайтесь.

Вепрь положил руку ему на плечо.

– Мак, – сказал он. – Вы сами говорите, что были подпольщиком. Тогда вы знаете, в каких условиях мы работаем и что такое для нас вопрос доверия. Нельзя быть таким нетерпеливым. А что касается врагов человечества, то у человечества много врагов извне, и самые страшные из них – мутанты.

– Я в это не верю, – сказал Максим. – И я не могу быть таким терпеливым. Я не могу терпеть и ждать, когда миллионы людей превращены в куклы. До свидания.

Они не остановили его, он вспрыгнул на гусеницу, отвалил люк отсека управления и залез в жаркую полутьму. Он отодвинул заслонку передней амбразуры и уже положил руки на рычаги, когда услыхал, что Зеф зовет его. Он высунулся.

– В чем дело? – спросил он.

– Раз уж ты решил ехать, – сказал Зеф, – то имей в виду, впереди у тебя будет две заставы. Одну ты проскочишь легко, они не ждут нападения сзади, а вторая стоит прямо посередине дороги. – Он сплюнул. – Брось глупить, – сказал он. – Оставайся. Там дикие места, а дальше пустыня, радиация… жрать там совершенно нечего, и воды нет.

– Все? – спросил Максим.

– Все, – сказал Зеф.

– Желаю вам выжить, – сказал Максим и вернулся к рычагам.

Позже этот разговор был перечеркнут, а на полях написано: «Вепрь спрашивает о Фанке в связи с вызовом Мака в столицу. Последний вопрос: почему суть башен скрывают от рядовых подпольщиков?»

Как вариант во втором черновике, Зеф, рассказывая о разговоре с курьером Умника, говорит: «Я ему на всякий случай соврал, что тебе обе ноги оторвало».

В рукописи, когда, выехав за пределы поля, Гай пытается петь марш и у него не получается, еще было: «Он снова посмотрел на часы. – Странно, – пробормотал он с разочарованием. – Как же так, даже обидно…» И затем, во время «ломки» Гая, Максим не сравнивает его с наркоманами из арестантского вагона, а думает: «Максиму вдруг пришло в голову, что Гай похож на наркомана, человека, привыкшего к наркотикам. Максим читал, что если наркоману не давать вовремя его любимого зелья, ему становится дурно, он впадает в депрессию, очень мучается».

По-другому строился разговор Гая и Максима перед возращением в страну.

– Теперь идем искать гвардейцев.

– Танк захватывать? – уныло спросил Гай.

– Нет. По твоей легенде. Ты похищен выродками, а каторжник тебя спас.

– А дальше?

Максим помолчал.

– Война началась, Гай, – сказал он. – Хонтийцы на вас напали, видишь ли. Превосходными силами. Хонтийцы, впрочем, утверждают обратное, но это неважно. Все вы хороши. Важно другое. – Он опять замолчал.

– Что? – нетерпеливо спросил Гай. Он чувствовал себя неловко. Отцы Отцами, башни башнями, а война все-таки войной. Нехорошо все-таки дезертировать. А вдруг Мак скажет, что надо дезертировать? Или хуже того, помогать хонтийцам?

– Во-первых, всех зовут в ряды. Нашего брата-каторжника тоже амнистируют и – в ряды. Так что пойдем в ряды, Гай. Хорошо бы нам не разлучаться. Ты ведь штрафник? Хорошо бы мне попасть к тебе под начало… Хорошо бы Зефа встретить… А что, вполне возможно, если он настоящий…

– А во-вторых? – спросил Гай, ощущая некоторое облегчение.

– А во-вторых… Во время несправедливых захватнических войн, бывает, возникают революционные ситуации.[75]75
  Чувствуется, что преподавание основ ленинизма в интернатах Мира Полудня поставлено из рук вон плохо. И вот результат: Максим не может довести до сознания Гая, да и сам плохо понимает светлую ленинскую идею создания революционной ситуации путем спровоцированного поражения своей страны в империалистической войне. И превращения ее в гражданскую… – В. Д.


[Закрыть] Не знаю, как это будет у вас с вашими окаянными башнями, но если война ядерная… Массаракш, никакие башни не должны им помочь…

По-другому описывалось и состояние подполья в разговоре Мака и Зефа перед танковой атакой.

– Хорошо, – сказал Максим. – Что же мы тогда должны делать?

– Выжить, – веско сказал Зеф. – Любыми средствами выжить во время прорыва. И здесь вся надежда на тебя. На всем Стальном Плацдарме, среди всех десятков тысяч штрафников, армейцев и гвардейцев, ты будешь единственным человеком с ясной головой…

– Это я понимаю, – нетерпеливо сказал Максим. – Я имею в виду не нашу с тобой задачу, а задачу организации.

– Массаракш! – удивился Зеф. – При чем здесь организация?

– То есть как при чем? Зачем ты вызвался добровольцем? Зачем ты едешь почти на верную смерть? Зачем я еду, массаракш и массаракш? Я бы двадцать раз успел уйти отсюда… Или ты хочешь сказать, что организация никак не намерена использовать войну?

– Организация ни черта не знает, – угрюмо сказал Зеф. – Потому я и еду. Я, ты и еще десяток наших. Тот, кто уцелеет, доложит… Как организация может использовать войну, если мы еще никогда не воевали с излучателями за спиной?

– Позволь, – сказал Максим, холодея. – Что же это получается? Я добровольно отдался гвардейцам. Я полкаторги обыскал, пока нашел тебя. Я положил чертову уйму труда, чтобы попасть с тобой в один экипаж, да еще под началом верного человека. Я радовался, что нашел контакт с ответственным представителем организации, я ждал, что ты мне дашь наконец настоящее боевое задание… Послушай, ведь война… Атомная война!.. Неужели нельзя рассчитывать на революционную ситуацию? Я был убежден, что у вас теория, что вы к этому готовились…

– Хватит! – рыкнул Зеф, и Максим замолчал. Зеф страшно сопел у него над ухом. – Распустил нюни, сопляк! Тьфу!

– Я не распустил нюни, – сказал Максим безнадежно. – Я просто еще раз убедился, что вашей организации грош цена.

Состояние Гая под действием излучения, которое описывалось ранее как «сплошное бессмыслие и готовность стать убийцей», первоначально представлялось Авторами таким: «…сплошная собачья преданность и готовность стать тряпкой для вытирания ног».

В первом варианте рукописи Гай не погибает, сцепившись с хонтийцем:

Гай, весь ободранный, весь в крови, стоял над ними [Фанком и Зефом. – С. Б.], не по-человечески оскалясь и, кажется, даже рыча, и водил по сторонам каким-то необычного вида оружием. Увидев Максима, он взвизгнул, бросился к нему, прижался спиной и выставил свое оружие против всего внешнего мира.

– Откуда это у тебя? – испуганно спросил Максим и осекся.

Далее он видит убитого Гаем хонтийца, потом – ядерный удар, при котором Максим «схватил Гая за лицо, повалил его на землю и сам упал сверху», а затем:

Максим вскочил, разбросав наваленные ветки. Он привел Гая в чувство, убедился, что парень не ослеп, оставил его, сбегал за Фанком, положил его рядом с Зефом, потряс их обоих, попытался заговорить с ними, но они только стонали и рычали в ответ, подхватил с земли длинное оружие хонтийца и побежал снова наверх, на свой наблюдательный пост.

Значительно отличается в первом варианте и начало главы восемнадцатой:

Генеральный прокурор спал чутко, и мурлыканье телефона сразу разбудило его. Не раскрывая глаз, он взял наушник. Шелестящий голос ночного референта произнес, как бы извиняясь:

– Шесть часов, господин генеральный прокурор…

– Да, – сказал прокурор, все еще не раскрывая глаз. – Да, благодарю вас.

Он включил свет, откинул одеяло и сел. Некоторое время он сидел, уставясь на свои тощие бледные ноги, и с грустным удивлением размышлял о том, что вот уже шестой десяток пошел, но не помнит он ни одного дня, когда бы ему дали выспаться. Все время кто-нибудь будит. Когда он был лейтенантом, его будил после попойки, когда только бы и поспать, скотина-денщик. Когда он был Председателем Чрезвычайного Трибунала, его будил дурак-секретарь с неподписанными приговорами. Когда он был гимназистом, его будила мать, чтобы он шел на занятия, и это было самое мерзкое время, самое скверное пробуждение. И всегда ему говорили: надо! Надо, ваше благородие. Надо, господин Председатель. Надо, сыночек. А сейчас он говорит это «надо» самому себе. Он встал, накинул халат, плеснул в лицо горсть одеколона, вставил зубы – массируя щеки, посмотрел на себя в зеркало, скривился неприязненно и пошел в кабинет.

Теплое молоко уже стояло на столе, а под крахмальной салфеточкой – блюдце с солоноватым печеньем. Это надо было выпить и съесть, как лекарство, но он сначала подошел к сейфу, отвалил дверцу, взял зеленую папку и положил на стол рядом с завтраком. Хрустя печеньем и прихлебывая молоко, он тщательно осмотрел папку, пока не убедился, что со вчерашнего вечера ее никто не раскрывал. Как много переменилось, подумал он. Всего четыре месяца прошло, а как все переменилось. Идеальный бунтовщик! Надо же, какие глупости меня тогда интересовали! Поднять бунт, дать ему как следует разгореться и эффектно, торжественно, с молниеносностью, подобающей спасителю государства, подавить – аляповатая, крикливая затея, дешевка, а сам в это время уже висел на волоске… Строго говоря, следовало бы, конечно, проанализировать, почему из этой затеи ничего не получилось. Сам по себе замысел, если отвлечься от суетности конечной цели, был вроде бы и не плох, а вот не вышло! Обманул ты мои ожидания, Мак Сим, он же Максим… Вздор, не буду об этом думать. Что было, то было, а теперь надо думать о том, что будет. У него вдруг похолодело внутри при мысли, что затея его провалилась потому, что он чего-то не учел в Максиме, какого-то его тайного свойства, не увидел какой-то его скрытой потенции, подошел к нему шаблонно. Да-да, подумал он. Тогда оставалось белое пятно – его прошлое. Тогда мне было наплевать на его прошлое, а, может быть, в прошлом и лежит ключик к этому странному человеку? Но вот зеленая папка стала вдвое толще, а белое пятно осталось. Он ощутил, как страх нарастает, и поспешил взять себя в руки. Нет, так дело не пойдет, сейчас надо хранить абсолютное спокойствие и рассуждать совершенно бесстрастно. Да, белое пятно осталось. Да, теоретически, повторяю: теоретически, только теоретически, этим белым пятном можно объяснить неудачу первой затеи и предсказать возможную неудачу второй. Но все это только теоретически. А практически – выбора у меня все равно нет. Белое пятно. И нет времени его заполнить. Просто нет времени. Значит, риск. Ну что же, риск так риск. Риск всегда был и будет, нужно только свести его к минимуму. И я его свел к минимуму. Да, массаракш, свел к минимуму! Вы, кажется, не уверены в этом, Умник? Ах, вы сомневаетесь? Вы всегда сомневаетесь, Умник, есть у вас такое качество, вы – молодец. Ну что же, попытаемся развеять ваши сомнения. Слыхали вы про такого человека? Его зовут Максим Ростиславский. Неужели слыхали? Это вам только кажется. Вы никогда раньше не слыхали про такого человека. Вы сейчас услышите о нем первый раз. Очень прошу вас, прослушайте и составьте о нем самое объективное, самое непредубежденное суждение. Мне очень важно знать ваше объективное мнение, Умник, от этого, знаете ли, зависит целость моей шкуры. Моя бледная, с синими прожилками, но такая дорогая мне кожа…