Текст книги "Неизвестные Стругацкие. От «Понедельника ...» до «Обитаемого острова»: черновики, рукописи, варианты"

Автор книги: Светлана Бондаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

– Товарищ Зубо, – сказал наконец Лавр Федотович. – Почему вы прекратили зачитывать дело? Продолжайте!

Комендант принялся трясущимися руками собирать разбросанные по машине листки.

– Зачитайте непосредственно краткую сущность необычности, – приказал Лавр Федотович.

Комендант всхлипнул в последний раз и стал читать:

– Обширное болото, из недр которого время от времени доносятся ухающие и ахающие звуки.

– Ну? – сказал Хлебоедов. – И что дальше?

– И все.

– Как так все? – плачущим голосом взвыл Хлебоедов. – Убили меня! Зарезали! И для ради чего? Звуки ахающие! Ты зачем нас сюда привезли, террорист? Ты это нас ухающие звуки слушать привезли? За что же мы кровь проливали? Ты посмотрите на меня, как я теперь в гостинице появлюсь? Ты же мой авторитет на всю жизнь подорвали! Я же тебя сгною так, что от тебя ни аханья, ни уханья не останется!

– Грррм, – сказал Лавр Федотович, и Хлебоедов замолчал. Глаза его вылезли, и он с видом тихого идиота медленно обводил пальцем огромную красную припухлость у себя на лбу. – Есть предложение, – сказал Лавр Федотович, – Дело номер двадцать восемь списать как не представляющее интереса, а представляющее опасность для народа. Коменданту колонии товарищу Зубо объявить строгий выговор за безответственное содержание вверенного ему болота ухающего и ахающего, поименованного Коровьим Вязлом, и за необеспечение безопасности работы комиссии. Какие есть еще предложения?

Слегка повредившийся от треволнений Хлебоедов внес предложение приговорить коменданта Зубо к расстрелу с конфискацией имущества и с поражением родственников в правах. Фарфуркис слабым голосом возразил, что такой меры социальной защиты наш уголовный кодекс не предусматривает вообще, что у него есть тем не менее сильное желание подать на коменданта в суд, но что в конечном счете он полностью поддерживает Лавра Федотовича.

– Следующий, – сказал Лавр Федотович. – Что у нас сегодня еще, товарищ Зубо?

– Заколдованный холм, – убито сказал комендант. – Это недалеко отсюда, километров пять.

– Комары? – осведомился Лавр Федотович.

– Христом богом, – сказал комендант. – Спасителем нашим… Нету их там. Муравьи разве что…

– Хорошо, – сказал Лавр Федотович. – Осы? Пчелы? – продолжал он, демонстрируя прозорливость и неусыпную заботу о народе.

– Ни боже мой, – сказал комендант.

Лавр Федотович долго молчал.

– Бешеные быки? – спросил он наконец.

Комендант заверил его, что ни о каких быках в этих окрестностях не может быть и речи.

– А волки? – спросил Хлебоедов подозрительно.

Но в окрестностях не было и волков, а также медведей, о которых вовремя вспомнил Фарфуркис. Мне было дано указание продолжать движение, и я продолжил было, но тут Хлебоедов заорал: «А змеи? Там у тебя змеи, небось!» Но не было у коменданта там и змей, и мы поехали. Мы миновали овсы, пробрались сквозь стадо коров, обогнули рощу Круглую, форсировали ручей Студеный и через полчаса оказались перед холмом Заколдованным.

Холм был как холм. С одной стороны он порос лесом. По-видимому, вокруг был здесь раньше сплошной лес, тянувшийся до самого Китежграда, но его свели, и осталось только то, что было на холме. На самой вершине виднелась почерневшая избушка, по склону перед нами бродили две коровы с теленком под охраной большой понурой собаки. Перед крыльцом избушки копались в земле куры, а на крыше стояла коза.

– Что же вы остановились? – спросил меня Фарфуркис – Надо же подъехать, не пешком же нам…

– И молоко у них, по всему видать, есть, – добавил Хлебоедов. – Я бы молока сейчас выпил… Когда, понимаешь, грибами отравишься, очень полезно молока выпить. Ехай, ехай, чего стали?

Я попытался объяснить им, что подъехать к холму ближе невозможно, но объяснения мои были встречены таким ледяным изумлением Лавра Федотовича, заразившегося мыслью о целебных свойствах парного молока, такими стенаниями Фарфуркиса: «Сметана! С погреба!», что я не стал спорить. Честно говоря, мне и самому было любопытно еще раз проехаться по этой дороге. Я включил двигатель, и машина весело покатилась к холму. Спидометр принялся отсчитывать километры, шины шуршали по колючей травке, Лавр Федотович неукоснительно глядел вперед, а заднее сидение в предвкушении молока и сметаны затеяло спор, чем на болотах питаются комары. Хлебоедов вынес из личного опыта суждение, что комары питаются исключительно ответственными работниками, совершающими инспекционные поездки. Фарфуркис, выдавая желаемое за действительное, уверял, что комары живут самоедством. Комендант же кротко, но настойчиво лепетал о божественном, о какой-то божьей росе и жареных акридах. Так мы ехали минут двадцать. Когда спидометр показал, что пройдено пятнадцать километров, Хлебоедов спохватился.

– Что же это получается, – сказал он, – едем-едем, а холм где стоял, там и стоит… Поднажмите, товарищ водитель, что же вы?

– Не доехать нам до холма, – кротко сказал комендант. – Он же заколдованный, не доехать до него… Только бензин весь сожжем даром.

После этого все замолчали, и на спидометре намоталось еще семь километров. Холм по-прежнему не приблизился ни на метр. Коровы, привлеченные шумом мотора, сначала некоторое время глядели в нашу сторону, затем потеряли к нам интерес и снова уткнулись в траву. На задней скамье нарастало возмущение. Хлебоедов и Фарфуркис обменивались негромкими замечаниями, деловитыми и зловещими. «Вредительство», – говорил Хлебоедов. «Саботаж, – возражал Фарфуркис – Но злостный». Потом они перешли на шепот, и до меня доносилось только: «… на колодках… ну да, колеса крутятся, а машина стоит… комендант?.. может быть, и консультант… подрыв экономики… а потом машину спишут с большим пробегом, а она новенькая…» Я не обращал внимания на этих зловещих попугаев, но потом вдруг хлопнула дверца, и ужасным, стремительно удаляющимся голосом заорал Хлебоедов. Я изо всех сил нажал на тормоз. Лавр Федотович, продолжая движение, не меняя осанки, с деревянным стуком влип в ветровое стекло. У меня в глазах потемнело от страшного удара, и золотые зубы Фарфуркиса лязгнули у меня над ухом. Машину занесло. Когда пыль рассеялась, я увидел далеко позади Хлебоедова, который еще катился вслед за нами, размахивая конечностями.

– Затруднение? – осведомился Лавр Федотович обыкновенным голосом. По-моему, он даже не заметил удара. – Товарищ Хлебоедов, устраните.

Мы устраняли затруднение довольно долго. Пришлось сходить за Хлебоедовым, который лежал метрах в тридцати позади, ободранный, с лопнувшими брюками и очень удивленный. Выяснилось, что он заподозрил нас с комендантом в заговоре – будто мы поставили машину на колодки и гоним с корыстными целями километраж. Движимый чувством долга, он решил выйти на дорогу и раскрыть преступление, заглянув под машину. Он был очень удивлен, что это ему не удалось. Мы приволокли его к машине и положили так, чтобы он смог посмотреть, а сами отправились на помощь Фарфуркису, который искал и не мог найти свои очки и верхнюю челюсть. Он искал их в машине, но комендант нашел их далеко впереди. Недоразумение было полностью устранено, поражения Хлебоедова оказались довольно поверхностными, и Лавр Федотович, только теперь поняв, что парного молока нет, не будет и быть не может, внес предложение не тратить бензин, принадлежащий народу, а приступить к своим прямым обязанностям.

– Товарищ Зубо, – сказал он. – Доложите дело.

У дела двадцать девятого фамилии, имени и отчества, как и следовало ожидать, не оказалось. Оказалось только условное наименование «Заколдуй». Год рождения его терялся в глубине веков, место рождения определялось его координатами с точностью до минуты дуги.[66]66
  Налицо попытка ввести Тройку в заблуждение! Геодезические (географические) координаты – это углы, и измеряются не в дуговых, а в угловых единицах. – В. Д.


[Закрыть] По национальности «Заколдуй» был русский, образования не имел, иностранных языков сроду не ведал, профессия у него была – холм, а место работы тоже определялось упомянутыми выше координатами. За границей «Заколдуй» сроду не бывал, ближайшим родственником его являлась мать сыра земля, адрес же постоянного местожительства определялся все теми же координатами. Анкета произвела на Хлебоедова благоприятнейшее впечатление. Хлебоедов сказал, что будь он сейчас, как некогда, председателем правления Всероссийского хорового общества, он бы такого товарища утвердил бы в любой должности с закрытыми глазами. Что же касается краткой сущности необычности, то она звучала у меня так: «Участок территории с метрикой, значительно отличающейся от евклидовой. Базируясь на местных преданиях, можно предположить, что это изменение метрики было вызвано искусственно неизвестным агентом несколько десятков лет тому назад».

Комендант сиял. Дело уверенно шло на признание. Хлебоедов был доволен анкетой, Фарфуркис восхищался очевидной необъяснимостью, и Лавр Федотович, по-видимому, тоже не возражал. Во всяком случае, он сообщил нам доверительно, что народу нужны холмы, а также равнины, овраги, буераки, эльбрусы и казбеки.

Но тут дверь избушки растворилась, и на крыльцо выбрался, опираясь на палочку, старый человек в валенках и длинной до колен подпоясанной рубахе. Он потоптался на пороге, посмотрел из-под руки на солнце, махнул клюкой на козу, чтобы слезла с крыши, и уселся на ступеньку.

– Свидетель! – сказал Фарфуркис.

– А не вызвать ли нам свидетеля?

– Так что ж свидетель, – упавшим голосом сказал комендант. – Разве чего не ясно? Ежели вопросы есть, то я могу…

– Нет! – сказал Фарфуркис, с подозрением глядя на него. – Нет, зачем же вы? Вы вон где живете, а он здешний.

– Вызвать, вызвать! – сказал Хлебоедов. – Пусть молока принесет.

– Грррм, – сказал Лавр Федотович. – Товарищ Зубо, вызовите свидетеля по делу номер двадцать девять.

– Эх! – воскликнул комендант, ударивши соломенной шляпой о землю. Дело рушилось на глазах. – Да если бы он мог сюда прийти, он бы разве там сидел? Он там, можно сказать, в заключении! Не выйти ему оттуда! Как он там застрял, так он там и остался… – И в полном отчаянии, под пристальными и подозрительными взглядами Тройки, комендант, ставши вдруг словоохотливым от полной обреченности, поведал нам китежградское предание о заколдунском леснике Феофиле. Как жил он себе и не тужил в своей сторожке с женой – тогда он еще совсем молодой был, как ударила однажды в холм зеленая молния, и с тех пор там он и застрял. Первое время суматохи много было, жена Феофилова в город уходила, а вернулась – и, оказывается, не может взойти на холм. Прибежала в слезах к попу. Поп набрал святой воды ведро и пошел холм кропить. Шел-шел, не дойти до холма, и только. Брызгал он этой святой водой направо, налево, молитвы возносил – не помогает. Поп возьми и разуверься. Расстригся и пошел в атеисты. Это уже бунт. Приехал урядник. Спервоначалу грозил, ругался по-черному, потом принялся Феофила шкаликом приманивать. Мол, увидит шкалик Феофил и обязательно к нему прорвется, а тут уж можно будет его хватать и вязать. И верно, рвался Феофил. Двое суток к шкалику без передышки бежал. Нет, не добежать. Так он там и остался. Он там, жена здесь. Сначала к нему приходила, кричали они друг другу, потом надоело ей, перестала ходить. Феофил сначала рвался оттуда тоже, говорят, видели, как он свинью зарезал, солониной запасся, чистое белье увязал и пошел с холма путешествовать. Хлеба, говорят, взял на дорогу: два каравая, сухарей. Долго шел с холма, полгорода сбежалось глядеть, как он путешествует. И все по низу холма, все по низу холма. Смех и грех. Ну, потом, конечно, успокоился, жить-то надо. Так с тех пор и живет. Ничего, привык.

Выслушав эту страшную историю, Хлебоедов вдруг сделал открытие, что у Феофила советских документов нет, переписи он избежал, в выборах участия не принимал, воспитательной работе не подвергался и, вполне возможно, что остался кулаком-мироедом.

– Две коровы у него, – сказал он. – И теленок вот. Коза. А налогов не плотит… – Глаза его вдруг расширились. – Раз теленок есть, значит, и бык у него где-то там спрятан!

– Есть бык, это точно, – уныло признался комендант. – Он, верно, на той стороне пасется.

– Ну, голубчик, и порядочки у тебя, – зловеще сказал Хлебоедов. – Знал я, чувствовал, что ты саботажник и очковтиратель, но такого даже от тебя не ожидал. Чтобы ты кулака укрывал, мироеда…

Комендант набрал в грудь побольше воздуха и заныл:

– Святой девой Марией… Двенадцатью первоапостолами… На евангелии клянусь и на конституции…

Лесник Феофил вдруг поднял голову и, прикрываясь от солнца ладонью, посмотрел в нашу сторону. Затем он встал, отбросил клюку и начал неторопливо спускаться с холма, оскальзываясь в высокой траве. Белая грязная коза следовала за ним, как собачонка. Феофил подошел к нам, опустился в вольтеровское кресло, задумчиво подпер подбородок костлявой коричневой рукой, а коза села рядом и уставилась на нас желтыми бесовскими глазами.

– Люди как люди, – сказал Феофил. – Удивительно.

Коза отбросила за спину тяжелую золотую косу, обвела нас взглядом и выбрала Хлебоедова.

– Это вот Хлебоедов, – сказал она. – Рудольф Архипович, родился в девятьсот шестнадцатом, в Хохломе, имя родители почерпнули из великосветского романа, по образованию школьник восьмого класса, иностранных языков изучал много, но не знает ни одного…

– Иес, – сказал Хлебоедов, стыдливо хихикнув. – Натюрлих. Яволь.

– …Профессии как таковой не имеет – руководитель. В настоящее время – руководитель-общественник. За границей был: в Италии, во Франции, в обеих Германиях, в Венгрии, в Англии… и так далее, всего в сорока двух странах. Отличительная черта характера – высокая социальная живучесть и приспособляемость, основанные на принципиальной глупости и на неизменном стремлении быть ортодоксальнее ортодоксов.

– Так, – сказал Феофил. – Можете что-нибудь к этому добавить, Рудольф Архипович?

– Никак нет! – весело сказал Хлебоедов. – Разве что вот орто… доке, ортодо…ксальный… Не совсем ясно!

– Быть ортодоксальнее ортодоксов значит примерно следующее, – сказала коза. – Если начальство недовольно каким-нибудь ученым, вы объявляете себя врагом науки вообще. Если начальство недовольно каким-нибудь иностранцем, вы готовы объявить войну всему, что за пределами страны. Понятно?

– Так точно! – сказал Хлебоедов. – Иначе нельзя. Образование у нас больно маленькое. Иначе, того и гляди, промахнешься.

– Крал? – небрежно спросил Феофил.

– Нет, – сказала коза. – Подбирал, что с возу упало.

– Убивал?

– Ну что вы, – засмеялась коза. – Лично – никогда.

– Расскажите что-нибудь, – сказал Феофил Хлебоедову.

– Ошибки были, – быстро сказал Хлебоедов. – Люди не ангелы. И на старуху бывает проруха. Конь о четырех ногах, и то спотыкается. Кто не ошибается, то не ест… то есть, не работает…

– Понял, понял, – сказал Феофил. – Будете еще ошибаться?

– Ни-ког-да! – твердо сказал Хлебоедов.

Феофил покивал.

– Что от него останется на земле? – спросил он козу.

– Дети, – сказала коза. – Двое законных, трое незаконных. Фамилия в телефонной книге… – Прекрасное ее лицо напряглось, словно она всматривалась в даль. – Нет. Больше ничего.

– Нам много не надо, – обиженно сказал Хлебоедов. – А что касается незаконных детей, то это как вышло? Едешь, бывало, в командировку…

– Благодарю вас, – сказал Феофил. Он посмотрел на Фарфуркиса. – А этот приятный мужчина?

– Это Фарфуркис, – сказала коза. – По имени и отчеству никогда никем не был называем. Родился в девятьсот двадцатом в Таганроге, образование высшее, юридическое, читает по-английски со словарем, по профессии лектор, имеет степень кандидата исторических наук, тема диссертации – «Профсоюзная организация мыловаренного завода имени Ньютона в период 1934–1941 годы». За границей не был и не рвется. Отличительная черта характера – осторожность и предупредительность, иногда сопряженные с риском навлечь на себя недовольство начальства, но всегда рассчитанные на благодарность от начальства впоследствии…

– Это не совсем так, – мягко возразил Фарфуркис – Вы несколько подменяете термины. Осторожность и предупредительность являются чертой моего характера безотносительно к начальству, я таков от природы, это у меня в хромосомах. Что же касается начальства, то такова уж моя обязанность – указывать вышестоящим юридические рамки их компетенции.

– А если они выходят за эти рамки? – спросил Феофил.

– Видите ли, – сказал Фарфуркис, – чувствуется, что вы не юрист. Нет ничего более гибкого и уступчивого, нежели юридические рамки. Их можно указать, но их нельзя перейти.

– Как вы насчет лжесвидетельствования? – спросил Феофил.

– Боюсь, что этот термин несколько устарел, – сказал Фарфуркис, – мы им не пользуемся.

– Как у него насчет лжесвидетельствования? – спросил Феофил козу.

– Никогда, – сказала коза. – Он всегда свято верит в то, о чем свидетельствует.

– Действительно, что такое ложь? – сказал Фарфуркис – Ложь – это отрицание или искажение факта. Но что есть факт? Можно ли вообще в условиях нашей невероятно усложнившейся действительности говорить о факте? Факт есть явление или деяние, засвидетельствованное очевидцами, но очевидцы могут быть пристрастны, корыстны или просто невежественны. Факт есть деяние или явление, засвидетельствованное в документах, но документы могут быть подделаны. Наконец, факт есть деяние или явление, фиксируемое лично мною, но мои чувства могут быть притуплены или даже вовсе обмануты привходящими обстоятельствами. И оказывается таким образом, что факт как таковой есть нечто весьма эфемерное, расплывчатое, недостоверное, и возникает естественная потребность вообще отказаться от такого понятия. Но тогда ложь и правда автоматически становятся первопонятиями, неопределимыми через какие бы то ни было более общие категории. Существует Большая Правда и антипод ее, Большая Ложь. Большая Правда так велика и истинность ее так очевидна, что с точки зрения всякого нормального человека, каким являюсь и я, опровергать ее, то есть лгать, становится совершенно бессмысленным. Вот почему я никогда не лгу и, естественно, никогда не лжесвидетельствую.

– Тонко, – сказал Феофил. – Очень тонко. Конечно, после Фарфуркиса останется эта его философия факта?

– Нет, – сказала коза, усмехаясь. – То есть философия останется, но Фарфуркис тут ни при чем. Это не он придумал. Он вообще ничего не придумал, кроме своей диссертации. Так что останется от него только эта диссертация как образец работ такого рода.

Феофил задумался. Коза сидела у его ног на скамеечке и расчесывала волосы, как Лорелея. Мы встретились с нею глазами, и она улыбнулась мне не без кокетства. Очень, очень милая была козочка, было в ней что-то от Стеллочки, и мне опять ужасно захотелось домой.

– Правильно ли я понял, – сказал Фарфуркис, обращаясь к Феофилу, – что все кончено и мы можем идти?

– Еще нет, – ответил Феофил, очнувшись от задумчивости. – Я бы хотел еще задать несколько вопросов вот ему…

– Как?! – вскричал пораженный Фарфуркис – Лавру Федотовичу?

– Народ… – проговорил Лавр Федотович, глядя куда-то в бинокль.

– Вопросы Лавру Федотовичу? – бормотал потрясенный Фарфуркис.

– Да, – подтвердила коза. – Вунюкову Лавру Федотовичу, год рождения…

– Да что же это такое? – возопил в отчаянии Фарфуркис – Товарищи! Да куда мы опять заехали? Ну что это такое? Неприлично же…

– Правильно, – сказал Хлебоедов. – Не наше это дело. Пусть милиция разбирается.

– Грррм, – сказал Лавр Федотович. – Другие предложения есть? Вопросы к докладчику есть? Выражая общее мнение, предлагаю вычеркнуть дело номер двадцать девять из списков дел, предназначенных к рассмотрению настоящей комиссией, и передать его в соответствующие органы. Выездную сессию считаю закрытой. Объявляю перерыв до пяти часов ноль минут вечера.

Я посмотрел на вершину холма. Лесник Феофил, тяжело опираясь на палку, стоял на своем крылечке и из-под ладони смотрел на нас. Коза бродила по огороду. Я помахал им беретом и развернул машину.

Глава шестая

Выезд в поле оказал на всех участников, кроме коменданта, благотворнейшее влияние. Тройка вкусно и с аппетитом пообедала, удержавшись на этот раз от гастрономических дискуссий, отдохнула, смазала комариные укусы одеколоном и теперь демонстрировала поучительное зрелище трогательного единения и взаимопонимания. Хлебоедов и Фарфуркис долго уступали друг другу право первому войти вслед за Лавром Федотовичем в комнату заседаний, Лавр Федотович благодушно разбудил все еще спавшего в своем кресле полковника и угостил его «Герцеговиной Флор», а я в перерыве сходил на завод, закруглил там все свои дела и чувствовал теперь себя на седьмом небе. Что же касается коменданта, то ему не повезло. Не надо было ему раздеваться на берегу озера, а раздевшись – потеть от страха. Он застудил себе зуб и мучился так, что Лавр Федотович счел себя обязанным поддержать его благосклонной шуткою: «Вот, товарищ Зубо, – сказал он. – Имели вы против нас зуб, и теперь этот зуб у вас и заболел».

Всего на вечернем заседании нам предстояло рассмотреть три дела. Все три отложенные, уже рассматривавшиеся раньше. Первым обсудили разумного дельфина Айзека. Сам дельфин давно уже помер от старости, но дело его жило[67]67
  АБС, конечно, были уверены, что цензоры это пропустят, мило улыбнувшись. Ну, пустяки: Айзек жил, Айзек жив, Айзек будет жить! – В. Д.


[Закрыть] и было еще способно доставлять кому-то неприятности. Жило оно по целому ряду причин. Во-первых, Айзек неудачно скончался, недоиспользовав отпущенные на него две тонны свежей трески. Эта когда-то свежая треска висела на шее несчастного Зубо, как жернов, и не было никакой возможности от нее избавиться. Он ел ее сам, всей семьей, приглашал гостей, кормил половину китежградских собак, подъезжал даже к Спиридону, но нарвался на отказ: Спиридон не пожелал иметь ничего общего ни с кем из китообразных. Во-вторых, дело Айзека не могло быть прекращено потому, что, пока акт о смерти ходил по инстанциям, из покойника набили чучело и передали в китежградскую среднюю школу в качестве наглядного пособия, акт же вернулся с резолюцией произвести посмертное вскрытие на предмет установления причин смерти. С тех пор ежемесячно комендант получал запрос из инстанций: почему до сих пор не высланы результаты вскрытия, на что однообразно отвечал, что принимаются все меры к быстрейшему ответу на ваш исходящий такой-то. И наконец, Тройка сама по себе тоже не давала делу прекратиться. «Мало ли что он помер, – говорил Хлебоедов об Айзеке. – Мне плевать, что он помер. Я обещал его на чистую воду вывести, и я его выведу». (Хлебоедов возненавидел мудрого дельфина с самой их первой встречи, когда дельфин на слова Хлебоедова: «Какая же это сенсация, это обыкновенная говорящая рыба, я про такую читал» – во всеуслышание на четырех европейских и двух азиатских языках назвал его идиотом.) Вот и сегодня Хлебоедов извлек из портмоне газетную вырезку и заявил:

– Насчет этого Айзека у меня есть материал. Вот получен прессой сигнал, что дельфин, оказывается, вовсе и не рыба. Этого я не понимаю. Живет в воде, хвост у него, и не рыба. А что же, по-вашему, птица? Или… это… петух какой-нибудь?

– Есть предложения? – благодушно осведомился Лавр Федотович.

– Есть, – сказал Хлебоедов. – Отложить до выяснения. Темный был покойничек человек, земля ему пухом.

– Помер же он, – в сотый раз безнадежно проныл комендант. – Может, спишем, а?

– Товарищ Зубо, – сказал Фарфуркис, – вы напрасно испытываете наше терпение. Оно у нас безгранично. Мы вам уже объясняли, что Гомер, Шекспир, многие другие деятели тоже умерли, но по-прежнему продолжают оставаться загадкой для исследователей. Смерть не может считаться препятствием для исследовательской работы. Нам не важно, жив объект или нет, нам важно установить, в какой мере он является или являлся необъясненным явлением.

– Ну хорошо, – сказал комендант. – А насчет рыбы мне как?

– И опять же мы готовы в сотый раз объяснить вам, что поскольку данный продукт документирован в качестве пищи для вашего колониста, то он и может быть списан лишь по употреблении его этим колонистом.

– Ревизия же на носу! – рыдающим голосом проговорил комендант. – Найдут же у меня две тонны гнилой рыбы излишков…

– Да, – сочувственно сказал Фарфуркис – Вам необходимо что-то предпринять.

– Может, мне другого дельфина купить? На свои, на заработанные. В Москве, кум говорил, такой магазин есть…

– Это ваше право, – сказал Фарфуркис – Но вряд ли законно скармливать продукт, предназначенный конкретно дельфину Айзеку, какому-нибудь другому дельфину.

– Куда ж мне рыбу-то девать?

– Скормить ее дельфину Айзеку, – сказал Фарфуркис.

– Грррм, – сказал Лавр Федотович. – Я вижу, вопросов больше нет. Переходите к следующему делу, товарищ Зубо.

Следующим было дело снежного человека Феди. Тут все обошлось благополучно. Комиссия единодушно признала Федю годным к исполнению обязанностей наглядного пособия для популярных лекций по основам дарвинизма. Комиссия подписала соответствующее удостоверение и вручила его коменданту для передачи Феде. Комендант был в восторге. Федино дело тянулось полтора года, и он уже потерял веру в его благополучный исход. Он рассматривал удостоверение со всех сторон, глядел на просвет, украдкой прижимал к сердцу. Зуб его совершенно успокоился.

Далее было поднято дело спрута Спиридона. Дело это тянулось тоже больше года, потому что высокомерное древнее головоногое не желало являться на комиссию, а требовало, чтобы комиссия сама явилась к нему. Амбиция обеих сторон мешала разрешению конфликта – все-таки речь шла о том, кто будет командовать парадом.

– Опять не явился, старый склочник, – сказал Хлебоедов.

– Никак нет, – подтвердил комендант.

– Нет, надо же какая скотина, – сказал Хлебоедов. – Семь ног у мерзавца, и не может явиться!

– Восемь, – сказал Фарфуркис.

– Как так – восемь? Осьминог ведь? Значит, о семи ногах. Что вы мне, в самом деле…

– У осьминога восемь ног, – мягко сказал Фарфуркис – Он, собственно, восьминог, но «в» у него редуцировалось.

– Да бросьте вы, – сказал Хлебоедов. – Что ты, понимаешь, мне вкручиваете? Редуцировалось, медуцировалось… Не знаете, так и скажите. Вот пусть консультант скажет. Товарищ консультант, сколько у него ног, семь или восемь?

– Десять, – сказал я.

Хлебоедов посмотрел на меня ошарашенно.

– Шутки шутите? – сказал он. – А между прочим, вы на работе. Это вы дома своей жене шутки шутите.

– Мне, товарищ Хлебоедов, с вами шутить не о чем, – холодно сказал я. – Вы мне задаете как научному консультанту вопрос, я вам отвечаю. Могу добавить, что точнее, вероятно, говорить не «ног», а «рук», поскольку спруты на щупальцах не ходят, а хватают ими.

– Но ноги-то, ноги у него есть? – спросил Хлебоедов. – Хоть одна!

– Ничего не могу добавить, – сказал я.

– Одну минуточку, – сказал Фарфуркис – Но почему же в таком случае он называется осьминог?

– А Спиридон не осьминог. Спиридон – кальмар, мегатойтис.

– Ага, – сказал Фарфуркис – Благодарю вас.

– Все равно, – сказал Хлебоедов. – Мог бы и на руках дойти. Не в баню ведь, а на комиссию… А в общем-то, нам-то какое дело? Мы его вызываем, он не приходит, а у нас не горит, у нас другой работы много. Кто там следующий?

– От Спиридона имеется заявление, – сказал комендант.

– Отказать, отказать, – сказал Хлебоедов.

– Грррм, – произнес Лавр Федотович. – Товарищ Хлебоедов, у вас есть вопрос?

– Нет, – сказал Хлебоедов пристыженно. – Виноват.

– Народ желает знать все детали, – продолжал Лавр Федотович, глядя на Хлебоедова в бинокль. – Между тем отдельные члены комиссии, видимо, пытаются подменить общее мнение комиссии своим частным мнением. Но народ говорит этим отдельным товарищам: не выйдет, товарищи!

Воцарилось почтительное молчание. Было слышно, как Хлебоедов терзается угрызениями совести. Лавр Федотович опустил бинокль и сказал:

– Докладывайте, товарищ Зубо.

– Меморандум номер двенадцатый, – прочитал комендант. – Настоящим полномочный посол Генерального содружества гигантских древних головоногих свидетельствует свое искреннее уважение председателю Тройки по рационализации и утилизации необъясненных явлений (сенсаций) его превосходительству товарищу Вунюкову Лавру Федотовичу и имеет поставить его в известность о нижеследующем:

1. Настоящий меморандум является двенадцатым в ряду документов идентичного содержания, отправленных полномочным послом в адрес его превосходительства.

2. Полномочный посол до сего дня не получил ни уведомления о вручении, ни подтверждения о получении, ни адекватного ответа хотя бы на один из вышеупомянутых документов.

3. Полномочный посол вынужден с сожалением констатировать установление нежелательной традиции, которая вряд ли может в дальнейшем способствовать нормальным отношениям между высокими договаривающимися сторонами.

Допуская в связи с вышеизложенным, что предшествовавшие одиннадцать документов по тем или иным причинам не попали в сферу внимания его превосходительства, полномочный посол считает необходимым вновь информировать его превосходительство о своих намерениях, вытекающих из его, полномочного посла, обязанностей перед Генеральным содружеством, которое он имеет честь представлять:

1. Полномочный посол намерен встретиться с представителями министерства иностранных дел высокой договаривающейся стороны в целях обсуждения процедуры вручения министру иностранных дел своих верительных грамот.

2. После упомянутого обсуждения полномочный посол намерен вручить министру иностранных дел высокой договаривающейся стороны свои верительные грамоты.

В интересах высоких договаривающихся сторон и допуская, что предшествовавшие одиннадцать документов по тем или иным причинам не попали в сферу внимания его превосходительства, полномочный посол считает себя обязанным повторить свои предложения его превосходительству:

1. Полномочный посол желал бы встретиться с его превосходительством для обсуждения средств и порядка доставки его, полномочного посла, к месту встречи с представителями министерства иностранных дел высокой договаривающейся стороны.

2. Время встречи с его превосходительством полномочный посол оставляет на усмотрение его превосходительства.

3. Что же касается места встречи, то, принимая во внимание физические и физиологические особенности организма полномочного посла, было бы желательно провести встречу в нынешней резиденции полномочного посла.

С совершеннейшим почтением остаюсь в ожидании решения вашего превосходительства покорнейшим вашим слугой, Спиридон, полномочный посол Генерального содружества гигантских древних головоногих.

– Все, – сказал комендант.[68]68
  На полях заметка: «Аллегорич. сцена». – С. Б.


[Закрыть]

– Грррм, – сказал Лавр Федотович. – Какие будут предложения по существу дела?

– У меня предложение одно, – сказал Хлебоедов. – Лишить его, гада, пищевого довольствия. Пусть голодом посидит, а то видно ведь, что издевается. Сколько раз было ему говорено, чтобы явился на комиссию, а он только писульки пишет. Пусть-ка поголодает, образумится…