Текст книги "Неизвестные Стругацкие. От «Понедельника ...» до «Обитаемого острова»: черновики, рукописи, варианты"
Автор книги: Светлана Бондаренко
Жанры:
Научная фантастика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)
– Гр-р-р-м! – произнес Лавр Федотович и оглядел нас всех взглядом, проникающим сквозь стены и читающим в сердцах. Все были готовы: полковник дремал, Хлебоедов нашептывал, Фарфуркис сделал вторую заметку, комендант товарищ Зубо, похожий на ученика перед опросом, судорожно листал страницы дела, а я, пробуя карандаш, изобразил на чистой странице первый сверхчеловеческий профиль.
– Вечернее заседание Тройки объявляю открытым, – сказал Лавр Федотович. – Следующий! Докладывайте, товарищ Зубо.
Комендант вскочил и, держа перед собой раскрытую папку, начал было высоким голосом: «Машкин Эдельвейс Захарович…», но его тут же перебил Фарфуркис.
– Протестую! – крикнул он, обращаясь к Лавру Федотовичу. – Где порядковый номер дела? Почему не назван пункт?
Лавр Федотович взял бинокль и некоторое время смотрел на коменданта.
– Правильное обобщение, верное, – сказал он. – Огласите.
Комендант с бумажным шорохом облизнул сухим языком сухие губы и упавшим голосом начал снова:
– Дело номер сорок второе. Фамилия: Машкин. Имя: Эдельвейс. Отчество: Захарович…
– С каких это пор он Машкиным заделался? – брюзгливо спросил Хлебоедов. – Бабкин, а не Машкин. Бабкин Эдельвейс Петрович. Я с ним работал в одна тысяча девятьсот сорок седьмом году в комитете по молочному делу. Эдик Бабкин, и, кстати, никакой он не Эдельвейс, а Эдуард. Эдуард Петрович Бабкин…
Лавр Федотович медленно повернул к нему каменное лицо.
– Бабкин? – сказал он. – Не помню. Продолжайте, – сказал он коменданту.
– Отчество: Захарович, – болезненно улыбаясь, повторил комендант, – Год и место рождения: тысяча девятьсот двадцать девятый,[40]40
Позже исправлено на «тысяча девятьсот первый». – С. Б.
[Закрыть] город Смоленск. Национальность…
– Э-дуль-вейс или Э-доль-вейс? – спросил Фарфуркис.
– Э-дель-вейс, – сказал комендант.
– Дивизия СС «Эдельвейс», – прошамкал сквозь дрему полковник.
– Национальность: белорус, – сказал комендант. – Образование: высшее, Ленинградский политехнический институт.[41]41
Позже исправлено на «неполное среднее общее, неполное среднее техническое». – С. Б.
[Закрыть] Знание иностранных языков: английский[42]42
Позже «английский» исправлено на «русский». – С. Б.
[Закрыть] – свободно, немецкий и французский[43]43
Позже «немецкий и французский» исправлено на «украинский и белорусский». – С. Б.
[Закрыть] – со словарем. Место работы…
Хлебоедов вдруг звонко шлепнул себя по лбу.
– Да нет же! – закричал он. – Он же помер!
– Кто помер? – деревянным голосом спросил Лавр Федотович.
– Да этот Бабкин! Я же абсолютно точно помню. В одна тысяча девятьсот пятьдесят шестом году помер от инфаркта. Пришел, знаете, утром в свой кабинет, сел, вздохнул и умер. Так что тут какая-то путаница.
Лавр Федотович поглядел на коменданта.
– У вас отражен факт смерти? – спросил он.
– Да какой же смерти? – пролепетал комендант. – Да почему же смерти? Живой он, в коридоре дожидается…
– Одну минуточку, – вмешался Фарфуркис – Вы разрешите, Лавр Федотович? Кто дожидается в коридоре? Только точно. Фамилия, имя, отчество.
– Бабкин! – с отчаянием сказал комендант. – То есть Машкин. Машкин дожидается, Эдельвейс Захарович.
– Понимаю, – сказал Фарфуркис – А где Бабкин?
– Бабкин помер, – сказал Хлебоедов. – Это я вам точно могу сказать. В одна тысяча девятьсот пятьдесят шестом. Правда, у него сын был. Тоже Бабкин. Пашка, по-моему. Значит, Павел Эдуардович. Я его недавно встречал. Кажется, он сейчас заведует магазином текстильного лоскута в Голицыне. Толковый работяга, но, кажется, не Павел все-таки…
Я налил стакан воды и передал коменданту. В наступившей тишине было слышно, как комендант гулко глотает. Лавр Федотович размял и продул папиросу.
– Никто не забыт и ничто не забыто, – произнес он. – Это хорошо. Александр Иванович, я попрошу вас занести в протокол и в констатирующую часть резолюции, что Тройка считает полезным принять меры к отысканию сына Бабкина Эдуарда Петровича на предмет выяснения его имени. Нам[44]44
Позже «Нам» заменено на «Народу». – С. Б.
[Закрыть] не нужны безымянные герои. У нас их нет.
Я кивнул и нарисовал еще один профиль, совсем уже сверхчеловеческий.
– Вы напились? – осведомился Лавр Федотович, разглядывая несчастного коменданта в бинокль. – Тогда продолжайте докладывать.
– Был[45]45
Перед «Был» позже вставлено: «Профессия и место работы в настоящее время: изобретатель-пенсионер». – С. Б.
[Закрыть] ли за границей, – нетвердым голосом прочел комендант. – Не был. Краткая сущность необычности, в скобках – новизны: эвристическая машина, то есть электронно-механическое устройство для решения инженерных, научных, социологических и иных проблем. Ближайшие родственники: сирота, братьев и сестер нет.
– Позвольте, – сказал Фарфуркис – А отец, а мать?
– Сирота, – проникновенно пояснил комендант.
– И всегда был сирота? Смешно. Я протестую.
– Он в детдоме[46]46
Позже «в детдоме» исправлено на «в приюте». – С. Б.
[Закрыть] воспитывался, – сказал комендант.
– Откуда это следует?
– Ну, он мне рассказывал.
– Прошу занести в протокол, – торжественно сказал Фарфуркис – Комендант оперирует недокументированными данными.
Я изобразил еще один профиль.
– Адрес постоянного местожительства, – прочитал комендант. – Новосибирск, улица Щукинская, 23, квартира 88. Все.
– Все? – переспросил Лавр Федотович.
– Все ли? – саркастически осведомился Фарфуркис.
– Все, – решительно сказал комендант и вытер со лба пот.
– Какие будут предложения? – спросил Лавр Федотович, приспустив тяжелые веки.
– Па-а машинам! – ожил вдруг полковник, не просыпаясь. – Пики перёд себя! Заводи! Рысью… арш-а-а-арш!
Мне все это очень понравилось, и я занес слова полковника в протокол но больше никто на него внимания не обратил.
– Я бы предложил впустить, – сказал Хлебоедов, – А вдруг это Пашка?
– Других предложений нет? – спросил Лавр Федотович. Он пошарил на столе, ища кнопку, не нашел и сказал коменданту: – Пусть войдет, товарищ Зубо.
Комендант опрометью кинулся к двери, высунулся и вернулся, пятясь, на свое место. Следом за ним, перекосившись набок под тяжестью огромного черного футляра, вкатился небольшой старичок в толстовке и в военных галифе с оранжевым кантом. По дороге к столу он несколько раз пытался прекратить движение и с достоинством поклониться, но футляр, обладавший, по-видимому, чудовищной инерцией, неумолимо нес его вперед, и, может быть, не обошлось бы без жертв, если бы я не подхватил старичка в полуметре от затрепетавшего уже Фарфуркиса. Я сразу узнал этого старичка – он уже бывал в нашем институте, и во многих других институтах он тоже бывал, а один раз я видел его в приемной заместителя министра тяжелого машиностроения, терпеливого, чистенького и пылающего энтузиазмом. Старичок был неплохой, безвредный, и, в конце концов, не всем же совершать великие открытия. Я забрал у него тяжеленный футляр и водрузил его на демонстрационный столик. Освобожденный наконец старичок поклонился и сказал дребезжащим голосом:
– Мое почтение. Машкин Эдельвейс Захарович, изобретатель.
– Не он, – сказал Хлебоедов вполголоса. – Надо полагать, совсем другой Бабкин.
– Да-да, – согласился старичок, улыбаясь. – Принес вот на суд общественности. Готов демонстрировать, ежели будет на то ваше желание.
Внимательно разглядывавший его Лавр Федотович отложил бинокль и медленно наклонил голову. Старичок засуетился. Он снял с футляра крышку, под которой оказалась старинная громоздкая пишущая машинка, вынул из кармана моток провода, воткнул один конец куда-то в недра машинки, огляделся в поисках розетки и, обнаружив, размотал провод и воткнул вилку.
– Вот, изволите видеть, так называемая эвристическая машина, – сказал старичок. – Точный электронно-механический прибор, служащий для ответов на любые вопросы, в том числе научные и хозяйственные. Как она у меня работает? Не имея достаточных средств и будучи отфутболиваем различными бюрократическими организациями, она у меня не полностью пока автоматизирована. Вопросы задаются устно, и я их печатаю и ввожу таким образом к ней внутрь, довожу, так сказать, до ее сведения. Ответы ее, опять же в силу неполной автоматизации, печатаю тоже я. В некотором роде посредник, хе-хе. Так что, если угодно, пожалуйста.
Он встал за машинку и шикарным жестом щелкнул тумблером. Внутри машины загорелась неоновая лампочка.
– Прошу вас, – сказал старичок.
– А что это там за лампа? – подозрительно спросил Фарфуркис.
Старичок ударил по клавишам, потом быстро вырвал из машинки листок бумаги и рысцой поднес его Фарфуркису. Фарфуркис прочитал вслух:
– Вопрос: что у нея… гм… у нея внутре за лэпэчэ… Лэпэ-чэ… Кэпэдэ, наверное? Что это за лэпэчэ?
– Лампочка, значит, – хихикнул старичок, потирая руки. – Кодируем помаленьку. – Он вырвал у Фарфуркиса листок и побежал обратно к своей машине. – Это, значит, был вопрос, – произнес он, загоняя листок под валик. – А сейчас посмотрим, что она ответит.
Члены комиссии, за исключением полковника, с интересом следили за его действиями. Старичок бодро простучал по клавишам и снова выдернул листок.
– Вот, извольте, ответ.
Фарфуркис прочитал:
– У мене внутре… гм… не… неонка. Гм. Что это такое – неонка?
– Одну минуточку! – сказал старик, выхватил у него листок и снова побежал к машинке.
Дело пошло. Машина дала безграмотное объяснение, что такое неонка, затем она Ответила Фарфуркису, что пишет «внутре» согласно правил грамматики, а затем…
Фарфуркис: Какой такой грамматики?
Машина: А нашей русской грамматики.
Хлебоедов: Известен ли вам Бабкин Эдуард Петрович?
Машина: Никак нет.
Лавр Федотович: Грррм… Какие будут предложения?
Машина: Признать мене за научный факт.
Старичок бегал и печатал с неимоверной быстротой. Комендант восторженно подпрыгивал на стуле и показывал мне большой палец.
Хлебоедов (раздраженно): Я в таких условиях работать не могу. Ну что он взад-вперед мотается?
Машина: Ввиду стремления.
Хлебоедов: Да уберите вы от меня ваш листок! Я вас ни про чего не спрашиваю, вы можете это понять?
Машина: Так точно, могу.
До всех наконец дошло, что если они хотят кончить когда-нибудь сегодняшнее заседание, надо воздержаться от вопросов, в том числе и от риторических. Наступила тишина. Старичок, который основательно умаялся, присел на краешек кресла и, часто дыша полуоткрытым ртом, вытирался платочком.
– Есть предложение, – тщательно подбирая слова, сказал Фарфуркис – Пусть научный консультант произведет осмотр и экспертизу.
Лавр Федотович поглядел на меня в бинокль и кивнул.
– Обязанности секретаря, – произнес он, – временно возлагаются на товарища Фарфуркиса.
Я неохотно встал и подошел к машине. Старичок приветливо мне улыбнулся.
– Та-ак, – сказал я. – Имеет место пишущая машинка «ремингтон» выпуска тысяча восемьсот девяносто пятого года, в сравнительно хорошем состоянии. Шрифт дореволюционный, тоже в хорошем состоянии. – Я поймал умоляющий взгляд коменданта, вздохнул и пощелкал тумблером. – Короче говоря, ничего нового печатающая конструкция не содержит, содержит только очень старое…
– Внутре… – прошелестел старичок, – Внутре смотрите, где у нее анализатор и думатель…
– Анализатор, – сказал я. – Серийный выпрямитель, тоже старинный, неоновая лампочка обыкновенная, по-моему, из лифта вывернута. Тумблер. Хороший. Та-ак… Еще имеет место шнур. Очень хороший шнур, новый… Вот, пожалуй, и все.
– А вывод? – живо осведомился Фарфуркис. Комендант молитвенно сложил руки. Я кивнул ему – в том смысле, мол, что будет сделано.
– Вывод, – сказал я. – Описанная машинка «ремингтон» в соединении с выпрямителем, неоновой лампочкой, тумблером и шнуром необъясненным явлением признана быть не может.
– А я? – вскричал старичок.
Я посмотрел на него с сочувствием и развел руками.
– Какие будут вопросы к консультанту? – осведомился Лавр Федотович.
Уловив вопросительную интонацию, старичок взвился и рванулся было к своей машине, но я удержал его, обхватив за талию.
– Правильно, – сказал Фарфуркис, – держите его, а то работать невозможно. Какой-то вечер вопросов и ответов…
– Да-да, – подхватил Хлебоедов, а старичок все бился и рвался у меня из рук, так что я ощущал себя жандармом. – И вообще выключите ее пока, нечего ей подслушивать.
Высвободив одну руку, я щелкнул тумблером, лампочка погасла, и старичок затих.
– А вот все-таки у меня есть вопрос, – сказал Хлебоедов. – Как же это она все-таки отвечает?
Я обалдело воззрился на него. На лице коменданта выразилось отчаяние.
– Выпрямители там, шнуры разные, это нам товарищ научный консультант все хорошо объяснил. Одного он нам не объяснил: фактов он нам не объяснил. А непреложным фактом является, что когда задаешь ей вопрос, то получаешь ответ. И даже когда не ей задаешь вопрос, все равно получаешь ответ. Что же говорит по этому поводу наука?
Наука в моем лице потеряла дар речи. Хлебоедов меня сразил. Зато старичок отреагировал немедленно.
– Высокие достижения нейтронной мегалоплазмы! – провозгласил он. – Ротор поля, подобно дивергенции, градуируется вдоль спина и обращает материю вопроса в спиритуально-электрические вихри, из коих и возникает синекдоха ответа!..
У меня потемнело в глазах, рот наполнился горькой слюной и заболели зубы, а проклятый старикашка все говорил и говорил, и речь его была гладкой и плавной, это была хорошо составленная, отлично отрепетированная и многажды произнесенная речь, в которой каждый оборот, каждая интонация были преисполнены эмоционального содержания, эта речь была настоящим произведением искусства, и как всякое настоящее искусство она была беспредельно убедительной, и как всякое произведение настоящего искусства она облагораживала слушателя, делала его умнее и значительнее, преображала его и поднимала на несколько ступенек выше. Старик не был изобретателем, старик был художником, гениальным оратором, достойным учеником Демосфена, Кикерона,[47]47
Жаль, что в основном тексте, в обоих его вариантах, это исправлено на стандартное «Цицерон», Фамилия Марка Туллия Цицерона (Cicero), древнеримского оратора и политического деятеля, произносилась именно со звуком «к»: смягчение (ассибиляция) латинской согласной С началось уже в послеантичную эпоху. Так что через «к» значительно пафосней. – В. Д.
[Закрыть] Иоанна Златоуста… Шатаясь, я отступил в сторону и прислонился лбом к холодной стене.
Тройка внимательно слушала. Слушал седой полковник, пристально глядя из-под клочковатых бровей, и в полусумраке торжественно и грозно блестело золотое шитье его мундира и отсвечивали тяжелые гроздья орденов. Слушал Лавр Федотович, опустив на руки мощный череп, сутуля широкие плечи, обтянутые черным бархатом мантии. А Хлебоедов слушал, весь подавшись вперед, весь собравшись в хищном напряжении, стиснув подлокотники большими белыми руками, прижав грудью к столу массивную платиновую цепь. А Фарфуркис слушал задумчиво, откинувшись на спинку кресла, уставив неподвижный взгляд в низкий сводчатый потолок.
Старик уже давно кончил, но все оставались неподвижны, словно вслушиваясь в глубокую средневековую тишину, черным бархатом повисшую под скользкими сводами. Потом Лавр Федотович поднял голову и встал.
– По закону и по всем правилам я должен был бы говорить последним, – начал он. – Но бывают случаи, когда законы и правила оборачиваются против своих адептов, и тогда приходится отбрасывать их. Я начинаю говорить первым, потому что мы имеем дело как раз с таким случаем. Я начинаю говорить первым, потому что не могу ждать и молчать. Я начинаю говорить первым, потому что не ожидаю и не потерплю никаких возражений.
Теперь слушал старик, неподвижный, как черная статуя, рядом со своим Големом, рядом со своим чудовищным железным Оракулом, во чреве которого медленно возгорались и гасли угрюмые огни.
– Мы – гардианы науки, мы – ворота в ее храм, мы – беспристрастные фильтры, оберегающие науку от фальши, от легкомыслия, от заблуждений. Мы охраняем посевы знаний от плевел невежества и ложной мудрости. И пока мы делаем это, мы не люди, мы не знаем снисхождения, жалости, лицеприятия. Для нас существует только одно мерило: истина. Истина отдельна от добра и зла, истина отдельна от человека и человечества, однако только до тех пор, пока существует добро и зло, пока существуют человек и человечество. Нет человечества – к чему истина? Никто не ищет знаний, значит – нет человечества, и к чему истина? Есть ответы на все вопросы, значит, не надо искать знаний, значит, нет человечества, и к чему тогда истина? Когда поэт сказал: «И на ответы нет вопросов», он описал самое страшное состояние человеческого общества – конечное его состояние. Этот человек, стоящий перед нами, – гений. В нем воплощено и через него выражено конечное состояние человечества. Он убийца, ибо он убивает дух. Он страшный убийца, ибо он убивает дух всего человечества. И потому больше не можно нам оставаться беспристрастными фильтрами, и должно нам вспомнить, что мы люди, и как людям должно нам защищаться от убийцы. И не обсуждать должно нам, а судить, но нет законов для такого суда, и потому должно нам не судить, а беспощадно карать, как карают охваченные ужасом. И я, старший здесь, нарушая законы и правила, первый говорю: смерть.
– Смерть человеку и распыление машине, – хрипло сказал полковник.
– Смерть человеку… – медленно и как бы с сожалением проговорил Хлебоедов, – Распыление машине и забвение всему этому казусу, – Он прикрыл глаза рукой.
Фарфуркис выпрямился в кресле, глаза его были зажмурены, толстые губы дрожали. Он открыл было рот и поднял сжатый кулачок, но вдруг помотал головой и капризно произнес:
– Ну, товарищи, ну куда это мы с вами заехали, в самом деле?
– Грррм, – произнес Лавр Федотович и сел. Хлебоедов, смутно видимый в сгустившихся сумерках, сунулся носом в большой клетчатый платок и проговорил невнятно:
– Свет зажечь, что ли, пора?
Комендант сорвался с места и включил свет. Все зажмурились, а мотокавалерийский полковник оглушительно чихнул и проснулся.
– Как? – произнес он дребезжащим голосом. – Уже? Я за то, чтобы это… отставить, отставить. Хлопот много, а боевой эффект ничтожен. Это ничего не решает. Мотокавалерия все решает. Так что… это… отставить.
– Грррм, – сказал Лавр Федотович и уставился мертвым взглядом на «ремингтон». – Выражая общее мнение, постановляю: данное дело отложить до выяснения ряда обстоятельств.
Комендант всхлипнул, а поникший было старичок воспрянул.
– Товарищи, – сказал я. – Изобретения никакого не существует. Просто нет изобретения. Ни обстоятельств нет, ни изобретения, ничего нет. Заблуждение это. Фальшь. Плевел.
– Александр Иванович, – сказал Вунюков, глядя на меня и одновременно как бы не глядя. – Я уже выразил общее мнение.
Комендант бессильно осел на своем стуле, а старикашка показал мне длинный обложенный язык и принялся споро упаковывать свою машину.
– Справочку только извольте, – бодро приговаривал он. – Без справочки, сами знаете… Что мы такое без справочки? Дым один…
Комендант нетвердой рукой выписал ему справку, члены Тройки подмахнули ее, а Фарфуркис прихлопнул печатью. Старичок сообщил коменданту, что впредь довольствие он будет получать сухим пайком, поклонился присутствующим в пояс и, увлекаемый тяжестью своей машины, понесся к двери. Вероятно, у меня был весьма мрачный вид, потому что Фарфуркис вдруг хихикнул и, показав на меня пальцем, сообщил:
– Консультант-то наш… недоволен консультант!
– И напрасно, – сказал Хлебоедов убедительно. – Еще очень многое надо об этом деле выяснить. На вопросы-то машина все-таки отвечает… И потом, может быть, он все-таки родственник Бабкину. Я уж не говорю о том, что старичок – фигура интересная, самобытная, нельзя такими старичками бросаться…
– Народ не позволит нам бросаться старичками, – каменно сказал Лавр Федотович, словно бы ставя тяжкую точку на обсуждении. – И будет, как всегда, прав.
– Поехали дальше? – спросил Хлебоедов, потирая руки.
– Протестую, – сказал Фарфуркис – Согласно инструкции мы должны установить время следующего пересмотра, хотя бы приблизительное, но с точностью не меньше месяца.
Поговорили, поспорили. Хлебоедов предлагал середину августа, Фарфуркис сомневался, чтобы к середине августа все обстоятельства были выяснены, а полковник отдал приказ взять повод и включить третью скорость. Несколько опомнившийся комендант настаивал на следующей неделе. Он дрался как лев, но Лавр Федотович, тщательно изучив его в бинокль и обнаружив, по-видимому, какие-то несообразности, сослался на мнение народа и утвердил пересмотр на конец ноября. Я рисовал профили и с радостью думал, что уж в конце ноября меня здесь наверняка не будет.
– Продолжаем вечернее заседание Тройки, – провозгласил наконец Лавр Федотович, – Следующий! Доложите, товарищ Зубо.
Комендант медленно поднялся, раскрыл папку и начал читать погасшим голосом:
– Дело номер шестьдесят четвертое. Пункт первый, фамилия…
– Постойте, – сказал Фарфуркис – Почему шестьдесят четвертое? Должно быть семьдесят второе.
– Согласно протоколу, – устало сказал комендант.
– Согласно какому протоколу?
– Согласно протоколу вчерашнего вечернего заседания. Вот протокол.
Фарфуркис ознакомился с протоколом и сделал несколько пометок в своей записной книжке.
– Продолжайте, товарищ Зубо, – сказал Лавр Федотович.
– Фамилия: не установлена. Имя: не установлено. Отчество: не установлено…
– Протестую, – сказал Фарфуркис – Это незаконно. Что значит – не установлено? Надо установить! Милицию вызвать, если потребуется!
– Запирается, сволочь, – сказал Хлебоедов кровожадно.
– Это пришелец, – вяло сказал комендант. – У них не всегда есть.
– Я категорически протестую! – закричал Фарфуркис, бешено перелистывая свою книжку. – В инструкции сказано абсолютно четко. Параграф шестой главы четвертой части второй… Вот! «В случае, если необъясненное явление представляет собой живое существо, но по тем или иным причинам собственное имя его не может быть установлено, надлежит в целях удобства регистрации и идентифицирования придать ему фамилию, имя и отчество по выбору и утверждению Тройки. Примечание. Во избежание имперсонаций, злоупотреблений и диффамаций категорически запрещается присваивать указанным живым существам имена широко известных деятелей истории, литературы и искусства. Примерный список имен см. приложение № 19». Вы что, никогда не читали инструкцию?
– Не читал, – сказал комендант, понемногу распаляясь. – Это же не мне инструкция, это вам инструкция. Мне ее и в руки не дают. Ау меня вот приложение к анкете есть… Вечно вы не дослушаете. Вот приложение: «Краткое описание дела номер шестьдесят четвертого».
– Какое там еще описание? – сказал Фарфуркис, но вид имел явно смущенный и вновь листал книжку.
– Сами же на прошлом заседании велели: если нет у человека ФИО, пусть будет хоть описание. Александр Иванович вчера и составил. Говорят, говорят, и сами не знают, что говорят…
– Затруднение? – мертвым голосом осведомился Лавр Федотович. – Устраните, товарищ Фарфуркис.
– Да, действительно, – признался Фарфуркис – Я несколько поторопился с протестом. Дело в том, что я исходил из параграфа шестого, в то время как рассматриваемое дело подпадает под параграф седьмой той же главы, где говорится: «В случае, если необъясненное явление представляет собой субстанцию, лишь с некоторой долей неопределенности могущую быть названной живым существом, то есть если сам факт идентификации необъясненного явления как живого существа представляет для Тройки какие-либо затруднения…» – вот тогда, товарищи, действительно надлежит именовать такое явление по номеру дела и прилагать к анкете краткое описание. Я снимаю свой протест.
– Устранили? – осведомился Лавр Федотович. – Продолжайте, товарищ Зубо.
– А что продолжать? – спросил Зубо. – Пункт четвертый продолжать или сначала описание?
– Какая нам разница? – опрометчиво сказал Хлебоедов и тут же испугался и полез за чем-то под стол. Фарфуркис листал книжку в поисках указаний, но указаний, по-видимому, не было. Я поглядел на Лавра Федотовича и ощутил себя потрясенным. Лавр Федотович возвышался над всеми нами как некая скала. Страшно было подумать, какая бешеная работа мысли кипела сейчас за ледяным фасадом его спокойствия и невозмутимости. Это было не напускное спокойствие и не фальшивая невозмутимость. Это была беспредельная убежденность в том, что он один несет ответственность за все, убежденность, выкованная и отшлифованная десятилетиями работы на ответственных должностях.
– В инструкции нет соответствующих указаний, – обреченным голосом произнес Фарфуркис. Это звучало как: медицина бессильна, остается надеяться только на чудо. И чудо свершилось.
– Доложите описание, – просто сказал Лавр Федотович.
И все ожило. Фарфуркис принялся делать пометки, Хлебоедов вылез из-под стола, и даже спящий полковник вышел из некоторого инстинктивного оцепенения и позволил себе два раза всхрапнуть, но таким, однако же, образом, что произведенные им звуки могли быть при желании истолкованы как одобрительное ворчание.
– Описание дела номер шестьдесят четвертого, – прочитал комендант. – Дело номер шестьдесят четыре представляет собой бурую тестообразную субстанцию объемом около десяти литров и весом в шестнадцать килограммов. Запаха не имеет, вкус неизвестен. Принимает форму сосуда, в который помещена. На гладкой поверхности принимает форму круглой лепешки толщиной до двух сантиметров. Признаки жизни: слабая реакция на раздражение электрическим током и на посыпание солью; легко усваивает углеводы (сахарный песок); со временем не портится. По-видимому, способна восстанавливать изъятые из нее массы. – Комендант отложил приложение и вернулся к анкете. – Пункт четвертый, год и место рождения: не установлены, вероятно, не на Земле…
– Вероятно, – саркастически сказал Фарфуркис – Это вы нам потом все обоснуете! – сказал он мне, погрозив пальцем.
– Национальность, – повысив голос, продолжал комендант. – Вероятно, пришелец. Образование: вероятно, высшее. Знание иностранных языков: не обнаруживает. Место работы: вероятно, пилот космического корабля. Был ли за границей: возможно.
– То есть как? – вскинулся Хлебоедов. – То есть как это «возможно»?
– А так, – сказал комендант. – Откуда я знаю? Может, он из Швеции к нам прибыл, он же не говорит.
– Занесите-ка в протокол на всякий случай, – сказал Хлебоедов, – По-моему, бдительность у вас не на высоте. Так и запишите: Хлебоедов, мол, напоминает коменданту о бдительности.
– Краткая сущность необычности, – продолжал комендант, – Неизвестное существо (возможно, вещество) с неизвестной планеты (возможно, не с планеты)… – комендант укоризненно посмотрел на меня поверх анкеты, – …невыясненного химического состава и с принципиально неопределяемым уровнем интеллекта. Данные о ближайших родственниках отсутствуют, адрес постоянного местожительства неизвестен. Все.
– Ничего себе «все»! – сказал Хлебоедов, желчно похохатывая, – Это был я директором конного парка номер два погрузоразгрузочной конторы, как сейчас помню, номер девять, в одна тысяча девятьсот шестьдесят втором году, и приходит ко мне один мерин. Я, говорит, мерин. Документов нет. Языков не знает, имя тоже неизвестно. И я его, понимаешь, по неопытности принял, чего там, думаю, пусть, мерин ведь. А он через неделю жеребенка приносит – раз! Смывается без следа – два! И еще пять мешков овса как корова языком слизнула. Вот так вот. А вы говорите – «неизвестно», там, «возможно», «не обнаружено»… Как дети, ей-богу!
– Да, да, – сказал решительно Фарфуркис—Я тоже неудовлетворен. Это не работа, знаете ли. Мы не юннаты, мы ответственность несем, наша обязанность – рассматривать объекты необъясненные, а вы же нам, товарищ Зубо, подсовываете объект неизвестный. Согласно же инструкции метод работы с неизвестными объектами должен быть совершенно иным, поскольку неизвестный объект может, в частности, оказаться взрывчатым, ядоопасным или, скажем, самовозгорающимся. Я категорически против.
Все взгляды устремились на Лавра Федотовича. Лавр Федотович долго молчал, опустив веки и дымя «Герцеговиной Флор». Затем он произнес:
– Народ.
– Да, да, – подхватил Фарфуркис – Вот именно!
Но Лавр Федотович словно не слышал этого восклицания. Он поднял к глазам бинокль и несколько минут рассматривал меня и коменданта по очереди.
– Народ! – повторил он наконец, опуская бинокль. – Народ ждет от нас подвига. Пусть дело войдет, товарищ Зубо.
Комендант засеменил к двери, а Лавр Федотович достал из портфеля противогазовую маску и положил рядом с собой. Комендант быстро вернулся, держа обеими руками большую стеклянную банку с делом номер шестьдесят четыре. Лицо у него было отчаянное, и я его сразу понял. Во-первых, банка была из-под соленых огурцов, максимум на пять литров, и куда девались остальные пять литров пришельца – было непонятно. Во-вторых, дело номер шестьдесят четыре было отчетливо синее, а не бурое, как вчера, когда я составлял описание. На кой черт он перелил его в банку? – лихорадочно соображал я. Ведь оно было в таком удобном контейнере… И где его вторая половина? Ну, сейчас начнется. И началось.
Комендант еще не поставил банку на демонстрационный столик, как Фарфуркис отчаянно вскрикнул, схватил с комендантского стола описание и впился в него глазами.
– Бурая! – закричал он. – Бурая! Что вы нам демонстрируете, товарищ Зубо? Почему синяя, когда бурая? Лавр Федотович! Синяя, а не бурая! А по описанию бурая, а не синяя!
Бедный комендант бил себя в грудь кулаками и клялся, что еще днем была бурая, не знает он, почему она посинела, сама она посинела, он ее не красил и не подменял; Хлебоедов требовал акта и все поминал обманщика-мерина; Фарфуркис грозил судом, обвинял в подлоге и в попытке ввести в заблуждение ответственную комиссию; Лавр Федотович молча сидел в противогазе, время от времени отдирая пальцем край маски, чтобы подышать; а полковник проснулся и, как петух на насесте, что-то неразборчиво выкрикивал, ошалело крутя головой и всплескивая ручками. Потом все утомились и замолкли, только комендант из последних сил хрипел истово: «Иисусом Христом нашим… сыном божьим… матерью его, пречистой девой Марией клянусь… не красил!..» Наконец затих и он. В образовавшейся паузе, словно из пещеры Лейхтвейса, глухо прогудел голос Лавра Федотовича:
– Затруднение? Товарищ Фарфуркис, устранить. Фарфуркис встал и произнес речь, из которой следовало, что подобные случаи предусмотрены инструкцией, а именно семьдесят девятым параграфом шестой ее главы пятой части, где говорится черным по белому, что в случае изменения внешнего вида или даже внутренней структуры необъясненного явления надлежит составить акт по форме номер шестьсот тринадцать дробь двенадцать. Он продемонстрировал Лавру Федотовичу форму и с его согласия принялся было составлять акт, но тут обнаружилось, что при составлении акта исходным материалом должны служить: а) необъясненное явление в его настоящем виде и б) цветная его фотография (кинолента) в первоначальном виде. Поскольку запуганный комендант пребывал в полуобморочном состоянии, Фарфуркис сам полез в дело за фотографией (кинолентой) и немедленно обнаружил, что фотографии (киноленты) в деле нет.
– Где фотография? – жутким голосом спросил он, таким жутким, что комендант очнулся. – Где две цветные фотографии дела номер шестьдесят четыре размером шесть на двенадцать?
Комендант слабо шевелил губами.
– Да он преступник! – сказал Фарфуркис безмерно удивленным тоном.
– Нет, – сказал комендант.
– Халатность и саботаж, – сказал Фарфуркис, с отвращением глядя на него.