Текст книги "Беспамятство"

Автор книги: Светлана Петрова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

Юрий Львович опять начал злиться.

– Живёшь как у Бога за пазухой. Что ещё-го надо? По-моему, я вернул тебе все долги с процентами.

Лицо матери побледнело. Сын, которого она, казалось, знает, как себя, потому что одна была ему примером, рассуждал чудовищно.

Она попробовала остановить его упоминанием святого имени.

– Но ты забыл про папу.

– Покойники не в счёт.

Зоя Ивановна охнула. Назвать Лёвушку покойником у неё никогда язык не поворачивался. Умер, погиб, а покойник – это что-то неопределённое, обобщённое, Лёвушка таким никогда не был, он был особенным, единственным, и в сё сердце всегда оставался жив. Если закрыть глаза, его можно так отчётливо представить, что хочется потрогать. Она помнила всё и хотела думать, что сын чувствует так же.

Юрисконеульт понял, что сильно обидел мать, а ведь, как бы ни складывались обстоятельства, она оставалась для него самым дорогим существом, Сказал в оправдание:

– Я был слишком маленьким, когда его не стало, Я его совсем не помню. Он меня обнимал и целовал, а я не знаю, как это бывает, когда тебя целует отец. Ты прекрасная мать, но я всё-таки безотцовщина, и это печально. Мне его не хватало, я учился защищать себя сам. Это очень не просто. Иногда теряешь чувство меры. Прости.

Но и эти слова, которые он так аккуратно подбирал, оказались не те.

– Память о людях, давших нам жизнь, – устало произнесла Зоя Ивановна, – должна существовать независимо ии от чего. А защищаться, оскорбляя других, безнравственно,

– Ты идеалистка.

– Нет. Идеалист был папа. И это прекрасно, но для тебя недостижимо .

«Вот и слово найдено! Вот и договорились», – горько подумала старая женщина и почувствовала боль в груди, но не там, где сердце, а глубже. Хотя по комсомольским канонам никакой души нет, болела всё-таки душа. А сердце, тренированное танцами и каждодневным физическим мужицким трудом, было крепким, и теперь она об этом искренне жалела, Жить ей, судя по здоровью, ещё долго, а жить так она не хотела.

Глава 16

Положение в квартире на Кутузовском оставалось несносным: Вероника демонстративно не здоровалась, отец молча кивал головой – ни привычного поцелуя в лоб, ни касаний, ни разговоров. Ляля растерялась. Мало того что она осталась без матери и без мужа, но самый надёжный и любимый, самый близкий не только по крови, ио по духу человек, самый обожаемый с тех пор, как она себя помнит, а помнит она себя, казалось, с пелёнок, ей изменил. Невозможно понять! Это что-то дикое. На папу нашло временное затмение. Нереально, чтобы её многолетнее сродство с отцом разрушила какая-то посторонняя женщина, которой ещё и в помине не было, когда они уже любили друг друга! Он, конечно, тоже мучается, только виду не показывает, иначе эта маска в юбке станет верещать, словно ей наступили на хвост. Надо пойти отцу навстречу, пересилить себя, поплакать и повиниться, хотя никакой вины нет, но это сломает лёд недоверия. Отец же мужчина – от слез растрогается, не может не растрогаться, и поймёт, что их отношения не имеют касательства к новой жене и находятся совсем в другой плоскости.

Когда всё наладится, возможно, что-то удастся узнать про Макса. Полное отсутствие сведений о судьбе любимого человека не просто угнетало – ставило втупик. Трудно поверить, что в наши дни мыслимо что-то подобное. Хотя газеты и телевидение пестрят сообщениями о пропаже людей. Но их хотя бы ищут! Она не сомневалась, папа, если захочет, сможет помочь, ещё не было такой ситуации, которую он не решил. Но для этого нужно вернуть его любовь,

Ляля усиленно обдумывала выход из сложившегося противостояния, когда случилось непредвиденное: позвонила Валя и попросила срочно прийти. Голос дрожал от волнения.

Ольга уже смирилась с тем, что самые плохие вести являются с той стороны улицы, хотя на роковую женщину Валя явно не тянула, Большакова никогда бы не пошла в квартиру Есаулова по своему хотению – слишком густой поток отрицательных эмоций вызывало общение с любовницей, матерью его детей, женой – кем она там ещё ему приходилась? Но и Валя не решится позвать к себе, если не возникнут важные обстоятельства, которые касаются их обеих. Причина могла быть только одна – Макс. И Ляля помчалась в свою бывшую квартиру, сломя голову.

Она сразу поняла, что права, как только увидела Валино лицо. Оно смеялось и плакало:

– Жив! Он жив!

– Говори толком.

– Да нечего говорить. Велел записать номер телефона и передать, чтобы вы позвонили, но только из автомата,

– И все?!

– Всё, – Валя от радости бегала по квартире, не находя себе места. – Вы скорей звоните!

– Он сказал – скорей?

– Нет, он сказал – помалкивай.

«Вот деревенщина, – подумала Ляля, сразу уловив, что помалкивай — ключевое слово,

– С ума не сходи. Давай номер,

И, положив записку в карман, отправилась к ближайшим автоматам на станции метро.

Трубка вспотела в руке, сердце колотилось с перебоями, и вдруг родной голос закричал: «Ляля! Это я!»

Дыхание так перехватило, что она ответила не сразу. Слёзы текли прямо в рот.

– Где ты? Что случилось?

– Случилось. Приедешь, узнаешь. – Макс назвал адрес. – Возьми левую машину. Привези из нашего тайника немного денег и панку, остальное пока не трогай. Да, еще захвати ботинки – тут ни у кого нет сорок шестого размера. Купи мне новый мобильник, зарегистрируй на вымышленную фамилию. Учти, за тобой могут следить. До встречи.

Дом, указанный Максом, находился в переулке, недалеко от Курского вокзала. Войдя в обшарпанный подъезд довоенной многоэтажки с расхлябанным лифтом в железной сетке, Ляля узнала разрисованные самодеятельными художниками стены – бывала тут пару раз в гостях у институтского приятеля мужа. А вот Макса в полутьме коридора сразу узнать не смогла. Сначала сё схватило клещами какое-то тощее подобие человека с багрово-синим, в засохших струпьях лицом и сумасшедшим блеском в глазах. И только когда Кощей приник к ней шершавыми губами, память вернула дорогой образ. Лялю трясло, как в лихорадке. Макс! Это Маке! Наконец-то! Где он находился почти полгода и что с ним сотворили? Она дотронулась до грубых ссадин и шрамов губами, стараясь не зарыдать в голос. Никогда не чувствовала себя такой несчастной и счастливой одновременно.

Он сам был весь в слезах.

– Бедная моя! Я виноват перед тобой, – шептал Максим, покрывая поцелуями лицо жены.

– Не надо. Мы были счастливы, И опять будем. Это важнее. Откуда только брались слова? Голова и тело горели, словно

в огне. Как сильно она его любила и поэтому чуть не потеряла. Но что меняет это знание, если невозможно любить меньше?

Его рассказ напоминал дешевый детективный роман, последняя глава которого ещё не написана, Ольга выслушала до конца, почти не перебивая.

– В выходной день, рано утром – я не хотел тебя будить – меня срочно вызвал в кабинет Большаков – якобы произошла трагедия на стройке в Ярославле. В холле холдинга несколько охранников в черных масках сразу набросили мне на голову мешок и затолкали в автомобиль. Везли около часа и освободили в глухом каменном помещении, куда мы спустились но длинной каменной лестнице. П ахло сырым цементом и древесиной – но-видимому, глубокий подвал строящегося дома. Маски тут же принялись меня нещадно избивать, задавая лишь один вопрос – где акции и компромат? Я вспомнил, что как-то сказал Виталию Сергеевичу после развода с тобой: «Если надумаете меня подставить – прокуратура получит интересные документы». Он еще засмеялся: «Ты?! Да у тебя кишка тонка». Но при чем тут акции? Ведь отец мог узнать о них и у тебя. Меня почти не кормили, а били регулярно, даже пробовали пытать и держали в наручниках. Одного истязателя я узнал но характерному разрезу глаз – он приближённый Бачелиса. Через месяц сообразил, что живым не выйду, а акции нужны юрисконеульту, чтобы завладеть контрольным пакетом и прибрать холдинг к рукам. Ещё через пару месяцев им тоже стало ясно – из меня ничего не выбьешь, а что делать дальше, они не знали или пока не решили, видно, убийство в первоначальный план не входило. Тогда меня начали выводить на работу. Строительная площадка – несколько гектаров хвойного леса в окружении высоченного кирпичного забора. Уже возведены подсобные помещения, заканчивалась обкладка мрамором бассейна. Основное здание, в подвале которого меня держали, судя но всему должно иметь четыре этажа, пока дюжина каменщиков трудилась над вторым. Всего на стройке занято с полсотни людей – таджики, узбеки, вьетнамцы. Запуганные, грязные, но сути – рабы: за территорию никого не выпускали, на ночь загоняли во времянку. Охрана круглосуточная, и по забору – камеры видеонаблюдения. Я прикинул – похожий заказ был оформлен в Болшево на Ярославке для очень видного олигарха, бывшего крупного спекулянта недвижимостью, а ныне депутата Госдумы. В моей папке есть документ, подписанный официальными лицами, по переводу пяти гектаров заповедного леса в обычную дачную землю, а вековые сосны названы кустарником, подлежащим вырубке. Это преступление, впрочем, нынче вполне стандартное, даже массовое. Меня к этому заказу в своё время не подпустили. Все-таки не доверял мне Виталий Сергеевич, и правильно делал. А если ты до сих нор думаешь, что он не в курсе всего – эдакий любимец простого народа дедушка Ленин, – должен тебя разочаровать. Другое дело, что Большаков не ведает, кто им манипулирует, в какую игру втянут и чем она для него может кончиться. Слишком высокого о себе мнения.

– У Бачелиса роман с Вероникой, – вставила Ольга, уловив подтекст.

– Значит, дело ещё серьёзнее. – Максим отвлёкся только на секунду и продолжил, – В общем, я работал внизу, а с закатом личные стражи возвращали меня в подвал с очередной порцией побоев, уже не слишком жестоких, так, по инерции. Они сами устали, но надеялись, что теперь я сломаюсь от голода. Бежать теоретически невозможно, только тюремщики не учли, что среди инженеров оказался мой старый знакомый по сибирской стройке, он незаметно вывез меня днём в багажнике своей машины. Так обычно и бывает – всего предусмотреть невозможно, вот и прокололись. Конечно, меня ищут. И ищут активно. Я бы сказал яростно. Теперь я представляю опасность гораздо большую, чем раньше. Друзья на всякий случай сегодня переправят меня на ночь в другое место. Завтра в двенадцать назначена встреча со следователем в Генеральной прокуратуре, они меня доставят. Все тайно. Возьми чью-нибудь машину и жди по соседству в Козицком переулке, повезешь обратно – ребята сняли в Нагатино надежную квартиру. Дорожную карту посмотри. Сколько ты принесла денег?

– Здесь немного – пятьсот тысяч. Остальное, когда ты пропал, я отдала Вале – она была на мели, велела ей открыть счёт в банке, под проценты.

Максим благодарно поцеловал руку бывшей жене.

– Но я достану сколько надо, не беспокойся, – сказала она,

– Ну, иди,

– А что потом? – спросила Ляля растеряно.

– Не знаю, По обстоятельствам.

Они посмотрели друг другу в глаза и крепко обнялись. Сквозь чужую рубашку и костюм пробивался запах, от которого шла

кругом бедная Лялина голова. Макс был и оставался её мужем, единственным возлюбленным, жизнь без которого теряла всякий смысл, В самую трудную минуту он позвал именно сё, и все прежние обиды показались ничтожными. Валя, Маша, Даша,,, Какая ревность? Ревность к любви не имеет никакого отношения. Ревность – уязвлённое чувство собственника. Мы говорим: моя любовь, мой муж, моя возлюбленная и лучшая половина. И неважно, уводят твою половину навсегда или грахают в тёмном коридоре. Твоё личное достояние присвоено чужаком, тебя нагло обокрали – вот где корень обиды. А она не жадная, согласна быть женой в гареме Макса. Если у него хватает любви на всех – какая разница? Когда закончится этот ужас, они снова соединятся и уже не расстанутся никогда.

«Никогда не говори никогда,» Где она это слышала? Кажется, был такой американекий фильм. На всякий случай Ляля трижды сплюнула через левое плечо.

Машину взяла у Романа и в назначенное время стояла в назначенном месте. Она так нервничала, что верный друг сам сел за руль. Сейчас, чтобы скрасить время ожидания, Рома толкался возле витрин Елисеевского магазина. Он тут не был давно и подивился хитроумию торговцев, мелкими буквами приписавших на продуктовых ценниках – «за сто грамм», а не то какого-нибудь заезжего провинциала, решившего поглазеть на роскошь старинного убранетва и бронзовый бюст отца-основателя, хватит апоплексический удар. Даже Брагинский, человек далеко не бедный, стеснялся несоответствия стоимости товара своим возможностям.

Прошёл час, другой, а Макс не объявлялся. Ляля только сейчас заметила, что день душный и нечем дышать. Не выдержала, вышла из автомобиля, хотя знала, что нарушает условие, и свернула за угол направо. Сначала сделала вид, что читает афиши на стене оперного театра, потом спустилась вниз, до пересечения Большой Дмитровки со Столешниковым переулком, и достигла железной решётки, За нею, в глубине двора, в который можно проникнуть, только минуя милицейский пост, находилось ничем не примечательное и не очень высокое здание с гладкими стенами, без балконов и других архитектурных украшений. Похоже на тюрьму, только чистенькую и бледно-жёлтого цвета. За одним из стандартных немых окон без переплётов в кабинете следователя по особо важным

делам сидел человек, которого она любит так сильно, что трясётся от страха – что с ним, как там дела, почему так долго?

Неожиданно заметила, что всё время молится про себя: «Господи, помоги, Господи, спаси». Но вряд ли она обращалась к Богу, просто должна была что-то делать, хотя бы бормотать, чтобы не думать. О чём думать – непонятно. И страшно. «Господи, помоги, Господи, спаси!» – твердила Ляля беззвучно. Господь не помогал – Макс оставался внутри, но Ляля не обижалась: может, в этот момент Он его спасает.

Она перешла на другую сторону улицы, зашла в обувной магазин на углу и, вертя в руках первую попавшуюся туфлю, следила через витринное стекло за будкой дежурного. Никто не выходил, но через ворота медленно выползли, одна за другой, две тяжёлых чёрных машины с сильно тонированными стёклами. А что если Макса увезли? Мобильник молчал. Ляля вернулась к оперному театру, когда в сумке затренькало. Она выхватила трубку и, услышав: «Всё в порядке. Иду к тебе «невольно оглянулась. Знакомая фигура виделась отчётливо. Макс и без того очень высок, а из-за худобы казался ещё выше. Он вообще сильно изменился за полгода заточения, и Ляля подумала, что не каждый способен его сразу узнать. Это почему-то успокоило.

Есаулов шёл очень быстро, размашисто и уже пересекал узенький Гленищевский переулок, когда оттуда стремительно вылетела серебристая иномарка, сбила его, не снижая скорости, круто вырулила направо и скрылась в направлении Петровки. Макс отлетел на середину мостовой.

Ольга стояла как вкопанная, а он лежал совсем рядом. Мелькнула мысль: может быть, всё-таки не он? Макс красивый, а у этого неестественно подогнуты длинные ноги и голова вывернута на бок, а под нею расплывается тёмное пятно. Ляля медленно, словно во сне, приблизилась и осторожно заглянула через плечи откуда-то мгновенно набежавших людей. Молодой парень, сидя на корточках, приложил два пальца к шее пострадавшего и громко воскликнул: «Готов»! Так делают в кино. Конечно, кино! Идут съёмки. Она сразу догадалась! А эти зеваки не понимают!

Ляля протиснулась в первый ряд. Лежащий на асфальте человек с серо-жёлтым лицом вблизи еще меньше походил на Макса. Родинка? Родинку ему наклеили, в кино ведь гримируют. Да, это

определённо не он. Так и хотелось крикнуть им всем: «Не он! Разве вы не видите, что это не он?!», но слова застряли в горле. Она ещё некоторое время то ли мычала, то ли стонала, между тем родинка над верхней губой мёртвого мужчины проступала всё отчётливее, увеличивалась, разбухала, заслоняя перспективу.

«Господи, Ты и нас покинул», – было последней мыслью. Свет стал меркнуть, наступила тьма, и Ольга с облегчением опрокинулась в беспамятство.

Глава 17

Там было покойно, темно и отсутствовало время. Это Ольга поняла, как только пришла в себя. Никаких других ощущений. Непонятно только, как она очутилась на диване у Брагинских? Как неудобно спине – пружины торчат в разные стороны. Видно, этот диван давно служил хозяину дневной и ночной постелью. Сам Рома сидел рядом и держал сё за руку, на периферии зрения мелькала Света. Ну, естественно, Рома и Света давно женаты, и это их квартира. Но всё равно что-то не так. Ляля наморщила лоб, мучительно пытаясь вспомнить, почему лежит в чужой комнате, без туфель, укрытая пледом? Не могла.

– Очнулась? Чудесно, – сказала подруга. – Я дозвонилась до своего невролога, он кладёт тебя к себе в клинику, Сейчас повезём,

Ольга недоумевала: зачем в клинику? Стала протестовать, но с ужасом услышала набор звуков и обрывки случайных слов, совсем не тех, которые она пыталась сказать.

– Ты чего-то хочешь? – мягко спросила Светик. – Напиши.

Подруга выглядела уверенно, говорила спокойно. не суетясь,

разыскала карандаш и лист бумаги. Ляля дрожащей рукой вместо букв стала выводить восьмерки – рука тоже ничего не помнила.

– Не мучай её, – посоветовал Роман жене.

Пока ехали, речь восстановилась,

– Я не хочу в больницу, я здорова, – медленно, хоть и с некоторой натугой, выговорила Ольга. – Подумаешь, упала в обморок. Где? На работе?

Светик выразительно посмотрела на мужа и сказала:

– Нет, у нас в гостях. Но обмороки могут повториться, надо подстраховаться.

Тебя будет лечить заведующий отделением Оган Степанович Асратян,

– Боже! Нельзя ли кого-нибудь с фамилией поблагозвучнее? – капризно и уже вполне отчётливо произнесла Ляля.

Вновь прибывшую поместили в палату с тремя пустыми койками. Она огляделась и спросила Светика:

– Сколько ты ему дала?

Подруга сделала круглые глаза:

– Ты что? Это муниципальное научно-исследовательское учреждение. Да у меня и нет.

– Ладно. Выживу – отплачу.

– Не болтай лишнего.

Откуда только берутся такие замечательные люди, как Светик?

Где-то глубоко внутри, в самом-самом дальнем закоулке, в тайной темноте души, Ляля с детства считала себя лучше Светика. Не в чём-то конкретном, а вообще. Это не обсуждалось, а подразумевалось. И только сейчас, когда что-то вдруг переменилась – она еще не знала, что именно – и восприятие обострилось, Ляля, хотя по инерции и снисходительно, подумала: хорошо, если бы все были, как Светик! В мире было бы много детей, мало скандалов, все были бы довольны. Но были ли счастливы?

Что же происходит, почему люди не могут стать счастливыми? Почему случаются болезни, катастрофы, убийства? Эта странная обречённость, когда от тебя ничего не зависит и в любой момент на голову может упасть кирпич, мучила своей неразрешимой загадкой, несправедливостью чужого выбора. За что одному лишь кирпичи, а другому вся нежность? Мысли путались. Очень хотелось плакать, Ляля пыталась сдержаться, но слёзы неудержимо текли по лицу. не из благодарности же к Светику? И не потому, что заболела. Подумаешь, какое горе! Поправится. Нет у неё никакого горя. Или есть? Она не могла вспомнить. Одни глупые слёзы бессилия, больше ничего.

Пришёл врач, крупный, тяжеловатый брюнет за пятьдесят, с большим сочным носом над толстыми фиолетовыми губами. Он с явным удовольствием смотрел живыми чёрными глазами на интересную женщину, постучал никелированным молоточком по локтевым

сгибам, по белым коленям длинных красивых ног, заставил дотронуться до кончика носа пальцем. Сообщил безапелляционно:

– Транзиторный инеульт.

– Что за зверь? – полюбопытствовала Ляля, перестав плакать и обретая некоторую собранность, которая сопутствовала ей при общении с мужчинами.

– Пришёл и ушёл. Не развился. Но сосуды плохие. Знаете, женщины страдают такими болезнями реже, чем мужчины, но протекают они тяжелее.

– И здесь вы нас обскакали.

Врач улыбнулся, показав длинные прокуренные зубы.

– Молодец! Юмор помогает в любых случаях. Некоторые пугаются смертельно.

– Ах, доктор, я столько пережила, что меня трудно испугать, Смерть не всегда зло, бывает и благо.

–Ну, о смерти говорить рано. Надо серьезно лечиться. Нам запрещено рекомендовать больным лекарства, которыми не располагает больничная аптека, тем более городская. Но вам, как подруге моей хорошей знакомой, скажу – есть новейшие, суперэффективные препараты, очень дорогие. Я могу достать по своим каналам из-за рубежа. Курс лечения обойдётся в двадцать тысяч долларов. Зато гарантия на много лет, что инеульт не повторится,

Ольга потёрла пальцами виски,

– Я попробую раздобыть денег. Раньше с этим проблем не было, но сейчас не могу вспомнить, куда их положила.

– Вспомните, – пообещал Асратян и нежно похлопал женщину но руке.

К вечеру соседние койки были заняты другими больными.

Светик приходила почти каждый вечер – и как только находила время? – но Рому к Ляле не пускала. На всякий пожарный случай: у одной крыша поехала после гибели Максима, другой вообще без царя в голове, кто их знает, на что они способны вместе.

Принесла Библию, положила на тумбочку рядом с соками и фруктами.

– Читать много тебе пока вредно, а ты и не читай, это не роман, Одну мудрую мысль глазами пробеги – и размышляй целый день, тренируй серое вещество. Оган Степанович сказал: надо прокладывать новые связи в обход повреждённых участков.

– Библия как физкультура для мозгов?

Светик рассмеялась;

– Нечто вроде* У тебя их всегда было много. Поправишься.

На второй день явился Большаков. Ляля вспыхнула от радости

и погасла, с грустью обнаружив, что контакта по-прежнему нет и говорить им не о чем. Смотрела на отца, как на любимую драгоценность, которую украла и теперь носит посторонняя женщина. Но всё-таки попробовала вести себя, как раньше, и сказала даже чуть требовательно:

– Папа, дай врачу двадцать тысяч баксов. Он меня спасёт.

– Ты что, моя дорогая, рехнулась? Это же не операция! Терапия столько не стоит. Тысяча – красная цена.

– Тысячу я сама могу заплатить.

– Ну и плати,

– Ах вот как! Ты сильно переменился в последнее время, – гневно воскликнула дочь. – Я больше никогда у тебя ничего не попрошу!

О тец у с м сх н у л ся:

– Попросишь, когда припрёт.

У Ляли заблестели глаза.

– Апокалипсис читал?

Виталий Сергеевич от неожиданности дёрнулся.

– Это ещё зачем? – Он скользнул глазами по чёрной обложке Библии, – Мне не нравится твоё увлечение религией. Может, от евангельских сказок какому-нибудь дураку и полегчает, но не тебе. Ты умна и на других примерах воспитана.

– Вера обращена не к разуму, а к сердцу. Все, что со мною случилось, не поддаётся логике.

– Я материалист и твои страдания мне непонятны.

– Дай Бог, чтобы не пришло время, когда ты не поймёшь своих, и прошу меня больше не навещать. Не имеет смысла.

Смысла нет, но, оказалось, была польза.

Ещё за несколько дней до визита Большакова она сказала врачу, что, наверное, поправилась:

– Ничего ведь не болит, и я совершенно спокойна. Или мне всё равно.

– Отсутствие боли и равнодушие – это плохо, – ответил Оган Степанович. – Значит, организм не борется.

И вдруг, после ухода отца, Ляля сильно разнервничалась, а на исходе дня из палаты, где она лежала, раздался жуткий животный крик. Медсестра бросилась туда со всех ног: больная с амнезией сидела на кровати, закрыв лицо руками и безостановочно кричала. Другие пациентки в ужасе сбились у окна.

– Сделать успокаивающий укол? – спросила медичка у Асратяна, который тоже пришел и спокойно стоял в дверях, сунув руки в карманы халата.

– не надо, – ответил мудрый эскулап. – К ней вернулась память.

По распоряжению заведующего отделением, пережившую кризис Большакову, перевели в единственную отдельную комнатушку, именуемую боксом для умирающих, хотя обычно обречённых от живых просто отгораживали полотняной ширмой, а комнату использовали как палату люкс. Светик взяла недельный отпуск и целые дни проводила в больнице, возле подруги. Первые дни Ляля упорно молчала и на контакты не шла, се терзали какие-то жуткие мысли, она хваталась за голову и подолгу лежала с закрытыми глазами. На медсестру, которая три раза в день предлагала больной сходить в столовую поесть, смотрела с ненавистью. Потом беспокойство прорвалось наружу, и Ляля заговорила без умолку, вспоминая эпизоды из жизни с Максом, болезнь матери, странное поведение отца. Потом из этой каши выделилась фигура Вероники как первопричины зла.

– Надо что-то делать, нельзя оставлять се безнаказанной, – горячо говорила Ляля Светику. – Может, подать на нес в суд? Пойдешь свидетельницей?

– Свидетельницей чего?

– Помнишь, я тебе рассказывала, что она надела колье из изумрудов? Допустим, ты видела, как мама подарила колье мне, но когда Вероника появилась в доме, то взяла его, не спросив, и присвоила. Попросту украла. Я подам иск о возврате колье, возмещении морального ущерба и наказании за воровство.

– Но я ничего не видела.

– Естественно. Но без свидетеля мне не выиграть. Чего ты боишься? Это же гражданекий суд, не уголовный. Никто проверять не будет.

– Извини, я врать не могу.

– Ради дела.

Светик потрясла головой,

– А ради меня?

– Не могу,

Ляля посмотрела на нес с брезгливой жалостью,

– И ты вообще никогда не врала? Бедняжка – у тебя все впереди.

Между ними словно невидимая кошка промелькнула, хотя ни

одна из них даже в мыслях в этом не призналась, считая себя правой. Тут как раз отпуск у верной подруги закончился, и она теперь забегала лишь вечерами и то не всегда и ненадолго – дела накопились и на работе, и дома.

Зато выздоравливающую Большакову стал усердно навещать сам Оган Степанович. Во время ночных дежурств он садился на край кровати, брал руку пациентки в свою, разглядывал тонкие пальцы с аккуратными ногтями модной формы, гладил, касался толстыми губами. Говорили больше об отвлечённом, философствовали. Иногда Ольга рассуждала о потерянном времени, о пережитых обидах, о страхе перед будущим, в котором от счастливого прошлого остались только пустые знаки, неживые атрибуты.

– Я поняла, что заботы, в которые мы повседневно погружены, имеют лишь ничтожное сиюминутное значение. Такое ощущение есть в каждом, но оно храниться в оболочке, и нужны особые условия, чтобы оболочка лопнула и знание родилось. Плод должен созреть, В противном случае человек остается в плену иллюзий и вечных вопросов, на которые нет ответа.

Врач слушал внимательно, направляя разговор как опытный психотерапевт. Эти беседы, вместе с правильно подобранными медикаментами, снимали нервное напряжение, и Ляля стала понемногу успокаиваться.

Однажды Асратян сказал:

– Я хотел бы вас поцеловать.

– Пожалуйста. Какие проблемы? Подавайте заявление в двух экземплярах в ближайшее отделение милиции.

– Я серьёзно,

– Куда уж серьёзнее, если нужно разрешение правоохранительных органов.

Шутите. А я влюблен, словно мальчишка. Такие женщины, как вы, встречаются раз в жизни.

– И чего во мне такого особенного? Не выдумывайте. Считайте, что мы разминулись.

– Это пахнет кощунетвом.

– Случается, пахнет и похуже. Иначе я не оказалась бы в больничной палате.

– Вы женщина молодая. Не надо из неудач делать трагедию.

– А жизнь – это вообще трагедия, исход которой предрешён.

– Поменьше бы хлёстких фраз.

– Это не фраза, это Хемингуэй.

– Гении жестоки, на них нельзя равняться. Даже несчастье при определенных условиях перестаёт быть таковым. Но нужна соответствующая обстановка. Мы вас здесь, что называется, привели в чувство, однако возвращаться к действительности вес равно будет трудно. Любая мелочь всколыхнёт воспоминания, и с ними придёт отчаяние. А теперь посмотрите на меня. Я заботливый, люблю лелеять женщин, лечить. Вы уже определились – нервы. Тонкая, чувствительная и непредсказуемая болезнь, а главное – нескончаемая. Вы будете постоянно пребывать в моей нежной власти. Делаю вам предложение сердца.

– О, Господи, чудны дела Твои! – вырвалось у Ляли: она вовсе не хотела ему нравиться, а хотела быть всего лишь понятой, – Весьма польщена. Вы мне тоже симпатичны,

– Это обнадёживает. Я для вас самый оптимальный вариант: врач по профилю заболевания и богат.

– Богат – в городской больнице?

– Ну... – Асратян не смутился. – Если слегка приподняться над ординарной моралью, тут имеются свои возможности. К тому же я практикую частно.

– А семья есть?

– Да. Но это не ваши заботы.

– Казалось бы. Мне надоело платить за чужие горшки. Из своих-то ни одного целого не осталось. Увольте.

– Это конец?

– Если перевести на язык медицины – летальный,

Асратян резко встал и вышел, не попрощавшись. Через день зашёл во время утреннего обхода в составе бригады врачей и дал указание на выписку. Ляля вздохнула: вот она, суть мужского эгоизма, не дали игрушку – пошла вой! А прикидываются сочувствующими.

Рассказав Свете про сватовство ее приятеля, спросила:

– Как ты думаешь, почему я нравлюсь идиотам?

Подруга удивилась, подняла крашеные бровки:

– Он не первый?

– Второму, в Филькино, было шесть лет. Но идиоты не различаются по возрасту. Где ты его подцепила?

– Жена у нас работает.

– Бедная женщина.

Подписывая Ляле эпикриз Асратян посоветовал:

– Сосуды плохие, я уже говорил. Поэтому с сердечком тоже поаккуратнее.

Напутствие звучало двусмысленно. Губы Ольги сложились в ироническую усмешку:

– Да? Может, вы знаете способ, как без сердца любить или ненавидеть?

– Слишком сильные эмоции губительны для организма.

– А жизнь без эмоций возможна? А если возможна, то нужна ли?

Врач натужно улыбнулся:

– Снизьте хотя бы накал.

Лядя вернулась на Кутузовский. Как хорошо, что вещи Максима после развода она отвезла к Вале, но и без того всё вокруг было пропитано прошлым, а прошлое причиняло страдания – Асратян хороший профессионал, знал, о чём говорил. Порой предательски кружилась голова, она забывала названия, фамилии, тем более номера телефонов, которые раньше запоминались сами собой. Ольга стала панически бояться встреч с Вероникой, проявлявшей необъяснимую тягу к громким скандалам по самому малейшему поводу. Эта «мёртвая голова» очень умело отравляла ей существование, которое и без того выглядело омерзительно. Теперь Ляля поняла маму: наступает момент, когда смерть страшит меньше, чем жизнь.

С отцом она практически не общалась, удивляясь и обижаясь, что его это, видимо, устраивает. Скорее всего, Вероника запретила мужу близкие отношения с дочерью, и он, бедняга, подчинился. Но чего жена этим добивалась? Завещания в свою пользу? Не знает про отцовский пунктик: пана считал, что стоит только составить этот нормальный для всякого цивилизованного человека документ,

как тут же помрёшь. У отца было много других предрассудков – черные кошки, цифра три, понедельник. Суеверие заменяло ему веру. Он любил подражать жестам и интонациям знаменитостей, но если тем случалось умереть, он тут же избавлялся от заимствований, словно они несли в себе бациллу смерти. А он хотел жить. Смерть не должна была иметь к нему никакого отношения.