Текст книги "Беспамятство"

Автор книги: Светлана Петрова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

Глава 2

Девочка появилась на свет в ностальгические времена застоя, интернационализма и дружбы народов пятнадцати республик, в отдельной палате Кремлёвской больницы, оснащённой новейшей аппаратурой, в присутствии врача, акушерки и медсестры. В тот год по большинству столичных роддомов гуляла стафилококковая инфекция, от которой умерло много малышей, особенно мальчиков, как более слабых генетически. Но здесь все сверкало стерильной чистотой и новорожденные, казалось, просто обречены на здоровье. Если что-то шло не по плану, превентивно принимались действенные меры. Случись надобность, могли даже доставить спецсамолётом нужное медицинское светило из-за границы. Такими привилегиями пользовался лишь узкий круг вершителей судеб страны – представители власти, или приближённые к ней, или знаменитые ученые и артисты, известные народу, который сам ни о чём подобном не знал, а если и слышал, то уж точно не представлял. О том, чтобы попользоваться, и речи идти не могло, тут уж придётся ждать коммунизма. Наступит же он в конце концов, если власть обещала и в книгах всё так детально прописано, будто авторы щупали коммунизм собственными руками и восхищенно прищёлкивали языком: вот это матерьял так матерьял!

Ребёнка с невидимой печатью избранности на лбу обмыли и положили в детскую кроватку возле матери. Роженицу тоже привели в порядок, напоили сладким горячим чаем с лимоном и связали с мужем по белому аппарату, стоявшему на белой тумбочке.

Молодой отец поздравил драгоценную половину с новорожденной, которую супруги уже не надеялись обрести. Надежда Фёдоровна заплакала от переполнявшей её гордости, а абонент на другом конце провода высморкался. Жесткий и грубоватый – не столько по природе, сколько от многолетней привычки повелевать большим количеством людей – Большаков тоже расчувствовался. Рисковая у него жена. Правильно он её выбрал, как знал, что обеспечит все его хотения. После женитьбы никаких домашних проблем не возникало. Конечно, из нищенки в одночасье королевы не сделаешь: то там, то сям сермяга вылезает, но Надежда старается, наконец для полноты семейного счастья и дочь родила. А ведь как врачи запугивали! Конечно, лучше бы сына, но и девочка сойдёт. Он сказал в трубку:

– Целую тебя, дорогая, до встречи.

Надежда Федоровна закрыла глаза. Она почувствовала страшную усталость, почти безразличие, которое обычно венчает победу, когда ее так долго и упорно добиваешься, прилагая нечеловеческие усилия. О том, что любая победа горчит, она ещё не осознала. Волнения, пережитые во время беременности и родов, закончились. Выполнена фантастическая программа, поначалу даже не ночевавшая в Надиных мыслях. «Подфартило», как выразилась бы деревенская подружка Люська. Только, кроме фарта, Надежда проявила железную цепкость, чтобы удержать в руках голубое перо жар-птицы, случайно спланировавшее рядом.

А ведь судьба Нади была обозначена чётко уже хотя бы местом рождения – в небольшой деревеньке, недалеко от древнего и глубоко провинциального городка Юрьсв-Польской на тихой реке Колокша (именно Польской, по окружавшим город широким полям и безлесью, а не Польский, как пишут сейчас), от областного Владимира по шоссе – меньше ста километров. Надя – единственный ребенок в семье тракториста Фёдора Чеботарёва, между прочим не какого-нибудь, а передового. В 17-м году до хрипоты кричал «свобода, свобода!», в 20-е тянул с парнями веревку, сшибая церковную маковку в соседнем селе. В начале 30-х активно помогал раскулачивать крепкие крестьянские хозяйства, за усердие на мирных фронтах социалистического строительства награждён трудовой медалью. Жизнь катилась в будз^щее без происшествий, но и особой радости или перемен к лучшему не приносила. Потом война – целых четыре лихих года, навсегда с кровью вынутых из жизни, но не из памяти. Вернулся сильно помятый, с тремя нашивками ранений на гимнастёрке – две жёлтые, одна красная, но ведь всрн}'лся, с руками и ногами, чтобы опять бороться за лучшее б}'Д)'щее, а заодно с послевоенной разрухой. Пашй, засевай, жни! Как они там, в окопах, истово дожидались этой возможности трудиться на родной земле! Вот она, свобода! Наступила, Полная, Даже паспорта отобрали. Теперь вернули – и что с ними делать? Работы нет. Куда податься, на какие шиши и зачем? Для Фёдора свобода теперь начиналась и кончалась выпивкой.

Дочка, родившаяся после войны, проиграла, ещё не ступив на игровое поле, которое называется жизнь, – ей сразу сдали плохую карту. Кое-как закончила семилетку в селе Фимы, куда свозили детишек с малых окрестных деревень, и стала вместе с матерью работать на ферме дояркой. Зимой Надя носила телогрейку и серый платок, летом сарафан и глубокие калоши – шлёпать но коровьему навозу да бездорожью. Красавицей сё никто не считал. В школе дразнили пучеглазой – глаза на по л-лица, сама тощая и ноги, как у журавля, С парнями ещё не гуляла, только в кино до поту жались руками. Но клуб вскоре закрыли – колхоз дышал на ладан. Семья жила садом-огородом, грибами и ягодами, молоком с фермы. От отцовских трудодней, что числились на бумаге, толку выходило мало. Реально тракторист получал на пару-тройку бутылок водки, достать которую тоже считалось большой удачей. Когда в сельпо завозили спиртное, дело доходило до смертоубийства, потому многие, хоть и остерегались милиции, тайно варили брагу. Летом в выходной, а зимой каждый день Фёдор до бесчувствия глушил мутный, плохо очищенный самогон из томатной пасты. Он пил, боясь оглянуться на свою пропащую жизнь, от которой осталось ничтожная малость, а он так и не понял смысла.

не всё ведь так просто, и человек он не без таланта – разбирался в механизмах, бойко играл на баяне, лепил из глины свистульки. Только кому это надо в деревне, нацелившейся умирать. Здоровые одинокие парни и девки перебрались в города, остались калеки, законченные алкаши да старики – не с кем поговорить по душам. Чтобы залить тоску и забыть свои страхи, лучше средства, чем выпивка, не сыскать. Лекарство простое и практически доступное, если немного постараться, Фёдор старался,

В трезвом состоянии незлобивый, крепко набравшись, он нещадно, до крови, бил жену, даже беременную, потому и детей у них больше не было, а когда дочь подросла, то стал бить и её. Мать закрывала девочку своим отощавшим телом, отчего на орехи доставалось обеим. Потом Федор впадал в беспамятство, лёжа на полу, мочился под себя, а проспавшись, плакал, просил прощения, стоя на коленях, божился, что бросит пить, и честно пытался, по никогда дольше недели продержаться не мог, Пропил даже довоенную медаль за доблестный труд, которой давно перестал гордиться. Однако хуже всего, что мать, кручинясь от тяжести женской доли, начала выпивать вместе с отцом. Защищать дочь стало некому.

Когда пьяный родитель попытался её изнасиловать, Надя сбежала из дома, да не куда-нибудь, а напрямки в Москву – меньше шансов, что папаша разыщет и прибьёт насмерть. Шумный город шестнадцати летнюю девушку сильно напугал, загнав в пятки юношескую решительность. Она почувствовала себя щепкой в штормовом океане и вернулась бы домой, по побоялась отцовского гнева. Сперва ночевала на вокзале, йотом в подъезде большого дома под лестницей, благо стояло лето. Неделю питалась одной булкой за 13 копеек, а завидев стража порядка в форменной фуражке или красные повязки добровольных дружинников, быстро ныряла в толпу. На бульварном стенде под стеклом прочла в газете «Вечерняя Москва» объявление, по которому нанялась ухаживать за одинокой полуслепой старухой – говорит, раньше работала известной артисткой. Может, и правда, какая разница. Надя так старалась, так гнулась, ела мало и вела себя тихо, как мышь, что хозяйка через полгода выправила ей паспорт и временную прописку, а работать Надя устроилась курьером в строительную контору. Рада была новой жизни до невозможности.

Однажды сё с бумагами отправили в союзное министерство, где она никак не могла отыскать в запутанных коридорах нужную комнату, и шедший из буфета в хорошем настроении Виталий Сергеевич Большаков, мужчина спортивного сложения, заведующий важным отделом, сжалился, проводил девицу в канцелярию. По дороге у неё из-под простенького платка вывалился на спину медный жгут тугих волос, он потрогал его пальцами. Волосы были живыми и возбуждали чувственность, как будто он положил руку ей на грудь или между ног. Большаков не сдержался и погладил девушку но голове. Надя смущённо поёжилась, засмеялась.

Сев за рабочий стол, Большаков с удивлением смотрел на ладонь, которая продолжала покалывать, словно к ней подвели слабый ток. Он позвонил в канцелярию и велел, когда освободится, направить девицу к нему в кабинет. Курьерша явилась: для неё

– все начальники, А он закрыл дверь на ключ и толкнул Надю на диван. На ногах девушки были поношенные мальчиковые ботиночки, под куцей юбчонкой – байковые штанишки с начесом и хлопчатобумажные чулки, пристёгнутые к тряпичному поясу резинками. Виталий Сергеевич брезгливо освободил свою жертву от этой дребедени и с редким наслаждением целый час занимался любовью. Девица была нетронутой, удивительно свежей и приятной. Она пробуждала в Большакове забытые ощущения юности и мужской неограниченной силы. Он подозрительно относился к изменчивой и жадной женской породе, в каждой знакомой подозревая охотницу за штампом в паспорте, поэтому до сих пор не был женат, а бегал, когда случалось свободное время, по девкам, но девки, они и есть девки, не более того, А эта девочка, кусавшая губы, чтобы не заплакать, не подать голоса, пришлась ему по сердцу,

– Тебя как зовут, – спросил он, заправляя рубашку в брюки.

– Откуда?

– Надежда Чеботарёва. Деревня Филькино.

– Это что возле Фимы?

Она кивнула. Большаков удивился – бывают же такие совпадения! Он сам из тех мест, по-своему знаменитых: здесь, в имении друга и родственника Бориса Андреевича Голицына, женатого на знатной грузинке, от раны, полученной в Бородинеком сражении, умер Багратион. Об этом событии знали так или иначе все сельчане, поскольку в наличии имелась улица имени грузинекого князя, которого поколение, ещё внимательно читавшее «Войну и мир», справедливо считало русским полководцем. В музее Юрьсв-Польского хранилась карета, па которой раненого привезли во Владимир. Если бы в школе преподавали историю отечества, а не революций и войн, или Витя Большаков самостоятельно поднялся до начальных ступеней патриотизма, то знал бы, что его родное село, стоящее на притоке речки нерль, имеет историю, уходящую в седую древность XV века. Одно время оно принадлежало Ивану Грозному и именовалось царским, поскольку на Воловьем дворе откармливали бычков для государева стола. Пётр Первый пожаловал село Фимы (так, во множественном числе, оно значилось прежде) вместе с крестьянами генерал-фельдмаршалу М. М. Голицыну за заслуги в Северной войне. Тогда и была заложена усадьба, талантливым крепостным архитектором построены каменные конюшни с полуколоннами и внушительные мучные лабазы, Стоял в селе и храм Богоявления, приспособленный после большевистской революции под овощной склад, а несколько позже начал бесперебойно выдавать государственную продукцию ликёро-водочный завод. Так что пили в Фиме не только потому, что русская душа горит (а горсть она всегда имеет какую-нибудь причину), но и но абсолютно законному поводу – для поддержания местного производства. Многолюдное и весёлое было село, пока не спилось и не захирело на волне перестройки девяностых годов двадцатого века, но пути от тоталитарного режима к демократическому.

В оправдание нелюбознательности и даже больше – стыдного отсутствия любви Виталия Сергеевича к малой родине – можно сказать, что хотя его предки и вели происхождение непосредственно из Фимы, сам он там только родился, а школу окончил уже в детском доме под Юрьев-Польским, С детства занимался спортом – единственно, чем можно было заняться в их посёлке. Преподаватель физкультуры ветеран Отечественной войны Данила Иванович оказался умелым воспитателем и добрым человеком, опекавшим брошенных детей. Если бы таким же интересным оказался учитель истории или химии – Виталик увлёкся бы историей или химией, но ему выпала карта физкультурника, хотел он того или нет. Так распорядилось стечение случайных обстоятельств, именуемое судьбой.

Детдом дал рекомендацию своему ученику в областной пединститут, рассчитывая, что воспитанник повторит путь Данилы Ивановича и вернётся в родные пенаты. Но в кино мальчик видел другую жизнь и решил с судьбой поспорить. Кроме замечательных физических данных и крепкого здоровья, он обладал ещё природным умом, крутым характером и недюжинными душевными силами, которым стало тесно в ограниченных возможностях провинции. Проучившись год на факультете физической культуры, Виталик без денег, без тёплой одежды, а потому но весне, не осенью, рванул в Москву, где как кандидат в мастера спорта без экзаменов поступил на вечернее отделение строительного института и получил место в общежитии.

После диплома Большаков отработал три положенных молодому специалисту года в Новосибирске и, несмотря на отличные перспективы, вернулся к своей цели – в Москву. Сделав быструю, головокружительную карьеру и достигнув высокой чиновничьей должности, Виталий Сергеевич не любил вспоминать о своём деревенском генезисе, даже в анкетах указывал, что его предки родом из столицы Сибири, которая его впечатлила. Но, странно – теперь, узнав, что Надя из Филькино, Большаков вдруг почувствовал связь с этой лупоглазой малышкой гораздо более прочную, чем во время безраздельного обладания се хрупким, беззащитным телом, словно древняя Владимирская земля была одной молочной грудью, вскормившей обоих.

– Мать, отец есть?

Надя решила схитрить и всей правды не выкладывать, да от неё никто правды и не требовал.

– Бабушка. Неродная. У неё живу, ухаживаю,

– Не лежи как пришибленная. Оденься. Место работы?

Она сказала. Через неделю сё оформили в отдел Большакова – курьеров всегда не хватало из-за ничтожности оклада. На новом месте мотаться по городу Наде почти не приходилось, носила бумажки из отдела в отдел, с этажа на этаж, в охотку катаясь на лифте. Когда встречалась с непосредственным начальником, глаза её, и без того большие, делались огромными, а лицо и шея нежно розовели, Виталий Сергеевич частенько звал курьершу в кабинет, она не сопротивлялась, однако сильно дрожала, то ли от страха, то ли от почтительности. Потом вдруг исчезла. Он поинтересовался у секретарши:

– Где эта новенькая растяпа?

– В больницу попала.

– В какую?

– В Первую градскую.

– С чем?

Секретарша пожала плечами.

– Откуда в вас, молодых, это равнодушие? – сердито буркнул Виталий Сергеевич.

Вечером на служебной машине подъехал к больничным воротам. Договоренность была на соответствующем уровне, и машину пропустили внутрь, а его сопроводили до самого места. Надя лежала скрючившись на узкой койке в коридоре, закутанная до подбородка в изношенное байковое одеяло. Увидев начальника, сжалась ещё больше, а из огромных глаз посыпались огромные слёзы.

– Не реви, – сказал Большаков и неловко сунул ей под подушку коробку конфет. Это желание откупиться шоколадом от беспомощной девочки, которая только но случайности не умерла, показалось ему самому отвратительным. Жалость подступала к горлу. Сказал с лёгкой укоризной:

– Врач доложил – тебя еле спасли. Ты сделала подпольный аборт. Зачем?

Надя молчала, но плакать перестала, раз приказано. Большакову еще острее стало сё жаль.

– Дурочка. А я на тебе жениться надумал.

Сказал, хотя минуту назад об этом, казалось, не помышлял. Но вдруг так захотелось наследников – не от тонконогой манерной фифы с претензиями, а от нормальной деревенской девки. Он ее подчинит настолько, что все дети пойдут в него.

Между тем глаза несчастной снова наполнились слезами. Слабо отозвалась:

– Не надо.

– Чего не надо?

– Не надо больше меня... И насмехаться не надо.

Большаков встал, прошелся туда-сюда по протёртому местами

до досок линолеуму своими крепкими ногами в щегольских полуботинках, опять сел, наклонился к заплаканному личику.

– Я договорюсь, чтобы тебя перевели в отдельную палату и начали как следует лечить. На работу не возвращайся и к бабке тоже. Сниму квартиру, будешь там жить, пока я тебе московскую прописку оформлю. Потом распишемся. Завтра пришлю фрукты, соки и все остальное.

Решение о женитьбе было, несомненно, спонтанным, если рассматривать его применительно к данной ситуации. Однако принципиальная возможность такого шага давно зрела в сознании Большакова. В удачно продвинутом по служебной лестнице советском служащем, давно оторвавшемся от своих корней, обладание властью ещё не успело до конца нивелировать нравственность и мораль, а город – уничтожить крестьянскую тягу к нормальной семье, к ласковой хлопотливой жене, к домашнему уюту. Он точно знал, что Надю не прельщают его статус или деньги. Это важно. И не его поймали в невидимые женские сети, как обычно происходит, хотя мужчины в том не признаются под пыткой. Выбор сделан им самим и вполне осмысленно. Эта девочка подходила ему по всем статьям, включая влечение, которое он к ней испытывал. Молодое, не отравленное мыслями тело, вызывало у него физическую радость.

Большаков умолчал, что поинтересовался у гинеколога: сможет ли пациентка теперь иметь детей? Он принадлежал к тем людям, которые предусматривают любые мелочи. Странно было бы не позаботиться о главном.

– Сможет, – сказал районный эскулап.

Про себя врач подивился заботе о блудной девке, но понял, какого ответа от него ждут, а также и то, что за негативную информацию хрен получишь мзду. Впрочем, он не сильно кривил душой, потому что особой патологии не заметил, а за остальное в ответе только природа или Господь Бог – кому как нравится думать.

Через три месяца Виталий Сергеевич Большаков, тридцати двух лет, уроженец села Фимы Юрьев-Польского района Владимирской области женился на девятнадцатилетней Надежде Федоровне Чеботаревой, из соседней деревни Филькино. Перед этим событием Надю впервые постригли в парикмахерской, сделали маникюр и педикюр, намазали кремом и напудрили. От туши для ресниц она отказалась – и так глаза словно плошки. На выданные деньги купила себе тонкие колготки, нейлоновую комбинацию с кружевами и крошечные трусики, подчёркивающие крутизну ягодиц. Стала в профиль, посмотрела в зеркало и ухмыльнулась: ни-че-во себе! Интересно, что сказала бы Люська?

Свадьба справлялась для узкого круга. В белом коротком, но последней моде, платье, сшитом на заказ в спецателье, невеста выглядела маленькой девочкой, случайно затесавшейся в волшебный пир королей, а огромные глаза, распахнутые в восторженном смятении, это сходство только усиливали. Надя себя так и ощущала: из прислуги – в принцессы.

– Где взял? – с чисто мужской завистью спрашивали сослуживцы, не узнавая в молодой суженой неприметную курьершу.

Судьба деревенской беглянки круто переменилась. Она узнала, что существует достаток, о котором не ведала и не мечтала. Что, делая покупки, не надо заботиться, хватит ли денег на завтра. Что мыться можно ежедневно, а мыло и воду не экономить. И каждый день есть мороженое – эту свою неутолимую жажду она ублажала тайно. Стеснялась.

Большаков смотрел на неё с улыбкой. Хорошая девочка. Нарожает ему детей, а больше ничего и не надо, У него и в мыслях не было толстовского бреда – что-то из юной жены лепить, но адаптировать к незнакомой среде придётся. Он приучал её к хорошим манерам, возил в магазины, в рестораны, в Большой театр, брал на приемы и праздничные застолья. Вскоре внешне Надя, если и выделялась среди других чиновничьих жен, то в лучшую сторону. Она достаточно быстро освоила всё, что касалось бытовой сферы, но проникнуть в интеллектуальную оказалась не в состоянии. Пристроить супругу хотя бы в библиотечный техникум или на курсы бухгалтеров у Большакова не получилось. Писала она с грубыми ошибками, а о точных науках имела смутное представление, даже сдачу в магазине подсчитывала с трудом: не отходя от кассы, долго мусолила деньги в руках и шевелила губами.

В конце концов Виталий Сергеевич отступился, оставив жену на домашнем хозяйстве, с которым та управлялась без особого блеска, вынеся из предыдущей нищенекой жизни нулевой кулинарный опыт. Так, стряпала кое-что, не всегда съедобное, и наконец догадалась нанять женщину из Подмосковья, молодую, крепкую и простую, умеющую хорошо готовить – в то время ни один приличный дом не обходился без прислуги. А квартира у Большаковых громадная, на английский манер – в два этажа. Первый занимала кухня, гардеробная, подсобка для стиральной машины, пылесосов, гладильной доски и прочих хозяйственных атрибутов, столовая, гостиная, библиотека, в которой стоял бильярдный стол, две спальни. На втором разместилась малая столовая, детская, хозяйский кабинет и большая супружеская спальня. Но самое поразительное – на каждом этаже имелся туалет и ванная комната, тогда как в Филькино дощатый сортир был один на всех жильцов дома и стоял во дворе, возле внешнего забора, чтобы могла подъезжать машина, выкачивающая говно. Впрочем, сколько Надя себя помнила, машина не появлялась – процедура стоила денег, хоть и небольших, а их не было. Поэтому время от времени отец переносил лёгкое смрадное строение с места на место, присыпав прежнюю яму землицей, В общем, слово «комфорт» Наде ничего не говорило, и связать его с чем-то зримым не получалось. Новую жизнь приходилось осваивать заново на всех рубежах. не имея опыта или хотя бы примера, Надежда делала это по наитию и не всегда удачно.

Домработницу за глаза для краткости называла домрабой, а в глаза Антониной, относилась строго, задачи ставила конкретные, инициативу не приветствовала. Пищу, приготовленную сверх нормы или, по мнению хозяйки, неудачно, домраба должна была доедать сама, За пределы огромной кухни Тоню выпускали редко, поставив ей там же, за ширмой, раскладушку – не барыня, условия получше, чем были у слепой бабки в коммуналке (короткий и горбатый сундук Надины бока запомнили надолго).

Большаков заметил:

– Помощница по хозяйству должна есть с хозяевами за одним столом. И спать на кухне нет необходимости – можно отдать ей одну из гостевых комнат. Неудобно как-то, мы же при социализме живём, значит все равны.

Он сызмальства говорил, как надо, а думал своё, К тому же ныне всё несколько упрощал, чтобы жене было понятней, но та уверенно возразила:

– Как же она может одновременно сидеть за столом и подавать еду? Пусть потом нормально поест на кухне, без спешки. И нечего ей перед сном в гостевую шастать, может на нас наткнуться – ты же сам не всегда спальню предпочитаешь, – многозначительно улыбнулась Надя. – А насчёт равенетва: не думаешь же ты всерьёз, что наша Тоня равна тебе? Зачем же так говорить?

В её словах был резон, с которым трудно не согласиться, А укор в ханжестве, если не во лжи, Виталия Сергеевича просто обескуражил, и больше он эту тему не поднимал.

Прежде чистоту в квартире Надежда наводила, на коленках ползая по коврам с влажной тряпкой в руке, поскольку пылесосу не доверяла, да и побаивалась шумной машины. Теперь сбор пыли хозяйка передала домрабс – не напрасно же щедрые деньги получает. В собственном ведении оставила одежду супруга – предмет очень личный, лишь ей понятный. Вещи мужа она содержала в идеальном порядке, часами перебирала стопки сорочек в платяном шкафу, те, что немного замялись от долгого лежания, заново переглаживала на специально приобретенной гладильной доске со сменными чехлами, утюг занятно настраивался на определенную ткань. Эта работа, как и стирка в автоматической машине, доставляла ей удовольствие. Но самое главное, на что было направлено внимание – желания Виталия Сергеевича, их Надя старалась не только исполнять безотказно, но и угадывать.

Большакову налаженный быт и строгая гармония домашней системы не просто нравились, как нравится архитектору воплощение в материале конструкции, рождённой первоначально лишь игрой воображения. Однако не одно тело и мысли, но и душа его, нетерпимая к давлению и противостоянию, находила в жене успокоение. Он испытывал физическую потребность видеть и чувствовать рядом юное существо, глядящее на него, как на бога. Ещё более хотел этого потому, что редко выпадало свободное время для такого удовольствия. Служебный график Виталия Сергеевича был предельно плотным. Он часто уезжал в командировки, являлся домой заиолночь, зато мог нагрянуть среди бела дня и велеть жене быстренько залезть в ванную или, как вчера, с порога:

– А ну, раздевайся и ложись быстренько на ковёр в кабинете.

Ковер белый, пушистый, щекотный, хозяин ласковый. Надя

повизгивала от удовольствия, с энтузиазмом выполняя супружеские обязанности. Виталий Сергеевич вообще ей по сердцу: пьет только в праздники, ие сквернословит, не дерётся. Все его уважают, Надежда уважала тоже и, потому совсем неудивительно, любила, как любят лучшее, что у тебя есть. Собственно это была не любовь, как ее принято понимать традиционно, а осуществлённая мечта о другой жизни, ибо та, что совершалась в родительском доме, на жизнь походила мало. не избалованная в детстве нежностью, не испорченная классической литературой, Надя смутно представляла многомерность слова «любить». Поначалу думала, что «любить» и «иметь» – одно и то же.

– Я люблю тебя, – говорил ей на ухо разгорячённый интимными ласками Большаков.

– А я тебя как люблю-ю! – повторяла она за ним, вкладывая в эту фразу чувство собственника, нашедшего на дороге пухлый кошелек с деньгами.

Кошелек Наде нравился, она крепко прижимала его к себе обеими руками и уступать никому не собиралась. В конце кондов, её тоже купили и использовали по прямому назначению. При этом жертвой она себя не ощущала, напротив, потребуется – на уши встанет. А то! Если бы не удачное замужество, уродовалась бы задешево где-нибудь в подворотне. Так постепенно и вжилось в сознание – она счастлива и благоденствует благодаря мужу.

Жаль, Виталий Сергеевич годами старше и много работает. Иногда ему не до любовных утех, не до позднего сытного ужина – выспаться некогда, придёт заполночь и падает на кровать в изнеможении, а но ночам сучит ногами и валокордин пьёт. Чтоб так работали, она прежде не видела и даже вообразить ис могла, потому считала ненормальным. Быстро износится, может даже помереть раньше времени. Тогда всё, что вокруг, и ещё много чего, будет принадлежать ей, жене. Что с этим делать, она никогда не думала, как не смущалась мыслям о смерти мужа, не находя в них ничего предосудительного – жизнь есть жизнь, и любая, даже богатая и красиво устроенная, имеет законный конец. Но пока силёнок у Большакова хватало, даже на занятия в спортзал ходил, и это время было снято. По определённому графику посещал он и врачей, особенно зубного, в общем, о здоровье заботился. И то хорошо, потому что новое бытие Наде шибко нравилось. Много в него вмещалось интересного, даже захватывающего.

Первой настоящей страстью стали магазины. Сначала те, что на своей улице, потом чуть подальше, центральные. Пообвыкну в в городе и осмелев, Надя брала такси и ехала в ГУМ – самый большой торговый комплекс в три этажа, с фонтаном посередине и витринами, выходившими на Красную площадь. На первых порах, она, толкаясь в очередях, приобретала много ненужных вещей, дорогой еды, которая быстро портилась. Потом заскучала: везде одно и то же, никакого разнообразия, а главное, нет ничего такого, чего она ис могла бы себе позволить. Неинтересно. Ощутив вполне это свежсириобрстснное качество, Надя стала обходиться министерскими продуктовыми заказами, которые предусматривали, причём но льготной цейс, абсолютно всё, что поступает и даже не поступает на магазинные прилавки.

Однако жила в ней слабость простой бедной женщины – дешевый рынок, на котором можно толкаться целый день, примерять, пробовать и слушать сладкие уговоры купить хоть что-нибудь. Свиные головы при свежайших потрошках и розовые отбивные, тёплая телячья печень и серые пупырчатые говяжьи языки, жёлтые от подкожного жира куры. Целый торговый ряд эмалированных вёдер с квашеной капустой, которую каждая хозяйка готовила на свой манер: розовую от моркови, сладкую или кисленькую, с ароматом антоновки, с половинками небольших кочанчиков. Пока до конца прилавка доберёшься – напробуешься досыта! Сметану для проверки вкуса капали на тыльную сторону руки, а творог шлепали с деревянного половника в ладонь от души.

На рынок Надя надевала сиреневую куртку из плащёвки, которую поначалу, не имея опыта покупок, задёшево приобрела на барахолке и которую сразу категорически забраковал муж. Велел выбросить. Как же! Вот, понадобилась. В этой куртке она не стеснялась подбирать с земли наманикюренными ногтями оброненные покупателями металлические деньги, пряча монеты в носовой платок – дома отмоет горячей водой с мылом. А чего тут стыдного? не она, так другой подымет. Однако понимая тягу к базару, как несоответствующую своему нынешнему положению, бывшая нищенка от мужа эти походы скрывала, что было несложно при таком обилии свободного времени.

Наде бы за книжки взяться, но читала она неохотно – нетренированные мозги проворачивались с трудом. Большаков же, как известно, идею культурной революции в голове супруги забросил в самом начале, убедившись в бесперспективности маневра. Как– то в гостях собралась компания крупных чиновников, которые но необходимости засветиться перед ещё более высоким начальством, выглядеть современными и даже просвещёнными, посещали театральные премьеры и в «ящик», когда время позволяло, заглядывали. Речь зашла о модном актёре, неудачно сыгравшем Пушкина в телеспектакле.

– А удачи были? – сказал Большаков. – И не будут. Воплотить столь неповторимого человека невозможно. Каждый из нас сжился с собственным обликом великого Сашеньки. Любой, кто пытается его изобразить, вызывает если не смех, то улыбку.

Надя закивала головой – про Пушкина она что-то помнила ещё со школы, учила наизусть и спектакль тоже смотрела.

– Ему приклеили очень густые бакенбарды, – сказала она, – поэтому он сделался похож на обезьяну.

Виталий Сергеевич пнул её ногой под столом, и она на всякий случай умолкла, но недовольство затаила. Дома, когда муж помогал ей в передней снять шубу, Надя с обидой спросила;

– Почему я всё время должна сидеть как немая? У меня тоже есть мнение. Вот, про бакенбарды. Мне так показалось. Что я, не знаю Пушкина?

Большаков грустно вздохнул. Он слишком быстро пошёл в гору, а наверху другие требования к жёнам. Спросил почти обречённо: