Текст книги "Беспамятство"

Автор книги: Светлана Петрова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Ну, и кто же такой Пушкин?

Надя удивлённо подняла выщипанные брови.

– Писатель. Ну... тот, который застрелился па дуэли.

Муж расхохотался:

– Вот поэтому впредь держи своё мнение при себе.

Надя ничего не поняла, но книги ей стали втройне противны. Она предпочитала кино, благо кинотеатр находился через дорогу. не пропускала ни одного нового фильма, а старые смотрела но многу раз с неубывающим интересом, часто по два сеанеа подряд. Сидела днём, в полупустом зале, распространяя запах любимых духов «Жди меня» – слабый, но приятный. Глядя на экран, она полностью отдавалась сопереживанию. Среди персонажей чаще всего встречались свои, попятные – доярки, трактористы, конюхи, которые преодолевали жизненные трудности в упорной борьбе, и, как бы героям ни было плохо по ходу действия, всё заканчивалось наилучшим образом: правительственной наградой или свадьбой. Значит, не одна она такая, другим тоже везёт, иначе про это не снимали бы кино. Когда в «Хронике дня», предварявшей любой сеане, показывали толпу весёлых счастливых людей, шествующих с флажками и искусственными цветами мимо трибун мавзолея или отмечающих День пограничника, День шахтёра и всякие другие дни, отведенные государством для коллективного праздника, Надя плакала от переполнявших её хороших чувств, от того, что родилась в этой прекрасной стране.

Довольный жизнью ликующий парод, красиво одетые влюбленные колхозники, задорные заводские парни и девчата постепенно выдавили из сознания Нади прежнюю действительность, не имевшую ничего общего с нынешней, к которой она уже крепко привязалась. Кино только подтверждало прочность новых ощущений.

Прошлое старалась не вспоминать, не пыталась узнать, что сталось с родными, опасаясь – вдруг явятся в Москву и начнут требовать от Виталия Сергеевича денег или квартиры, или ещё чего. Он может рассерчать, да и стыдно за голь перекатную. Что было, то уплыло, быльём поросло. Никакой связи с прежними заботами, мыслями Надя не чувствовала. Филькино, и даже Фима, да и сам

Юрьев-Польскбй, город, где она была всего-то пару раз, остались на одной планете, а Москва разместилась на другой. Вокзал с вонючими туалетами и злыми мильтонами, с толпами людей, ночующих на чемоданах и мешках, подслеповатая актриса, которой она усердно прислуживала, – хоть и находились в Москве, но к столице имели слабое отношение, а сдвигались ближе к северу, к зоне рискованного земледелия, откуда ей чудом удалось вырваться.

Отныне сё окружали совсем иные люди, они говорили и поступали не всегда понятно. Сблизиться с ними сходу не удавалось. Шофера, который возил Большакова, а если надо, и её, законную жену, Надя слегка побаивалась: уж очень серьёзный, на слова скупой, с огромной, сверкающей никелем машиной управляется легко, словно это велосипед. Соседи по лестничной клетке на радостное Надино «здрасте!» делали удивлённое лицо и в растерянности еле кивали головой. Ну, ясно – в деревне принято здороваться даже с незнакомыми, а тут большой город, сам из себя важный. В компании приятелей мужа Надежда, помня урок, в основном помалкивала, ис всегда разумея, о чём идёт речь. Старалась словечки отдельные, фразы умные запоминать, а от своих корявых – отвыкать.

Надя внимательно рассматривала глянцевые иностранные журналы, которые приносил муж: как выглядит приличный дом, кухня, сад. Хорошие журналы, картинки яркие, понятные без текста, написанного на чужом языке. Долго прикидывала, примерялась и сменила плюшевые занавески на шёлковые, в кухне по стенам развесила сковородки и жостовские подносы, расставила на резных деревянных полках модный голубой фаяне из Гжели, с полированного стола в гостиной содрала скатерть и водрузила посередине тяжёлую хрустальную вазу, в которой собственноручно меняла вянущие цветы на свежие. Однако настоящего уюта, тем более стильного, Надя в доме так и не создала. Ей нравились панбархатные халаты, в которых она щеголяла по дому с утра до вечера, вызывали восхищение шубы из чернобурки и соболя, могла приволочь из комиссионки старинный торшер, переделанный из напольного канделябра, но не понимала, что значит модные обои и зачем стелить на кухонный стол скатерть, когда клеёнка и красивее, и практичнее.

Друзей Надя не завела, так, нескольких приятельниц, которых в душу не пускала – настороженность изгоя вытравить сложнее, чем приобрести внешний лоск. Жизнь приучила её к одиночному противостоянию невзгодам, поэтому с людьми она всегда сходилась туго. В школе числилась пришлой – из чужой деревни, одна соседская Люська прилепилась к ней со своими рассказами про игривые отношения между девками и парнями, с мечтами о городской жизни. Но куда Люське оторваться от больной матери да старой бабки – характера не хватит. А у Надежды хватило. Да гори это прошлое синим пламенем! Теперь у неё новые задачи и другие ощущения.

Между тем пережитое в детстве и юности совсем уж бесследно пройти не могло. У Нади рука не поднималась выбросить щербатую чашку или тарелку с трещиной. Из обихода они изымались, ио продолжали храниться в кухонном буфете. На случай. На какой? На всякий.

Бывали и конфузы. Нижнюю рубашку мужа, спустившую петли по вороту, она аккуратно зашила, а Виталий Сергеевич обнаружил и швырнул жене под ноги.

– Это что за новости? Может, ты еще носки мие штопать станешь?

С тех пор Надя ношенное мужское белье чинила и складывала в отдельный пакет, а когда набиралось прилично, зашивала в наволочку и отправляла по почте в Филькино, отцу. Знала, что он никогда шелковых трикотажных кальсон и рубах не видел, носил бязевые, заплатка на заплатке. А тут – почти новое. Вот уж рад будет! Плохой отец, но другого у неё нет. А вдруг и пожалеет, что бил?

Как-то, зайдя на кухню, Виталий Сергеевич обнаружил, что жена с остервенением хлопает крышкой закипающего чайника. Вода из носика выплескивалась на плиту, но, оказывается, это и было целью странной операции. Старая актриса, у которой Надя прежде жила в работницах, утверждала, что в носике вода не кипит, остаётся сырой, и мы льём опасный для желудка чай.

Получив такое экзотическое объяснение, обескураженный Большаков сказал:

– Вряд ли твоя бабка соображала в физике. Просто выжила из ума. Впредь так не делай.

Надя пожала плечами. Она считала, что московская старуха наверняка понимает больше нес, деревенской женщины, и накрепко усвоила глупую привычку. Откуда ей знать, кто прав? К тому времени она уже успела понять, что важнее не тот, кто прав, а у кого власть.

В другой раз Большаков заметил, как после банкета в ресторане жена украдкой собирает с тарелок в фольгу куски мяса и рыбы. Он опешил:

– Это кому?!

Надежда, пойманная на месте преступления, недовольно буркнула:

– Не бойся, не нам. Собачкам и кошечкам.

К счастью, Виталий Сергеевич не имел привычки заглядывать в домашний холодильник, где хранились обкусанные кружки колбасы, недоеденные куски курицы, уголки пирожных. И совсем не для уличных животных – после мужа Надежда доедала сама. Она крепко помнила голод, испытывала слабость к брошенным тварям, к убогим и нищим. Милостыню подавала немалую, от души, надеясь искупить грех. В чем он заключается, представляла смутно, хотя десять заповедей слыхала от деревенских старух, оставшихся верными православию даже в отсутствие действующих храмов. В журнале «Огонёк» Надя видела репродукцию полотна «Кто без греха?». Вот и они с матерью молоко на ферме воровали, комбикорм курям тоже брали помаленьку. В Москве Надя беззаконно под мужчину легла и ребёночка вытравила. Можно и ещё чего вспомнить. Только зачем бередить себя памятью о дурных поступках? Ну, случилось, с кем не бывает, обратно всё равно не вернёшь. Может, и чище бы жила, если б не безденежье да отец с матерью не пьянетвовали. Хорошо тем, кто родился в большом городе, с газом, с водопроводом, в справной семье – им какая причина воровать или прелюбодействовать?

Но как ни удачно притулилась Надежда к сладкой жизни, сё не покидало ощущение временности счастливого бытия, которое с годами только усиливалось. Уже сколько раз муж спрашивал, ис беременна ли? Хотел ребёнка. Значит, ей тоже надо хотеть, однако следствием раннего криминального аборта явились несколько выкидышей подряд, и Большаков выглядел недовольным. К тому времени он еще выше поднялся по служебной лестнице. Хотя жена не разбиралась в табели о рангах, но по возросшей зарплате и льготам почувствовала, что невольно связала жизнь с важным для государства лицом. Это увеличивало ответственность. Желания такого человека были священны.

Надя запаниковала, почуяв шаткость семейного благополучия, готового рассыпаться в любую минуту. Усердно лечилась у знаменитых гинекологов, даже ездила в Чехословакию. Без толку

– выкидыши продолжались, тяжелые, с большой потерей крови. В конце концов, врачи категорически запретили пациентке беременеть, видя в этом угрозу жизни. Откуда же наивным эскулапам знать, что поставлено на карту? Лучше рискнуть, чем вернуться к прежнему существованию. Хоть и не в деревню, но просто на низший уровень, от которого Надежда успела отвыкнуть и даже вспоминать себе запретила, словно ничего такого в её жизни не было. Чтобы иметь право на забвение, пришлось поступиться здоровьем: полгода пролежала на сохранении, почти не вставая и подписав согласие на кесарево сечение. Терпела болезненные уколы, пила гормоны, сильно растолстела и, наконец, – родила. Причём сама. Врачи её мужеству дивились,

И вот долгожданная дочь лежала рядом, спелёнатая, и спала, причмокивая слюнявым ртом. Надежда смотрела на крошечное красновато-оранжевое создание скорее с гордостью, чем с любовью,

– как на мандат в удобный и светлый мир, прочно огороженный от безрадостного мира низменных забот и борьбы за выживание. Она сделала всё, чего хотел муж, и нутром ощутила свой новый статус внутри очерченного круга, отделяющего счастливых от несчастливых. Вместо качающейся палубы, ноги наконец обрели земную твердь. В сознании что-то сдвинулось: теперь она с кем угодно может разговаривать на равных – не хватит знаний, хватит наглости, завоёванной в опасной борьбе, где цена выигрыша – сладкая жизнь, а проигрыш означал смерть. И даже мужа с нынешнего дня начнет называть по имени, без отчества, на что до сих пор не решалась. Надя заснула с ощущением не только выполненного долга перед супругом, но и себя, как женщины, достойной занимаемого места.

Проснувшись, роженица несколько раз настойчиво надавила на кнопку вызова. Сестра прибежала с некоторым опозданием, виновато улыбаясь. Эта виноватость напомнила Наде, как ещё совсем недавно, попав в Москву, она испытывала беспричинное чувство вины перед всеми, кто стоял выше неё на общественной лестнице, как заискивающе улыбалась людям, которые ждали от неё смирения, подчинения, готовности унизиться. Большаков тоже был из тех, кто мог делать с нею всё что угодно. Смириться с этим возможно, только требуя того же от других. Теперь она такое право заслужила, она мать его ребёнка.

– Принесите жареную куриную ножку с картофельным пюре и свежий огурец, – произнесла она строго,

С тех пор как она сделалась безобразно толстой, её постоянно мучил голод.

– У нас обед через час. Будет на выбор: мясная запеканка или...

Надежда не стала слушать дальше.

– У вас может быть что угодно. А мой организм хочет курицу, и побыстрее.

Сестра опустила голову и вышла. Примчалась врач.

– Если вы пришли оспаривать меню, то напрасно, – сказала Надежда с таким выражением на лице, что акушерка замахала руками:

– Я пришла помочь вам приложить малышку к груди – наступило время кормления. Позвольте ощупать вашу молочную железу. Видите, молозиво уже выделяется. Оно очень полезно для новорожденного.

Молодая мать капризно надула губы:

– Нельзя ли покормить девочку из бутылочки? Я еще слаба. Хотя мне и не делали кесарева, согласитесь, всё-таки это неординарные роды.

– Конечно, конечно.

– И не пеленайте ребёнку ручки, в Америке давно так не делают. Спок пишет, что это затрудняет кровообращение, И ещё передайте сестре, чтобы приготовила вазу для цветов. Вечером придёт муж. Воду пусть нальют заранее, чтобы хлор вышел.

Врач угодливо кивнула:

– Передам.

Букет, который принес Большаков ни в какую стеклянную ёмкость не поместился. Поставили в ведро, обернутое простыней.

Надя заранее подготовилась к встрече. Потребовала зеркало и косметичку, как могла, привела себя в порядок. И не напрасно. Виталий Сергеевич сначала поцеловал её, показал кожаный футляр, где на белой шёлковой подкладке лежало изумрудное ожерелье – подарок за дочь, и только потом подошёл к детской кроватке, Затаив дыхание, он всматривался в крошечное личико с розовыми складочками закрытых глаз – девочка, вброшенная в мир волею двух людей, взявших на себя ответственность за ее жизнь, безмятежно спала. Он смотрел, не в силах отвести взгляд, испытывая прилив незнакомого чувства, похожего на любовь к себе, только намного сильнее и нежнее.

Жена нетерпеливо зашевелилась: сколько можно стоять возле новорожденной? Смотреть пока не на что – кусок бессмысленной плоти в три с половиной килограмма.

И она сказала:

– Витя, дорогой, ты доволен? Я так счастлива.

Муж не слышал, он глядел на дитя, а в голове его теснились разные мысли. В последнее время Большаков тайно подумывал о разводе – пять бездетных лет! А ведь он уже не мальчик. Теперь Надя снова завоевала право на любовь и уважение. Но он так долго и страстно ждал, что неудивительно – отныне в его сердце главное место занял ребёнок. Воспитывать дочь будет сам, и она вырастет такой, как он задумал, преданной ему навсегда. Его собственная жизнь, работа, напряжение телесных и душевных сил обретали прежде скрытый смысл. Связь времен сделалась осязаемой. Сначала дочь, потом народятся внуки, и мир станет для него вечен.

Даже умным людям свойственно преувеличивать свою роль в историческом процессе. Никому не ведомы ни начало, ни конец.

Глава 3

Ровно в девять утра Виталий Сергеевич Большаков сидел в любимом рабочем кресле, очень похожем на стул с жёсткими подлокотниками. Как и прочая мебель в служебном кабинете, стул был по-современному удобен, но в то же время не располагал к отдыху или созерцанию. Сколько себя помнил, Большаков не испытывал тяги к лености и тем более не терпел, когда ленились другие. Бездельники рядом с ним не задерживались. Даже в молодой жене наклонность к праздности стала его тихо раздражать. Обнаружить подобное в деревенской девчонке, сызмальства привыкшей к тяжёлому труду, он не ожидал. Ну, да ничего, народившаяся малышка всё исправит.

Сам он являл наглядный пример человека, который, не имея ни родственных связей, ни денег, ни гениального ума, сделал себя, как принято говорить, собственными руками. Комбинация из трех ключевых слагаемых: энергии, честолюбия и везения. В качестве приложения фигурировало много частных, но не менее важных составляющих. Например, комбинационное мышление, смелость, дар предвидения, нечеловеческая трудоспособность при олимпийском здоровье, умение сосредоточиваться на главном, обязательность, бесстрашие ответственности, знание человеческих слабостей – перечислять можно долго. Теперь этим качествам учат, и в том есть резон, хотя ограниченный. Любого можно научить кое-как играть на рояле, некоторых сносно, других даже отлично, но Рихтера не получится, Рихтером надо родиться.

Большаков родился крупным государственным деятелем, но предстояло им ещё стать. Уже в детском доме он заметно опережал сверстников способностями и дисциплиной, но в столице без моральной и материальной поддержки жить было трудно, с другой стороны – отсутствие семейных уз, традиций и обязательств обеспечивали ему полную свободу действий. Свобода, как известно, оружие обоюдоострое и нужна только тем, кто умеет ею пользоваться. Большаков умел. Перевёлся на вечернее отделение и, не бросая учёбы и спорта, нанялся на стройку разнорабочим, а закончил, параллельно с институтом, уже прорабом. Пришлось сконцентрировать всю деятельную природную силу и настойчивость, чтобы достичь кое-чего сверх возможного. Ещё в вузе он проявил себя напористым и умелым организатором и стал комсомольским, а потом и партийным вожаком, точно нащупав дорогу к карьерному росту, а впоследствии и к власти. В конце шестидесятых он уже числился референтом союзного министра по жилищному строительству.

Шли годы, Большаков занимался то производством строительных материалов, то культурными и спортивными сооружениями, то возведением крупных промышленных объектов, но дальше замминистра не продвинулся. Причиной являлся не профессиональный или личностный изъян, а напротив – яркий организаторский талант, который позволял Виталию Сергеевичу блестяще справляться с самой трудной и коварной частью работы – исполнительской. Он пришел в правительственный аппарат со стажем руководящей комсомольской деятельности и с высшим образованием. Последнее само по себе являлось большим плюсом, поскольку старые кадры зачастую прикрывались липовыми бумажками вроде диплома двухгодичной Торговой академии, которую якобы закончил Никита Хрущев, или корочек Кишиневского пединститута, где Брсж– нев даже не появлялся. Считалось, что партийный руководитель способен разбираться во всём, Большаков и разбирался, к тому же грамотно, поэтому, меняя многочисленные строительные министерства, всегда оставался вторым человеком по должности, но первым по активной нагрузке. Он не роптал. Ему нравилось быть всесильным в тени министра, и это всесилие, которое росло за счёт крепнущих деловых и дружеских связей, он с каждым годом расширял до возможных пределов.

Большакову достало нравственной силы, чтобы подавить тщеславие, а ума, чтобы понять – такой расклад удачен во всех отношениях и сулит огромные преимущества. Головы министров летели часто – за свою или чужую провинность, а чаще по идеологическим или кабинетным соображениям, когда требовалось освободить кресло для более высокого номенклатурного лица, которого надо пристроить после провала на предыдущем поприще. Менялись министры, секретари компартии, главы государства, а Виталий Сергеевич оставался, как Талсйран, был востребован и имел в верхах отличную репутацию.

С рождением дочери тылы замминистра также приобрели устойчивость. Большаков и прежде полагал, а теперь убедился на собственном опыте, насколько во всём важно равновесие. По вечерам, после утомительного трудового марафона, он брал на руки своё продолжение и носил из комнаты в комнату. Ему не важно было – спала малышка или гукала. Он красочно расписывал ей пережитые за день ощущения и излагал служебные дела, маленькие и большие победы, конфликты, спорные вопросы. Загнанный глубоко внутрь повседневной суетой страх одиночества, что сидит в каждом человеке, дожидаясь своего звездного часа, растворялся под сладким бременем родства души с другой душой, пусть пока и незрелой.

Надя подстерегала у дверей, не сильно прислушиваясь к подробностям из той части жизни мужа, которая протекала вне дома, была ей малопонятна и неинтересна. Но исповедь, обращенная не к ней, а к неразумному существу, зависимому от питающей материнекой груди больше, чем от касаний и бормотаний родного папаши, вызывала обиду и даже зависть, В своем детстве она никогда не знала нежности, и в ней не выросла потребность отдать душевное тепло ребёнку. Первый человек, который сё пожалел, получил всю её любовь без остатка, ребёнок тут ни при чём.

Она, обмылок вымирающего Филькина, завоевала Большакова ценою жизни, а эта фигнющка, только явившись на свет, уже отнимает внимание, принадлежащее законной жене* Каждый день Надя ревниво наблюдала, как малышка медленно, но уверенно вытесняет се из сердца любимого мужчины. Пыталась бороться: купила несколько полупрозрачных пеньюаров и ходила в них постоянно, подстерегая случай.

Большаков старался хоть на часок вырываться домой днём. В коридоре, помогая ему снять обувь, Надя присаживалась на корточки, разводила голые круглые колени, обнимала мужа, нежно шепча:

– Пойдём?

Но вместо того, чтобы утихомирить мятеж женской плоти, Виталий шутливо шлёпал супругу по крепким ягодицам и целовал мимолётно:

– Вечерком, ладно? Сейчас мало времени.

И устремлялся в детскую, где носился с дочерью, как с писаной торбой. Если Лялька болела, он ночи напролёт не спускал дитя с рук. Время, которое муж и жена проводили наедине, сократилось, а любовь стала поспешнее, однообразнее и утратила радость. Впрочем, возможно, Надежде так только казалось. Большаков по– прежнему относился к ней нежно, особенно когда она занималась ребёнком. И всё-таки что-то менялось, уходило безвозвратно. Несправедливость душила женщину и делалась ещё болезненней оттого, что высказывать своё неудовольствие она боялась. Просто не считала возможным. Почему? Во всём этом было что-то не так, но что? Она не знала.

Когда муж наконец засыпал рядом, усталый и довольный, не осчастливив её лаской – а в чём же ещё должна выражаться супружеская любовь? – Надежда до рассвета безжалостно терзала свой несложный мыслительный аппарат и наконец придумала.

– Я устала вставать к ребёнку по ночам для кормления, катать коляску в сквере но полдня, – сообщила она. – Надо взять няню и кормить Лялю из бутылочки. В Кремлёвской поликлинике выдают полноценное, проверенное материнекое грудное молоко, каждому от одного донора – их там целый штат. На пробках даже свинцовая пломба стоит, представляешь? Как в поезде на мешке с постельным бельём. Говорят, искусственно вскормленные дети гораздо спокойнее.

Большаков в мотивах слов и поступков жены разбирался лучше неё самой. Услыхав про няню и бутылочку, впервые рассвирепел не на шутку:

– А ты чем будешь заниматься? Цветочками-вазочками? Портнихами и парикмахерами? Родная дочь се, видите ли, обеспокоила! Кормить грудью будешь до году! Ясно?! И ухаживать сама. не желаю доверять собственного ребёнка чужим бабам! Еще раз спрашиваю – ясно?

Куда уж яснее. Давно известно, кто тут хозяин. Но время, прожитое в замужестве, кое-чему Надю научило. Она приобрела по блату полторы сотни метров марли и нарезала из неё подгузников, которые не стирала, а просто выбрасывала. Начала прикармливать малышку соками, вкусными кефирчиками, сладкими кашками. Через полгода Лялька выплевывала материнекий сосок с яростью вольного человека, которому навязывают трудоёмкий процесс с низким коэффициентом полезного действия. А потом и вовсе отказалась от груди. Отомстила Надежда мужу – не придраться. А толку что?

Прежние отношения, когда Большаков бурлил от страсти, не возвращались. Вроде бы и теперь жизнь текла нормально, Витя регулярно спал с нею, но что-то неуловимо и неумолимо исчезало. Скоро стало понятно: дитя заняло сё место в сердце мужа. Страсть Большакова получила иную цель и направление, обратившись на новорожденную. Должно так быть или нет, Надежда не знала, но ей это не нравилось.

Чем быстрее подрастала дочь, тем больше интереса проявлял к ней отец. Интуитивно, а то и намерено он действовал по методике дрессировщика зверей Дурова: каждый вечер девочка вытаскивала из кармана отца какую-нибудь мелочь – карандашик с резинкой, конфету, жвачку. Это была предоплата за союзническое поведение, награда за понимание, маленькие знаки большой любви. Иногда отец днем подскакивал на машине, только затем, чтобы обнять и поцеловать, подарить очередную игрушку, а то командовал быстрее одеваться, чтобы ехать в цирк или зоопарк, со временем в ход пошли теннис и бассейны – сам замминистра активно поддерживал спортивную форму, иначе не выдюжить лошадиных нагрузок.

Дни рождения дочери Виталий Сергеевич справлял обязательно в дорогом ресторане, приглашая туда всех, кого она хотела, а

Ляля из тщеславия звала полкласса, Надя еле сдерживала обиду: на жену у него времени не хватало – подарит на именины цветы, конфеты, серьги или колечко, поцелует в нос – будь здорова и счастлива. С ним будешь! Однажды не выдержала, за поздним ужином вдвоем сказала:

– Знаешь, Витя, может, не стоит каждый год устраивать девочке такие богатые праздники? Тем более в ресторане. Дома обойдется дешевле. Я тут прикинула: подарки не покрывают затрат.

Надежда Фёдоровна невольно посягнула сразу на две священные вещи: дочь и финанеовый статус мужа. Большаков вспомнил классическую литературу, вынул сторублёвку и запалил её с помощью золотой зажигалки. Пламя весело плясало в расширенных зрачках жены. Бросив обгорелый угол ассигнации в фарфоровую миску с салатом, Виталий Сергеевич спросил:

– Поняла?

– Поняла, – ответила она коротко.

На этом показательная норка закончилась.

По вечерам Ляля взяла за правило не спать, пока не придёт с работы отец, а он нередко возвращался поздно. Загнанная матерью в постель насильно, паршивка воплями вырвала право включать торшер и читать книги. Читала она много, бессистемно, но с упоением, ожидая, когда папка, вымыв руки и переодевшись в пижаму, завернёт её в одеяло, словно маленькую, и понесёт за стол пить взрослый чай под ворчание супруги,

– Ты портишь ребёнка! Это не только баловство, но вредно для здоровья. Девочке давно пора спать!

– Пожалуйста, не шуми. Я слишком мало с ней общаюсь. Здоровым должно быть не только тело, но в первую очередь душа, – мягко убеждал жену Большаков, продолжая поступать, как считал нужным.

Если не был занят, он сам укладывал Лялю спать, садился в изголовье детской постели и рассказывал забавные истории с отложенным продолжением. Следующим вечером она напоминала, на чём остановились, и отец сочинял дальше, благо воображения у него хватало, книг в детдоме успел начитаться, да и теперь покупал много.

Когда муж уехал в командировку, Надя попробовала заменить его в роли ночного сказочника. Взяла на полке в кабинете томик Андерсена и явилась в детскую. Она видела, что Витя чаще других читает дочери эту книгу, но не знала, что сказки чудаковатого датчанина по-настоящему им любимы, тем более не догадывалась – почему. Самое удивительное, что и сам Большаков не мог бы ясно ответить на этот непростой вопрос. Откровенное напоминание, что все смертно – от цветка до человека? Что страдания не отменяют сладости любви и красоты мира? Счастливая вера в помощь Бога, которой у номенклатурного чиновника не было? Он соглашался с автором, что «самое невероятное» – когда нет ни одного завистника, однако довольство судьбой не признавал «талисманом». Фатализм оловянного солдатика, превращённого в кусочек олова, вызывал лишь жалость: за место под солнцем надо бороться всеми дозволенными, а если не получается, то и запрещёнными методами. Сильный человек не имеет права на печаль, но выраженная столь наивно и незамысловато, она проникала в самое сердце и возвращала Большакова в военное детство – сиротское, не очень радостное, часто голодное. Совсем как героев у Андерсена.

Ляля не полностью разделала папины литературные вкусы. Если очередная сказка оказывалась длинной, и отец, взглянув на часы, закладывал между страницами ленточку, чтобы завтра начать с того же места, девочка долго не могла уснуть, а тень от настольной лампы за шелковой занавеской, представлялась одноногим колдуном в широкополой шляпе. Странные сочинения её завораживали и пугали одновременно. Персонажи Андерсена много страдали и почти всегда умирали. Смерть представлялась злой, настырной и противной. Это было так не похоже на взаправдашную жизнь, сё жизнь, веселую, беззаботную и безоблачно счастливую. Может, потому эти истории и называют сказками? Прослушав их по нескольку раз, Ляля заказывала отцу только те, которые кончались благополучно.

Увидев маму со знакомой книгой в руках, девочка немного удивилась, подложила ручки под щечку и приготовилась слушать. Мать читала медленно, невыразительно, спотыкаясь на незнакомых словах. Вскоре дочь категорично прервала сё на середине фразы:

– Про Иду я уже слышала – там в конце похороны. Давай другую.

– Тогда «Ромашку»?

– Нет, нет, – запротестовала Ляля. – Птичку и цветок уморили, им не давали пить.

Надя начала «Аистов», соблазнившись нейтральным названием, но девочка и третью сказку отвергла:

– Разве ты не знаешь, какие недобрые эти птицы? Чтобы отомстить мальчику, который их дразнил, они принесли ему мёртвого братика!

И вдруг Ляля решилась на вопрос, который стеснялась задать папе, чтобы не показаться глупой:

– Мам, а я тоже умру?

Та раздраженно отмахнулась:

– Умрёшь, но не сейчас.

– Тогда прочти, что хорошо кончается.

Дочь помнила все любимые названия, но нарочно не говорила – пусть мама сама догадается. Вздохнула:

– Не знаешь? Жаль. Придётся ждать папу, А ты иди спать.

Надя от обиды закусила губу. В детстве ей вместо сказок доставались тумаки, а если вечер обходился без битья, то это и было самым настоящим сказочным чудом. Безотрадное детство подрезало в ней какую-то важную жилу, и она все хромала от радости к печали, как подбитая камнем утица. Этой ночью, одна в спальне, Надя наревелась вдоволь. Что она оплакивала, кто бы ей подсказал? Богатая жизнь, добрый любящий муж, здоровый ребёнок. Уже запамятовала, как вставала затемно и в любую погоду тащилась за пять километров на молочную ферму в Фиму, как буянил пьяный отец, корчилась от побоев мать. Городские руки, умащенные дорогим кремом, давно позабыли о мозолях и трещинах. Все прекрасно, Наденька! Все путём! Но слёзы катились без остановки, не облегчая души.

Детский сад дочь замминистра, разумеется, не посещала, на прогулки в парк её водила мама, которая предоставляла ребенку копаться в песочнице, а сама скучала на скамейке. Поскольку большая часть жизни мужа проходила на работе и соприкасалась с её жизнью домашней хозяйки очень скупо, то никаких проблем, даже семейных, супруги не обсуждали, да их, в общем-то, и не было. Одиночество, являясь привычным, особых терзаний Наде тоже не доставляло. Она ие испытывала потребности делиться к кем-либо своими сокровенными мыслями, которые к тому же, но недостатку знаний, могли оказаться неправильными и иметь непредсказуемые последствия, возможно даже комические. К чему создавать себе лишние трудности?

По прошествии лет, ни одно непродуманное слово не вылетало изо рта наученной горьким опытом жены высокого чиновника. Если бы он был разведчиком, то лучшей подруги не мог бы сыскать. Но благо внутреннего одиночества, чтобы стать для Нади удобством, требовало соблюдения одного условия – внешнего окружения. Надежде Федоровне пришлось обустроить личную нишу, чтобы прятаться от нанесенных мужем душевных обид, которые она боялась высказать, и завести собственный театр, где она играла главные роли, принимая других людей за зрителей, хотя, возможно, и они действовали по аналогичному сценарию.