Текст книги "Беспамятство"

Автор книги: Светлана Петрова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

Глава 13

Телефонная трель раздалась ближе к полуночи. Сам Брагинский обычно к аппарату не подходил. Лень вставать, да ему никто никогда и не звонил. А тут его словно подбросило на диване. Мигом выхватил трубку из рук Семицветика и услышал Лялин голос сквозь слёзы:

– Рома, мне плохо.., Я развелась с мужем. Он ушёл. Совсем,

– Хочешь, чтобы я тебя поздравил или пожалел?

За шуткой Роман пытался скрыть свою радость. В душе он всегда надеялся, что когда-нибудь это произойдёт и он снова будет призван.

– не смейся. Мне, правда, плохо. Я уже неделю одна.

– Значит, чтобы утешил.

Он размышлял недолго. Бедняжка, вытерпела в одиночестве семь дней. Это много.

– Погоди, не плачь, сейчас приеду, – сказал Роман и начал собираться.

Одна сорочка, одна майка и одни трусы, носок – две пары, ещё пижама и тапочки. Удивительная практичность для человека, живущего в мире собственноручно сконструированных иллюзий. Вещи легко поместились в дипломат. О семье он, казалось, забыл напрочь. Уже в дверях обернулся.

– Ну, я пошёл. Если что потребуется – брякни, – сказал Рома жене, хотя знал, что ей от него ничего не надо, кроме него самого.

Света, которая хладнокровно следила, как он собирается, не выдержала:

– Что ты за мужик – она же тебя не любит!

– Главное...

Рома чуть не сказал «Главное, я её люблю, но вовремя остановился. Жена знала это наверняка, ио врезать так, в лоб, жестоко и глупо. И он продолжил иначе:

– ...Главное, надо помочь. Она мне не безразлична.

Света спохватилась: прямота и честность мужа грозили перевесить ее жертвенность.

– Конечно, помоги. Но я тебя жду, как всегда.

– Спасибо. Не думаю, что это надолго, но кто знает, – неопределённо сказал Рома и поцеловал Семицветика в наморщенный мыслью лоб. – Ты лучше меня. Иногда это угнетает. Дети у нас хорошие, в тебя.

– А кто отведёт Машеньку утром у детский сад? – к месту вспомнила жена.

Рома принял задумчивый вид: Машке недавно исполнилось три года, отпуск но уходу закончился и Светик вышла на работу. Она провожает в школу среднего, а забота о младшей лежала на нём.

– Может, Дима?

– Ты что! ^— вскинулась Светка, – за ним самим надо следить в четыре глаза! Шестнадцать лет – опасный возраст, и откупать от армии пора начинать уже сейчас. Ты давно собирался Димой заняться.

А ведь, действительно, обещал. Старший сын совсем отбился от рук. Рома почувствовал укол совести и сказал решительно:

– Ладно, Машка останется за мной. Буду заезжать в полседь– мого, а потом в зоопарк. И из садика после работы тоже заберу, заодно зайду зверей накормить. Ты не волнуйся.

– Я больше за тебя волнуюсь – тебе перед Лялей не устоять.

– А я и не собираюсь, – сказал Рома и ругнул себя за излишнюю откровенность. Однако юлить надоело – уж очень противно.

– Но ведь мы женаты!

– Светик, ты умная женщина, не придавай такого значения атрибутам ушедшей эпохи. Пока.

Рома нашел Лялю в плачевном состоянии. В банном халате, с распущенными по плечам влажными волосами, со страдающими глазами она по-прежнему выглядела красивой, но совершенно потерянной. Давно приняв снотворное, так и не уснула, двигаясь, как лунатик.

Они легли лицом к лицу. Ляля смотрела на густые брови, гладкие щёки Романа, пухлые губы, много лет целовавшие только её. Он всегда принадлежал ей, и теперь она берёт его обратно, делая Роме добро. И себе тоже. Почему себя нужно сбрасывать со счетов? Чтобы выглядеть лучше в собственных глазах? Какое лукавство. Им обоим восстановленная близость принесёт благо. Наслаждение способно утолить любую боль, хотя бы на время. Светику придётся смириться.

Ляле было так хорошо, что она расслабилась, и снотворное подействовало. Ее разбудил влажный, булькающий храп мужчины, обременённого лишними килограммами и искривлением носовой перегородки. Только этого не хватало! Хрупкий сон и больная голова Ляли нуждались в полной тишине. Придётся Роме перебазироваться на диван в малую гостиную. В юности он не храпел, а у Макса было лёгкое дыхание поджарого, физически развитого человека.

Когда утешитель явился на кухню, кофе уже остыло.

– Не спешишь на службу? – спросила Ляля, чтобы избежать объяснений о прошедшей ночи. – Ты ведь, кажется, работаешь?

– В зоопарке.

– И что?

Он пожал плечами.

– Вначале было интересно, теперь стало надоедать. Слишком однообразно. Зарплата – чистая фикция. Пожалуй, больше не пойду, а то отвыкну думать. Света получает достаточно, а я нужен здесь.

Ляле хотелось заметить – «Не в такой степени», но она спросила:

– Светка не мешала тебе философствовать?

– Её можно не замечать, и она считает это нормальным. Неслышно идёт сзади след в след. Единственная брешь в моём мироощущении – ты. Ты притягиваешь всё, что с тобой соприкасается.

– Значит, со Светой тебе было легче, чем со мной?

– Легче мне только с собой. У процесса мышления горизонтов пет. – Неожиданно он хлопнул себя ладонью по лбу, заставив Ольгу вздрогнуть. – Ах, да! Совсем забыл! Мне надо было отвести Машку в детский садик! Ну, ничего, за один прогул меня Светка не убьёт.

Ляля скривилась, как будто Рома сказал что-то неприличное.

– Пожевать найдётся? – поинтересовался добровольный спасатель,

– Всё на столе. Масло в холодильнике,

– А яйца есть? Утром Светик всегда жарит мне яичницу с ветчиной.

Тень подруги упорно витала рядом.

– Я жарить точно не буду. Как-нибудь сам, – произнесла Ляля с отвращением.

Она старалась не прислушиваться к тому, как Ромка, мотая головой и обжигаясь, смачно прихлёбывает горячий переслащённый чай, поглощая одну ватрушку за другой. По тарелке, зеркальной от жира, был размазан быстро подсыхающий желток, Ляля почувствовала сначала брезгливость, а потом стыд: с этим человеком она спала несколько лет, а знала так давно, что он стал как брат! Но всё равно противно.

Ольга встала из-за стола. Он с удивлением оторвался от еды:

– Ты чего?

– Я уже завтракала.

Когда она ушла в институт, под предлогом заботы о подруге Роме позвонила Семицветик.

–Ну как она там?

– Никак. Жаль се. У нее даже иконка висит и свечечка заготовлена, наверное, в церковь ходила.

– Мало ли кто теперь туда ходит, а вместо Бога самого себя в душе носит. Ей и с тобой лучше не будет.

– Посмотрим. Рано говорить.

– Сама виновата, что осталась одна.

– По крайней мере, она способна на поступок.

– Никакой это не поступок – игра в прятки с реальностью. Ты завтра про Машку не забудешь?

– Ой да, извини. Будильник поставлю. Пока.

Прошла неделя. Званый гость оккупировал широкий диван в гостиной первого этажа. Ляля перешла из верхней спальни в нижнюю, но каждый ночевал в своей комнате. Она поняла, что не может вернуться на двадцать лет назад. Этот эрзац близости устраивал женщину, поскольку спасал от безумия. Устраивал ли мужчину? Значит, устраивал, если он оставался.

Рома никогда не был жарким любовником, и единственная женщина, которую он сильно желал, звалась Лялей. На вынужденную роль наперсника он согласился без церемоний; хотя бы видеть ее постоянно – уже большая удача. Но находиться рядом и ис обнять... Каждый вечер, засыпая на чужом диване, Роман спрашивал себя: «Почему я здесь? Ведь она не любит меня и никогда не любила. По молодости я заблуждался, а сейчас, чтобы терпеть эту чудовищную муку дружеского соседства, нужно избавиться от наплывающих воспоминаний о прошлом наслаждении. Господи, дай мне забвения!»

Роман вставал затемно, когда Ляля еще спала, ехал к себе и отводил Машку в садик, а вечером доставлял обратно. Его день проходил в метро, благо он ехал по прямой и умудрялся читать книжки на ходу. Но Семицветику этого было мало, в воскресенье она явилась на Кутзовский собственной персоной, якобы затем, чтобы привезти мужу необходимые вещи, словно он не бывал дома два раза на дню.

– Заодно посмотрю, как вы тут живёте, – защебетала она как ни в чём не бывало.

– А мы не живём, мы сосуществуем, – уточнил Рома, а Ляля подумала: какой же он умница – всё понял, и теперь не надо искать слова, чтобы не пускать его в свою постель. А Светке сказала наедине:

– Пойми, я не держу его.

– Понять можно, простить нельзя, подруга дорогая. Ты ведь, когда звонила, знала, что он к тебе побежит. Простить не получается.

– А я и не прошу. Это твоя совесть корячится – что бы еще такого добренького совершить, чтобы мне совестно стало. А мне не совестно. Мне – никак. Ты зачем приехала? Укорять?

– В глаза посмотреть,

– Ну, смотри. Плохо мне, Семицветик, А Ромка к тебе вернётся. Всякая неестественная ситуация рано или поздно должна разрешиться.

– Лучше рано. Ладно, Живи как живёшь.

– Да не живу я. Не живу! – вдруг закричала Ольга так страшно, что Света зажала уши ладонями, логом обняла подругу.

– Ну, не надо, не надо, успокойся.,.

– Что за шум, а драки нет? – спросил Рома, влетая в комнату,

– Да всё в порядке, – успокоила его Света. – Ну, я поехала – дел невпроворот,

Рома проводил жену до машины и вернулся, улёгся с книгой на диван в кухне. Покладистый, всё понимающий – как же он раздражал Лялю. Когда по телевидению транслировали футбол или хоккей, он ничего вокруг не слышал, не видел и только непрерывно, почти машинально ел, нервно сметая всё подряд, в основном полуфабрикаты. Готовить он не умел – нужды не было учиться.

– Неужели, хотя бы из уважения ко мне, ты не можешь пользоваться ножом, а не кусать от куска, как делал в детстве, чтобы позлить родителей!

– Детство – великое время формирования привычек, – отвечал Рома в перерыве между таймами, – Если Светка меня не переделала, тебе не справиться.

Опять вечный укор добродетельным Светиком. Он даже не замечает, что мыслями постоянно возвращается к семье. Это становилось невыносимым. «Пора отправить его назад», – всё чаще думала Ольга, но однажды, возвращаясь вечером из института, подняла глаза, увидела свет в своих окнах и расплакалась, В конце концов, не такие уж страшные у Ромки недостатки. Подружка его распустила, а она приберет к рукам. Зато не надо маяться весь вечер, втайне от самой себя ожидая уже почти невозможного звонка от Макса, а потом пить снотворное. Когда старый друг рядом, на душе спокойнее.

Рома, как всегда, встретил ее в прихожей, чмокнул в щёку, снял шубу, стянул сапоги, обул в тапочки. Милый. Жаль, что она к нему ничего не чувствует. Странная судьба.

– Как прошёл день? – нежно и расслабленно спросила Ляля.

– Отлично. Читал, в магазин сходил, прикупил пошамать – колбаски, сыру, пельменей. Ты забыла, что в холодильнике пусто. Кстати, денег оставь, а то у меня последние. Не у Светика же просить,

– Упаси Господь. Оставлю. Кто-нибудь звонил?

– Нет, – соврал Рома, которому всегда раза два-три в день звонила жена. – Приходила девица убираться. Я сначала не хотел пускать.

– А, это Лиза приехала – она на каникулы домой в Краснодар моталась. Подрабатывает в трёх квартирах. На учёбу не хватает.

– А помнишь, как мы с тобой поступали в институт: знаешь – не знаешь,

– Ностальгируешь но старым временам?

– Да не очень. Там тоже было мало хорошего, но не такое безумие, в котором мы сейчас живем. Врачи не будут лечить, если нет денег, пенсионеры умирают, потому что слишком дороги лекарства, художник пишет картины, которые продаются, а не те, что ему хочется. Деньги, деньги, деньги. Пусть они останутся, но не вместо души, радости, благодарности, дружбы.

– Что всё зло от денег – думают только бедные. Деньги – это хорошо.

– Когда они есть. Ты замечала, сколько народу роется в помойках?

– Всегда есть другой способ заработать, Не хотят. Попрошайничать проще. Да, раньше в помойках никто не рылся, а на чём всё держалось, запамятовал? Забыл километровые очереди и шмотки из-под полы? Честнее заплатить, чем использовать связи. Я, например, к своему стыду, знаю точно, как много для меня сделал папа, его имя и возможности, С Максом я поступила по-своему усмотрению, И что хорошего?

– Это только кажется, что сама. Сдаётся, Виталий Сергеевич все в твоей жизни разыграл по собственному сценарию. И начало, и тем более конец.

– Почему ты так думаешь?

– Иногда для разнообразия я не думаю, а чувствую.

В Ляле поднялось, задергалось, застучало утихшее было беспокойство. Она схватила Рому за руку.

– Знаешь, Макс вообще исчез! Пропал. Его нет на работе, а мне врут, что он в Ярославле. Но туда он точно не приезжал и уже вторую неделю никому не звонил,

Рома насторожился:

– Кто врёт? – он всегда смотрел в корень.

Выходило, что врал отец. Почему – Ляля так и не разобралась. Скорее всего, его неправильно информировал Бачелис. А ссылка на прокурора? Нет, непонятно. Пропустив вопрос, сказала:

– В конце концов, какое мне дело? Я Максу никто.

– Не юродствуй.

Ляля отвела глаза,

– У Валентины он тоже не появлялся. А там двое детей без средств остались и сама на сносях,

Роман задумался. Когда же узнал про обыск, лицо его сделалось мрачным.

– Попахивает жареным. Надо бы в милицию позвонить. Если не тебе, то ей.

Разговор заново всколыхнул тревогу, но других последствий не имел. Ляля считала не вправе заявлять о пропаже сотрудника отцовского холдинга, а Валя боялась. Несмотря на то, что стояла зима, она снесла в ломбард свою кроличью шубу, а к букинистам

– дореволюционное издание Библии в кожаном переплёте с золотым тиснением, подарок отца к семнадцатилетию. Оно совпало с окончанием школы, но за это событие Валя не получила ничего

– отметки в аттестате стояли сплошь посредственные. Таким образом родители как бы вознаграждали себя за то, что произвели дочку на свет, а не за сё мужество жить по законам, которых она не выбирала.

Валентина была ни глупа, ни проста, как могло показаться на первый взгляд. Она много читала, хотя при плохой памяти иной раз и выглядела неучем. Но даже зная и понимая более написанного, стеснялась высказаться, так как воспитывалась в большой строгости и послушании, характерном для адвентистов седьмого дня – таких чрезвычайно много в Ростове и Ростовской области. К этой протестантской церкви, или, как говорят с подачи православных священников, секте, принадлежала вся семья Вали. От других христиан адвентисты отличаются тщательным изучением библейских текстов, педантично следуют каждому слову и букве священных книг, не носят крестиков и не молятся изображениям Спасителя и святых, приравнивая эти изображения и мощи к языческим идолам. Крещение принимают полным погружением в воду в возрасте, когда человек способен сознательно выбирать вероисповедание. Десять заповедей, записанных Моисеем со слов Создателя на двух каменных скрижалях, истинно верующими адвентистами соблюдаются неукоснительно, в соответствии с четвёртой заповедью, не работают в субботу – но Старому Завету суббота последний, седьмой, день недели, – посвящая сё Богу и молитве. Отсюда и суровость в воспитании молодежи. Некоторые родители своих детей не то что на танцы, даже в кино не пускают и телевизор смотреть запрещают, но такой фанатизм скорее исключение, чем правило, и верующая сельская молодежь, где она ещё есть, внешне мало отличается от городской, хотя внутренне – несомненно.

Для Вали картинки на телеэкране плохо совмещались со станичной реальностью. Если бандитские разборки, депутатские драки, ушлые следователи, купленная взятками милиция и есть жизнь в большом городе, то чур меня чур! Однако любовь распорядилась её судьбой, не спрашивая предпочтений. Максим был атеистом, хотел учиться и работать не просто в городе, а в столице. Родители Вали, скрипя сердце, смирились с таким женихом, но когда дочь, нарушив все каноны и запреты, ещё до свадьбы потеряла девичью честь, да так, что срам стал виден единоверцам воочию, они выгнали ее из дома. Приходилось жертвовать одной дочерью ради трех других, что подрастали и нуждались в нравственном примере.

Столица показалась Валентине суетной, неразумной и бессердечной. За несколько лет она к ней так и не привыкла. Даже горячая вода из крана и стиральная машина не примирили с жёсткой городской сутью, В громадах каменных домов не было ни удобства, ни красоты. Невозможность сравнить эти скалы, пики, скорлупы, тонкие ломти, опоясанные стеклом, с уютом привычного жилья, вселяла страх. Рассованные по бесчисленным этажам и ячеям люди, отделённые дверями, углами и стенами, друг с другом не здоровались, за жменей соли или стаканом постного масла взаймы к соседям не ходили, если случалось несчастье, хотя бы словами сочувствия не помогали, не праздновали всем миром свадеб и рождения детей. Валя скучала по здоровому свежему воздуху, по земле, зелени, лесам и быстрой реке, по летним заготовкам и съестным припасам в погребе, без которых не прожить долгую зиму. Особенно трудными, если не голодными, были в станице последние годы, когда приходилось батрачить на бывшего председателя совхоза, скупившего за бесценок крестьянские земельные паи в смутное время реставрации капитализма. Но Валя не боялась работы, работа на земле была понятной, естественной деятельностью, производством еды, служившей основой жизни.

Из-за огромности и скрытности города она не видела, чтобы еду изготовляли, зато на каждом шагу продавали. Валя жила в районе дорогих магазинов, где цены приводили в ужас. Как ни пыталась, она никак не могла соотнести их с теми затратами труда, которые хорошо представляла. Лёгких денег Валя не знала никогда, и её ставило втупик, что здесь никто не уважал металлические монеты: кассирши зачастую мелочь просто не сдавали, а попросить Валя робела – другие покупатели медь не брали. Правда, Максим снабжал се деньгами, не считая, и даже не требовал отчёта, что тоже выглядело ненормальным. Продукты большей частью привозил сам, ведь у него машина, а у неё – живот до носа, и почти постоянно. По-деревенски не сведущая в хитростях, позволяющих городским женщинам спать с мужчинами и не беременеть, с вбитым в голову понятием, что детей посылает Бог и избавляться от них есть убийство, иначе говоря – смертный грех, Валя боялась абортов, а Максим никогда не предлагал. Вот она и рожала.

Вся жизнь Валентины, выбитой из привычного уклада, сосредоточилась на Максиме. Она подчинялась его желаниям безоговорочно не только потому, что любила, у неё и выхода другого не было. Мужчина – единственная опора и защита в чуждом мире. И вот он исчез. Она замерла в напряжённом ожидании известия о большой беде, не сомневаясь, что с любимым случилось что-то ужасное, неодолимое. Ничто другое не могло заставить его забыть детей. Но что теперь с ними станет? В Москве друзей или близких у неё нет. Была в гостях у Ольги, когда ещё считалась сестрой Максима, несколько раз встречала там Брагинских, Виталия Сергеевича Большакова. У них взаймы не попросишь. Кто она им? И чем отдавать? На работу не берут – специальности никакой, в палатке торговать – сказали, надо большую взятку для начала дать. Если повезёт, могла бы устроиться уборщицей – так через месяц рожать. Валя вспомнила вместительный подпол в родном доме, забитый банками с овощными и грибными соленьями, фруктовыми и ягодными компотами, вареньями, жареным кроличьим мясом, залитым собственным жиром в глиняных крынках, бочонок солонины, закут с горой картошки. Вспомнила и заплакала. Но слезами детей не накормишь.

Денег хватило на месяц. Она растягивала продукты, как могла, сама почти ничего не ела, всё малышке и Славику, но тот, который ждал выхода в недобрый свет, тоже требовал пищи. День, когда кончился последний кусок хлеба, пришёлся на субботу. С тяжёлым сердцем Валя одела детишек потеплее, сама – кофту на кофту, платок и демисезонное пальто: в десять градусов мороза сколько– нибудь да выдержит. Стала в ближнем от дома подземном переходе через Кутузовский проспект и, сделав над собой нравственное усилие, выставила вперёд ладонь. Рядом тоже стояли люди, но они были заняты делом. Одна тетка в толстой куртке из плюша торговала хрусталём, другая, тоже тепло одетая, ночными рубашками и полотняными бюстгальтерами гигантского размера – эти реализовывали натуральный продукт, полученный на родном производстве вместо зарплаты. Во всяком случае, так они громко сообщали прохожим, стараясь привлечь внимание к товару и к бесстыжему государству, страдавшему беспамятством, когда дело касалось простого человека. Подальше стояла совсем молоденькая девушка, подросток и, держа красными пальцами у губ музыкальный инетрумент, выдувала из него жалобные звуки, которые отдавались в сердце щемящей безысходностью. На полу лежал футляр с мятыми бумажками и мелочью. Девочка была одета в куцее тряпичное пальтецо, наподобие Валиного. Валя подавила дрожь, свободной рукой крепче прижала к себе малышей и закрыла глаза.

Подавали плохо, да еще какой-то бомж прицепился, стал кричать, что чужое место заняла, но она молчала, как неживая. Потом подошёл милиционер с двумя звёздочками на погонах, потребовал документы, глаза у Вали с испуга округлились – паспорт остался дома – не думала, что в нищенеком деле понадобится. Она поборола робость и решилась сказать:

– У меня муж пропал. Я хочу заявление написать.

– Ты бы что-нибудь новенькое придумала, – скучно произнёс служитель порядка и посмотрел на детей. – Свои или в аренду взяла?

– Что? – не поняла Валя.

Лейтенант сделал задумчивое лицо.

– В общем так, женщина. Вижу, ртов у тебя много. Сегодня стой за так, ладно уж, а с завтрсва – сотня в день. Это тебе со скидкой, как многодетной и новенькой, А там посмотрим. Ясно?

– Нет, – тихо ответила беременная и облизала пересохшие от волнения губы.

– Тогда больше здесь не показывайся.

На собранные гроши Валя купила пакет молока и полкирпичика дешёвого серого хлеба. Ночь прокашляла – простудилась, но на другой день опять пошла, в дальний переход, чтобы не встретить вчерашнего милиционера. Тут оказалось ещё хуже – народу разного полно: кто играет на баяне, кто поёт, кто молча картонку показывает, но все просят. Женщина цыганекого вида стала гнать новенькую прочь с громкой бранью и проклятиями, пустив в ход грязные кулаки. Валентина струсила, побежала тяжело, волоча за собой детей, и поскользнулась на обледенелых ступенях. Словно раскаленная спида вошла в поясницу, нездешняя боль переломила спину, Валя рухнула на лестницу грузно, как куль с картошкой, и потеряла сознание.

Пришла в себя в послеоперационном блоке. Одуревшая от наркоза, с безразличием выслушала врача, который сообщил, что ребёнок родился мёртвым, но когда узнала, что двое других, безымянные, находятся в детском учреждении временного содержания, и начала истерически кричать, не останавливаясь до тех пор, пока ей не дали адрес приюта. Через несколько дней Валю перевели в общую палату, и ей удалось уговорить гардеробщицу выдать пальто, якобы для обмена на шубу – мама ждёт в вестибюле.

Где та шуба и где та мать? Поздно вечером, в больничных тапочках на босу ногу, Валя доехала зайцем на троллейбусе до

Кутузовского, позвонила в квартиру Большаковых, и когда Ольга открыла дверь, упала на колени. Ударилась непокрытой головою о порог, рыдая и протягивая бумажку с адресом:

– Простите меня, простите! Я виновата, я уйду, сгину навсегда, только спасите детей! Мне нечем их кормить. Век молиться за вас буду, ноги целовать – детей спасите!