Текст книги "Последняя из амазонок"

Автор книги: Стивен Прессфилд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

Глава 23
МОРСКИЕ ЗВЁЗДЫ И МОРСКИЕ КОНЬКИ

Мы опасались немедленного нападения на город, но штурма не последовало. Некоторое время захватчики довольствовались разорением окрестностей. Аттика велика, и на полное её разграбление даже ордам Амазонии и скифов требовалось некоторое время. У нас имелась возможность, скрежеща зубами от бессильной ярости, созерцать это зрелище с вершины холма. В первые дни можно было видеть, как шайки налётчиков опустошают пригородные усадьбы, а позднее, когда дым начинал подниматься к небу то здесь, то там, то у самого горизонта, оставалось гадать, чьё именно имение или виноградник полыхает на сей раз. Прежде чем эта забава исчерпала себя, окрестности погрузились во мрак. Ввиду летнего безветрия дымовая пелена висела от Элевсина до Декелей.

Квартал доходных домов со сдаваемыми внаём каморками, непосредственно примыкающий к Акрополю, тогда, как и сейчас, именовался внутренним городом. Лабиринт его льнущих к холму улочек и проулков населяет примерно десять тысяч человек. За пределами внутреннего города веером разворачиваются кварталы города внешнего. Как и теперь, тогда слово «подняться» означало «направиться во внутренний город», а слово «спуститься» – «идти во внешний».

Внешний город в ту пору был больше и просторнее. На склонах Пникса, холма Нимф и холма Муз красовались особняки богачей; широкие площади Мусейона, Палладий и поле перед усыпальницей героев, сыновей Пандиона, представляли собой места проведения народных собраний и воинских сборов; три главные прямые улицы – Священная, Гончарная и Панафинейская – обеспечивали быстрое и удобное передвижение из квартала в квартал. В те времена во внешнем городе проживало около двадцати тысяч граждан, то есть, с учётом женщин, детей и рабов, не меньше пятидесяти тысяч человек.

За пределами внешнего города тянулись пригородные усадьбы, а уж дальше начиналась сельская округа с полями и выпасами, деревнями и имениями землевладельцев.

Внутренний город уже тогда был обнесён стенами, а вот внешний оставался незащищённым. Ту часть внешнего города, которая сейчас относится к городским кварталам Мелита и Итония, окружало древнее, ещё времён пеласгов, укрепление, в наши дни именуемое Стеной Эгея. Однако за столетия существования этот вал во многих местах просел и обвалился, поскольку очень давно не воспринимался как оборонительное сооружение. На две трети своей первоначальной протяжённости старая стена была разрушена полностью, а вдоль остальных двух третей понастроили домов. Многие предприимчивые горожане, чтобы не тратиться, лепились вплотную, превращая укрепление в одну из стен своего жилища. Сквозь проломы проходили городские улочки, и никакими воротами они не перекрывались.

Тесей хотел не только восстановить, но и перестроить древнюю стену, сделав её выше и мощнее, он даже предлагал частично оплатить работу из собственных средств, но горожане отнеслись к этому предложению без интереса. На взгляд большинства, нужды в укреплениях не было и не предвиделось, а потому если где-то работы и начались, то велись они ни шатко ни валко.

Разумеется, с появлением скифов и амазонок всё переменилось. Подгоняемые страхом люди торопливо закладывали проёмы кирпичом и камнями, преграждали улицы валами и баррикадами. В связи со сносом жилищ возникали шумные споры: каждый стремился сохранить собственную лачугу за счёт уничтожения соседской. Выносить решения приходилось должностным лицам, которых назначил Тесей, в том числе и мне. Мы говорили: «Разобрать этот сарай», «Устроить здесь палисад» и так далее.

Главная проблема заключалась в том, что с наружной стороны стены сносить следовало всё, чтобы лишить противника возможности под прикрытием строений подобраться к укреплениям вплотную. Камень, кирпич, доски и балки разбираемых домов шли на усиление стен и возведение новых заграждений.

Все трудоспособные граждане, от мастеров – каменщиков и плотников – до детей и женщин, выполнявших роль подсобных рабочих, превратились в строителей. В ход шли любые материалы, какие оказывались под рукой: там, где не хватало дерева и камня, проёмы закладывали мешками с песком, заваливали дёрном, обмазывали глиной.

Полноценных оборонительных сооружений в Афинах имелось два: стена Ликомеда, или Наружная, полностью окружавшая внутренний город, и Полукольцо, мощная каменная подкова, охватывавшая подножие Акрополя. Обе представляли собой двойные стены с расположенными через равные интервалы воротами для вылазок. У западного основания холма располагалась система оборонительных сооружений под названием Эннеапилон – Девять Врат. То были бастионы с воротами и внутренними дворами, расположенные один за другим и защищавшие Акрополь с наиболее уязвимого направления, со стороны Трёхсот ступеней. Внутренняя стена называлась Полукольцом потому, что опоясывала холм лишь с запада, где по нему можно было забраться. С востока и севера скалистый холм был совершенно отвесным и потому неприступным от природы.

Но и на вершине самой скалы находилась дополнительная одиннадцатибашенная твердыня, спланированная так, чтобы перемычки между башнями легко простреливались с двух сторон. Помимо многочисленных стрельниц для лучников в крепости имелось сорок семь площадок для метательных машин, которые могли держать под обстрелом все пологие подъёмы, где неприятель мог подняться к цитадели.

Внутри крепости находился Глубокий источник, углубление, где скапливалась питьевая вода и куда вёл спуск, достаточно широкий, чтобы пропустить одновременно двух носильщиков с амфорами. Запасов зерна могло хватить на тридцать шесть месяцев осады. Не было здесь и недостатка в камнях, чтобы швырять ими в противников: в крайнем случае осаждённые смогли бы выламывать метательные снаряды из самой скалы.

Начальник боевых машин Тесея, прижившийся в Афинах фракиец по имени Олорус подсчитал, что со всех сорока семи площадок для метательных машин можно осыпать врага тридцатью тоннами камней в минуту, действуя на расстоянии от пятидесяти пяти до восьмидесяти пяти локтей. Правда, возможность использования баллист предусматривалась лишь в крайнем случае, поскольку камни неминуемо обрушились бы на жилища внутреннего города.

С вершины холма я углядел в подразделении («ветке», как называли такой отряд амазонки), разместившемся в предместье южнее Козла, Селену и попытался окликнуть её. Я был рад возможности вновь увидеть возлюбленную, несмотря на то что наши народы оказались врагами и она, похоже, всецело разделяла враждебные намерения своих соотечественников. Не сомневаясь в том, что она выжгла из своего сердца все нежные чувства ко мне, я, поверьте, всё же полагал, что смог бы справиться с этим, если бы мне только выпала возможность встретиться и поговорить с ней.

Что же до моих собственных чувств, то они лишь усилились. Я любил Селену всем сердцем, любил даже сильнее, чем в Амазонии. Было ли это безумием? Точно я знал только одно: недуг, тяготивший меня на протяжении двух лет с момента нашего возвращения с Амазонского моря, рассеялся словно по волшебству, стоило мне увидеть – даже не мою любимую, но всего лишь войско её соотечественниц. Жизнь вернулась ко мне! И в то же время я полностью отдавал себе отчёт в том, что именно соплеменницы Селены и намерены лишить меня этой самой жизни.

Сама Селена, как и все амазонки, с величайшим воодушевлением занималась уничтожением городских предместий. Занимая квартал за кварталом, усадьбу за усадьбу, они сравнивали их с землёй. Самый вид наших жилищ, похожих, с точки зрения кочевников, на курятники или кроличьи садки, вызывал у них отвращение. Они считали их рассадниками заразы и уничтожали без малейшего сожаления. В то время как скифов больше интересовала добыча, дочери Ареса, похоже, задались целью не оставить от ненавистного им города камня на камне. Они не только сносили дома и хозяйственные постройки, но разбивали фонтаны и выворачивали камни из мостовых. Замечу, что разорением окрестностей Афин они не ограничивались. Селена отлучалась на десять дней и, как я узнал позднее, приняла участие в битве при Херонее, на реке Гемон близ Фив. В Фессалии отряды Титании перебили несколько сотен лучших бойцов противника, отпрысков знатнейших семей. Орда под водительством Ипполиты и Скайлеи опустошила Пелопоннес от Истма до Патр. В Нисе они захватили оба порта, Нис и Кенхры, а также Трезен, Сикион и Охромей. Они овладели всем Коринфом, за исключением Акрокоринфа, городской цитадели.

Амазонки не склонны к грабежу. Золото и рабы их не интересуют, а из всей возможной добычи наибольшую ценность в их глазах представляют лошади. Амазонки владеют такими табунами, что ни у одного народа Эллады не нашлось бы для них пастбищ. Не сыскалось бы их и в Аттике. Из Фив Селена вернулась с шестью новыми животными, и её табун составлял шестнадцать голов. У других воительниц было ещё больше. Их тысячами перегоняли на пастбища Марафона и Фрии или на север, на равнины Беотии. Тучи пыли застилали долины; Илисс, Кефис и полноводный Эридан превратились в тоненькие ручейки. Рыночную площадь они сделали ипподромом.

Все ближние городки и усадьбы были заняты воинами. По ночам огни их костров покрывали и Рыночный холм, и холм Ареса, и холм Нимф, и Пникс, и холм Всадников. Мы стояли напротив, на холме Муз и горе Ардетт, всё ещё удерживая Некрополь, восточную Мелиту и весь квартал Итония.

На этой ранней стадии осады основная часть афинских сил оставалась во внешнем городе. Коновязи всадников находились на южном склоне холма Муз, а также перед Палладием и Ионием. Поразительно, но боевой дух защитников оставался на высоте. Теперь, когда женщин и детей Афин благополучно переправили в Эвбею, мужчины настроились на выполнение долга.

Благотворное равенство способствовало сплочению, ибо знатные всадники бок о бок с ополченцами из городской бедноты выполняли одну и ту же работу: чинили укрепления. Все расчищали место перед наружной стеной и, сгибаясь под тяжестью камней, по нескончаемым Трёмстам ступеням затаскивали их на Акрополь, чтобы пополнить запас метательных снарядов для боевых машин. В наряды на работу отряды заступали посменно: один сменялся другим каждые два часа. Трудились все, включая самого царя.

Однажды в рабочий полдень, дней через двадцать после начала вторжения, посланец Антиопы передал мне приглашение явиться к ней. Он обратился ко мне после того, как я в сотый раз затащил свою ношу на самый верх.

– В следующий раз позови меня, пока я внизу, – буркнул я.

Парень провёл меня в царский дворец, высившийся на южном склоне скалы (за наклонный цоколь это сооружение называли Кривым Чертогом). Воду приходилось экономить, и возможности смыть пыль не было, поэтому у входа в покои царицы слуга обмёл мою одежду и умастил мои волосы маслом.

Царица приняла меня в детской, которая находилась высоко наверху, на открытой галерее, ограждённой с двух сторон парапетом и защищённой от солнца навесом из парусины. Стоял летний полдень, но здесь, благодаря ветру и тени, было прохладно.

Оттуда открывался вид одновременно на Ардетт и на Девять Врат. На двух стенах красовались изображения дельфинов, а пол был выложен плиткой, имевшей вид песчаного морского дна с лежащими на нём морскими крокусами и морскими звёздами. Работа была столь искусна, что могло создаться впечатление, будто ты и вправду ступаешь по океанскому дну. Воистину, детская во дворце производила превосходное впечатление.

Когда я вошёл, Антиопа отпустила двух воинов, являвшихся, как мне вспомнилось, конными гонцами, которые служили как царю, так и высшему совету.

– Добро пожаловать, друг равнин, – приветствовала меня царица. – Заходи, Дамон. Прости, что до сих пор у меня не находилось для тебя времени. Присаживайся.

Жестом она указала на лавчонку, по размерам вполне подходившую для детской, но никак не для меня. Больше, однако, присесть было некуда, если не считать деревянной лошадки-качалки и барабана с изображённым на нём улыбающимся солнышком.

– Не стесняйся, – пошутила Антиопа. – Придворным и сановникам случалось усаживаться и на этого жеребёнка. Мы в детской, а тут не пристало чваниться.

Красота нашей царицы поражала меня всегда, но на сей раз я приметил на её лице выражение, какого не видел никогда: скорбь. Антиопа походила на эллинскую аллегорию Скорбящей Матери. Видимо, моё чувство не укрылось от неё, ибо мне был задан вопрос: помню ли я амазонский обычай «двух кошек»?

– Считается, что в сезон Сбора две кошки, чёрная и белая, правят попеременно и женщина в день Уллы – совсем не та личность, что в день Наруллы.

Она улыбнулась.

– В вашей стране я стала другой кошкой.

– Какой? – в шутку спросил я, но Антиопа, к моему удивлению, восприняла этот вопрос серьёзно:

– Трудно сказать. Я больше не та, кем была, но ещё не стала той, кем должна стать.

Поднявшись со своей скамьи, царица мягко отняла от груди спелёнутого младенца.

– Не хочешь его подержать, Дамон?

Я смутился и отказался, сославшись на то, что, будучи холостяком, к детям не привык, а ручищи у меня грубые и неуклюжие.

– Ты ненавидишь меня, Дамон? – прозвучал неожиданный вопрос. – Меня ненавидят многие. И твои соотечественники, и мои. Лучше бы мне умереть, чем навлечь такие несчастья на оба народа.

Антиопа протянула мне младенца, и я с робостью принял его на руки. Внизу застучали копыта: отъехали гонцы. Пройдя по ковру с разбросанными игрушками, царица подошла к ограждению галереи. Я последовал за ней.

– Ты считаешь себя другом Афин, Дамон?

Она имела в виду – другом Тесея.

– Несомненно! – заявил я.

– Ты плавал с ним к Амазонскому морю и был соратником в его трудах. Ты любишь его?

Запинаясь, я пробормотал что-то неразборчивое.

– А я люблю, – твёрдо произнесла она. – Раньше я и представить себе не могла, что способна так любить мужчину. Больше, чем свою родину, чем свой народ, чем своего ребёнка, плоть от моей плоти.

Она бросила взгляд вниз, на Полукольцо, где вовсю шли работы и где, возможно, и сейчас трудился Тесей.

– Когда я покидала ради него свою страну, я считала его великим человеком. Но теперь, узнав его так, как может узнать человека только жена и друг, я понимаю, что недооценивала своего возлюбленного. Великие цари были и до него, но они властвовали с помощью силы; он же управляет силой разума. Кто выказывал такое величие сердца? Тесей осмелился возжелать того, чего не пытались содеять даже боги: возвысить человеческий род. Одарить каждого человека осознанием собственного достоинства, независимости и возможности выбирать собственную судьбу. Превратить государство в сообщество равных, а не в орудие угнетения слабых сильными. Препон на этом пути не счесть, как не счесть и его противников. Среди таковых и его собственная натура. Ведь он – воин, герой, и привычка решать вопросы с помощью силы у него в крови. Многие, как, может быть, и ты, Дамон, не одобряют того, что происходит сейчас в Афинах. Но это – великие перемены, и если они не увенчаются успехом, то ничего подобного может уже не повториться нигде. Но и этого мало: нечто совершенно новое возникло и в отношениях между мужчиной и женщиной, между ним и мною. Я знаю это точно, ибо многие, очень многие ненавидят это не меньше, чем политические преобразования. Возможно, такие отношения есть будущее человечества, но сейчас этому должен прийти конец. Причём положен он будет моими руками.

Я покачал головой, ибо ничего не понимал.

– Мои соплеменницы явились за мной, и я должна отправиться к ним. Живой или мёртвой, они всё равно меня заполучат.

Вернувшись в нишу, где в сумраке виднелись очертания сундука, Антиопа отомкнула его ключом, висевшим у неё на шее, и вынула «пелекус», ту самую двойную секиру, которой в Курганном городе убила скифского царевича Арзакеса.

– Эту войну может остановить только одно – смерть Элевтеры, – продолжила Антиопа. – Она являет собой душу вторжения, и если её не станет, все орды востока уберутся домой.

Царица пристально посмотрела на меня и отвела глаза.

– Однако кто может потягаться с этой величайшей из воительниц? Не Тесей, при всей его силе и доблести. Элевтера слишком быстра для него. Она не подпустит его близко. Да если бы и подпустила, ему не сравниться с нею в ловкости и в искусстве владения оружием. Один на один он её не одолеет, а гордость не позволит ему сразиться с ней иначе, как в поединке.

Всё это время Антиопа говорила, не глядя в мою сторону, и сейчас её слова казались обращёнными не ко мне, а к какому-то невидимому собеседнику, в то время как сам я рассматривался в качестве немого свидетеля их разговора.

– Лишь один боец равен Элевтере.

Она имела в виду себя.

– Да, мой муж запретил мне даже думать о чём-либо подобном. Он взял с меня слово никогда не заговаривать на сей счёт, пусть даже падёт город, а он сам погибнет от рук моих сестёр.

Теперь наконец амазонка повернулась ко мне:

– Ты знаешь, зачем я позвала тебя, Дамон?

Я не знал.

Она подняла «пелекус», вложенный в чехол из пропитанной маслом шерсти.

– Ты такого же роста, как я, и твоя туника скроет мои формы. Я уберу волосы, как ты, скрою лицо под наличником твоего шлема и выйду за ворота, к своим сородичам. Ничто меньшее не заставит их удалиться.

Антиопа взглянула мне в глаза и неожиданно промолвила:

– Точнее, я должна бы поступить так, но не могу. Вот какой слабой стала бывшая царица амазонок...

Она печально воззрилась на упрятанную в чехол секиру, острую как бритва и тяжёлую, как двуручный топор дровосека. На моих глазах многие примеривали к руке вес этого оружия, но никто не держал его с такой лёгкостью, как эта амазонка.

Антиопа снова перевела взгляд с оружия на меня.

– Есть ещё один способ положить конец этой войне.

Я ждал.

– Она закончится, если я умру.

Я попросил её не говорить так.

– Если я умру, цель этого вторжения перестанет существовать. Однако я не должна погибнуть от собственной руки, ибо никто из соплеменниц всё равно не поверит в самоубийство и это лишь ещё более распалит гнев нашего народа. Выход один: мне надлежит пасть в бою. В бою против соотечественниц.

Она потянула за ремешок, скреплявший чехол секиры.

– Мой муж предвидел и это и запретил своим людям под каким бы то ни было предлогом вооружать меня для битвы. А знаешь, почему он так поступил?

Я не знал.

– Чтобы уберечь моё сердце, которое, как он считает, будет разбито, если я подниму руку на тех, кто меня любит.

Антиопа вновь вынудила меня встретиться с ней взглядом и добавила:

– Наступит час, Дамон, когда мне придётся нарушить клятву, данную моему возлюбленному, и вооружиться, дабы выступить против собственного народа. Тогда я призову тебя. Ты придёшь?

Должно быть, в моих глазах, как пламя, вспыхнул вопрос, мигом прочтённый Антиопой:

«Почему я? Почему не любой слуга или первый попавшийся воин?»

Нежно, как мать снимает чепчик с кудрей своего младенца, амазонка стянула чехол с двойной секиры.

– Вооружить воительницу тал Кирте может только тот, кто любит её. Вот почему перед тем поединком в Курганном городе я призвала в оруженосцы Селену. И вот почему сейчас я позвала тебя.

При этих словах мой лоб вспыхнул.

– Ты любишь так же, как мы, амазонки. Любовь, которая связывает тебя с Селеной, такова же, как и та, что соединяет меня с царём... и с этим ребёнком.

Антиопа направилась ко мне, и я с потрясением осознал, что всё ещё держу ребёнка на руках. Антиопа поднесла к его личику сверкающее, как зеркало, лезвие секиры, и малыш, радостно гукая, потянулся к нему ручонками. Мать убрала острое железо подальше.

– Во имя этой любви и обоих наших народов я прошу тебя, Дамон, приди на мой зов, когда я позову. Будь моим оруженосцем и снаряди меня для последнего боя.

Каменные ступеньки вели вниз, от дворца к площади храма Эрехтейон, заполненной сейчас бивуачными палатками и полевыми кухнями и выходящей к ограде храма Афины Паллады, защитницы города. Когда я вышел, поджидавший слуга провёл меня по Трёмстам ступеням мимо святилища Афродиты Пандемос, Убеждающей, богини, благодаря которой наш царь объединил враждующих правителей Аттики, и мимо торопливо возводящихся укреплений, к вершине Эннеапилона, туда, где сейчас у Седьмых ворот трудился Тесей. Сотни людей обливались потом под палящим солнцем, и царь вместе с ними. Чтобы получить аудиенцию у правителя Афин, следовало всего-навсего встать рядом с ним в цепочку людей, передающих друг другу камни.

Тесей бросил в мою сторону лишь беглый взгляд, но я сразу увидел, что гонцы уже доложили ему о моём визите к Антиопе.

– О чём она говорила, друг Мой? – спросил он. – О любви к Афинам или о любви к Селене?

– И о том и о другом, мой царь.

Прежде чем я успел сознаться во всём, Тесей знаком предложил мне сойти с помоста и сказал:

– Я не могу позволить Антиопе вооружиться для битвы, Дамон. И не только потому, что желаю сберечь её честь и предотвратить поступок, который в глазах её народа, её самой да и всего мира будет выглядеть предательством. И не только ради спасения той, которая для меня дороже самой жизни. Нет, в данном случае речь идёт о спасении государства. И не просто государства, но той идеи народного самоуправления, которая начала воплощаться в общественном устройстве Афин.

Он уставился на меня, мрачный, как призрак.

– Мне ни за что не следовало увозить Антиопу, отбирать царицу у её народа. Должно быть, какой-то неведомый бог наслал на меня умопомрачение. Но раз уж такое случилось, мой долг – защищать её до последней капли крови. Иное несовместимо с честью царя и достоинством суверенного государства.

Взглядом он спрашивал, понял ли я.

– Царь, не способный защитить свою семью, не сможет защитить и царство, – пояснил Тесей. – Он падёт, а вместе с ним падут и Афины. Даже военная победа не пересилит духовного поражения, ибо бесчестие правителя станет поруганием того общественного идеала, который он силился возвеличить. Этого допустить нельзя. Пусть я умру, защищая любимую, пусть даже падёт город... Но если и я, и город будем повержены, однако не утратим чести, идеалы ! афинской демократии не погибнут. Народовластие возродится, ибо в памяти людей оно будет связано не с позором и унижением, но с бесстрашием и героизмом. Итак, попытка спастись ценой гибели Антиопы есть решение, неприемлемое ни для меня, ни для города. Решение, которое нельзя даже рассматривать. Теперь ты понял меня, Дамон? Могу я попросить тебя поклясться, что ты не вооружишь её для последнего боя?

Я дал обещание и ему. Царь положил руку на моё плечо.

– Друг мой, когда мы пересекли море и прибыли в Амазонию, ты думал, что перед нами – новая, неизведанная страна. Но подлинную границу неизведанного я переступаю каждый вечер, оставаясь наедине с этой женщиной – с женщиной, которая не имеет себе равных. С каждым закатом передо мной открываются новые горизонты, с приходом каждой ночи я оказываюсь на побережьях, где не ступала нога человека.

Он рассмеялся и, прищурясь, вгляделся в сторону холма Ареса, где на расстоянии едва ли не выстрела из лука был разбит центральный лагерь амазонок.

– Ты уже видел Селену?

– Несколько раз, – отвечал я. – У Коэла и на юге, за храмом Геры и Пандоры.

– Сегодня, – молвил мне царь, – моя супруга призвала тебя из-за твоей любви к Селене. Она видит в вас двоих отражение себя и меня, словно мы четверо – нечто вроде двух железных жертвенников, на которых сгорают уголья страсти.

Он со смешком похлопал меня по спине.

– Скажи спасибо, если тебе не придётся вступить в поединок с Селеной! Да упасут боги твою любовь от подобного испытания.

Страшное дело – быть царём, особенно великим, ибо царь, служа высоким идеалам духа, вынужден приносить им в жертву земную, человеческую любовь. И кто возблагодарит такого правителя за стойкость и верность, проявленные во благо тех, кому, быть может, предстоит родиться через тысячу лет? Даже пожиная отдалённые плоды его трудов, вспомнят ли они сквозь немыслимую бездну времени о его деяниях и заслугах, а уж паче того – о его сердечных терзаниях?