Текст книги "Гувернантка"

Автор книги: Стефан Хвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

На нас смотрят

Просьба была поразительная – мы не знали, что и подумать, только мать не удивилась и даже вздохнула с облегчением.

Но меня пробрала дрожь. Казалось, ничего ужаснее нас ожидать не может. Все во мне всколыхнулось. На мгновение я увидел себя в освещенной люстрами св. Варваре перед главным алтарем среди прихожан, пришедших на воскресную мессу, и мне стало страшно.

Отец долго разговаривал с Анджеем в своем кабинете наверху. Я понял, что нужно оставить их одних. Когда около девяти они вышли из кабинета, Анджей был бледнее обычного. Отец знаком велел мне его не трогать. В глазах Анджея я увидел боль, решимость, нежелание сдаваться. Взял его за руку: «Помни, я все время буду с тобой». Я знал, что мы должны быть вместе, что сейчас нет ничего важнее.

Назавтра… Я навсегда запомнил свет того утра, цвет солнца, окраску отражающегося в окнах неба, эхо шагов по каменным плитам тротуара, медный блеск приближающегося купола. Все, что только было вокруг, ранило – даже прикосновения ветра, даже листья сирени на углу Леопольдины, неподвижные, серые от пыли…

Проснулся я на рассвете. Дом спал. Но я знал, что Анджей не спит. Я ощущал сквозь стену его хрупкое присутствие, его страдальческую беззащитность – пальцы сами собой сжались в кулак при мысли, что я ничем не могу ему помочь. Что тут можно было сделать? Я знал, что он лежит, подсунув руку под щеку, и, глядя на холодное небо, медленно светлеющее за окном, отмеряет оставшееся до одиннадцати время.

А потом этот час стал приближаться. Мы не притронулись к завтраку, хотя Янка поставила на стол кофе, хрустящие булочки, мед и персиковое варенье… Когда она начала разводить огонь в плите, пробило четверть десятого. Я взял сюртук. Никогда я не одевался так долго и так тщательно. Мне казалось, что нужно вложить всю душу в застегивание каждой пуговицы. С улицы доносились шаги людей, идущих в св. Варвару на утреннюю мессу, но этот отзвук, всегда возвещавший радостное начало воскресного дня, сейчас леденил сердце. Чуть приоткрыв занавеску, я посмотрел на Новогродскую, по которой в сторону св. Варвары не торопясь шли целые семьи. Белые зонтики, накидки и шляпы казались сверху белыми кувшинками на темной реке. Какой покой! Какое беззаботное наслаждение ясностью теплого утра! Неспешная семейная прогулка, дружное постукивание каблуков по влажной брусчатке, воробьи, пролетающие, трепеща крыльями, над мостовой. Солнце заливало светом дома на нашей стороне улицы, отбрасывая золотые прямоугольные отражения окон на темную штукатурку домов напротив.

Перед зеркалом в прихожей мать поправляла Анджею воротничок. У меня похолодело внутри, когда я увидел, с какой нежной тщательностью она разглаживает белое полотно под задранным мальчишеским подбородком, легкими движениями пальцев стряхивает с отворотов куртки невидимую пыль. Он стоял, выпрямившись, уронив руки, безвольный, уже, казалось, готовый подчиниться ходу событий. «Принеси щетку, – говорила мать Янке, – ах нет, не эту! А накидка – накидку ты уже погладила? Утюг не слишком горячий? Лучше проверь, чтобы не получилось так, как с рубашкой… Все в порядке? А щетка? Ну наконец-то…» Говорила она быстро, теплым, чуточку возбужденным голосом, будто спешила словами заполнить недобрую тишину, разлившуюся по пустым комнатам.

Потому что мы молчали. Медленно шнуровали башмаки, одергивали рубашки, ладонью проверяли, все ли пуговицы застегнуты, потом перед зеркалом приглаживали волосы. Все это в тишине, очень старательно, отчего каждое действие непомерно удлинялось, словно руки налиты были свинцом. Отец уже невесть который раз поправлял свою соломенную шляпу, плавными движениями разглаживая поля. Потом мы стояли в дверях, поджидая мать. Она вышла из комнаты в темно-фиолетовом, без единого украшения платье, очень красивом, сшитом у панны Коздро на Злотой, и кивнула, что уже можно идти. Отец взял тросточку красного дерева с серебряным набалдашником и замшевые перчатки, пропустил вперед Анджея, который держался напряженно и был какой-то отсутствующий. Переступая порог, я краем глаза увидел, как мать, на шаг опередившая меня, быстро перекрестилась, а потом глубоко вздохнула, словно в парадном, куда ей сейчас предстояло спуститься, не было воздуха.

Я хорошо запомнил путь по Новогродской к зеленому куполу, который теперь, ясным воскресным утром, вынырнул из-за домов, поблескивая в солнечных лучах медной патиной. Выходя на улицу, я ожидал увидеть сотни устремленных на меня глаз, однако нет, никто на нас не смотрел, и даже супруги Юргелевич, шагавшие по другой стороне улицы, любезно ответили на поклон отца, который, заметив их, вежливо приподнял шляпу. Семьи, которые направлялись к св. Варваре, были заняты собой, матери негромко покрикивали на расшалившихся детей, заслоняясь от солнца ажурными зонтиками, и лишь изредка кто-нибудь оборачивался на нас, но без назойливого любопытства, словно просто хотел припомнить соседей, которых давно не видел. Не происходило ничего такого, что могло бы нарушить душевный покой.

Но в наших душах не было покоя. На углу Леопольдины, когда мы свернули к св. Варваре, Анджей платком вытер вспотевшие ладони. Железная ограда, отделяющая нас от площади, черная, с острыми, как у римских копий, концами, отбрасывала рваную тень на гранитные плиты тротуара. Остановки Крестного пути, внезапно показавшиеся из-за заостренных прутьев, напоминали открытые склепы из пыльного серого камня. На небе не было ласточек. Пустая синева. Мы шли по тротуару к высящемуся перед нами, дрожащему в волнах горячего воздуха куполу, выглядевшему как крытый зеленоватой медью Ковчег Завета, сулящий смутные обещания.

На ступенях перед входом в главный неф стоял викарий Ожеховский. Он подал руку матери и повел нас через боковой неф к пресвитерию. Костел был полон. Только теперь, в этом белом, разделенном на три нефа пространстве, освещенном косыми лучами солнца, в нас вперились сотни глаз. Но что было в этих глазах? Любопытство? Враждебность? Ненависть?

Перешептывания прекратились. В полной тишине мы медленно шли по каменному полу бокового нефа, стараясь ступать как можно осторожнее, но отзвук наших шагов разносился по всему костелу. Прерывались молитвы, откладывались молитвенники, люди привставали со скамей с четками в руках, задирали голову, чтобы разглядеть нас в просветах между колоннами. Те, что заняли места под органом, в притворе, около исповедален, встав на цыпочки, выглядывали из-за спин соседей, щурясь от разноцветных вспышек витражей. Но что все-таки было в этих глазах? Удивление? Холод? Скрытая неприязнь?

Я ни на кого не смотрел – только под ноги. Потом скамья, медная табличка с надписью «Целинские», преклонение колен. Анджей сел на краешек скамьи, замерев, уставился на главный алтарь, словно боялся малейшим движением ранить воздух. Ни разу не поглядел в сторону капеллы, где в освещенной колеблющимися огоньками свечей бумажной пещере стояла статуя в голубом плаще. Проникавшие сквозь овальное витражное окно над боковым алтарем разноцветные лучики рисовали на наших лицах и руках радужное изображение пронзенного стрелами Святого Себастьяна. Зазвенели колокольчики, и началась месса.

Я не мог сосредоточиться. Не переставал думать о тех, что сидели за нами. Я чувствовал, что время от времени они прекращают молиться и смотрят. Мы были ничем не защищены, открыты любопытным взглядам, которые касались наших волос и спин. Я едва ли не ощущал их кожей. За каждым нашим движением внимательно следили. Потом орган умолк, и на амвон взошел прелат Олендский.

Минуту он молчал, поправляя на шее бело-золотую епитрахиль.

Потом заговорил. Начал он с притчи о милосердном самарянине, странном человеке, который в пустынной скалистой местности оказал помощь незнакомцу, и описывал эту сцену скупыми словами, без дешевой чувствительности, как будто считал произошедшее самым что ни на есть обыденным, но то было всего лишь начало, суровое и красивое введение в сияющее пространство Доброй Вести, ибо уже очень скоро прелат Олендский заговорил о тайнах человеческой души, ни единым взглядом не выдавая, что видит нас на скамье перед алтарем. С увитого позолоченными виноградными лозами амвона в форме ладьи с якорем на носу, он поверх наших голов посылал в толпу прихожан спокойные слова, исполненные значительности и силы, а каменное эхо неспешно вторило его голосу, будто белое здание о трех нефах преобразилось в чудесно резонирующий футляр огромной лютни царя Давида, на которой наигрывают только солнечные псалмы.

«Что мы знаем о человеческом сердце? Что мы знаем о тайнах, каковые скрывает в себе человеческая душа? Мудрецы умеют прощать тех, кто познал горечь жизни, но кто поймет душу, которая лишь познает эту горечь? Зло – это прежде всего боль, из живой боли рождается и в боль обращается. То, что нам кажется беспочвенным гневом и враждебностью, продиктованной гордыней, бывает криком души, которая, глубоко раненная, в заблуждениях своих ищет путь в мире и с отчаяния способна поднять руку даже на то, что чистым золотым сиянием озаряет наш мир. Итак, если нам, возмущенным созерцанием зла, придет охота карать, воздержимся, ибо заблудшая душа может алкать помощи, ждать огня любви, а не равнодушия, пусть оно тысячу раз оправдано. А когда изболевшаяся душа вопиет о помощи, когда, стремясь к свету, теряется на темной дороге, наше дело – не отталкивать того, кого настигла боль. Ибо только любовь исцеляет. Никогда не спешите оттолкнуть, даже если справедливое возмущение к тому побуждает…»

Я чувствовал, как от этих слов мое сердце тает, как ослабевают сжимающие грудь тиски. Я понимал, что всем ясно, о чем говорит прелат Олендский. Люди сидели на скамьях не шевелясь. Каменное эхо повторяло слова, несущиеся с амвона. Потом прелат Олендский взял Евангелие, поправил епитрахиль и, склонив голову, не глядя на свою паству, медленно, шаг за шагом спустился с амвона, будто устыдившись, что говорил нескладно и слишком пространно.

Я посмотрел на Анджея, но в его глазах был только холод. Челюсти сжаты, пальцы сплетены на пюпитре так крепко, что побелели ногти.

Когда, возвращаясь на Новогродскую, мы миновали людей, вышедших из костела на площадь, разговоры смолкали, будто холодное дуновение гасило слова и улыбки.

Назавтра те, кто под вечер заглянул в св. Варвару, чтобы поклониться Скорбящей Богоматери, уже не увидели в капелле статуи в голубых одеждах с венком из жестяных звезд над головой. Вероятно – так, по крайней мере, полагал советник Мелерс, навестивший нас во вторник, – епископ Гораздовский счел, что страсти разгорелись сверх меры, пороча доброе имя прихода, и потому приказал вернуть статую в Кальварию.

Но около одиннадцати, когда солнце спряталось за православным кладбищем и закатное зарево догорало над городом, на площади у костела вновь начала собираться толпа, заполняя приглушенным гомоном каменное пространство между остановками Крестного пути и железными воротами.

Ветра почти совсем не было. Воздух стоял над крышами, как вода в прозрачном тазу, – неподвижный, стеклянистый. Низкое, влажное небо затягивали тучи. Пан Милашевский, который в четверг рассказал нам, что увидел в тот вечер, как раз шел вдоль ограды, спеша от Кузнецова к Зальцману с векселями. Поравнявшись с железными воротами, ведущими на площадь перед св. Варварой, он вдруг услышал этот расползающийся по площади шепот, потом плач, крики…

Он остановился: купол, темнеющий на фоне туч, казалось, мерцал в слабых, то вспыхивающих, то гаснущих отблесках ночного света, однако в густом тумане трудно было разглядеть, что происходит на самом деле. Когда со стороны Фильтров прилетел ветер, наверху, там, где медный купол сужался, с влажно поблескивающей жести начали срываться, одна за другой, легкие растрепанные струйки, будто кто-то осторожно сдувал пыль с крыши; потом дрожащее мерцание, подобное далекой лунной дорожке на воде, медленно опустилось на кроны деревьев и рассыпалось в листве тучей крохотных фосфоресцирующих мошек.

Именно тогда пан Милашевский услышал нарастающий шум. Люди на площади словами жаркой молитвы старались задержать сияние, которое стремительно улетало в темноту, хотя должно было остаться тут, на медном куполе, остаться – как им безумно хотелось – навсегда. Склонивши головы, они громко молились, но около двенадцати струйки сверкающей пыли осыпались с края купола и, уносимые ветром, погасли в тумане.

Купол св. Варвары – пан Милашевский с минуту подыскивал подходящие слова – выглядел теперь, как перевернутый бокал из черного железа, сброшенный с небес на темный храм. Люди поднимали вверх свечи и лампады в знак того, что хотят, чтобы сияние осталось с ними, но даже капля вечерней росы не блеснула на черной меди.

«Avis coelis[44]44
  Предостережение небес (лат.).


[Закрыть]…» – пан Эрвин, стоя у окна своей квартиры на Журавьей, смотрел в черную пустоту над крышами, где только что горел зеленоватый свет.

С Воли надвигалась гроза. Синие вспышки отразились в окнах напротив. Деревья были неподвижны. Ни один листочек не задрожал. Через мгновенье в стены города ударит мягкое крыло ветра.

Суббота

Субботу мы ждали в напряжении. Около восьми мать начала суетливо поправлять салфетки возле тарелок и разок даже прикрикнула на Янку, чтобы та поставила фрукты поближе к вазе с георгинами, а не около блюда с семгой. Сидя в салоне, мы то и дело посматривали на часы. Анджей остался наверху. Когда я вошел к нему, он даже не повернул головы. Смотрел через занавеску на дома по другой стороне улицы. На темном фасаде дома Есёновских, верхняя часть которого еще была освещена солнцем, лежали неподвижные тени деревьев. Янка на минутку зашла к панне Эстер.

Когда часы пробили восемь, мать заволновалась. «Они правильно идут?» – она посмотрела на латунный циферблат. Отец только кивнул. Мать принялась нервно расхаживать по салону. Когда зазвонил звонок, разгладила складки платья и, подняв подбородок, расправив плечи, быстро пошла в прихожую, знаком приказав Янке привести в порядок кружевной чепчик, из-под которого выбилась прядь волос, но это был всего лишь дворник Маркевич (принес цветы от Залевских, которые – между твердых листочков роз была воткнута записка – не могли прийти из-за болезни маленькой Лизы), так что мать вернулась в салон и села на кушетку. «Ты уверен, что всех пригласил?» Отец вынул из жилетного кармана часы и кончиком пальца постучал по выпуклому стеклышку, под которым дрожала золотая секундная стрелка: «Зигмунт предупредил, что они немного опоздают». – «А остальные?» – «Я даже Фалькевичам послал приглашение».

Стекло и фарфор сверкали в полумраке на камчатной скатерти. Янка зажгла свечи. Георгины в одесской вазе были влажные, с капельками росы на темно-красных лепестках. Мать поправила букет, потом подошла к зеркалу и пригладила волосы.

Звонок прозвенел в четверть девятого. Мы встали. В прихожей Янкины шаги, щелчок отпираемого замка, чей-то голос, белая манишка, черный фрак. Ян? «Как я рада…» Мать подала ему руку. Он вежливо поклонился. «Простите, что опоздал, но сейчас на Маршалковской такое движение…» – «Знаю, знаю, – мать положила ладонь ему на руку. – Что тут удивительного? Все хотят насладиться чудесным вечером».

В половине девятого появились Зальцманы. Виола была восхитительна: в длинном черном платье с белыми кружевами под горлом. «Что это у вас, пан Чеслав, такие постные лица? – Зальцман, смеясь, обнимал отца. – Сегодня мы никому не позволим грустить!» Когда пришел еще советник Мелерс в элегантном сюртуке из темного сукна, со свежей гвоздикой в петлице, будто был приглашен на именины или день рождения, требующие живого запаха сада, мы сели за стол, но разговор вопреки обыкновению не клеился.

Произнеся тост, советник Мелерс отозвал отца в сторонку: «Пан Чеслав, прикажите стереть это с двери». – «Что именно?» – отец посмотрел на него с тревогой. «Пошлите прислугу». Я вышел вместе с Янкой в парадное: на стене возле нашей двери виднелся начерченный мелом остроконечный знак – то ли звезда, то ли треугольник, – но размазавшиеся линии обрывались… Янка несколькими энергичными движениями стерла мел влажной тряпкой. Когда мы возвращались в квартиру, она на меня не смотрела.

Лишь когда разговор зашел о делах, настроение немного улучшилось, и мы почти перестали замечать пустые стулья вокруг стола. Зальцман рассказывал о новой конторе, которую он собирался в будущем году открыть на «Speicher Insel[45]45
  Лабазный остров (нем.) в Гданьске.


[Закрыть]», потому что спрос на зерно хороший и лучше иметь собственные склады поближе к воде, но акции транспортной компании Вестерманов на бирже в Гамбурге продолжают падать, а это ничего доброго не сулит, так что, возможно, лучше подождать, пока перевозки не подешевеют, и нанять фуры у Фризе. Советник Мелерс, который после второго тоста включился в разговор, расспрашивал, каков пай Румянцева и насколько велик риск, не больше ли, чем при сделках с Одессой, где Зальцман недурно заработал на мануфактуре, войдя в долю с торговым домом Герцля. Мама обсуждала с Виолой новые фасоны платьев в последнем номере «Revue de Deux Mondes». Ян, понизив голос, рассказывал о клинике на Церкевной и визите Керженцева, с которым связывал кое-какие надежды. Потом, помолчав минуту, сказал вдруг: «Знаешь, людей можно понять. Вряд ли сразу забудут. Но увидишь, не сегодня, так завтра никто не будет помнить…» Я молча кивал, мысленно подсчитывая тех, кого не было за столом. Позвякивали ножи и вилки. Вино было хорошее, со складов Арбузова, заячий паштет от Юрги, пирожные от Бликле. Около десяти, как никогда рано, гости разошлись, тихо попрощавшись с матерью на пороге.

Кроме этого, ничто не изменилось. Правда, в магазине Коруса на Вспульной приказчик, о котором панна Хирш, надувая губки, иногда говорила: «националист», сказал Янке с любезной безапелляционностью, будто давая добрый совет: «Покупайте где-нибудь в другом месте, не у нас», на что Янка, пожав плечами, взяла с прилавка пустую корзинку и, слегка вызывающим жестом поправляя волосы (он наблюдал за ней через стекло витрины), перешла на другую сторону, к бакалее Мирского, где купила зелень, яблоки и свежий хлеб (пан Юлиуш, видя, что она рассталась с конкурентом, скинул цену на палочку корицы).

Но на Новогродской… Когда она, поднявшись с корзинкой по лестнице, остановилась на площадке под витражом, дверь внизу стукнула и кто-то свистнул в два пальца ей вслед так пронзительно, что у нее сердце упало от страха, но это, верно, была дурацкая шутка кого-нибудь из молодых Маркевичей.

Воробьи

На Новогродской уже зажглись фонари.

Янка подошла к окну: «Чего это в такую пору на улице столько людей?» Я приподнял занавеску. «Где?» – «Ну, там, на той стороне, перед домом Есёновских». – «Иди на кухню. Нету там никого».

Но, похоже, она была права. Кто-то крутился перед домом напротив, человек десять или пятнадцать. Над куполом св. Варвары проплывали облака светлее неба. Моросил дождь. По блестящей брусчатке Новогродской проехала пролетка. Кто-то, постукивая тростью, перешел улицу. Пелерина, поблескивающая от дождя? Высокая шляпа? Советник Мелерс? Возвращается от пани Кляйн? Сегодня? Минуту спустя в доме двадцать зажегся свет и чьи-то тени заколыхались на занавесках цвета чайной розы в окне над парадным.

Я беспокоился, где застрял Анджей. Он поехал к Дроздовичам за «Геометрией» Фельсена и должен был вернуться на извозчике в восемь, но сейчас уже почти половина девятого, а его еще нет. Я выглянул на улицу. На углу Новогродской и Велькой газовщик поправлял огонек под колпаком фонаря. Опять проехала пролетка с поднятым верхом. Извозчик лениво щелкнул кнутом, лошади ускорили шаг, пролетка скрылась под кронами деревьев.

Я протер запотевшее стекло. Кто-то стоял под деревьями возле дома Есёновских, ветер теребил листья. Дюжина папиросных огоньков, картузы с блестящими козырьками. Потом чьи-то шаги. Это прислуга Есёновских с корзиной белья вошла в восемнадцатый дом.

Я посмотрел на часы. Анджею уже пора быть… За деревьями что-то зашевелилось, двое или трое перебежали на нашу сторону, исчезли внизу, перед нашим парадным, чтобы их увидеть, мне пришлось бы высунуться из окна. Тишина. Скрипнула дверь. Это отец: «Может, тебе стоит пойти за Анджеем».

Когда я потянулся за пальто, внизу хлопнула дверь. Анджей? Чьи-то голоса? Дворник Маркевич? «Так нельзя, пошли вон, не то позову…» И другой голос, наглый, оскорбительный: «Кого позовешь? Кого позовешь? Открывай давай…» Стук засова. Потом опять голос Маркевича: «Убирайтесь отсюда. А вы, паныч, быстрей проходите».

Я посмотрел на улицу. Те, что минуту назад перебежали через улицу, теперь возвращались под деревья у дома Есёновских, где стояли остальные, но, переходя мостовую, оглядывались на наши окна. Я отступил за занавеску. На пороге появилась Янка: «Это что за крики внизу?» Я почувствовал, что у меня дрожат руки: «Я уже сказал: иди на кухню». Она скрылась в прихожей.

Потом резкий стук распахнувшейся входной двери – и тишина. Так, будто дверь сама открылась и никто не входил. Я быстро сбежал вниз.

Анджей? Он стоял у стены, странно скорчившись, я не видел его лица. Схватил за плечо: «Что случилось?» Он прятал лицо, но я повернул его к себе. Над правой бровью темное пятно. «Кто тебя так?» Он не открывал глаз. Я машинально протянул руку, чтобы потрогать синяк, но он, закусив губы, отдернул голову. У меня в груди поднялась жаркая волна: «Кто тебя так?» Он рывком сбросил мою руку с плеча: «Оставь меня в покое». – «В покое? С какой стати? Говори, кто это был. Я найду мерзавца». И сразу: Господи, зачем я его мучаю? «Янка, поди сюда! Быстро! Захвати буровскую воду! Быстрее!»

Отец вышел на лестницу: «Чего ты кричишь? Панна Эстер сегодня спит чуточку спокойнее, а ты…» Но когда увидел Анджея, сбежал вниз. Обнял его одной рукой. Посмотрел на меня: «Позови мать». Но в этом не было нужды. Янка уже подбегала с флаконом толстого стекла и полотняной тряпочкой, за ней, поправляя волосы, шла мать. Она была почти спокойна, только прищуренные глаза, чуть дрожащие пальцы… Взяла из рук Янки флакон, смочила материю. «Приложи, вот сюда, над глазом. Надо перевязать голову». Осторожно коснулась влажной тряпочкой синяка: «Как ты?» Но Анджей молчал, безвольно подчиняясь всему, что с ним делали. «Больно?» Он не разжимал губ и не открывал глаз. «Посадите его на софу». Отец взял его под руку и, легонько гладя по волосам, подвел к софе. «Ничего, – шептал он, – ничего, пройдет, увидишь, ничего страшного, подумаешь, синяк, сколько ты уже сажал синяков, помнишь, как в Отвоцке сломался сук и что тогда сделал Каминский…» Но голос у него прерывался. «Посмотри, – бросил он мне, – что на улице».

Я поднялся к себе, погасил лампу и приоткрыл занавеску на окне. Ничего. Пустая улица. Темно. Тихо. Мерцание фонарей. Под липами возле дома Есёновских тени, покачивающиеся ветки, дрожащие листья, кто-то, неторопливо толкая перед собой тачку на железных колесах, свернул в подворотню двадцатого дома. Дождь прекратился. Блики от фонарей на брусчатке. Небо огромное, звездное. Луна над куполом св. Варвары.

Я спустился вниз. Мать заканчивала бинтовать голову Анджея. Отец закрепил конец бинта: «Ну что?» Я пожал плечами: «Ничего. Исчезли». – «Думаешь? – Отец посмотрел на меня потемневшими глазами. – Завтра надо будет что-то сделать». – «Да, завтра надо будет что-то сделать. Только я не уверен, что следует идти в участок». Анджей хотел встать, но мать его удержала: «Сиди. Сейчас перестанет болеть, но пока не дергайся. Может быть, ляжешь и вытянешь ноги? Янка, сними с него туфли». Но Анджей остановил Янку: «Мне нужно выйти». Отец встревожился: «Тебе нехорошо? Сейчас пошлем за доктором Яновским». – «Мне нужно выйти», – повторил Анджей. Я поддержал его, но он отвел мою руку. «Справишься сам?» Он надул губы: «Все в порядке». – «Справишься сам?» Он не ответил и, опершись рукой о столешницу, сделал пару шагов. Вздохнул. Янка пошла за ним, но он нетерпеливым жестом ее отогнал: «Я сам». Мы смотрели, как он скрывается за белой дверью ванной.

Мы сели на софу. Часы мерно тикали. Было без четырнадцати девять. Латунный маятник ходил взад-вперед за хрустальным стеклом – с востока на запад, с запада на восток. Отец молчал, замкнувшись в себе. Мать пододвинулась поближе, взяла его руку, погладила. Янка стояла со своей полотняной тряпицей под дверью ванной. Латунная стрелка перескочила на минуту вперед: без тринадцати девять. Отец смотрел в пол. Я подошел к двери ванной, взялся за ручку. Тишина. Отец поднял голову: «Что ты делаешь?» Дверь была заперта. «Анджей, тебе нехорошо?» Он не отвечал. Отец схватил меня за плечо: «Не глупи. Оставь его в покое». Я дернул ручку: «Анджей, что с тобой? Отзовись!» Дверь не желала поддаваться. «Не валяй дурака, открой. Что там у тебя?» Отец коснулся пальцами двери, словно хотел деликатно постучать по лакированному дереву: «Сынок…»

Мы переглянулись. Внезапно за дверью звон стекла, глухой стук. Я ударил плечом, потом еще раз, треск, дверь распахнулась, переломившаяся задвижка покатилась по полу. Я подбежал к Анджею. Он лежал около умывальника, уткнувшись подбородком в локоть, губы темно-коричневые, ржавая струйка на щеке, возле пораненной руки разбитый флакон, запах йода… Под подошвами захрустели осколки. «Быстро под кран! – Отец приподнял голову Анджея. – Надо прополоскать рот. Быстро!» Раздвинул темные от йода губы, засунув пальцы в рот, ощупал десны: «Господи, детка, что ты задумал… Принесите вату!» Мы сунули голову Анджея под кран. Вода рыжими струйками стекала по лицу. Анджей открыл глаза, захлебнулся, но противиться у него не было сил. Беспомощно повисшие руки. Мокрая рубашка. Отец поддержал его: «Расстегни ему воротничок». Я рванул материю, пуговичка отскочила на пол. «Видишь меня? – Я тряхнул его. – Ты меня узнаешь?» Он закрыл глаза: «Оставьте меня…» – «Как это – оставьте? Ты что натворил? Это глупо! Понимаешь? Глупо, глупо!» Я задохнулся. Мать схватила меня за руку: «Перестань. Не кричи. Надо отнести его наверх и уложить. А потом быстро за доктором Яновским». В лице ни кровинки. Я чувствовал, как у нее дрожат руки.

Осторожно, следя, как бы голова Анджея не ударилась о перила, мы поднялись на второй этаж. Янка зажгла лампу и начала задергивать занавески, но Анджей шепнул: «Не закрывай». Мы положили его на кровать, подсунули под голову подушку. Мать села рядом, потом, закрыв глаза, будто хотела сдержать слезы, крепко обняла Анджея, но он не шелохнулся. Смотрел в окно. Холодный диск луны висел над куполом св. Варвары. Отец погладил Анджея по щеке: «Теперь постарайся заснуть. Мы побудем с тобой. Александр сейчас пойдет за доктором Яновским. Ну, спи».

Я набросил пальто, взял зонт, спустился во двор. Большие ворота были заперты. В дворницкой тускло горела маленькая лампочка. У окошка стоял дворник Маркевич в фуражке с латунным номером. Я махнул ему рукой: «Открывай! Быстро!» Но Маркевич не двинулся с места, только кивком указал на ворота. Я услышал глухой грохот, ворота задрожали – кто-то снаружи сильно ударил в левую створку. Потом голос: «Чего заперся, черт тебя дери! А ну открывай!» Я хотел отодвинуть засов, чтобы увидеть лицо кричавшего, но Маркевич меня удержал: «Сейчас им только открой…» Я отступил от ворот: «Кто такие?» Он хмуро на меня посмотрел: «А шут их разберет. Какие-то». – «Знаешь кого-нибудь?» Он вынул из кармана клетчатый носовой платок и обтер руки: «Чего там знать. Какие-то, и точка». – «С Новогродской?» Он только пожал плечами. Потом ворота опять затряслись от ударов и с улицы кто-то крикнул: «С кем ты там, черт, разговариваешь? Открывай, не то кости переломаю!»

Я уже понимал, что сейчас доктора Яновского мне не привести. Посмотрел на Маркевича: «Возьми-ка ту железяку, дай сюда. Надо подпереть». Мы приставили к воротам пониже засова железную жердь. «С кем ты там разговариваешь?» – снова крикнул кто-то из-за ворот. Я вытер руки от ржавчины. «Вызови околоточного». Маркевич криво усмехнулся: «Околоточного? Хорошо бы ворота выдержали…»

Я вернулся наверх. Мать поправляла Анджею повязку, из-под которой выбились волосы: «Что там за шум внизу? Где Яновский?» Я подошел к окну: «Яновского нет». Несколько фигур перебежало от наших ворот на другую сторону, еще одна исчезла за деревьями. Тишина. Отец не скрывал раздражения: «Как это нет Яновского? Сходи за кем-нибудь другим!» Я смотрел на улицу. За окном пусто. Шаром покати. Никого. Даже под липами.

Стук копыт?

Я прижался лицом к стеклу.

Со стороны Велькой медленно приближался казацкий патруль. Лошади ехали шагом, сонно ударяя подковами о мостовую. Прапорщик в сдвинутой на затылок папахе тупо смотрел перед собой. Они миновали дом Коруса, потом дом Есёновских, скрылись за липами, стук копыт стих. Я вернулся в свою комнату. Выдвинул ящик, вытащил из-под книг жестяную коробку от кофе. Револьвер был похож на сверкающий обломок черного льда. В барабане блеснули патроны. Я положил револьвер обратно в коробку, закрыл крышку, сверху набросал книг.

Осторожно выглянул на пустую улицу. Луна уже миновала купол св. Варвары, краем касалась крон деревьев около дома Есёновских. В окне напротив свет, кто-то задергивал штору. На вывеске лавки колониальных товаров поблескивала темно-красная надпись кириллицей. Туч уже не было. Небо как черная стена, круто вознесшаяся над крышами, звезды как осколочки разбитого стекла. В соседней комнате отец, понизив голос, растягивая каждую фразу, что-то рассказывал Анджею, будто хотел его успокоить плавным журчанием речи. Мать вставляла какие-то шутки, говорила о поездке в Отвоцк, о пляже, реке, солнце, но голос звучал неуверенно, точно она боялась неосторожным словом нарушить тишину.

Янка с охапкой свежих простыней прошла по коридору в комнату панны Эстер. Я видел, как она поправляет подушки и разглаживает одеяло на груди спящей. Панна Эстер лежала навзничь, дышала медленно. Кисти рук на одеяле, неподвижные, бледные с голубыми жилками, без колец и браслетов, совершенно нагие, ничем не защищенные от воздуха.

Я хотел их прикрыть, но Янка, заметив меня, кивком приказала уйти. Уходя, я слышал плеск воды в фарфоровом тазу: Янка греческой губкой обмывала лицо, шею, грудь панны Эстер, а потом методично, по одному, вытирала мягким полотенцем пальцы.

Я вернулся к себе. Наверху на книжном шкафу, под обложкой седьмого тома энциклопедии Мейера, лежало то письмо из Цюриха. В полутьме ласточка на эбеновом барельефе походила на нож с раздвоенным острием. За стеклом в шкафу поблескивали золоченые корешки, белый мраморный слоник, шар из аметиста. Рядом с канделябром из униатской церкви светлели раковины и морские звезды, которые Ян привез нам из Петербурга. Высокая луна рассыпала искры по граням хрустальных стекол. Ее яркое отражение расплывалось, как плавящийся в огне серебряный рубль.