Текст книги "Страшный суд"

Автор книги: Станислав Гагарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)

Глава восьмая
ЛЮБОВЬ ВТОРОЙ СВЕЖЕСТИ

– Вы держали в руках доллары США? – спросил меня Адольф Гитлер.

– Естественно, – ответил я бывшему германскому вождю. – Только тратил их исключительно за кордоном и сегодня возмущен экспансией баксовв Россию.

– Помните, что написано на лозунге под масонской пирамидой?

– Нечто латинское, кажись… Дак мы сие зараз проверим!

С этими словами я достал из жопногокошелька, так я называл подаренный мне Верой кожаный портмонет, который носил в заднем кармане брюк, купюру достоинством в один доллар. Положил ее в кошелек несколько лет назад в Куала-Лумпуре, столице Малайзии, шутливо заметив, что этот сувенир будет притягивать к себе зеленых собратьев. Но то ли доллар оказался фальшивым, то ли у владельца его, Одинокого Моряка, аллергия на баксы,но доллары у меня так и не завелись.

Предлагал мне Коля Юсов зеленые,когда шли они еще по восемнадцать рублей за штуку, но я хорошо помнил, что в Уголовном кодексе Российской Федерации существует грозная статья за номером восемьдесят восемь, предусматривающая солидный срокза валютные операции. К слову сказать, статью эту никто не отменял и по сегодняшний день, между прочим…

Глянул я на сувенирный мой сиротливый доллар и ахнул. Треугольный кончик пирамиды был как бы отрезан и парил в торжественных лучах над нею. А в треугольнике масонском глядело на меня недремлющее око! Ну точь-в-точь, как в ломехузнойтелевизионной передаче «Взгляд»…

«Бог ты мой! – мысленно воскликнул я. – Ну как же мы, козлы тупые, не рассмотрели враждебную символику раньше и восторженно ахали, когда ведущие «Взгляда» демонстрировали нам, дубарям, презерватив, ими же самими закатанный в банку с огурцами! И поделом нам, простакам доверчивым, поделом…»

– Перестаньте казниться, партайгеноссе сочинитель, – ободряюще улыбнулся мне Адольф Гитлер. – Не вы первый, не вы, к сожалению, последний… Ломехузы,а методов оболванивания у них не счесть, едва ли не весь мир гондономв банке обворожили, и моих честных немцев в том числе… Так что написано на транспаранте над пирамидой?

– Novus ordo Seclorum, – прочитал Станислав Гагарин. – Новый мировой порядок! Вот, значит, в какого бога верят ети иху мать янки… Ни хрена себе хрена!

– Что и требовалось доказать, – удовлетворенным тоном резюмировал Гитлер. – Теперь вам понятно, с кем я на самом деле боролся? Не с бедными, замордованными вечным гонением евреями, против которых я никогда ничего не имел, более того, даже жалел их, о чем недвусмысленно писал в «Моей борьбе». Нет, я боролся с международными финансами, с Мировым Капиталом, который нынче подмял под себя и пытается изнасиловать униженную и оскорбленную Россию!

Не евреи виноваты в бедах Германии и России, как таковые, а еврейство,его враждебная роду человеческому идеология, увы…

…Я вспомнил этот разговор с фюрером в неподходящую, казалось бы, минуту, когда скорый поезд Саратов – Москва прогрохотал по насыпи надо мною и скрылся в северном направлении, унося два трупа несостоявшихся моих убийц и еще полдюжины тех, кто с удовольствием форшмачил бы сейчас свинцом русского писателя Папу Стива, Одинокого Моряка в океане.

Наверное, связь между неудавшимся покушением и недавним разговором с фюрером на берегу Волги все-таки была, и потому я не удивился цепочке представлений, вытянувшей из подсознания размышления о сатанинской долларовой купюре. Эта цепочка по закону ассоциации заставила меня тут же ощупать мою одежду и определить, что помимо револьвера «Чемпион» я прихватил с собою наличные деньги, которые по дорожному обыкновению рассовывал в различные потайные места собственного багажа.

– Если в России ходят еще рубли, то не пропаду, – едва ли не вслух произнес Станислав Гагарин, вовсе не до конца уверенный и спокойный за наличные дензнаки: он хорошо помнил, как приехав в Саратов, был ошарашен известием о ликвидации денег с профилем Ленина. Хорошо, что рядом была сватья, мать Николая, которой он и передал на хозяйственные нужды утратившие прежнее достоинство купюры.

Уже в серьезной степени рассвело, когда Папа Стив выбрался на дорогу, наугад определился с местом собственного пребывания, дождался паренька, который торопливо пробирался по проселку на колесной «Беларуси».

Пока трясся по направлению к большаку, Станислав Гагарин усиленно напрягался духовно, щупалсознанием эфир, пытался поймать телепатические сигналы вождя или Адольфа Гитлера, на худой, так сказать, конец моего таджикского знакомца, хотя с Чингиз-ханом мы в подобных играх себя не пробовали еще, но я-то знал, что великий завоеватель, пребывающий пока в звании полковника национальной армии, один из посланцев Зодчих Мира, и, следовательно, наделен могущественными силами.

Телепатический эфир молчал, и Папа Стив начинал потихоньку злиться.

В том, что выберусь отсюда без помощи вождей и полководцев, я, естественно, не сомневался. Поезд, конечно, мне не догнать, но встречающий меня Юсов, несомненно, догадается забрать ягоду, яблоки и пожитки. Больше всего, меня беспокоила судьба исписанных в саду листков, сочиненных уже страниц будущего романа.

Остальное – фуебень и мандятина, хотя вишню и абрикосы было жалко, сам собирал прямо с веток…

– Сохранятся ваши абрикосы, понимаешь, – пришел в сознание ворчливый голос Отца народов.

Станислав Гагарин едва не подпрыгнул на и так прыгающем под задницей сиденье «Беларуси».

– Здравствуйте, товарищ Сталин! – мысленно закричал он, и паренек-механизатор удивленно покосился на меня: видимо, импульс, который я излучал, был такой силы, что рикошетом прокатился по его нервной системе.

– До поворота, понимаешь… Там слезайте, – передал мне товарищ Сталин. – Вас встречают… А дальше – по схеме.

– Где вы, Иосиф Виссарионович? – спросил я и тут же заткнулся, смутился, вспомнив, что уже совался к вождю с подобным глупым вопросом.

– Вот и хорошо, – характерно закашлялся-засмеялся товарищ Сталин. – Стало быть, отключаюсь.

– Останови, парень, – попросил я тракториста и незаметно сунул ему в карман ватника тысячную купюру.

На повороте я увидел знакомую фигуру в камуфлированной, такой привычной теперь в русском пейзаже одежде.

«Беларусь» замерла на обочине.

Я выскочил из кабины трактора, трактор покатил дальше, а Станислав Гагарин стоял подле дороги и молча смотрел, как направляется к нему невесть как оказавшийся на Тамбовщине его знакомец по Таджикистану и собственному роману «Память крови», старший лейтенант Батуев, он же великий завоеватель Бату-хан.

– Одно неверно переведенное слово, – со вздохом произнес Адольф Гитлер, – и реки безвинно пролитой крови…

– Невежество, оплошность, нетвердое знание языка или прямой умысел? – спросил я.

– С этим необходимо тщательно разобраться, – проворчал фюрер. – Не исключено и участие в провокации ломехузов.А подтасовка, лингвистическая подмена совершена до пошлости примитивно.

– Интересное дело, – пробормотал я, в который раз испытав острое сожаление от того, что недостаточно хорошо знаю немецкий язык.

Вообще-то я человек без комплексов, но порой становится не по себе, когда вспоминаешь о том, что кроме английского хорошо бы владеть в совершенстве немецким и французским, да и по-испански бы трёкатьсвободнее того уровня, которого я достиг, общаясь с аборигенами на Кубе и в Южной Америке.

И вот еще нотную грамоту не знаю… А так бы хотелось записывать новую музыку, которая нередко возникает в сознании. Но чему не научился во время óно… Жалеть об этом по большому счету не имеет смысла.

– Ошибок в русском переводе «Коммунистического Манифеста» Маркса и Энгельса хоть отбавляй, их попросту не счесть, – сказал Гитлер, и я внутренне усмехнулся: не смотрелся фюрер в роли преподавателя научного коммунизма.

Вот Геннадий Эдуардович Бурбулис, с которым мой сын Анатолий сотрудничал в «Свободной трибуне», придуманной свердловским горкомом партии, тот смотрится: вылитый преподаватель истмата и диамата. А Адольфу Алоисовичу роль сия как-то не подходила… Впрочем, возможно здесь имеет место быть чисто гагаринская вкусовщина, не больше.

– В отдельных местах перевод грубо искажает смысл подлинника… Вы читали «Коммунистический Манифест»?

– Спрашиваете!

– Тогда вы должны помнить, что русский текст пестрит словами уничтожитьили уничтожение…На самом деле слова этого в немецком оригинале вообще нет.

– Как так?! – вскричал Станислав Гагарин. – Но куда же смотрел этот Бакунин, один из русских гегельянцев, который между прочим, впервые и перевел «Манифест» в 1869 году в Женеве? Он что, немецкого языка не знал?

– Дело в позиции Бакунина, одного из русских бесов,если позволено мне будет воспользоваться метафорическим термином Достоевского, – сказал Гитлер, а я вспомнил стилистическую образность и метафоричность его книги «Майи Кампф». – Как основатель анархизма, Бакунин поставил во главу собственной деятельности идею, как он сам выразился, чистого разрушения.Под эту идею и подгонял текст «Манифеста», под собственное убеждение в том, что «разбойник в России настоящий и единственный революционер».

– Чего-чего, а разбойников у нас и сейчас хватает, – вздохнул я. – Только в руках у них не ножи и кистени, а фальшивые банковские авизо.Так что с переводом, Адольф Алоисович?

– Авторы «Манифеста» часто употребляют глагол abshaffen и существительное abshaffung, – проговорил фюрер. – В моем родном языке существует ряд значений этого слова: упразднение, ликвидация, выведение из употребления, отмена. Но слова vernichtung, которое буквально переводится как «превращение в ничто», а это и есть аналог русского понятия «уничтожение», в тексте «Манифеста» попросту нет!

– Как же так? – растерянно проговорил я. – Ведь столько людей и материальных ценностей уничтоженов революциях именно потому, что Маркс и Энгельс якобы призывали уничтожитьчастную собственность и другие приметы буржуазного государства… Ведь слово уничтожитьстало альфой и омегой любого революционного переустройства!

Передо мной, повергнутым в шоковое состояние, пронеслись чередой картины злодейского революционного быта, события и эпизоды прямо вытекавшие из термина, которого, оказывается и не было в программном документе классиков марксизма.

– Ни хрена себе хрена, – пробормотал ошеломленный Станислав Гагарин.

– Конечно, – продолжал партайгеноссе фюрер, – Адольф Гитлер на первый взгляд странно смотрится в роли защитника так называемого научного коммунизма, но чувство справедливости заставляет меня открыть русским людям глаза на сей счет.

В «Манифесте» вместо «уничтожить» употреблено слово aufhebung, которое суть известный термин гегелевской диалектики, на русском языке означающий снятие,знаменитое гегелевское отрицание.

– Но в диалектическом смысле отрицание вовсе не уничтожение! – воскликнул Станислав Гагарин.

– Что и требовалось доказать, – церемонно поклонился Адольф Гитлер и развел руками.

«Интересно, – подумал я, – знают ли об этом бывший преподаватель научного коммунизма Бурбулис и гросс-академик Яковлев?»

– Сам Гегель в «Науке логики» подробно разъясняет смысл понятия «диалектическое отрицание», – продолжал фюрер, слегка возбужденно, в привычной манере – Гитлер не умел иначе, не любил назидательную, как он говорил – профессорскую, традицию изложения. – Философ подчеркивает, что слово отрицаниеимеет в немецком языке двойной смысл. Слово это означает «сохранить», удержатьи в то же время прекратить, положитьчему-либо конец…Таким образом, снятоеесть в то же время и сохраненное,которое лишь потеряло собственную непосредственность, но от этого оно вовсе не уничтожено.

– Следовательно, снятиене означает грубого уничтожения? – для порядка переспросил я, хотя мне давно все было ясно.

– Разумеется, – отозвался Адольф Гитлер. – Диалектика – упрямая вещь, и спасибо Зодчим Мира! Сверхзнания, которые получили от них и я, и друг Иосиф, и все те, кого они посылают на Землю, покоятся прежде всего на диалектике, ибо диалектика заложена в основу Мироздания, и в этом смысле ваша философия порядкаимеет шанс быть принятой человечеством.

– Вы считаете, что в придуманной мною теории есть сермяжная правда? – осторожно спросил я фюрера.

– И еще какая! – воскликнул Адольф Гитлер. – Учение, которое успокаивает и примиряет любых спорщиков, не может быть отвергнуто вконец запутавшимися землянами. Ведь Зодчим Мира могут, в конце концов, надоесть вечные разборкигомо сапиенсов. Мне кажется, что они уже сожалеют о том, что наделили материю сознанием, превратили двуногое животное в мыслящее существо.

– Какое оно мыслящее, если всего лишь по незнанию немецкого языка маузером и наганом вбивало в головы русских людей идею уничтожения,тогда как основоположники толковали вовсе о другом, – с горечью произнес Станислав Гагарин.

– Диалектический смысл термина снятие в применениик частной собственности Маркс уловил еще за четыре года до «Манифеста», – сообщил мне удивительно эрудированный по части марксизма Гитлер, а я вспомнил, что исследователи жизни фюрера утверждают, будто он в идеологической практике почти не ссылался на работы классиков научного коммунизма. – В «Экономических рукописях 1844 года» Маркс характеризует коммунистические уравнительные идеи, бытовавшие в его время, и прямо утверждает, что всякая частная собственность как таковая ощущает – по крайней мере к более богатой части собственности – зависть и жажду нивелирования, уравнения. Грубый коммунизм – запомните это выражение, Папа Стив! – есть всего лишь нивелирование, то бишь, примитивное уравнение, есть лишь завершение этой зависти и этого нивелирования, исходящие из представления о некоем минимуме.

Что именно такое упразднениечастной собственности не является подлинным освоениемее, видно как раз из абстрактного отрицания всего мира культуры и цивилизации, из возврата к неестественной простоте бедного, грубогои не имеющего духовных потребностей человека, который не только не возвышается над уровнем частной собственности, но даже и не дорос до нее.

Вот так, Одинокий Моряк, в таком, значит, разрезе.

«Поучительная произошла у нас беседа, – подумал Станислав Гагарин, записывая эти строки утром 14 августа 1993 года в домашнем кабинете на Власихе. – А что же про любовь, пусть и второй свежести? Ты же обещал Галине лирическое нечто… Или обещанного три года ждут?»

Женщин в мужской практике Станислава Гагарина было немного, и потому я считал себя скромным на этот счет индивидом. Сотни две или три, а может быть и четыре, во всяком случае не более пятисот – списка, как Александр Сергеевич Пушкин, я не вел. И вообще не относил таинство близости с женщиной к некоему состязанию, спорту, что ли, терпеть не мог мужского бахвальства по части побед на сексуальном фронте, но, разумеется, не мог потягаться с такими асами в этомделе, как царь Соломон, Лаврентий Берия или Джон Кеннеди.

Впрочем, и задачи перед собой такой не ставил… Сближение с женщиной происходило всегда естественным путем, с обоюдными откровенностью и приятием, и потому ничего, кроме теплых воспоминаний, за кормою жизненной моей ладьи не оставалось.

Конечно, попадались и крутыедамы, пытавшиеся подчинить Станислава Гагарина собственной воле, проложить для него истинный, как им представлялось, курс, но Одинокий Моряк мягко, но упрямо уходил от подобных попыток.

Другое дело моя Вера Васильевна – не путать с галактической Верой! Супруга Папы Стива никогда не пыталась даже как-то откорректировать жизненную линию сочинителя, поддерживала самые фантастические его планы, по крайней мере, не перечила никогда мужу в главном: выборе пути. А в житейских мелочах… На то они и мелочи, чтобы не обращать на них внимания.

Еще в поезде, идущем на Саратов, а затем и в юсовском саду, я с интересом штудировал «Этюды о любви» Хосе Ортеги-и-Гассета, в которых испанский философ возвеличивал женщину и утверждал, что именно этому загадочному и совершенно отличному от мужчины психологическисуществу отведена нелегкая, но благородная задача совершенствования сильного пола.

– Если в эпоху примитивного сексуального инстинкта отношение мужчины к женщине – это отношение хищника, который набрасывается на первую попавшуюся красоту, – говорит Ортега-и-Гассет, – то на этапе духовного энтузиазма он, напротив, держится на определенном расстоянии и следит за выражением женского лица, чтобы уловить знаки одобрения или презрения…

Женщина в разные периоды жизни формирует некий идеал мужчины в собственном воображении, а затем накладывает его, словно кальку, на возникающих в ее поле зрения и много воображающих о себе козлов.Совпали контуры, начерченные женщиной на кальке – она говорит себе: «Эге! Тебя, голубчика, мне и надо…»

И уверенно сшибает избраннику рога.

Мгновенно начинает работать система сигнализации, она у слабого пола отработана блестяще, возникает поток флюидов, идущих от той, которая выбрала одного из нас, на подсознательном уровне поток заполоняет нас, притягивает к искусительнице, как магнитом, и вот мы покорены ею, воображая при этом, что одержали очередную победу.

Соответствовать идеалу, намеченному сознанием женщины, вот единственный наш удел! Не более того…

Станислав Гагарин давно уже это понял, и единственное, что позволял в собственной практике – робко намекнуть мелькнувшей на сочинительском небосклоне комете: погляди внимательно на меня. А вдруг я тот, кого ты ищешь… Разумеется, если при этом мне пришелся размерами хвост очередной кометы.

Человеческая жизнь невозможна без идеала.

Но каким надо быть тебе, мне, всем нам, чтобы стать идеалом? В глазах женщины, в первую очередь… Видимо, мало быть самим совершенством, чтобы стать настоящим идеалом. Ортега-и-Гассет полагает, что идеал суть жизненная функция, один из многочисленных инструментов жизни, идеал – конститутивный орган жизни.

Честно признаться, мне не хотелось писать о любви в трилогии «Вожди, пророки и Станислав Гагарин». Точнее, я не собирался развивать эту тему. Может быть, потому, что считал подобную тему незначительной для крутогои сложного повествованья, а может быть, и потому, что не пылална данном жизненном отрезке роковыми страстями.

Но Галина Попова, мой главный редактор, не уставая высоко отзываться о «Вторжении» и «Вечном Жиде», продолжала твердить мне:

– Мало любви, Станислав Семенович, в романах… Надо бы подперчить их эдаким… Ну вы понимаете… Сочинением без любовных эпизодов нашу сестру привлечь трудно.

– А как же загадочная Вера в «Вечном Жиде»? – несмело пытался я возразить Галине, которой весьма дорожу и полагаю женщиной умной, в работе толковой и попросту обаятельной.

– Это не то, – разочарованно отвечала Галина. – Зодчие Мира поднесли вам подарок, вы его приняли – и делу конец. А где же роковые страсти, борьба за обладание, так сказать, призом, где кинжал в груди соперника, образно выражаясь?

«Сила женщины, – утверждает Ортега-и-Гассет, – не в том, чтобы знать, а в том, чтобы чувствовать».

И добавляет:

«Как для науки, так и для ремесла быть женщиной требуется определенная доля гениальности».

Поскольку я убедился, что в Галине моей подобная доляприсутствует, то всерьез задумался над ее словами.

Действительно, Станислав Гагарин умеет писать о любви, про отношения мужчины и женщины у него недурственно получается. Те же рассказы «Гаврилыч», «Эти желтые дюны», «Цветы для механика с «Андромеды», «Как на кладбище Митрофановском», «Мыс Палтусово Перо», «Вы снились мне на Лабрадоре»… Хватит?

А романы «По дуге большого круга», «Страда», «Ящик Пандоры», «У женщин слезы соленые»? «Мясной Бор», наконец!

Что же, достигнув высшего уровня ремесла, высоко подняв планку сюжетности, ты разучился писать о любви, партайгеноссе письмéнник?

Разумеется, не разучился… Дело в том, что теперь я сам превратился в героя собственных романов, персонально, фамильноназванного, а это предполагает не просто высокую степень раскованности, о которой сказал, прочитав «Вторжение», Петр Алёшкин, в подобном тонком деле и высшей раскованностью не обойдешься.

А тут еще испанский любомудр толкует: любовь – это явление редкое, возвыситься до этого чувства способны лишь души особого склада.

И далее: любовь – это самое деликатное и целостное выражение души, которое отражает качество и характер последней.

Да… Мучил-мучил я бумагу теоретическими рассуждениями о любви, а о том, как сам был поставлен к барьеру, написать не решился. Впрочем, готовность у меня была, раскованность Станислав Гагарин поднял до верхней отметки и уже собрался было написать о встрече с космической Верой на Цветном бульваре, как вернулся вдруг на Тамбовщину и узнал в человеке, одетом в пятнистую форму, внука нового друга моего Чингиз-хана.

– А я за вами, Станислав Семенович, – спокойно произнес старший лейтенант Батуев. – Полковник Темучинов послал…

«Дедушка Чингиз, стало быть, – подумал я. – А как же моя вишня в поезде?»

– Успеете, товарищ Гагарин, – успокоил меня Бату-хан. – По-быстрому обернемся.

Как следует с ним поговорить нам в Таджикистане не удалось, и потому я еще не успел поговорить с внуком Чингиз-хана о романе «Память крови», в котором как будто бы объективно изобразил Повелителя Вселенной.

Бату-хан повернулся ко мне спиной, поднял обе руки, на мгновение замер, и я успел заметить у него на запястьях крупные родинки, как у моей Веры, ухмыльнулся шальной мысли: не течет ли у нее кровь чингизидов,а великий внук великого деда произнес некое слово, и в воздухе материлизовался пресловутый стакан-будка, на котором я уже имел честь недавно прокатиться к Волге.

Теперь предстоял куда более далекий путь, но происходило все так же, как в прошлый раз: стали непрозрачными иллюминаторы-окна, а когда они посветлели, мы вышли через овальную дверь и увидели Чингиз-хана, облаченного в пятнистую форму с тремя полевыми, едва заметными звездочками на вшитых в плечи погонах.

– Уже управились, – буднично сообщил мне великий завоеватель из прошлого, и будничность сия показалась мне вполне резонной, ибо подготовленная нами операция возмездия в горной долине была скромным пустячком по сравнению с теми кровопусканиями, которые устраивали народам и государствам и сам Чингиз-хан, и его не менее воинственные потомки. Один внучок, перебросивший меня в мгновение ока из Тамбовщины на Памир, чего стоил!

Бату-хан, у которого на погонах едва виднелись три звездочки калибром поменьше, нежели у деда, стоял поодаль и безмятежно улыбался.

– Ни один не ушел, – продолжал бесстрастно сообщать полковник. – Обошлись без адвокатов и международных амнистий,демократических правозащитников голубых и желтых оттенков. По закону наших предков – кровь за кровь! Впрочем, и ваши предки полагались на принцип – око за око, зуб за зуб, дорогой сочинитель…

– То так есть, – почему-то на польский манер ответил я и вдруг почувствовал, как в затылок мне смотрят настойчивым взглядом.

Станислав Гагарин повернулся и увидел Веру.

Молодая женщина приветливо улыбалась мне, но… To ли сердце в роли вещуна послало в сознание сигнал, то ли от Веры пришел некий импульс, не могу со всей очевидностью определиться, но взгляд ее показался мне несколько иным, другими глазами смотрела на Станислава Гагарина космическая Вера – теперь в ее принадлежности к Тому Миру я не сомневался – и не было в глазах доброго знака призывности, что ли…

– Кажется, вы знакомы, – едва заметно улыбнувшись, сказал полковник Темучинов. – Тогда и ладно, тогда и в путь-дорогу, товарищи.

Вера поманила меня рукой, когда я подошел, нежно обняла и как-то по-дочерински поцеловала в щеку, затем увлекла за строение, у которого высадил нас космический аппарат, и там Станислав Гагарин увидел небольшой вертолет системы Камова, его любовно называют в авиации камушком.

Вера опередила меня и быстрыми шагами приблизилась к летательному устройству, а я невольно – и не в первый раз! – залюбовался ее стройной фигурой. Голубой комбинезон особенно ловко и заманчиво обтягивал ее изящное тело, так жадно и исчерпывающе способное отдаваться на высшей ступени чувства, талию перехватывал офицерский ремень, гибкую спину перекрещивали ремни, на которых слева от бедра болталась кожаная планшетка, а по правому бедру – и какому бедру! – стукал стечкинв деревянной кобуре.

О назначении планшетки я сообразил, когда Вера, распахнув левую дверцу камушка,взяла с сиденья пилота и водрузила на голову большой шлем с наушниками и ларингофоном.

– Умеешь водить вертолет? – спросил Станислав Гагарин.

– Я умею делать все, что в состоянии освоить человек, – ответила, мило усмехнувшись страннаяженщина. – И даже более того…

Вот тут и пронзила меня впервые вполне осознанная мысль: уж не является ли галактическая Вера одним из Зодчих Мира? Смутное ощущение этого подбиралось ко мне исподволь не однажды, но вот так обнаженноподумал впервые… Тогда выходит, хмыкнул я мысленно, Одинокий Моряк близкообщался с богиней?

Признаюсь: пара-тройка мурашек по спине моей проскользнула, это верно. Попробуйте на себя примерить мое положение – и дюжину мурашей за пазухой я вам обещаю… Конечно, усаживаясь справа от загадочного пилота, Станислав Гагарин бодрился и даже произнес по поводу сделанного им будто открытия сакраментальное и привычное для него присловье «а фули…», и услыхал внутри собственного существа телепатическое, с насмешкой произнесенное Верой: «Скромнее надо быть, Папа Стив, скромнее!»

Юркий камушекраскрутил лопасти, сорвался с места и понесся туда, где неумолимый и жестокий Чингиз-хан бескомпромиссно расправился с пришельцами, беспросветный фанатизм которых бросил их через реку Пяндж, ведомых маниакальным стремлением резать и резать ненавистных шурави.

Многие невинные и мирные русские люди пали от рук необузданных убийц, но теперь и злодеи нашли кончину здесь, в горной долине, превратившейся в братскую могилу неразумных и озверелых детей Аллаха.

«Ни одному не дали уйти», – вспомнил я слова Чингиз-хана.

– Могилы пока нет, – прозвучал в ларингофоне голос Веры, – прочитавшей мои мысли. – Ее только готовит похоронная команда… Брошены на рытье ям десантники и миротворческие силы из соседних республик, закапывают трупы, а их великое множество… Да еще и жара! Опасность эпидемии реальна… Впрочем, сейчас сам увидишь, Папа Стив!

Вертолет мчался на небольшой высоте, вот он выкинулся камушкомнад горной Долиной Смерти, завис в воздухе и принялся снижаться над разрывающими грунт людьми, которые собирали и тщательно упрятывали в землю таких же, как и они, созданных по образу и подобию Божьему человеческих созданий.

Тошнотворный и тлетворный, ядовитый трупный смрад пришел снизу, проник в кабину вертолета и отвратно ударил через обоняние по сознанию Станислава Гагарина.

«Зачем мне все это? – в смятении подумал Одинокий Моряк. – Разве я ревизор Смерти? Она собрала сегодня обильный урожай в этой райской долине, но мне незачем быть свидетелем торжества скелетообразной старухи с косою… И нет в моей душе злорадства, нет чувства довольства от того, что кровавая месть свершилась».

И еще я подумал о том, что это неправда, будто труп врага хорошо пахнет.

Любые трупы смердят одинаково.

– Давай отсюда, Вера! – крикнул я, и через ларингофон мои слова достигли загадочного пилота. – Куда угодно, только уходи…

Послушный камушекрезко взмыл над долиной – вокруг потемнело, и я вот уже стоял в кабине лифта, везущего меня на пятый этаж здания, которое находится в Москве на Цветном бульваре, напротив цирка, кинотеатра «Мир», Центрального рынка и станции метро.

…Сочинитель Станислав Гагарин направлялся на свидание с Надеждой Гарифуллиной. Я давно намеревался познакомиться с незаурядной журналисткой, с интересом читал ее репортажи и интервью в «Советской России», раз пять или шесть заглядывал в двери ее кабинета, когда бывал у главреда Валентина Чикина, но тщетно – не заставал Надежду на месте.

Недавно мне повезло. Я увидел миловидную женщину, на мой взгляд ей не более тридцати пяти лет, Надежда, как выяснилось, знала обо мне и, так же как и я с ней, давно мечтала о знакомстве со мною.

Я подарил ей роман «Вторжение», потом позвонил, выслушал ее похвалу книге, что мне, каюсь, польстило и даже очень, известное дело, что от людей, которые тебе особливо приятны, и комплименты приходят по более высокой цене.

И в четверг, 12 августа 1993 года, я спешил к одиннадцати ноль-ноль на пятый этаж «Литературной России», где приютилась и редакция новой газеты «Кто есть кто», ее принялись издавать старые мои знакомцы – Святослав Рыбас, Коля Соловьев и Григорий Пятов.

Были у меня дела и в других редакциях тоже. Эрнсту Сафонову я нес для «Литературной России» статью «Вот придет Сталин, или Философия порядка», Саше Проханову в «День» интервью со мной, которое озаглавилось «Грубый коммунизм Иосифа. Сталина, или Что построил в Германии Адольф Гитлер», безоговорочно завизированное русским вождем и генсеком немецкой рабочей партии, о чем Проханову я, конечно, сообщать не собирался. А для «Who’s who» волок потрясную, изготовленную в их духе текстовку с заголовком: «Одинокий Моряк в океане, или Кто такой Станислав Гагарин».

А главное, в редакции хуизхуиновменя ждала – условились по телефону – Надежда Гарифуллина, которую эти самые хузникиустами некоторых главных редакторов назвали лучшей журналисткой года.

Побегав по редакциям, лично передав материалы главредам, я пил кофе в «Кто есть кто», толковал с Аршаком Маркаряном и Владимиром Виноградовым, заглянув в «Литературную Россию», и все ждал и ждал Надю Гарифуллину, не подозревая о том, что со вчерашнего вечера она пожарным порядком переселяется из гостиницы куда придется, ибо родная газета, так и не удосужившаяся за четыре с половиной года решить Надеждины жилищные проблемы, объявила, что не в состоянии оплачивать ее гостиничное жилье.

Так что ей было вовсе не до свидания с Папой Стивом, будь он хоть трижды Одиноким Моряком и Карлсоном впридачу.

Но Станислав Гагарин обо всем этом не ведал и потому маялся до тринадцати часов, слегка презирая себя за терпеливость, ибо, сам будучи человеком архиаккуратным и обязательным, терпеть не мог, неминуемо взрываясь негодованием, если кто-либо опаздывал на встречу.

Надежды не было, и надежда встретиться с нею сегодня избыла у Станислава Гагарина до нулевой отметки.

Неторопливо спустился я с пятого этажа в разрытый перманентным ремонтом Цветного бульвара скверик перед зданием за номером тридцать, заглянул во флигелек «Нашего современника», чтобы приобрести в его коридоре свежий выпуск газеты «День», вернулся на бульвар, размышляя, ехать ли мне на Беговую или податься на Белорусский вокзал, чтобы сесть на первую после перерыва электричку, и тут увидел перед собой космическую Веру.