Текст книги "Дюбал Вахазар и другие неэвклидовы драмы"
Автор книги: Станислав Виткевич
Жанр:
Драматургия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)
Входит Г н э м б о н П у ч и м о р д а – чудовищный тюлень с «шляхетскими» усами – как пучки соломы. Одет в национальный костюм из золотой парчи. Рот кривой, кривая сабля, две ручищи, словно грабли, шапка вроде дирижабля, с пером, красные полусапожки, глазки – круглые, как плошки.
Г н э м б о н П у ч и м о р д а (произносит предшествующую ремарку).
Рот кривой, кривая сабля,
Две ручищи, словно грабли,
Шапка вроде дирижабля, с пером,
Красные полусапожки,
Глазки – круглые, как плошки.
(Корчит жуткие рожи.)
Г и п е р – Р а б о т я г а. Прямо зараза какая-то с этим Выспянским. Садись-ка, старый дуралей, поближе к трупу – это Великий Святой последней мировой революции, он открыл нам путь к Высшему Закону, возглавив средние слои пролетариата. Он, этот бедный старый идиот, должен быть вечно живым, то есть: мертвым символом, который заменит нам ваших святых и все ваши мифы, господа фашиствующие псевдохристиане, – мифы, превратившие комедию ваших псевдовер в нечто отвратительное сверх всякой меры.
П у ч и м о р д а. Да – правды нет – это доказал еще Хвистек.
Г и п е р – Р а б о т я г а. Молчи, дубина стоеросовая. Биологический материализм – вершина диалектического мировоззрения – не терпит мифов и загадок второй и третьей степени. Есть только одна тайна: тайна живого существа и того, как в темной, злой, безбожной бесконечности оно составляется из других, несамостоятельных созданий.
П у ч и м о р д а. Так – нельзя ли хоть иногда без этих лекций?
Г и п е р – Р а б о т я г а (холодно). Нет. Здесь, на этом клочке земли все ясно, как у фарнезийского быка, и пребудет таким до скончания века. (Выходит, но в конечном счете не выходит: оборачивается и продолжает.) Гнэмбон принял нашу веру по убеждению – надо же как-то использовать это старое гуано. Ничто не должно пропадать зазря – как у той пресловутой мерзко называемой «рачительной хозяйки», – брррр. В этом новизна нашей революции. Генерал Пучиморда – необходимый декоративный элемент этого шаржа на земные правительства.
С а е т а н. Вот на это и надеются всякие подонки, которые рассчитывают выжить после переворота. А как же я? Я, значит, должен погибнуть, а эти мерзавцы жить останутся?
Г и п е р – Р а б о т я г а. Такой уж вы, Саетан, несчастный билет вытянули. Раз навсегда следует уразуметь, что никакой справедливости нет и быть не может – хорошо еще, что есть статистика – и на том спасибо.
Еще раз бьет в него из кольта. Гнэмбон плюхается на бараний мешок рядом с Саетаном, тупо тараща на публику налитые кровью зенки. Это должна быть маска – живой человек такого изобразить не может. Фердусенко, который, между тем, закончил одевать Княгиню, срывает с него колпак и подбитый мехом плащик и обряжает его, сидящего, в лохмотья и кепку. Лохмотья покрыты белыми точками.
П у ч и м о р д а. А что это такое – беленькое?
Ф е р д у с е н к о. Вши.
С к у р в и (прямо-таки захлебываясь воем). Я просто захлебываюсь воем, вспоминая былую счастливую жизнь. А может, Олеандр, ты б хоть разок для меня что-нибудь сделал? Месть благородного мечтателя! – тебе не нравится такая роль? Спусти меня с цепи! Дай ты мне по чести-по совести потрудиться где-нибудь в грязном захолустье, на любых зловонных задворках жизни. Я согласен быть последним нищим среди сапожников – ради общественного равновесия я заменю собой обоих этих опижамленных мошенников. (Указывает лапой на Подмастерьев.) Только бы не это – не то, что они мне готовят, эти прохвосты – извыться насмерть от похоти и тоски! Ав! Ав! А-уууу! (Воет и рыдает.)
Г и п е р – Р а б о т я г а. Нет уж, Скурви – что означает «скорбу́т», или «цинга» – имя твое символично. Ты был гангреной человечества, изнуренного затяжным обменом духа – по аналогии с обменом веществ: и ты подохнешь именно так. (Подмастерьям.) Ну ладно, вы покамест управляйте, властвуйте – а мы пойдем разрабатывать технический аппарат, аппаратуру и структуру динамизма и равновесия сил этой власти. Гуд бай!
П у ч и м о р д а (понуро). До свиданья. Скучно все это, как сцена ревности, как курсы переподготовки, как попреки старой тетки или, обобщая, – как переподготовка старой тетки, с попреками по поводу ее сцен ревности к другой.
Снова появляется транспарант с надписью «СКУКА».
Г и п е р – Р а б о т я г а (медленно). Строжа́возза́преща́ется! (Выходит, страшно грохоча свинцовыми подошвами.)
I П о д м а с т е р ь е (иронически). Строжавоззапрещается! – Слыханное ли дело? И-эх!!! Всем – готовьсь к ночной оргии! Это всё враки, что он здесь наплел. Нет никакой бесконечной иерархической лестницы тайной власти! (Княгине.) Одевайся, ты, бамфлондрыга раскоряченная!
I I П о д м а с т е р ь е. Враки не враки, а все-таки убить его вам не под силу. Это еще не известно, как оно там на самом деле с этими тайными правительствами. Кто знает, может, они есть и в нашей общественной структу...
I П о д м а с т е р ь е. Что есть – то и хорошо! Не думать ни о чем – смерть от ужаса перед самим собой караулит за каждым углом. Фикция не фикция, а мы проживем эту представительно-властную жизнь не так, как они, – неважно, есть они или их в помине нет. А скучно не будет, потому как идеи, при отсутствии в народе интереса к философии, вконец повымирали. И-эх! Инда тоска берет, пёсья кость! Надо бы напиться. А уж как припрутся девки с буржуйских танцулек да эфебы из Предместья Непокорных Оборванцев, да еще тот кошмарный злодей, что обитает на улице Шимановского 17, тут уж мы поразвлечемся-покуражимся, забудемся от этих страшных буден на пределе абсурда, который тем страшней, что вполне нами осознан. О Боже, Боже! (Падает наземь, рыдая.) Рыдаю как нанялся, а отчего – и сам не пойму, Такая вот буржуйская мировая скорбь, вельтшмерц[98]98
От нем. Weltschmerz – боль мира.
[Закрыть], псюрва его танго танцевала. Храл я на все это.
Княгиня тоже начинает всхлипывать. Скурви воет протяжно и жалобно.
С а е т а н (вскакивает так внезапно, что даже Пучиморда глянул на него с удивлением). А что? Я так вскочил, что даже вы, бывшая Пучиморда, глянули на меня с некоторым удивлением. Но у меня есть цель. И, как писал Выспянский, не обслюнявьте мне собачьими слезами последних мгновений на этой земле. Я уверовал в метемпсихоз, именно в «тем», а не в «там». Я уверовал в этот великий ТАМ-ТАМ, и теперь мне смерть нипочем – я и так не сумел бы здесь больше жить.
I П о д м а с т е р ь е. Проклятый старикашка! Ничем его не добить. Измарался в болтовне, как молодой кобель в экскрементах. Une sorte de Raspiutę[99]99
Своего рода Распютэн (фр. с пол. транслитерацией фамилии «Распутин»).
[Закрыть], не иначе.
С а е т а н. Тихо, сучий ты окорок. Ну никакого чувства юмора, никакой фантазии, пся крев!
Вместо прежнего транспаранта появляется новый с надписью: «СКУКА СМЕРТНАЯ».
Как ни крути, а мир прекрасен и неисчерпаем. Всякий стебелек, любое мельчайшее говнецо, дающее жизнь растеньицам, каждый плевочек в летний полдень, грозовые облака с востока, когда они дрейфуют то влево, то вправо над громоздящимися застывшими всплесками ярости мертвой материи, что по сути своей живою быть не может...
П у ч и м о р д а. Хватит – или я сблевну.
С а е т а н. Ладно – но как же мне тяжко! Ведь каждая травинка...
П у ч и м о р д а. Шлюс! – морду разобью, Господь свидетель. (Остальным.) Я ревизор декоративно-пропагандических зрелищ. Генеральная репетиция вот-вот начнется – танцовщицы будут к трем.
I П о д м а с т е р ь е. Ах так? Как бы не так. Но если так – ничего не поделать. Пальцем дырку в небе не заткнешь. Пипкой пурву до последней глятвы не додраишь.
I I П о д м а с т е р ь е. О, как он меня измотал этим своим сюрреальным матом, начисто лишенным динамических напряжений.
I П о д м а с т е р ь е. Ой, да-да – как все это страшно, вы бледно-прозрачного понятия не имеете. Ужас, тоска, похмелье и гнусные предчувствия. Как-то все незаметно развалилось. (Напевает.) «Jamszczyk nie goni łoszadiej, nam niekuda bolsze spieszyt».
Оба помогают Фердусенке до конца обрядить Княгиню, чей костюм выглядит так: ноги босые, голые до колен. Короткая зеленая юбочка, сквозь которую просвечивают алые панталоны. Зеленые крылья летучей мыши. Декольте до пупа. На голове огромная треуголка en bataille[100]100
набекрень (фр.)
[Закрыть] с громадным плюмажем из белых и зеленых перьев. По мере одевания Скурви воет все громче и начинает страшно рваться на цепи, уже совершенно по-собачьи, но не переставая курить.
П у ч и м о р д а. Да не рвись ты так, мой бывший министр, – ведь если ты с цепи сорвешься, я ж тебя пристрелю, как настоящую собаку. Теперь я у них на службе – я совсем не тот, что прежде. Пойми это, милок, и успокойся. Силой внутренней трансформации я решил до конца жизни питаться пулярками, лангустами, вермуями и прочими папавердами, непременно запивая их эксклюзивным фурфоном. Я циник до грязи между пальцами ног – совершенно перестал мыться и воняю, как тухлая флёндра. Храть я хотел на все.
I П о д м а с т е р ь е. А что такое храть?
П у ч и м о р д а. Храть означает не что иное, как облить что-то чем-нибудь очень вонючим. Однокоренное существительное служит для определения смердящей своры людей компромисса, например – демократов: эта храть, у этой храти, этой хратью и так далее.
I I П о д м а с т е р ь е. Давайте-ка лучше сделаем так: если он в четверть часа сошьёт сапог – запустим его к ней, а нет – нехай извоется насмерть.
П у ч и м о р д а. Ладно, Ендрек, – валяйте! – Это удовлетворит остатки моего угасающего интереса к садизму – сам-то я уже ничего не могу. (Тихо и стыдливо плачет.) И вот я плачу тихо и стыдливо – я одинок, хотя еще недавно был я дик и жесток... Даже приличный стишок и то сочинить не могу! Тувим-то покойник, этот в конце концов завсегда утешался – что бы с ним ни делали! А что я? – сирота. Не знаю даже, кто я такой – в политическом смысле, конечно! А в жизни я – поборник раздрыгульства и гныпальства: то бишь раздрызганности в сочетании с балагурством и гульбой, а также гнусной привычки пальцем расковыривать то, за что следует браться, только имея точные инструменты, я старый шут, шутом я и останусь до самой своей захраной смерти.
I I П о д м а с т е р ь е (который внимательно его слушал). Поищу-ка я среди рухляди наши старые инструменты – что остались якобы от той нашей первой революционной сапожной мастерской, гладь ее в копыто! Когда ж это было, а? Как тогда все было хорошо! Это ж должно храниться в музее, на вечную память. (Копается в рухляди.) Ну и горазд же ты болтать, Пучимордушка – может, похлеще нашего Саетанчика. Так мы и будем зваться: саетанцы, а может – медувальцы – в честь того Медувала, что с Беатом Чёрным Печным сражался и, завидев его, скулил, – что за гиль? Али мне кошмар какой приснился? (Обращается к Скурви, который скулит на всю мастерскую, как последний Скули-Ага). Да на уж, ты, Скули-Ага – держи и шей давай!
Скурви горячечно хватается за работу, в спешке нервно скуля. Скулит все громче, и все больше полового нетерпения «сквозит» в его движениях, ничего у него не выходит, все валится их рук по причине наивысшего (для него) эрогносеологического возбуждения.
С к у р в и. Все больше полового нетерпения «сквозит» в моих движениях окошаченного псевдобуржуя. С эрогносеологической точки зрения, я почти святой – турецкий святой, добавлю приличия ради, поскольку я – смердящий трусостью старый трус. Я вынужден скулить – иначе лопну, как воздушный шарик. О Боже! – ах, за что? ах – эх – хотя не все равно, за что? – дорваться б хоть разок, а там и сдохнуть в одночасье. Мне что-то так хрувённо, как никогда! Ирина, Ирина – ты для меня уже просто символ жизни, более того: ты – само бытие в метафизическом смысле! – чего я никогда не понимал. Живем только раз – и всё коту под хвост! Вот что они, приговоренные мной, ощущали, когда веревка... О Боже! Скулю, как пес на привязи, когда он видит, но главное – чует запах пролетающей мимо так называемой – и справедливо – собачьей свадьбы вольных, счастливых псов! (В точности так и скулит.) Сучка впереди – а господа кобели за ней, за той единственной! За черной или абрикосовой сучарой – о Боже, Боже!
С а е т а н. Неужто напоследок так ничего и не произойдет в моей жизни? Неужто я так и умру в этой канцерогенной комедии, глядя, как прежние рогатые бонзы заживо разлагаются в блевотине пустословия? Все мы – рак на теле общества, в его переходной фазе от размельченного, раздробленного многообразия к подлинному социальному континууму, в котором язвы отдельных индивидуумов сольются в одну великую plaque muqueuse[101]101
гнойную язву (фр.)
[Закрыть] абсолютного совершенства всеобщего организма. Язвы болят и горят – это, можно сказать, их профессия – пускай их болят и горят! Короста будет уже только сладостно свербеть, пока не отпадет. Ну и пусть.
П у ч и м о р д а. Иисусе Назаретский – а этот шпарит свой предсмертный спич безо всякого к нам сострадания!
Княгиня танцует.
С а е т а н. Вы что же думали – мы из другого теста сделаны? Редкая линия монадологов, точнее монадистов – от греческих гилозоистов, через Джордано Бруно, Лейбница, Ренувье, Уилдона Карра – эти последние не шибко мозговиты, а что делать, – далее через Виткациуса и Котарбинского с его новой версией витального реизма а ля Дидро, а не а ля барон фон Гольбах – этот проклятый демон материализма все желал свести к бильярдной теории мертвой материи, – так вот, линия эта ведет нас к абсолютной истине, а там не за горами и диалектический материализм – борьба чудовищ, результат которой – бытие, и так далее, и так далее...
Нечленораздельный лепет Саетана продолжается. Нарастают признаки общего безумного нетерпения. Скурви неистовствует на цепи. Отныне все, что говорится, звучит на фоне невнятного бормотанья Саетана, который болтает без умолку. Там, где из потока звуков выделяются отдельные фразы, это будет оговорено особо.
С к у р в и (скуля). Не могу я сшить этих трижды проблеванных в астрале сапожищ. Из-за этого гнусного эротического возбуждения все у меня из рук валится. Больше не могу, и знаю, что не могу, но отчаянно продолжаю трепыхаться: гибель от неутолимой жажды – слишком уж пошлое бахвальство злого рока, брагадо́тье какое-то – просто черт-те что! О – теперь я знаю, что такое сапоги, что такое женщина, жизнь, наука, искусство, социальные проблемы, – я все познал, но слишком поздно! Упивайтесь моими страданиями, вампиры!
Начинает выть – уже не скулить, а просто выть, дико и жалобно, а Саетан все продолжает невнятно бубнить, невообразимо жестикулируя.
I I П о д м а с т е р ь е (одевая Княгиню). Абсолютная пустота – меня уже ничто не радует.
I П о д м а с т е р ь е. И меня тоже. Что-то в нас надломилось, и уже непонятно – зачем жить.
К н я г и н я. Вы добились, чего хотели, – того, что мы, аристократы, чувствовали всегда. Вы теперь тоже – по ту сторону, радуйтесь.
С а е т а н (из непрерывного бормотанья всплывают отдельные слова и тут же тонут). ...так всегда на вершинах, братья, угрюмые братья мои по абсолютной пустоте...
В глубине вдруг вырастает красный пьедестал – это может быть прокурорская кафедра из II действия.
К н я г и н я. На пьедестал, на пьедестал меня скорее! Жить не могу без пьедестала! (Поет.)
Помогите мне, помогите добраться до пьедестала,
Держите меня, держите, пока рожей в грязь не упала!
Триумфально взбегает на пьедестал и застывает там, растопырив свои нетопырьи крылья в зареве бенгальских и обычных огней, которые неведомо каким чудом вспыхивают справа и слева. Скурви взвыл как черт знает кто.
Вот я стою в хвале и славе на перевале гибнущих миров!
С к у р в и. Простите меня, товарищи по злосчастью, – и не юродствуйте – мы все страдаем – говорю это не себе в утешенье, просто так оно и есть – простите меня, что я взвыл, как черт-те кто, позоря род людской, но я в самом деле уж больше не мог – ну не мог я больше, и баста! (После судорожных попыток согнуть и прошить толстый кусок кожи – все это сидя – отбрасывает сапог. Ползет на карачках по направлению к Княгине, завывая все ужасней. Цепь сдерживает его, и тут вой Скурви становится просто невыносим.)
П у ч и м о р д а. Невозможно больше выносить этот плоский бардаган (себе под нос) ...как будто бывают выпуклые. Какие там к черту мои выкрутасы – фашистские-то они были фашистские, да уж зато высокой пробы. И это – мой бывший министр! Так то ж, пане, шкандал – как говорят в Малопольше – предел упадка! Но как-то оно так убедительно звучит, что мне уж и самому охота того...
Саетан все бормочет.
О, дьявол! – А если я не выдержу и тоже поддамся чарам этой кошмарной бабищи? (После паузы.) Ну, в конце концов ничего страшного – корона с головы не свалится. Полнейший цинизм – то-то и оно! (Слезает с мешка и раскачивается, повернувшись лицом к публике.)
С а е т а н. ...качайся, качайся, а вот разок влипнешь, так уже от этого внутреннего подобострастия не избавишься...
К н я г и н я (взывает «nieistowym», по-русски говоря, голосом). Я взываю к вам «nieistowym», как говорят русские – нет такого польского слова,– голосом всех моих суперпотрохов, всех лабиринтов грядущего и утраченного духа, зародившегося в этих потрохах: покоритесь символу сверхматеринства: вселенской матки – или лучше – суперпанбабиархата! Этот заряд может взорваться в любую секунду. Ведь вы, мужчины, способны сгнить мгновенно – вдруг превратиться в лужицу жидкого гноя, подобно господину Вальдемару из новеляки этого горемыки Эдгара По. Вы опикничены: ваши шизоиды вымирают – наши шизоидки размножаются. Вот доказательство: Саетану раскроили череп, а Пучиморда будет жрать лангуст, – это символ – пока навеки не закроет уст, его курдюк не будет пуст. Мужики обабились – женщины en masse[102]102
в массе своей (фр.)
[Закрыть] омужичились. Настанет время, и, быть может, мы начнем делиться как клетки, не осознавая метафизической странности Бытия! Ура! Ура! Ура!
Подмастерья и Пучиморда ползут к ней на брюхе. Скурви как бешеный рвется на цепи среди гомона и стонов. Саетан встает и тоже поворачивается к ней, словно какой-то Вернигора. Внезапно Соломенный Сноп – Хохол поднимается и замирает. Ползущие несколько озадачены: все, не вставая, оглядываются.
П у ч и м о р д а (трубным голосом). Мы, ползущие, озадачены тем, что Чучело́ поднялось. Что бы это значило? Дело не в том, что́ это значит в действительности – раздолби ее в сук – но что это значит в ином, пророческом, поствыспянском измерении, в смысле храма национальной идеи, населенного толпами шарлатанов и лжетолкователей писания, а они ведь ничего не значат, это лишь художественный вымысел: динамическое напряжение во имя Чистой Формы в театре – или я чушь несу?
Соломенный Сноп подходит к пьедесталу. С него опадает солома, и выясняется, что это – Бубек, хлыщ во фраке. Звучит танго.
Б у б е к – Х о х о л (заигрывая с Княгиней). Ирина Всеволодовна, вы так пленительно смеетесь – пойдемте у дансинг – уж этот миг не возвратится, – какое чарующее, сказочное танго́ – мое слово дадено...
С а е т а н. Я словно Вернигора какой – долгонько еще буду бормотать. Да где там. Вот встает всебабьё – чуток на русский лад, с удареньицем на последний гласненький звучок – мне это даже нравится – и если я не отдам концы, прежде чем опустится ночь и занавес, все равно знайте: еще до того, как вы возьмете в гардеробе свои захраные польта, меня уже в живых не будет – я в этом больше чем уверен. У меня в башке дыра от топора, пробоины в брюхе, и в мозгах, и в ухе... (Продолжает бессвязно бормотать.)
П у ч и м о р д а. И меня одолела, трамбовать ее в ноздрю! Ничего не поделать! (Ползет.)
С а е т а н (восторженно – Княгине). Всебабьё! Всебабьё! Ох, вот это самоё! Так твою – вот это да! И – туда, туда, туда! Это ж – там. Да что я, хам?! Я идеальный правитель, я мумия трупа – как всё глупо! Ох и трахнула фатальная судьба, растудыть твою – ах, ах, вот это да! (Падает на землю и ползет к Княгине. Сердце на подносе продолжает биться.)
С к у р в и (дико и исступленно воет, после чего умолкает и в абсолютной, словно застывшей тишине молвит). Теперь можно и прогуляться – в такое время они нас совершенно не понимают.
С т р а ш н ы й Г о л о с (из гиперсупрамегафонопомпы). ОНИ МОГУТ ВСЁ!
На Княгиню откуда-то сверху опускается проволочная клетка, как для попугая – Княгиня складывает крылышки.
С к у р в и (в наступившей тишине). О – как сердце болит – это от папирос – коронарные сосуды разрушены – rotten bulkheads[103]103
проржавели переборки; здесь: клапаны никудышные; также: обормоты поганые (англ.)
[Закрыть] —
Физическая боль? —
Ты болям всем король! —
(Короткая пауза.)
Тьфу – все к чёрту!
Лопнула аорта!
(Умирает и падает, растянув цепь во всю длину.)
Издалека доносится танго.
К н я г и н я. Извылся от вожделенья насмерть. Не выдержало сердце и кое-что другое. Бери меня кто хочет – бери любой! О, как я возбуждена его смертью от ненасытного вожделения – это просто за гранью воображения! Только женщина способна...
Входят Д в о е в костюмах английского покроя. Княгиня по-прежнему бормочет что-то непонятное. Они тихо беседуют, пересекая сцену справа налево. Равнодушно переступают через пресмыкающихся на полу и через труп прокурора. За ними шаг в шаг следует Г и п е р – Р а б о т я г а с медным термосом в руке.
П е р в ы й Г о с п о д и н: Т о в а р и щ И к с. Так что, послушайте, товарищ Абрамовский, я временно воздерживаюсь от полной национализации сельхозпромышленности – однако вовсе не в порядке компромисса...
В т о р о й Г о с п о д и н: Т о в а р и щ А б р а м о в с к и й. Разумеется, идеологическое освещение этого факта должно быть таким, чтоб им пришлось понять: это только и исключительно временная отсрочка...
Бормотание Княгини на миг становится членораздельным.
К н я г и н я. ...из матриархата ультрагиперконструкции, подобно цветку трансцендентального лотоса, я нисхожу меж лопаток Божества...
Т о в а р и щ И к с. Накройте-ка эту обезьяну – как попугая – каким-нибудь полотнищем. Довольно уже щебетать и стрекотать. К лебедям этот матриархат.
Страшный Гипер-Работяга подбегает и набрасывает на клетку красное полотнище, которое Фердусенко достал из чемодана.
Итак, послушайте, товарищ Абрамовский: главное – удержаться на грани отчаяния... Компромисс лишь в той мере, в какой он абсолютно необходим – понимаете: аб-со-лют-но. Может, когда-нибудь и наступит матриархат, однако не следует прежде времени накалять страсти.
Т о в а р и щ А б р а м о в с к и й. Ну безусловно. Жаль только, что мы сами не можем стать автоматами. После заседания захватим эту обезьяну с собой. (Указывает на Княгиню, только ноги которой видны из-под полотнища).
Т о в а р и щ И к с (потягивается и зевает). Ладно – можем и вместе. Нужен же мне какой-то детант – разрядочка. Что-то я последнее время уработался в лоск.
Падает железный занавес – внезапный, как удар грома.
С т р а ш н ы й Г о л о с.
Нужен вкус и нужен такт,
Чтоб закончить третий акт.
Это не мираж – а факт.
Конец действия третьего, и последнего
[20. VI. 1927 – ] 6. Ill 1934
