Текст книги "Дюбал Вахазар и другие неэвклидовы драмы"

Автор книги: Станислав Виткевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

О б а  П о д м а с т е р ь я (рычат). Хааа! Хаааа!!

С к у р в и. Девка под майонезом! Чего только эта шваль не выдумает! Надо попробовать!

С а е т а н. Отвечай, мурва фать, не то я тебе совесть парализую своим флюидом, воплотившим волю миллионов.

С к у р в и. Вдохновенный старец – явление ныне чрезвычайно редкое!

С а е т а н. Эх, эх, прокурор; сдается мне, что вы довольно скоро пожалеете об этих своих дешевых словесах!

С к у р в и (посерьезнев, в замешательстве). Саетан, вы разве не видите, что я пытаюсь скрыть от вас чудовищный трагизм реального положения и свою прямо-таки ужасающую внутреннюю пустоту? Кроме так называемой проблемы Ирины Всеволодовны во мне нет абсолютно ничего – я высосанный панцирь никогда не существовавшего рака. Виткаций, этот закопанский загваздранец, хотел было уговорить меня заняться философией – а я и этого не смог. Как только она бросит надо мной измываться, я тут же перестану существовать, и дальше мне придется жить просто по привычке...

С а е т а н. И обжираться хлюстрицами под чуть ли не астральными соусами, в то время как мы тут на себе по десять вшей в минуту давим, не спим от вечного зуда, зимою мерзнем, а летом задыхаемся от жары и почти трансцендентального зловония при постоянном всестороннем раздражении всех чувств, доводящем до безумия; в ненависти, зависти, ревности – которых не выразить словами, а только ударами... (Показывает жестом.)

С к у р в и. Хватит об этом, а то я сам в себе задохнусь, как молодая утка – уже и сам не знаю, что плету – я уже à bout des mes forces vitales[86]86
  на исходе своих жизненных сил (фр.)


[Закрыть]. Ты хочешь знать, баран, почему я не могу пойти на уступки? – Да именно потому, что я должен есть лишь то, что должен, к чему приучен; мне нужно мягко спать, быть чистеньким, наманикюренным, чтоб от меня не смердело, как от вас; мне нужно посещать театр, иметь хорошую шлюху как противоядие от этой жемчужины ада, от этой... (Грозит обоими кулаками – вправо и влево.) Даже моя власть и пытки не могут ее сломить, потому что она это любит, именно это она любит, иззвездить её, влянь стурбястую, а сам я с этого ничего не имею – ибо гнушаюсь насилием, как капрал тараканом – и что бы я ни пытался сделать – это лишь обостряет ее наслажденье... (Начиная со слова «лишь» почти поет баритоном.)

С а е т а н. Вот они – существенные проблемы людей, которые нами правят. Ужас – просто слов нет. Вся деятельность такого господина якобы посвящена государству, идее, человечеству – а на деле забота только об этом самом «внеслужебном времени» – беру в кавычки – когда человек раскрывается как есть – сам для себя...

С к у р в и. Замолчи – тебе не понять ужасного конфликта разнонаправленных сил, терзающих меня. Как министр я совершенно сознательно лгу, я вешаю не ради убеждений, а лишь для того, чтобы и дальше жрать этих дьявольски вкусных хлюстриц и каракатиц из Мексиканского залива – да: я обязан лгать и скажу тебе, что сегодня 98%, по подсчетам Главного Статистического Управления, – а статистика сегодня это всё и в физике, и, что еще важнее, в монадологической метафизике с ее приматом живой материи, – так вот, 98% нашей банды делает то же самое отнюдь не из убеждений, а лишь ради спасения остатков гибнущего класса – а что же это за индивиды такие – хочешь ты знать? – да самые что ни на есть заурядные жуиры и бонвиваны под маской всяких там идеек, более или менее лживых. Сегодня люди – только вы, это каждому ясно. Но – лишь потому, что вы – по ту сторону; а стоит вам перейти черту, и вы станете точно такими же, как мы.

С а е т а н (высокопарно). Никогда – да ни в жисть! (Скурви иронически смеется.) Мы создадим бескомпромиссное человечество. Советская Россия это только героическая, но объективно жалкая попытка – хороша и такая – островок во враждебном океане. А мы одним махом создадим цивилизацию, которая будет существовать до тех проклятых пор, пока не погаснет солнце и не вымрет последний гад на этой нашей обледенелой планетке, святой и любимой.

С к у р в и. Вечно ляпнет какую-нибудь гадость: никогда эти голодранцы не научаться ни такту, ни чувству меры. (Кричит.) К писсуару его! (I Подмастерья выволакивают в отхожее место.)

С а е т а н. А сам-то ты знаешь меру, когда думаешь о ней? – ты, свинарь?!

Прокурор съежился и скукожился.

С к у р в и. Я съежился, скукожился, тут мне и полегчало.

Звонит в колокольчик на ручке; с двух сторон из-за балясин влетает охрана.

А подать сюда эту самую Ирину Тьмутараканскую на очную ставку! Почему я так говорю – сам не знаю. Это не шутка – а странная сюрреалистическая необходимость в произвольности.

С а е т а н. Чем он занят, этот монстр? Какими-то оттенками абсолютного кретинизма – вот она, ихняя так называемая интеллектуальная жизнь после обязательных часов эксплуататорской службы в конторах и будуарах.

С к у р в и. Вам не понять, какая прелесть – познать хоть что-то – для такого бесплодного импотента, как я, – какая бездна наслаждения – оправдав свое бытие, эдак-то покопаться в самом себе...

С а е т а н. Да брось ты – Бог с тобой, господин Скурви. Боже, Боже – машинально говорю я. О, пустота этих дней! Чем дано мне ее заполнить?! Разговоры с этим воплощением лжи (указывает на Прокурора) были райским блаженством на фоне тюремного одиночества и вынужденного ничегонеделанья. О, относительность всего! Только бы не измениться так, что сам себя не узна́ю! Кем я буду через три дня, через две недели, через три года... года, года... (Падает на колени и горько плачет.)

Охранники вводят в правый отсек  К н я г и н ю, толкают ее на пол возле табуреток и выходят. В арестантской робе Княгиня прелестна, как юная гимназистка.

С к у р в и (ледяным тоном). Принимайтесь за работу.

Княгиня в глухом молчании пытается шить башмак – крайне неумело и прямо-таки с жуткой неохотой.

Ну-ну – безо всяких там рыданий и спазмов – прошу не останавливаться. Беседа наша была интересной – это факт.

Охранники вталкивают I Подмастерья.

К н я г и н я. Просто ужасно не хочется шить башмаки, и тем не менее – я наслаждаюсь. У меня все переходит в наслаждение. Такая уж я странная. (Надменно.) А вы всегда только «это самое» ради чистой диалектики. Что стоит за понятиями – это для вас жуйня, как говорят поляки. Вас интересуют лишь связи понятий между собой. (Плачет.)

С к у р в и. К примеру, связь понятия вашего тела, точнее: его внутренней протяженности как таковой, с понятием такой же протяженности моего тела – хи-хи, ха-ха! (Истерически смеется, затем коротко рыдает и обращается к Саетану, который только что перестал плакать – а значит, был момент, когда слезы лили все трое – и даже Подмастерья всхлипывали.) Во всем, что вы говорите, меня смущает одно: ваша откровенная забота исключительно о собственном брюхе – какая пошлость! А вот у нас, знаете ли, есть идеи.

С а е т а н. Уже с души воротит от этих разговорчиков – корявых, как мысли кривого капрала на Капри – сия неостроумная острота непосредственно выражает мерзопакостность моего состояния. У вас завелись идейки оттого, что брюхо набито – времени-то полно.

К н я г и н я (пошивая башмачок). Так – вот так – и вот так...

С к у р в и. Ваш материализм, плоский, как солитер, просто ужасен. Что-то будет дальше, дальше, дальше... Я вам до умопомрачения завидую – вы можете говорить правду, а главное – она вам непосредственно дана в ощущении. Ужасен призрак будущего: человечество само себя сожрет, заглотив собственный хвост.

С а е т а н. Да ты же сам, кошатик, защищаешь только и исключительно собственное и тебе подобных брюхо – банальность этого мне просто рвет нутро, как раскаленная железяка в прямой кишке. Когда мы одолеем брюхо, начнется новая житуха: ах, то ли это вера в разум, то ли – увы – пустая фраза? Повернуть культуру вспять, не потеряв при этом духовной высоты – вот наша цель. Но начать можно, только повалив межнациональные шлагбаумы и межевые столбы.

С к у р в и. А вот в это, Саетан, я – уж извините – не верю. Хотя, может быть, и я только что это говорил. Однако... (Подумав.) Да-с, признаю; мы не в силах добровольно отказаться от своего высокого жизненного уровня – это труднее всего. Парочка святых сподобилась, да ведь никто не знает точно, какое дьявольское наслаждение они при этом испытали – в ином измерении.

С а е т а н. Должна же быть компенсация. Но опять-таки – сколько святых до гробовой доски терпели нечеловеческие муки из-за непомерных амбиций, гонора и давления организации...

С к у р в и. Погодите – позвольте мне подумать – как говаривал Эмиль Брайтер: ведь если б никто не стремился к более высокому стандарту жизни, не было бы ничего – ни культуры, ни науки, ни искусства – первобытно-коммунистический тотемный клан так и прозябал бы без «толчка», без этого смехотворного соперничества, давшего начало власти...

С а е т а н. Знаю – знаю: выловить шестьсот рыб, когда соперник только триста, и бросить штук двести обратно в море.

С к у р в и. Все-то вы умничаете, Саетан – очень уж вы умный. Ну, жил бы себе поживал этот ваш тотемный клан, пока солнце не погаснет – и что с того? Аморфный, бесструктурный, не способный сам себя преодолеть в высшем регистре форм общественного бытия. А вот я, мелкий провинциальный буржуй, я свой будничный денек попросту вырвал у небытия – сначала изучая право, потом долгие годы в соответствии с законом истребляя преступников, просто зверски перед всеми юля в чудесные мои свободные минутки, – и вот теперь этот мой будничный денек – он уж только мой, и добровольно я его никому не отдам. С другой стороны – я уже и не верю в эту новую жизнь, которую вы собрались построить – вот вам и вся моя трагедия, как на сковородке.

С а е т а н. Да плевал я, клал я на твои трагедии! Если падут барьеры между народами, перспективы откроются безграничные. Родятся такие мысли, которые невозможно предугадать сегодня, при нашем уровне знаний об истории законов в неразберихе наших представлений.

С к у р в и. Терпеть не могу, когда вы пускаетесь в спекуляции, превышающие ваш умственный потенциал. У вас нет нужного запаса знаний, чтоб все это выразить. А я располагаю понятийным аппаратом – чтобы лгать. Моей трагедии никто не понимает! Временами это даже странно.

С а е т а н. Трагедия начинается там, где возникает резь в кишках. Эти мысли не доходят у тебя, прокуроришка, до блуждающего нерва – только кора головного мозга, стерва её мать, страдать изволит – эффектно и безболезненно. Для нас же, с нашей точки зрения, эти ваши трагедии вообще – чистая забава, а уж твоя-то и подавно – сплошное наслаждение: после девок и хлюстриц залечь вечерком в кроватку, почитать, помечтать о такой вот ахинее и уснуть, радуясь, что какой-нибудь заплюханной лахудре представляешься этаким интересным господином. О, если б я мог поиграть в такие трагедии! Боже – что это было бы за счастье! Нечеловеческое! Вот было б счастье – если бы мои потроха хоть на миг перестали болеть и за себя, и за все человечество – и-эх!

Весь скрючивается. Княгиня сладострастно смеется.

С к у р в и (Княгине). Да не смейся ты, обезьяна, так сладострастно, не то я лопну. (С нажимом, Саетану.) Это еще предстоит доказать, что ваши потроха болят за человечество. А может, таких случаев вообще в природе не бывает? (Надолго воцаряется тяжкое молчанье. Скурви говорит в тишине, при этом (sic!) чуть слышно далекое танго из радиоприемника.) Дансинг отеля «Савой» в Лондоне. Вот уж где действительно веселье. Разрешите на минутку выйти – я ведь тоже человек. (Убегает влево.)

С а е т а н. Таковский-то себе усё, чего ему охота, а нам дак вон даже...

К н я г и н я. Тихо – не смешите меня. Вы мне своими мыслишками совсем мозги защекотали.

С а е т а н (с внезапной нежностью.) Ох, голубка ты моя! Тебе и невдомек, какая ты счастливая, что можешь работать! Как просят работы эти наши вонючие пятипалые грабли, как всё в нас рвется – хоть ты тресни – к этой единственной отраде. А тут – на́ тебе. Пялься на серую, к тому же шершавую стену, сходи с ума, сколько хошь. Мысли лезут, как клопы в постель. И пухнет изнуренное нутро от тоски великой, страшенной что твоя гора Горизанкар и смердящей как римская Клоака Максима, как Монт Экскремент из фантастической повести Бульдога Мирке, – от скуки, ноющей как нарыв, как карбункул, – снова мне, сучий хрящ, слов не хватает, а поболтать охота, как кой-чего другого. Э – да что там, и так никто не поймет. Уже и предсловесной слизи больше нету. На кой тут что-то выражать? Чего ради рычать, и рыдать, и кишки рвать – и так, и сяк, и наперекосяк? Зачем? зачем? зачем? Ужасное слово – «зачем». Воплощение пустопорожнейшего небытия – итак: зачем? Когда работы нет и ничего из этого не выйдет. (Ползет к решетке. Княгине.) Ваше сиятельство, любимая, нежнюшечка ты моя единственная, кошечка моя трансцендентальная, метапсихическая тёлочка богоземная, уж такая ты приятненькая, сметливая да шустренькая, ну прям как мышка – ты и понятия не имеешь, до чего ты счастлива: у тебя есть работа! – это единственное оправдание живого существа, при всем его убожестве, начиная с пространственно-временной ограниченности.

К н я г и н я. Метафизикация труда – лишь переходная стадия в решении данной проблемы. Великие мужи Египта в этом не нуждались, как не будут нуждаться и люди будущего. Этот воет от тоски по работе, а меня она всю изломала – вдвойне – как духовно, так и физически. Вот вам и всеобщая относительность – всё из-за этого еврея Эйнштейна – я-то давно уж...

I  П о д м а с т е р ь е. Вишь ты, стыдо́бище, флёндра невлюбе́нная! Во треплярва интеллигентская! Уж я-то знаю: теория относительности в физике ничего общего не имеет с относительностью этики, эстетики, диалектики и так далее! – тамда-лямда, трамбда-лямбда! Хорош звездеть – и так уж от этой болтовни блевать тянет. И-эх! И-эх! – Саетан, – хватит чушь молоть – мы вон и в тот раз всё горлопанили – а теперь чего?! Сколько ерунды набазлали, а тут нам возьми да и дай понюхать работенку с такой нежданной стороны, что она стала нам желанна, быдто слободская блярва в выходной. Я привел такое сравнение, потому как на холеных светских дамочек я уж давно – в половом смысле – того, не реагирую – слишком уж они красивы, тарань ихнюю рвань замшелую – красивы и – не-дос-туп-ны! (Повторяет с горечью.) Мне одинаково охота – и сапоги пошить, и простых, вульгарных девок! (С безумным спокойствием.) Дайте работу, не то хуже будет! (С беспросветным смирением.) Но кому какое до всего этого дело? Я говорю это с беспросветным прям-таки смирением, не понятным сегодня никому.

С к у р в и (поёт за сценой).

 
Мне фамдюмонды надоели
И девок хочется простых.
Хочу испробовать я в деле
Босую девку, чтобы «Ы-ых»[87]87
  Перевод В. Бурякова.


[Закрыть]!
 

Княгиня прислушивается очень внимательно.

I I  П о д м а с т е р ь е (I Подмастерью). Неча перед опчеством, как перед матерью родной, нюни распускать и ему молиться, оно тебя не тока что не поймет, а еще и в пыздры наваляет за эдакие ребяческие штучки, и-эх!

С а е т а н. О, не говорите этого «и-эх!» – не произносите его больше, ради Бога! Не напоминайте мне о временах, что навсегда миновали – «o, ma mignonne»[88]88
  о, моя шалунья (фр.)


[Закрыть] – у меня просто кишки от тоски разрываются, и это так похабно, так неэстетично, что жуткий стыд берет и такое к себе отвращение, точно я живой таракан у самого себя во рту. И-эх, и-эх!

На кафедру взбегает  С к у р в и, как-то странно застегиваясь (пиджак и кое-что еще) и потирая руки. Княгиня смотри на него испытующе, почти демонстративно.

С к у р в и. Холодно, зараза, сквозняки в здешних сортирах – аж мороз по коже. Но зато уж после всего этого жареные мексиканские каракатицы еще вкусней покажутся. (Вдали звучит танго.) А перед тем зайду-ка на каточек, где музычка играет. (Принюхивается.) Кошмарная вонь – это души их гниют в гнусном бездействии – совсем уж, верно, разложились – как прокисший мармелад.

К н я г и н я (принимаясь за работу). Это садизм – моя сфера, моя территория.

С к у р в и (истерически). Проклятье, как же мне все это осточертело! Если вы и впредь будете такие как есть, прикажу вас всех перевешать без суда и следствия! Иначе на кой мне власть? А? Вот это был бы спорт – ну, рекорд – так уж рекорд. О власть, ты – пропасть; как благоухают твои катастрофальные соблазны.

К н я г и н я (перестает шить башмаки). А знаешь, Скурви, Скурвенок ты мой бедный, недотёпистый: только сейчас ты мне начинаешь нравиться. Я должна пройти через всё, познать все темные стороны жизни, все клоповники души, но и недосягаемые хрустальные вершины бездонных лунных ночей...

С к у р в и. Что за собачий стиль – это ж просто скандал...

К н я г и н я (ничуть не смущаясь). Как истинную аристократку, меня ничем не огорошить – таково наше замечательное свойство. Так вот, я должна пройти и через тебя, иначе жизнь моя будет неполной. А потом, когда они (указывает на Сапожников башмаком, который держит в левой руке) тебя посадят, и ты будешь гнить в застенках, подыхая от вожделенья ко мне, – да-да, ко мне: вожделеют к кому-то, именно так, – а еще к большой кружке пива с тартинками в ресторации Лангроди, – тогда-то я и отдамся Саетану на вершине его власти, а потом вон тем чудесным вонючим паренькам – этим запредельным сапожных дел загваздранцам – и-эх, и-эх!! И вот тогда-то наконец – ах! – буду я счастли́ва, а ты за юбку жизнь отдашь, и за пол-литра пива – живецкого.

С к у р в и (помертвев от вожделения). Я просто помертвел от адского вожделенья, перемешанного с гнуснейшим отвращением. Я и впрямь как полный до краев стакан – боюсь пошевелиться, чтоб не расплескаться. Глаза на лоб лезут. Все у меня пухнет, как кочан салата, а мозги —как вата, мокрая от гноя потусторонних ран. О, бездонный в своей дикости, недосягаемый соблазн! Первое беззаконие во имя законной власти. (Вдруг рычит.) Вон из тюрьмы, обезьяна метафизическая! Будь что будет: попользуюсь разок, а там – хоть подохнуть от тоски, как подыхали злодеи, вскормленные герцогом дез Эссантом у Гюисманса!

К н я г и н я. Мы говорим, как обычные люди, а не как ослепленные идеями идеоты. Обычный человек добровольно не пойдет на снижение своего жизненного уровня, разве что ему по морде съездить как следует. Таков и ты, Скурвеночек мой бедный. Об идейной стороне дела я уж и не говорю, речь только об этом утробно-распаленном, мясоублажающем базисе, из которого наше «я» выползает, как ядовитая кобра в джунглях.

С к у р в и. У вас, у женщин, все иначе...

К н я г и н я. Пойми ты: бытие ужасно. Лишь на малом его отрезке видимость социального бытия нашего вида создает иллюзию смысла жизни в целом. Все сводится к взаимопожиранию популяций. Наше существование стало возможным только благодаря равновесию сил противоборствующих микроорганизмов: кабы не их борьба да было б что жрать – один вид микробов за пару дней покрыл бы земную кору слоем в шестьдесят километров.

С к у р в и. Ах, до чего ж она все-таки умна! Это меня безумно возбуждает. Иди ко мне какая есть – немытая, пропитанная тюремным духом и ароматом.

Княгиня встает, с шумом отбрасывает башмак и стоит, как-то странно задумавшись.

К н я г и н я. Как-то странно я задумалась – чисто по-женски: я думаю не мозгами – о нет, отнюдь. Во мне мыслит чудовище, которое у меня внутри. Однако, Роберт, быть может, я тебе вовсе не отдамся – так будет лучше: чудовищней, а для меня так даже и приятней.

С к у р в и. О, нет! – Теперь уж ты не властна! (Сбрасывает пурпурную тогу.) Теперь я лопнул бы от ярости.

Бежит к решетке и лихорадочно тычет ключом в замок.

С а е т а н. И вот такими-то делишками, такими-то проблемками занята эта банда – eine ganz konzeptionslose Bande[89]89
  абсолютно беспринципная банда (нем.)


[Закрыть] – пока мы тут как падлы загибаемся без работы. Технические исполнители несуществующих идей – вот оно что! А мне вот даже баб, и тех неохота – все затмевает чистая страсть фабриковать, производить что угодно.

П о д м а с т е р ь я (хором). И нам тоже! И нам!

I  П о д м а с т е р ь е. Проблему механизации пока что оставим в стороне: машина – это слишком банально, все известно наперед – доконали-таки ее футуристы – бррррр... дрожь берет при одном звуке слова «бульдозер»!

I I  П о д м а с т е р ь е. Машина – это просто продолжение руки – случилась, понимаешь, эдакая акромегалия – что ж, будем резать по живому. Кстати, в рамках нашей концепции торможения культуры часть машин будет уничтожена. Изобретателей ждет кара – смерть под пытками.

С а е т а н (внезапно озарен новой идеей). Я просто озарен изнутри новой идеей! Эй, ребята: давайте-ка выломаем эти жалкие детские балясинки и как тысяча чертей накинемся на работу. Эй, ухнем! Уж мы им устроим кустарно-обувной демпинг! Либо мы ща – либо нам ша! Э-эх! И-эх!

I  П о д м а с т е р ь е. А что дальше?

С а е т а н. Хоть пять минут, а поживем за десятерых, прежде чем нас закуют и изувечат. Однова живем – не думай ни о чем. Даешь насилие рабочих над работой – ох! И-эээ-хх!!

П о д м а с т е р ь я. А чего, давай! Либо – либо! Стурба ваша сука! Пущай! Нам-то чё? Хе-хе!

И тому подобные восклицания. Бросаются все трое, как голодные звери, и, «в один миг» раздолбав балясинки и дорвавшись до табуреток, инструментов, башмаков и рулонов кожи, в лихорадочном исступлении принимаются за работу. Тем временем Скурви накидывает свою пурпурную тогу на тюремную робу Княгини – ту самую, в которой она выглядит исключительно аппетитно; они вдвоем на кафедре, он сжимает ее в объятьях. Любезничают.

С к у р в и (нежно). Ты мой малютка прокурорчик, я ж тебя насмерть залобзаю.

К н я г и н я (на фоне сопения Сапожников). Судя по твоей шуточке, в эротике ты довольно мерзок. Молчи хотя бы – я люблю, когда все происходит безмолвно – зловещая церемония унижения самца в абсолютной тишине: тогда я вслушиваюсь в вечность.

С а е т а н (кряхтя). Так – давай дратву – бей – так ее разэдак...

I  П о д м а с т е р ь е (пыхтя). Вот – скорее – эх, гвозди́ её – кожицы дай-кась...

I I  П о д м а с т е р ь е (посапывая). Клепать её – колотить – вот эдак-то – тачать её – лупить – дуплить – едрить...

Что-то безумное есть в их движениях.

С к у р в и (подчеркнуто). Посмотри-ка, дорогая, что-то слишком уж остервенело они взялись за работу. В этом есть нечто дьявольское. Я подчеркиваю, я акцентирую. Это что же – начало новой эры или как – черт побери?

К н я г и н я. Тише – смотри – какая жуть! И я только что была среди них. Ты меня освободил, любимый!

С а е т а н (оборачиваясь к ним иронически). Слишком остервенело работают? Обезьянская рожа! Тебе такого ни в жисть не понять. Это ж работа!

В диком вдохновении лупит молотом; Подмастерья вырывают друг у друга инструменты. Всё у них валится из рук. Они глухо и блаженно стонут.

Ох ты, труд, ты наш труд! Хрен тебе за нас дадут! Долой все это! Прочь идиотские пророческие вирши! Я – реалист. А ну-кась, дай гвоздо́к. О гвоздь, удивительный гость сапога – кто твою необычность оценит? О, странный мир труда! Есть ли высшая мера необычайности?! Принимая во внимание всю гнусную обыденность последнего – то бишь труда. Колоти! Молоти! Рука-то легка – да кишка тонка – режь, бей, шевелись – уж потом хвались – а посадят на́ кол – так и это жизнь. Привязались эти собачьи вещие рифмы, пес бы их драл!

I I  П о д м а с т е р ь е. Тут подбей – там поддай – дратва, хратва – братцы, рай! Вот он – готов сапог! О, сапог – да ты ж мой бог! Весь мир осапожним! Всю вселенную засапожним и усапожним – загваздрать её тудыть – уж все едино. Тюрьма не тюрьма – перед работой никому не устоять. Труд – величайшее чудо, метафизическое единение множества миров – труд это абсолют! Уработаемся насмерть ради вечной жизни – а вдруг? Как знать, что там, в нашей работе, на самом дне!

I  П о д м а с т е р ь е. Все во мне ходуном ходит, как в какой-нибудь паровой турбине мощностью в мильон конских и лошадиных сил. Не нужно ничего – ни баб, ни пива, ни кина, ни радива, ни всяких там этих мозгоедов и мозгокрадов! Труд сам по себе – высшая цель: Arbeit an und für sich[90]90
  Работа в себе и для себя! (нем.)


[Закрыть]! Хватай, лупи – тащи, коли! Сапог, сапог! – рождается, возникает из неведомого сапожиного прабытия, из вечной чистой идеи сапога, витающей над реальной пустотой, порожней, как сто миллионов амбаров. Куй, куй – кованным сапогам износу нет – вот истина, причем абсолютная. Истин на свете ровно столько, сколько сапог, а одних только определений сапога столько же, сколько единиц в числе «алеф один»! Господи – вот так бы до конца дней наших! И девок никаких не надо – Arbeit an sich! – к Аллаху их! Век бы пива не лакать – неча мо́зги полоскать. Счастье прёт из потрохов – все свободны от грехов. Работа адова – кипи: весь мир обуем в сапоги. Пусть неказист он, мой стишок – сапог рождается, сапог!!

С к у р в и. Вишь ты! – раз, два – и сколотили новую метафизику. Иринка, это опасная бомба – снаряд нового типа, летящий из потустороннего небытия. И я, Иринка, я впервые в жизни испугался. Может, и вправду «грядёт» – в кавычках – новая эпоха: «о, гряди же, юный век», – как писали старые поэты. (Глупеет на глазах.)

К н я г и н я. Я наслаждаюсь их иллюзорной радостью от великой му́ки – их муки, а не моей – их беспримерным тупоумием – наслаждаюсь, как лесной медведь пчелиным медом. Мы с тобой два преступных по сути мозга, соединенные половым спазмом без посредства иных органов...

С к у р в и. Но ведь так не будет, не только так будет? А? – не будет? Всё будет? Скажи «да», скажи «да», или я умру!

К н я г и н я. Быть может, сегодня ты познаешь все мое ничтожество, быть может...

Сапожники урчат и сопят, работая без передышки.

С к у р в и. Смотри – они работают все лихорадочней. Наконец-то сбывается нечто действительно жуткое, чего не мог предвидеть ни один экономист в мире. Милая, сегодня я умру, мне уже ничего не нужно кроме тебя.

К н я г и н я. Все это только слова – именно сегодня ты начнешь по-настоящему жить. Но кому какое дело до этого? Все так ничтожно. Ах – вот бы заполнить мир собой, а там – хоть бы и сдохнуть под забором – вырыв нору.

С к у р в и. Опять чисто художественные проблемы – долой всю эту паршивую жажду формы и содержания. Смотри: дикий, а вернее – одичавший труд, чистый, первобытный инстинкт, такой же, как инстинкт, повелевающий жрать и размножаться. Бежим отсюда – я вот-вот с ума сойду.

К н я г и н я. Посмотри мне в глаза.

С к у р в и (как ребенку). Но, дорогая, необходимо остановить этот натиск труда, любой ценой – это и в самом деле переходит всякие границы; если психоз распространится, они развалят мир, снесут все искусственные преграды и вытащат бедное, выродившееся человечество из-под гниющей падали разъеденных раком идей – на потеху обезьянам, свиньям, лемурам и змеям – еще не деградировавшим видам наших пращуров.

К н я г и н я. И что ты плетешь – черт тебя дери?

С к у р в и. Ох, человечество – до чего ж оно бедное-разнесчастное! Мы сумели над ним возвыситься, на миг осознав и свое личное ничтожество, и всю бесценность наших чувств. В эту неповторимую, безвозвратно уходящую минуту ты, каналья, должна составить со мной неразрывное целое!!

Целует Княгиню и свистит, сунув два пальца в рот. Влетают  м о л о д ч и к и  Гнэмбона Пучиморды – те же, что в первом действии, под предводительством сына Саетана.

Взять их! Раскидать по принудленивням! Не давать ничего делать! – ни-ни – это самая страшная, непредвиденная угроза для человечества. Arbeit an sich! – нам не надо их. И никаких инструментов! – ясно? – пускай хоть вдрызг извоются.

Солдатня набрасывается на Сапожников. Происходит жуткая свалка, после которой приспешники Пучиморды, заразившись бациллами труда, тоже принимаются за работу – просто-напросто «осапожниваются». Саетан заключает сына в объятья, они начинают работать вместе.

С к у р в и. Видишь, проказница, – все ужасно. Они осапожнились. Моя гвардия перестала существовать. Того и гляди, это перекинется на город, и уж тогда капут.

К н я г и н я. Ты совершенно забыл обо мне...

С к у р в и. Тут и сам Гнэмбон Пучиморда не поможет – его солдаты словно втянуты в шестеренки какой-то адской машины... Да он и сам уработается насмерть, подписывая бесконечные кипы bumag...

К н я г и н я. Ах, какой чудный фон для нашей первой и последней ночи! – нашей – бедной ты мой Скурвёнок! Di doman non c’è certezza[91]91
  И не понять, что будет завтра! (ит.)


[Закрыть]! Завтра я уже, наверно, буду «ихняя» – в кавычках говоря – а тебя отправят догнивать в гнилой темнице – как прогнившую гнилятину. Зато сегодня, одержимый этой мыслью, этим ощущением, что все в последний раз, ты достаточно безумен, чтобы меня раскочегарить в звезду-самку первой величины на небосклоне подземных миров великой Туши Бытия.

С к у р в и. Ну и влип же я....

А те всё бормочут – разумеется, в паузах, когда никто ничего не говорит.

С а п о ж н и к и  и  С о л д а т ы. Бей, шей, коли, стурба его сука; сапог есть вещь в себе!

С а е т а н. В сапоге – весь абсолют! (С непольским ударением на последнем слоге.) И ни чуд тебе ни юд! Символический сапог – вечной правды оселок!

С к у р в и (Княгине). А здо́рово – знаешь, не так уж все это глупо, весь этот символизм. Я знаю, что обречен, но пред тобою не дрогну. Разве что тут же – на этом самом месте – тебя и порешу. А как было бы жалко, как жалко – этого те́льца, этих глазок, ножек – и этих невероятных мгновений.

К н я г и н я. Пошли уж, стурба твоя сука. Таким я тебя и хотела – на фоне этой адовой работы ради самой работы. Но откуда, черт возьми, это багровое зарево?

Багровое зарево действительно заливает сцену. Скурви и Княгиня убегают за правую кулису. Безумная работа кипит.

Конец второго действия