Текст книги "Дюбал Вахазар и другие неэвклидовы драмы"
Автор книги: Станислав Виткевич
Жанр:
Драматургия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)
Действие III
Сцена как в I действии, только без портьеры и окошка. В полукруглой авансцене есть нечто планетарное. Остался только высохший ствол дерева, на котором горят сигнальные (?) – красные и зеленые – фонари. Пол застелен великолепным ковром. В глубине, внизу, далекий ночной пейзаж – огоньки людских жилищ и полная луна. С а е т а н в роскошном цветном шлафроке (борода подстрижена, волосы причесаны), стоит посреди сцены, поддерживаемый П о д м а с т е р ь я м и, облаченными в цветастые пижамы и прилизанными на прямой пробор. Справа – в собачьей или кошачьей шкуре (только чтоб весь, кроме головы, был в шкуре, а на голове – розовый шерстяной капюшон с колокольчиком) – спит, свернувшись клубком, как пес, Прокурор С к у р в и, прикованный цепью к дереву.
I П о д м а с т е р ь е (поет отвратительным, кобелиным голосом).
Песенка звучит во мне:
Вдаль скачу я на коне,
Кровь играет в организме
И бурлит во имя жизни.
Слышен звонкий детский смех.
Перевешать надо всех!
I I П о д м а с т е р ь е (поет так же, как I).
I П о д м а с т е р ь е. Чьих, чьих?
С а е т а н. Ладно, ладно. Хватит уже этих куплетов – меня от них мутит. Теперь-то я все понимаю: внутренняя жизнь, она ж лавиной несется мимо, как стадо африканских – непременно африканских – газелей. Я способен заново пережить все – во всех временах – я, старик, одной ногой уже стоящий в гробу. Я прошел ускоренный курс жизни – от и до – годочков так с семи, а теперь у меня в башке все перемешалось. Ни за что бы не поверил, что так быстро в человеке более-менее цельном могут, того-этого, произойти столь резкие перемены.
I П о д м а с т е р ь е. Хо-хо!
I I П о д м а с т е р ь е. Хи-хи!
С а е т а н. Я вас умоляю – только без этих штучек в духе так называемого «нового театра», а то меня стошнит на ковер, прямо тут, перед вами, и баста. Возвращаясь к вышесказанному: выдержать существование, хоть немного поняв его суть и не сойдя с ума, не одурманив себя религией или общественной суетой, – задача почти сверхчеловеческая. Что уж говорить о других! Я словно клоп, который вместо живой буржуйской крови опился малиновым соком идеек, перемешанным с концентрированной серной кислотой ежедневной лжи.
I П о д м а с т е р ь е. Тише, мастер, – давайте лучше вслушаемся в наше внутреннее благоголосие, в комфорт свободного бытия внутри нашей собственной психики – словно в футляре – и-эх!
I I П о д м а с т е р ь е. Вот только не иллюзия ли то, что мы и впрямь строим новую жизнь? Может, мы только сами себя обманываем, чтоб нынешний комфорт оправдать? А может, нами правят силы, суть которых нам неведома? И в их руках мы лишь марионетки? Кстати, почему именно «марио», а не – скажем – «касько»-нетки? А? Вопрос наверняка останется без ответа, но и в нем, несомненно, что-то есть.
С а е т а н. Само собой, есть. А вот молчать я не буду, гнизды вы дремучие. Я эту твою мысль, ты, так называемый второй подмастерье, а теперь, в настоящее, сиречь нынешнее время именуемый Ендреком Совопучко, помощником величайшего творца новой... э-э, едрёнать, не будем в титулы играть, – так вот, я говорю, что эту твою мысль, я давно обмозговал и сознательным усилием воли преодолел. Нельзя во всем сомневаться – это давний порок, унаследованный нами от времен нищеты, бесчестья и умственной неполноценности. Щас мы должны изжить его, а не разводить тут антимонии – мы ж не волюмпсаристы какие семнадцатого века, мы ж не уроды, фальшивые по своей соглашательской сути – не какие-нибудь коммунизированные недобуржуялые стервентяи, неуклюже скользящие по заплеванному демократами паркету. И – в помойную яму всю эту веру в тайные силы и организации, как масонские, так и все прочие – это в нас отзываются пережитки религиозно-магических суеверий. Только тот – мужчина, кто от своего жизненного уровня отречется, вместо того чтобы его повышать до бесконечности, пока не лопнет. И с чего это в истории все рано или поздно лопается, а не едет себе в грядущее как по маслу – по смазке разума: но таков уж закон дискретности...
I I П о д м а с т е р ь е. Аж башка трещит от вашей говорильни, пурва ей сучаре в пасть! А вы, мастер, изменились – не отрицайте. Вектор трансформации тот же, что и у меня, хотя качественно перемены различны. Выходит, правильно заметил в свое время бывший прокурор: мы такие как есть, пока мы по ту сторону, а как на эту переметнемся, станем точно такими же, как они. Тайные же силы, как и тайные люди, по-прежнему существуют, только качественно от явных не отличаются – такова уж разница времен – и-эх!
С а е т а н. Все это только внешняя видимость – на фоне стремительных перемен в нашем обществе.
I I П о д м а с т е р ь е (спокойно). Не могли бы вы излечиться от этой своей собачьей, «а ля мужик», старопольски-пророчески-напыщенной манеры выражаться, а главное – от самого́ этого бесконечного словоизвержения?
С а е т а н (спокойно, твердо). Нет. И как Ленин, слуга своего класса, отличался, несмотря на все индивидуальное величие, от Александра Македонского, фантастически олицетворившего личную мощь человека, так я отличаюсь от этой собаки! (Указывает на спящего Скурви.) Однако не время болтать – время дело делать – само ничего не сделается, разломи ее в четыре, эту треклятую действительность – эх!! Прошли блаженные времена идей – когда можно было, того, майонезы жрать и большевиком идейным быть, чтобы при нужде теми же идеями в лоскуты утешиться – что вот мол, хоть и в экскременталиях гниёшь заживо, ан все ж-тки кой-что да значишь. Новой идеи уже не родит никто – новая форма общественного бытия сама себя выпушит, выгнусит, выдавит в диалектической изжоге, в боренье всех потрохов человеческого котла, на крышке которого, на самом краю, у предохранительного клапана восседаем мы – некогда флендроломы гугнявые, а ныне – творцы, только вот что-то не радостные, пёсья их сучара захромо́ленная.
П о д м а с т е р ь я (вместе). Как же нам осточертела ваша ругань – впору выть. Кулёр локаль, сучье ухо! Получилось в унисон – эх, интуитивно: мы и дальше так могём, ежли не противно.
С а е т а н. Перестаньте, Бога ради. Хватит уже, хватит...
С к у р в и (потягиваясь во сне и урча). С удовольствием был бы сапожником до конца дней своих. О, как призрачны все так называемые высшие претензии к самому себе: карабкаешься ввысь, а потом кубарем на дно, в кровь расшибая рожу. Ах – а уж после – всплыть на великие хляби небесные, на вселенскую эту долбень-колотень – ein Hauch von anderer Seite – потустороннее дуновенье. Метафизика, которую я до сих пор презирал, хлынула из всех прорех бытия. Au commencement Bythos était[93]93
Вначале была Бездна (фр. с подстановкой греч. слова).
[Закрыть] – бездна хаоса! Ах, что за чудная, бесподобная вещь – хаос! Нам не дано постигнуть, что́ есть хаос как таковой, хотя весь мир, по сути – один сплошной хаос. Хаос! Хаос! В наших убогих загонах для обобществленных животных вечно какой-нибудь среднестатистический порядочек норовят навести. Ах – какая жалость, что я не развивал свой ум чтением соответствующей философской литературы – теперь уж поздно – рассудком я освоить этого не в силах.
Сапожники прислушиваются. Пока Скурви разглагольствует, I Подмастерье подходит к нему, подняв с земли огромный, весь из золота, топор, который у него ausgerechnet[94]94
здесь: как нарочно (нем.)
[Закрыть] валялся под ногами.
I I П о д м а с т е р ь е. Ты куда это, паскуда ползучая, хрувно́ собачье?!
I П о д м а с т е р ь е. Укокошить бы его во сне. Чтоб не мучился. А то больно хорошие, мля, сны ему стали сниться. У меня как раз тут ausgerechnet под ногами топорик завалялся – весь из золота – хе-хе-хе... (И т. д., и т. п., смеется слишком долго, выводя смехотрели чуть не до последнего издыхания.)
С а е т а н (грозит ему огромным маузером, который вытащил из-под шлафрока). Ты что-то слишком уж долго смеешься, выводя свои трели чуть не до последнего издыхания. Ни шагу дальше!
I Подмастерье закругляется.
Он должен извыться от вожделенья у нас на глазах – на глазах вдохновенных мстителей за похоть.
Со стороны города, немного справа, входит К н я г и н я, одетая в прогулочный жакетный костюм.
К н я г и н я. Выбралась вот по своим делишкам. У меня тут в сумочке всякие интимные вещички – помада и прочие финтифлюшки. Я вся такая женственная, что даже как-то стыдно – от меня несет чем-то этаким, знаете ли, очень неприличным и заманчивым. О – нет ничего более отвратного – через «о», – чем женщина, как справедливо заметил один композитор, и в этой отвратности своей более приятного. (Изо всех сил бьет Скурви хлыстом, тот с диким визгом вскакивает на четыре лапы, ощетинивается и рычит.) А ну-ка встать, быстро! Твои спурвялые мозги вконец закупорились в этом бардагане! Я буду поедать твой мозжечок, посыпая его сухариками рафинированных терзаний. Вот тебе порошок – он невероятно повышает сексуальную выносливость: удовлетворения тебе уже никогда не испытать. (Бросает порошок. Скурви его мгновенно заглатывает, после чего закуривает и с этих пор постоянно дымит, держа папиросу в правой лапе. На две лапы он уже ни разу не поднимется.)
С к у р в и. Долой эту Сатаницу вавилонскую! – Супер-Бафометину, Цирцею сисястую, балядеру риентальную, долой эту...
Глотает еще один порошок, который дает Княгиня. Она «приседает» – как говорят – перед ним на корточки, он кладет голову ей на колени, виляя задом.
К н я г и н я (поет).
Ах, усни, мой песик, сладко спи,
Уж тебе не встать на две ноги!
Тебя я сладостно замучу,
Кобелёк мой невезучий.
Не отдамся, как бы ни скакал,
Мозг твой превратится в чей-то кал —
Пусть уже не в твой – ну и не надо —
Только в этом вся моя отрада!
Поглаживает Скурви, тот, засыпая, урчит.
С к у р в и. Проклятая ба́бища – какая чудесная жизнь была впереди, пока я ее не знал. Надо было послушать совета этих окаянных гомосексуальных снобокретинов – и раз навсегда избавиться от тяги к женщинам – «кровавой женственности алчный змей питает восторг голубых палачей». Ох, ох – как же унять эту окаянную, ужасную, неуемную скорбь! Я ж насмерть извожделеюсь – и что тогда?
К н я г и н я (поглаживает его). Вот-вот, вот-вот. (Поглядывая на остальных.) Я пёсика заглажу так, чтоб взмок, – он тут же станет весел как щенок. (Скурви.) Терпи, дворняжка, золотко мое – ах, у меня иначе нет охоты ни на что.
Скурви засыпает.
С а е т а н. Неужели же эта проклятая безыдейность так и затянется до конца света? Как все ужасно – пустота в голове, прорва будничной работы – и никаких, ну ни малейших, идейных иллюзий! Знаете, что я вам скажу? – это просто страшно: лучше было вонючим сапожником быть, идейками себя тешить и среди миазмов сладко грезить об их воплощении, чем сидеть теперь в шелках на верхах лакейской власти – потому как лакейская она, стурба ейная сучара. (Топает ногами – продолжает чуть не плача.) Засучить рукава до горла́ и чисто творчески трудиться на благо общества. Это ж скука смертная! А жить для себя уже не могу – не отсмердеться мне уже от тех моих годков смердючих. Перед вами-то весь мир! Вы после работы еще можете жить – а я что? Только и остается – упиться вдребузину, кокаином занюхаться или черт его знает чего еще. Ругаться, и то неохота. Я даже ненавидеть никого не в силах – только себя ненавижу – о ужас, ужас: в какие дебри, на какие кручи душевные завела меня треклятая амбиция, подлое стремление непременно что-то значить на этой нашей планетке, святой, шарообразной и непостижимой!
К н я г и н я. Трагедия пресыщенности перезрелого счастливца, дерзнувшего осчастливить несчастное человечество! Мир, где мы живем, дорогой мой Саетанчик, это нагромождение абсурда, бессмысленная схватка диких монстров. Если бы всё на свете взаимно не пожиралось, какие-нибудь бациллы в три дня покрыли бы ее слоем в шестьдесят километров.
С а е т а н. А эта опять за свое, быдто какой пепугай дрессированный. Знаем, знаем. Только тут, сударынька, уж не до всяких там популярных лекций-шмекций – это настоящая трагедия. О, когда же, когда индивидуум забудет о себе, став деталью совершенной общественной машины? О, когда он наконец перестанет страдать от своей самобытности, вечно выпяченной и выпученной в никуда, как какая-то трансцендентальная задница? – Остаются только наркотики, ей-богу!
I П о д м а с т е р ь е. До этих самых пор я терпеливо слушал вас, жалкий вы человечишка, – из уважения к вашему возрасту, но уж больше мне невмоготу!
I I П о д м а с т е р ь е. Я тоже не могу – застебал, хапудра гирлястая!
I П о д м а с т е р ь е. Хватит! (Саетану.) Вы, мастер, невзирая на свои заслуги, – обыкновенный старый хрен – что вам наша жизнь молодая? А мы ведь не навоз, как вы, мы – самая сердцевина будущего. Я кой-как говорю, потому как вдохновенья никакого нету – пущай во мне само болтает, как хотит. Но вот чего бы я хотел сказать: вы тока нас не расхолаживайте этой своей старорежимной, никому не нужной, дешевой аналитикой, основы которой заложены еще буржуйскими холуями Кантом и Лейбницем. Вон вместе с ними обоими – на ту сторону баррикады – и-эх, и-эх!
С а е т а н. Да тихо вы там, янгелы небесные! Это ж чистейшей ковшастой воды диалектика. Да уж, изумили вы меня до крайности! Выходит, я, по-вашему, гожусь только на выброс, как стертый болт, как буржуйский пуффон, как биде какое-нибудь разбитое? Аа-а?
I I П о д м а с т е р ь е (твердо). Выходит так. Ваш язык вконец изгажен всякими буржуйскими пакостями. Вы уж и сказать-то ничего по-людски не можете. Компрометируете тока революцию.
С а е т а н. Люди всей земли! Что мне приходится терпеть!!
I П о д м а с т е р ь е. Тихо там! – Теперь-то я знаю, что за ентуиция мне ентот золотой топор ausgerechnet подсунула. Да мы ж вас изрубим как жертвенную корову! А чтоб его, до чего мне, сука, это хрюсло обрыдло! Раскромсаю, растопчу! Ендрек – подержи халат!! (Сбрасывает пижамную куртку.)
К н я г и н я (исключительно, на диво аристократична). Браво, Юзек, браво! Вот идея так идея – как собаке кошкин коготь из верблюжьего мешка. Я и не чаяла нынче так позабавиться. Только подыхайте помедленней, Саетанчик, – так мне больше нравится, знаитя о батюшки. Я вам покажу, любезные, как надо бить, чтоб рана была смертельной, а агония – долгой, хе-хе.
I I П о д м а с т е р ь е. Не распаляй ты меня, баба, до белого каления своими выкрутасами, а то ведь...
К н я г и н я (ласково). Но-но, тише, Ендрек, тише.
I П о д м а с т е р ь е. Ну, мастер, готовьтесь к смерти, или как оно – забыл я, как оно там по-сапожницки-то. Смир-р-но!! (Командует по-военному.)
С а е т а н. Но, Ендрек, дорогой, любимый мой первый подмастерье, это ж всем нонсенсам нонсенс, это ж будет несмываемое пятно на целомудренно-чистом теле нашей революции, зачатой почти непорочно. Я ведь ни на что не претендую, я согласен быть живой мумией – уже даже не отцом переворота, а эдаким добрым дедушкой. Рта не раскрою – буду сидеть себе в коробочке да молчать в тряпочку – что твой забальзамированный символ в квадрате. Тишком-молчком – как мышка под метлой – это я прибаутками пытаюсь вам зубы заговорить, да похоже, не очень-то получается, хотя Бой-то вон немало тяжких лет таким манером общественность задабривал, ну и, стурба его сука, наконец-таки задобрил. Клянусь всеми святыми, я заткнусь навеки, молчать буду, как розовый куст благовонный – только, Бога ради, не убивайте!
I I П о д м а с т е р ь е. А что для тебя свято, дед, если ты своим длинным языком наши основополагающие иллюзии – нет, не иллюзии – что я мелю? – отсохни мой язык! – становой хребет нашего мировоззрения перебить невзначай задумал, проповедуя старческую диалектику пустоты и мрака – плод жизни, прожитой за бортом бытия?! Что для тебя свято?!
С а е т а н. Я цепенею от одной мысли...
I П о д м а с т е р ь е. Цепеней сколько влезет, цепень хренов, – все едино не поможет. Читай свои буржуйские молитвы. Не мог ты больше быть живым вождем – ты себя безвременно ухайдакал этими клятыми папирусами и безудержной болтовней, а потому, котик, ты станешь священной, но мертвой мумией! И тогда мы остатки твоей былой силы вылущим и создадим миф о тебе: мы тебе не позволим при жизни разлагаться на глазах толпы в эдакое ховно собачье – от слова «ховать» – твоя мощь должна быть вовремя законсервирована, но – в трупе, чтоб, милок, ты не успел скомпрометировать себя – и нас тоже. Раз уж не сумел до конца своих дней дожить, как прочие велигие – и велиджявые – старцы мировой истории, то хошь-не хошь, а надо с тобой кончать. Подставляй башку, мастер – нечего на болтовню время тратить.
С а е т а н. Откуда он все это знает, сопляк зафуяренный? Видно, и впрямь не судьба мне больше чушь молоть. Хотел я перед вами исповедаться, как перед людьми, одной ногой в могиле стоя, но вы ведь тут же готовы человека топором по лбу тюкнуть.
Кто-то невидимый вешает сзади портьеру, как в I действии.
К н я г и н я (похотливо, радостно). Вот сюда ломони: в эпистрофей – во второй шейный позвонок – а потом Саетанчик еще долго-долго будет языком ворочать – ах, до чего ж мне это нравится – больше всякого йохимбина! Да рубите же его!
I I П о д м а с т е р ь е. И зарубим – клянусь всеми голыми девками. Это, конечно, не лучшая клятва на свете, но что поделать.
Внезапно с левой стороны слышится звук гармошки, и что-то явно лезет из-под портьеры.
I П о д м а с т е р ь е. Кой черт? Сегодня вечером мы никого не ждали! Шлюхи из «Эйфориона» для танцев и разврата заказаны на три часа ночи, после рабочего дня.
Вваливаются К р е с т ь я н е – старый М у ж и к и молодой М у ж и ч о к, толкая перед собой огромный сноп соломы – за ними – деревенская Д е в к а с большим подносом в руках. На всех народные костюмы.
С к у р в и (сквозь сон). И никогда уж в бриджик не сыграть – никогда не провозгласить с напускной важностью: «три червы» или «контра», и уже не заглянуть на кофеек в «Италию», на сладких девочек, и на нее в том числе, не попялиться, не полистать уже «Курьерчик» в кроватке, и никогда, никогда больше не уснуть! Это страшно – у меня просто нервы не выдержат! – и ведь никто понять не хочет!
Никто его не слушает, все уставились на группу слева.
М у ж и к (запевает).
С дураком – о чем с ним говорить? —
Пасть заткнуть и в угол посадить!
М у ж и ч о к (подхватывает, тыча в него указательным пальцем).
А захочет дурень что сказать —
Дать по морде, но не дать болтать.
I П о д м а с т е р ь е (стиснув зубы). Как бы вы чего не накаркали, хамье деревенское, строптивцы консервативные, мужички из народа так называемые. Или сами в морду захотели? Ааа-а?
М у ж и к («задорно»). Несмотря ни на что, мы глубоко убеждены в своей великой миссии: после падения дворянства и вылупившейся из него этой нашей уродливой канкрозной аристократии – той, что вырядилась в клеточку на а́глицкий манер...
К н я г и н я. Что за допотопные шуточки в стиле Боя и Слонимского! От них же тухлятиной разит, господа, как от рыбки в коцмыжевском станционном буфете. За дело, дряблое крестьянство – кичливое, спесивое!
М у ж и к. Ох, как бы ты, ваша светлость, не пожалела об этих своих словах, надменных и дерзких не ко времени.
К н я г и н я. Заткнись, хамская морда, не то меня вырвет от омерзения. Конечно, Лехонь бы не одобрил, как я выражаюсь, но он-то княгинюшек знает только по файв-о-клокам в МИДе! А я – вот такая, как я есть, такой и останусь, колыхать твою влянь посконную.
С а е т а н (властно). Хорош цапаться! Благодаря вам, мужички, псевдодворянской спесью развращенные, я вернул утраченные позиции и теперь заключу с вами поистине княжеский пакт. Я ваших крепостных свобод не отрицаю. Придется вам только создать добровольный общехоз, с ударением, разумеется, на последнем слоге...
М у ж и к (разводя руками). Мы тебя не понимаем, ваше степенство. Мы и так сюды пришли по доброй воле – поговорить как равный с равным: ведь как-никак, а – во саду ли в огороде, завсегда крестьянство в моде, – для штыка да палаша всяка морда хороша, – куй – не куй, из плуга не скуешь кольчугу – юх!
I П о д м а с т е р ь е. Эх, отсталое племя – какая-то мужикофильская абракадабра – шляхетско-сенкевичевские перепевы. Они ишшо тока обла-араживаются – вот скандал-то: эдакий эволюционный рулет из первосортных анахронизмов.
М у ж и к. Я буду краток: мы пришли сюды с Хохо́лом – то ись с етим вот Соломенным Чехлом – Чучело́м из пьесы самого́ господина Выспянского, а его идеи как-никак даже фашисты хотели взять за основу своего оптимистического национал-метафизического учения о наслаждении жизнью и государством в целях самозащиты международной концентрации капитала, а также...
С а е т а н. Заглохни, хам, – по морде дам!
М у ж и к. Вы не дали мне закончить – вот и получился кровавый нонсенс а ля Виткаций. Знаем мы эту вашу критику... э, да что там! Споем-ка лучше – авось хоть нашу музыку поймут – а ну-ка:
Мы пришли сюды с Хохо́лом,
С чистым сердцем нашим голым.
Д е в к а (выдвигается на передний план с подносом, на котором медленно пульсирует большое, как у тура, сердце – с часовым механизмом).
Мы гутарим по-выспянски —
Не по-нонешне-смутьянски.
Наша «девка босая»
(Говорит.) Я тока щас обулась для приличия, потому сами знаете, каково оно – босиком-то на́ людях, – гей! (Поет дальше.)
Будет мир спасать.
Я – косарь, со мной коса,
Мне косить – не спать.
I П о д м а с т е р ь е. Архаичная символика! Босоногих девок у меня и так навалом – лучшие танцовщицы страны; с их ножками я волен делать все, что мне заблагорассудится.
К н я г и н я (резко вскакивает и сбрасывает с себя туфли и чулки; все смотрят и ждут). Самые красивые ноги на свете – у меня!!
С к у р в и (просыпаясь – треснулся башкой об пол). О, не говори так! О, зачем, зачем я заснул, несчастный! Пробудившись, я обречен терпеть все муки вновь! Может, я выражаюсь высокопарно, но мне-то уж нечего терять – я не боюсь даже быть смешным.
С а е т а н. Тихо вы там, отбросы общества! – тут дела поважнее ваших ног и ваших излияний. (Обращаясь к Мужичкам.) Ну, что дальше?
М у ж и ч о к. А ну-кась грянем хором! (Запевают хором.)
Ох ты, Боже ж ты, наш Боже,
Нам кощунствовать негоже —
Ох, кабы чего не вышло,
Под лопатку всем вам дышло!
(Девке.) А ну-ка пой à tue-tête[95]95
во все горло (фр.)
[Закрыть], девка босоногая, лишь временно обутая.
Д е в к а (верещит à tue-tête – во весь скрипучий голос).
Ох ты Боже ж ты, наш Боже,
Нам кощунствовать негоже.
С т а р ы й м у ж и к.
С а е т а н (страшным голосом). Вон отсюда, гнизды угорелые!
Все трое бросаются на мужиков и выталкивают их взашей. Те в панике бегут, бросив слева соломенный сноп: он постепенно оседает и падает. Слышны вопли, например, такие: Господи, помоги! Люди мира! Хрен ему в рыло! Батюшки-светы! Кой черт! О, Боже мой!! и т. п., без счета. Люди Саетана обрабатывают мужиков молча, тяжко сопя. Едва попав на авансцену, I Подмастерье орет, не обращая внимания на слова Саетана. Саетан неторопливо возвращается, покряхтывая.
Вот мы и решили крестьянский вопрос – гей!
I П о д м а с т е р ь е (орет). А ну, на авансцену его, на авансцену! За дело! Публика не любит таких интермедий, хромо́лить ейный вшивый вкус.
I I П о д м а с т е р ь е. Руби его! Мочи его! Пусть знает, старый гнус, зачем он жил! Страдалец, блюдра его фать!!
С а е т а н. Эк разожрались-то за мужицкий счет! Ну что, гнизды серые, значит, вы ни на йоту, ни на арагонскую хоту – по-буржуйски пишется «йо», а читается «хо», – господи, что я плету, несчастный, на краю гибели – так вы ни на эту самую зафурдыченную йоту не изменили своих гнусных намере... Ууууууу!!!
Получает по лбу топором от I Подмастерья и с воем падает на землю... Подмастерья и Княгиня укладывают его на бараний мешок (как в палате лордов), валявшийся с самого начала на переднем плане, черт его знает зачем. Они делают это, чтоб Саетан мог перед смертью свободно выговориться. Перед ним на столике (который стоял там же) на подносе дышит сердце.
К н я г и н я. Вот тут, тут его положите, говорю вам, чтобы он мог свободно изъясняться и достойно перед смертью опорожнить мозги.
Входит Ф е р д у с е н к о.
Ф е р д у с е н к о (с чемоданом в руке). Сюда идет – просто напасть какая-то – ужасный сверхреволюционер, прямо какой-то гипер-работяга: наверняка один из тех, кто действительно правит миром, потому что с этими-то куклами (указывает на Сапожников) — просто комедь какая-то. У него бомба как котел, и фанат ручных целая связка: всем грозит, а на свою-то жизнь давно уж положил то, о чем, того-с, и говорить не принято, – но что же я хотел сказать...
К н я г и н я. Без глупых шуток, Фердусенко! Костюмы приготовил? Это сейчас главное...
Ф е р д у с е н к о. Ну а как же – только я не уверен, что мы все вот-вот не взлетим на воздух.
Ужасная поступь за сценой – у этого типа свинцовые подошвы.
Этот работяга – не какая-нибудь вам босоногая девка из Выспянского – это живой механизированный труп! Ницшеанский сверхчеловек родом – не из прусских юнкеров, а из пролетарской среды, которую отдельные ученые совершенно несправедливо считают клоакой человечества.
I I П о д м а с т е р ь е (Фердусенке). А ты чего это в лакейской одежонке ходишь? Али не слыхал, что теперь свобода? А?
Ф е р д у с е н к о. Ээ! – лакей всегда лакеем останется– при таком ли режиме, при этаком ли! Wsio rawno, по-русски говоря! Так и так взлетим на воздух!
С к у р в и. Вы-то можете сбежать – вы люди свободные. А я что? – наполовину пёс, наполовину сам не знаю – что! Так и с ума сойти недолго – ну да чему быть, того не миновать.
I П о д м а с т е р ь е. Не успеешь, сучий зоб! Мы тебе устроим такую шьтюку, что ты загнешься от ненасытности еще при шквальном ветерке – по морской шкале Бофорта, балла за два до циклона безумия, а безумие было бы блаженством в сравненье с тем, что тебя ожидает.
С к у р в и (скулит, потом воет). Это всё дурацкие фразы, одна-а-ако... Мммм-ууу! Ау-ауууу-уу! Как больно знать, что жизнь не удалась. Я хотел умереть от истощения – прекрасным старцем, величавым до кончиков ногтей на пальцах ног. О жизнь, теперь я знаю – ты одна! Набухли вены толще рук от этих мерзких мук. Только теперь я понимаю тех несчастных, которых обрекал на смерть и заточение, – звучит банально, но это так.
С т р а ш н ы й Г и п е р – Р а б о т я г а (входит; бомба в руке). Я – один из НИХ. (Со страшным нажимом на «них»). Я – Олеандр Пузырькевич, тот самый, которого ты, прокурор Скурви, приговорил к пожизненному. Но я смылся, причем играючи. Знаю, мерзко сказано, но языка назад не повернешь. Помнишь, что ты со мной вытворял, садист? Всё во мне раздроблено и разворочено – ты понял? То есть буквально всё: размозжены все гены и гаметы. Но дух мой составляет единое целое с моим телом, он сработан из добротной материи, закален в нержавеющей, громокипящей и шипящей стали. Вот у меня бомба – самая взрывоопасная из всех сверхвзрывчатых бомб на свете, и разговор у нас будет короткий как молния. Нате вам – за детушек моих любимых, так и не рождённых – ты погубил их, кафр неверный! Я так хотел иметь детей! Неприятные речи? – ну ничего.
С силой швыряет бомбу наземь. Все с воем бросаются на пол – все, кроме Саетана. Скурви заходится писком от дикого страха. Бомба не взрывается. Гипер-Работяга поднимает ее и говорит.
Кретины – это ж термос такой, для чая. (Наливает из бомбы в крышечку и пьет.) Но в военное время его легко превратить в бомбу. Такая, знаете ли, символическая шуточка в старинном стиле – чертовски скучная – от скуки аж кости ломит. Ха-ха-ха! Это хорошо, что вы чуток струхнули, – нам ни к чему совсем уж неустрашимые смельчаки на псевдоверховных должностях, а главное – нам эдакие не по ндраву. Хотя – черт знает, зачем я говорю с таким напором. Может, меня вообще не существует? (Тишина.)
С а е т а н (не оборачиваясь, публике). Теперича мое слово. Здорово, что вы меня укокошили, – теперь уж мне бояться нечего, я правду скажу: только одна хорошая штука есть на свете – индивидуальное существование в достаточных материальных условиях. (А те всё лежат и лежат.) Пожрать, почитать, пофуярить, позвездеть – и на боковую. И больше ничего – вот вам, сучье рыло, и вся ихняя пикническая философия. Ведь что они такое – эти так называемые великие общественные идеи? Именно то, что я только что сказал, но касательно не только меня, а – всех. О времени, которое можно на популярное чтиво потратить, я не говорю. И маленький человек способен стать великим, если делает что-то для кого-то, отрекается от себя ради других – когда уже иначе не может. В этом-то и состоит величие «для всех» – в кавычках, поскольку истинное величие проявляется только в индивидуальном напряжении, когда ты властен согнуть реальность – мыслью или волей, собранной в кулак, – все равно чем. Так ничтожное преображается в великое через общность. – Однако к едрене-фене все эти рассуждения.
Подходит Гипер-Работяга и из огромного кольта палит ему прямо в ухо. Саетан продолжает говорить как ни в чем не бывало. Все поднимаются, только Фердусенко лежит, как прежде.
И все это независимо от того, склонен ли индивидуум к фантазиям, маньяк ли он своей «непревзойденной» мощи, или он слуга и выразитель интересов какого-нибудь класса – неважно, какого.
Г и п е р – Р а б о т я г а (Саетану). «Сильвер, ты ведешь двойную игру» – как сказал вышеупомянутому Том Морган.
К н я г и н я (весьма аристократично). Вставай, Фердусенко – это только символика – планиметрия бараньих мозгов, это только убийственный силлогизм – энтимема, одна из посылок которой – человечество – уже катится в тартарары. О да, это всего лишь...
Фердусенко встает, извлекает из чемодана великолепный наряд «райской птицы» и начинает переодевать Княгиню: снимает с нее жакет, тем самым прервав ее дальнейшие откровения, а потом надевает все эти вещи. Голыми остаются только ноги – над ними короткая зеленая юбочка, гораздо выше колен. В процессе одевания Княгиня понемногу умолкает, еще какое-то время что-то невнятно бормоча.
Бргмлбомксикартчнаго...
Г и п е р – Р а б о т я г а. Сейчас начнется малоприятная комедия, но по нынешним временам – неизбежная; мне, по моей житейской невинности, смотреть на такое не пристало. Я как-никак четырнадцать лет просидел в одиночке, изучая политэкономию. (Подмастерьям.) Вы оба случайно имеете подлое счастье или несчастье быть типичными представителями кустарей-середняков и в качестве таковых будете играть роль декоративной выборной власти. Вам крупно повезло: вместе с представителями иностранных, временно фашистских государств – это последняя маска агонизирующего капитала в самых затхлых уголках земли, – так вот, вместе с ними вы будете пожирать лангуст и всякие прочие фендербобели. Потом пуля в лоб, смерть без пыток – а это, согласитесь, немало. И девок сколько влезет – ваши мозги меня не интересуют. (Свистит в два пальца.)
