Текст книги "Дюбал Вахазар и другие неэвклидовы драмы"

Автор книги: Станислав Виткевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

С а е т а н (нарочито, неискренне). И-эх! И-эх! Тока вы, сударынька, этим своим откашливанием – долгим и многозначительным, особо себя не утруждайте, потому как ничем оно вам не поможет! И-эх!

П о д м а с т е р ь я. Ха-ха! Гм, гм. Завсегда бы так! Так-то оно лучше! Ху-ху!

К н я г и н я (продолжает лекторским тоном). Цветы – те, что я вам сегодня принесла, – это желтые нарциссы. Видите – о! – вот у них пестики, а вот тычинки; оплодотворяются они так: когда насекомое заползает...

I  П о д м а с т е р ь е. Да я ж это, Господи ты Боже мой, еще в начальной школе проходил! Но меня прямо любовный озноб прошиб, когда госпожа княгиня...

С а е т а н. И-эх! И-эх! И-эх!

I I  П о д м а с т е р ь е. Оторваться не могу. Такая зловещая половая скорбь и такая жуткая половая безнадежность – прямо как в пожизненном заключении. И если б сейчас со мной что-нибудь эдакое, избави Боже, произошло, мне было б, наверное, так хорошо, что я бы потом до конца жизни выл от тоски по этому самому.

I  П о д м а с т е р ь е. Умеете же вы, госпожа княгиня, даже в простом человеке разбередить, расковырять все эти кошмарные фибры рафинированной похоти... Ах! У меня аж все плывет перед глазами от этой сладкой и отвратительной муки... Изуверство – вот суть...

С а е т а н. Эй! Тише вы! Пусть в нашем смрадном житии святым сей дивный миг пребудет – всех нас, несчастных вшиварей, трагическая похоть сгубит! Я хотел бы жить как эфемер – кратко, но ярко, а она все тянется, эта бесконечная колбасина из дерьма, тянется за этот серый, нудный, можжевелово-кладбищенский горизонт безнадежно-бесплодного дня – туда, где подстерегает червивая, затхлая смерть. Тьфу ты пропасть, да в могильную бадью – или как там оно – все едино.

К н я г и н я (от восторга закатив глаза). Сбывается сон! Нашелся медиум для моего второго воплощения на этой земле. (Сапожникам.) Как бы я хотела облагородить вашу ненависть, преобразить зависть и ревность, ярость и неудовлетворенность жизнью в неукротимую творческую энергию гиперреконструкции – так это называется. Зародыши новой общественной жизни наверняка таятся в ваших душах, конечно же, ничего общего не имеющих с вашими потными, зловонными, заскорузлыми телами. Я хочу сосать муки вашего труда через трубочку, как комар пьет кровь гиппопотама – если такое вообще возможно, – чтоб их впитывали мои идейки, эти прелестные мотылечки, – о, когда-нибудь они обратятся в буйволов. Не социальные институты создают человека, а человек – социальные институты.

I  П о д м а с т е р ь е. Тока без блефу, ясновельможная. Институты, они ведь выражают высшие поползновения, из них-то они, знать, и выкристаллизовываются, – а уж как этой функции не сполняют, то и хрен же с ними – понятно тебе, ландрыга рваная?

I I  П о д м а с т е р ь е. Тихо ты – пущай ее допуста выболтается.

К н я г и н я. Да – позвольте мне хоть разок раскрыть настежь – иначе: нараспашку – мою изгвазданную, истерзанную душу! Итак, на чем бишь мы остановились? Ага – я хочу, чтоб ваша ненависть и злоба породили творческий экстаз. Как это сделать, сама не знаю, но мне подскажет интуиция, та самая женская интуиция, идущая из самого нутра...

С а е т а н (страдальчески). Оооох!.. И даже из некоторых наружных членов... ооох!

К н я г и н я. Но как обуздать вашу злобу? Хотя – известно: иногда люди друг дружку гладят, чтоб вызвать в другом бо́льшую страсть. Вы, Саетан, злитесь на меня, но в то же время от меня в восторге, как от существа безусловно высшего, чем вы: я знаю, как это мучительно! И если б сейчас я погладила вас по руке – вот так (гладит его) вы б еще больше разъярились – вы бы просто из кожи вон вылезли...

С а е т а н (отдергивает, скорее даже вырывает руку, как ошпаренный). Ох, стерва!!! (Подмастерьям.) Видали: вот он – высший класс сознательной извращенности! Хотел бы я быть таким же классово сознательным, как эта тварь – извращенно, по-женски – о, сакра ейная сучандра!

К н я г и н я (смеясь). Обожаю это ваше высшее сознание собственного убожества, это чувство щекочущей боли – оно разлизывает вас во вшивых слизней. Представьте только: если бы я прокурора Скурви, который желает меня до безумия, который весь как переполненный стакан, готовый расплескаться, представьте, Саетан, если бы я его так ласково, так сострадательно погладила, как бы он рассвирепел и обезумел... О, если б он мог быть один, как все вы трое...

Угрожающее движение троих Сапожников по направлению к Княгине.

С а е т а н (грозно). Руки прочь от нее, ребята!!

I  П о д м а с т е р ь е. Да пошел ты, мастер, сам прочь!

I I  П о д м а с т е р ь е. Хоть разок бы, да как следует!

К н я г и н я. А потом годков пятнадцать за решеточкой! Уж Скурви бы вас не пощадил. Нет уж – кыш! Терусь, фу!! Фердусенко, немедленно подайте мне английской соли.

Ф е р д у с е н к о подает соль в зеленом флаконе. Она нюхает и дает понюхать Сапожникам, которых это успокаивает, но увы, ненадолго.

Итак, вы видите: ваша агитация удается только потому, что эти между собой договориться не могут. Но если Скурви, высший сановник юстиции, у которой болезненная мания независимости, сумеет как следует подлизаться к организации «Бравые Ребята»...

С а е т а н (с болью, непостижимой прямо-таки ни для кого). И подумать только – мой отпрыск там у них – из-за этих паршивых денег – мой, мой собственный – у этих «Бравых Ребят», чтоб вся ихняя бравада скисла, чтоб ей пусто было, этой ихней удали молодецкой! О – хоть бы лопнуть, что ли, от этой адской боли – такого ж никакое нутро не стерпит. Грыжепупы вы грёбаные – уж и не знаю, как ругнуться – даже это дело у меня сегодня что-то не идет.

I  П о д м а с т е р ь е. Тихо вы – пущай эта стерва, гуано ей в тетку, хоть раз до конца выскажется.

I I  П о д м а с т е р ь е. До конца, до конца. (Дико рвется.)

К н я г и н я (как ни в чем не бывало). Так вот, все дело только в том, что вы не умеете организовываться – из опасения, что возникнет иерархия и аристократия, хотя сегодня только вы – единственная сила в этом смердятнике жизни – ха, ха!

I  П о д м а с т е р ь е. Ну и стурба, пес бы ей, холере, в сучью влянь!

С а е т а н. У тебя уж язык от ругани заплелся – бросай-ка это дело. Хотелось бы, чтоб кто-нибудь раз и навсегда во всех деталях эту процедуру разобрал, а то, вишь, клянет все на свете безо всякого чувства юмора, а уж тем паче без французского изящества. Прочитал бы лучше «Словечки» Боя, чтоб хоть немного национальной культуры поднабраться, ты – буздрыга, халапудра, ты, блярвотина задрюченная, ты, сморк обтруханный, ужлобище клоповное...

К н я г и н я (холодно. Оскорблена). Будете вы слушать или нет? Если не прекратите ругаться, я, по древнему аристократическому обычаю, сию же секунду удалюсь на файв-о-клок. Меня все это забавляет, только когда ваши проклятья адресованы мне, хлюпогоны вы, пурвогрызы, прибздурки завонюханные...

С а е т а н (уныло). Слушаемся! Больше ни гу-гу!

К н я г и н я. Так вот, они – «супротив» вас – это я так простонародно выражаюсь, чтоб вы наконец поняли, «кес-ке-се». Они разные – это главное. Мы, аристократия, – разноцветные мотыльки над экскременталиями мира сего: вам доводилось видеть, как мотылек порой садится на дерьмо? Прежде-то мы были точно стальные черви во чреве беспредельности бытия и трансцендентальных законов, или как их там: я ведь всего лишь простая, малограмотная графская дочь, и только-то, и всего-то, но это не важно; так вот, нас губит разнородность, поскольку для нас, pour les aristos[84]84
  для аристократов (фр.)


[Закрыть], бравада этих самых «Бравых Ребят» чересчур уж демократична – никогда не известно, чем она обернется. А Скурви уже снюхался с госсоциализмом старого образца, но по мнению Его Супербравейшества генерала Гнэмбона Пучиморды, он и сам слишком близок к вам – ах, эта относительность социальных перспектив! Видите, как запутан клубок относительности: что для одного воняет, то для другого благоухает, и наоборот. Я этих идейных драм не выношу – ну что это такое; бурмистр, кузнец, дюжина советников, баба с большой буквы «Б» как символ вечной похоти, а над всем этим – Он, тот, что якобы всех важнее, чье имя неведомо, да плюс рабочие, работницы и некто неизвестный, а еще выше – в облаках – сам Иисус Христос под ручку – нет, не с Шимановским, а с Карлом Марксом собственной персоной; но меня такой бредятиной не взять – сперва на́ кол посади-ка, а потом уж – лупцевать. Люблю реальность, а не эту символистскую абракадабру из бездарных виршей эпигонов Выспянского, не эту политэкономию неучей, надерганную из бульварных газетенок.

I  П о д м а с т е р ь е. Во базарит, дуплить ее в сучий хобот, хуже последней мандралыги! Заехать бы разок ей в морду, в это ангельское рыло, а потом будь что будет.

I I  П о д м а с т е р ь е. Боюсь, если я разок ей двину, то уж потом не удержусь – произойдет Lustmord – убийство на почве сладострастия. Ой, у мастера тоже взгляд нехороший – он уж ей и так разочек врезал. Ну-ка, давайте, ребятки, разорвем ее в клочки, эту духовную кочерыгу, эту выскребуху... (Со смаком выделывает черт-те что руками и причмокивает.)

Саетан, надвигаясь, грозно кашляет; фокстерьер бросается на них: Гмр-р, гр-рм, гмар-р...

К н я г и н я. Терусь! Фу!

Стена с окошком заваливается, трухлявый ствол дерева выпадает. Резкое затемнение в глубине сцены, только мерцают далекие огоньки и тускло светит лампа под потолком. Из-под занавеса выходит С к у р в и в пунцовом гусарском мундире а ля Лассаль. За ним вбегают «Б р а в ы е  Р е б я т а» в красных трико с золотым галуном; во главе их – сын Саетана, Ю з е к.

С к у р в и. Вот они – «Бравые Ребята» – а это Юзек Темпе, сын присутствующего здесь Саетана. Сейчас произойдет так называемая «укороченная сцена знакомства» – у нас нет времени на долгие, так сказать, естественные процессы. Взять их, всех до единого! Здесь угнездились гнуснейшая антиэлитарная мировая революция, имеющая целью парализовать все инициативы сверху, – здесь она рождается из чрева развратной, ненасытной самки, ренегатки собственного класса, а ее конечная цель – бабоматриархат, на посрамление твердой мужской силе, – но общество, как женщина, должно иметь самца, который бы его насиловал, – бездонная мысль, не так ли?

С а е т а н. Постыдился бы – это ж чушь собачья.

С к у р в и. Молчать, Саетан, молчать, ради Господа Бога! Вы – предводитель тайного общества разрушителей культуры: мы провернем это на более высоком уровне; пришло время твоего сыночка, старый ты дурак, – но не буду ругаться. Меня по телефону назначили министром юстиции и многообразия действительности – в соответствии с теорией Хвистека. Всех в тюрьму, во исполнение воли моей, во имя защиты величайших элитных умов!

С а е т а н (в отчаянии). Во имя кучки разожравшихся брюханов и маньяков – рабов денежного мешка как такового – als solches – сучье вымя...

С к у р в и. Молчать, Христа ради...

К н я г и н я. Вы не имеете права... (Ее было придушили, но потом отпускают.)

С к у р в и (заканчивает). ...старый идиот, и не говори банальностей – сегодня я за себя не ручаюсь, а мне бы не хотелось начинать новую жизнь в качестве первого госпрокурора с убийства в состоянии аффекта, хотя в крайнем случае я мог бы себе это позволить. С утра все подпишу в своем кабинете – у меня пока еще нет печати.

С а е т а н. Что за глупо-жалкая мелочность в такую минуту!!

С к у р в и (Княгине, спокойно нюхающей цветок). Видите, как можно обуздать дьявольские страсти: ничего для себя лично; все отдано обществу.

К н я г и н я. Неужели и это тоже? (Замахивается хлыстиком, который подан ей услужливым Фердусенко, метя в нижнюю часть прокурорского живота.)

С к у р в и (оттолкнув хлыстик, вопит в дикой ярости). Взять, взять всех четверых! Это может показаться неимоверно смешным, но никто не знает, что именно здесь вызревал гнусный заговор развратных сил, которые могли уничтожить все наше будущее и ввергнуть мир в анархию. А с вами, княгиня, мы сочтемся позже – теперь-то наконец у нас времени хоть отбавляй.

С а е т а н (подставляя руки под наручники). Ну же – Юзек, быстрее! Не ведал я, кого лоно мое...

Ю з е к  Т е м п е (весьма актерски). Ну, ну, отец – без громких фраз. Нету тут никаких лон – одни голые факты, притом общественно-значимые, а не все эти наши узко-личные мерзости: в последний раз восстал индивидуум против паскудства грядущих дней.

С а е т а н. Увы – хватит чушь молоть – и-эх!!!

«Бравые Ребята» помаленьку берутся за всех присутствующих. Молчание. Скука. Понемногу опускается занавес, потом поднимается и опять опускается. Скука смертная.

Конец первого действия

Действие II

Тюрьма. Камера принудительной безработицы, разгороженная так наз. «балясинками» на две части: слева нет ничего, справа – великолепно оборудованная сапожная мастерская. Посредине, на возвышении, отгороженном витой решеткой, прокурорская кафедра, за ней дверь, а выше – витраж, изображающий «Апофеоз наемного труда», – это может быть совершенно невнятная кубистская мазня – зрителям ее смысл разъясняет вышеприведенная надпись, сделанная аршинными буквами. По левой части камеры, как голодные гиены, бродят  С а п о ж н и к и  из I действия. Они то ложатся, то садятся на пол – в их движениях заметна первобытная усталость от безделья и скуки. Они все время почесываются и чешут друг другу спины. Слева у двери стоит  О х р а н н и к, совершенно обычный молодой парень что надо, в зеленой униформе. Он то и дело кидается на кого-нибудь из Сапожников и, невзирая на сопротивление, выволакивает за дверь, после чего почти немедленно впихивает назад.

О х р а н н и к (указывая вглубь сцены). Это камера принудительной безработицы для истязания лиц, жаждущих работы. На витраже (показывает) – назло безработным – в аллегорической форме изображен «Апофеоз наемного труда». Больше мне сказать нечего, и никто меня говорить не заставит. Проститутки милосердия у нас под строгим запретом. Человечество распустилось – если так не справимся, придется официально вернуться к пыткам.

С а е т а н (хватается за голову). Работа, работа, работа! – Хоть какая, только б она была. О, Господи! Это же... ох, я уж ничего не знаю. Все нутро горит от этого принудбезделья, жажда работы жжет меня как огонь. Может, я неуклюже выражаюсь? Но что делать? Что делать?

I  П о д м а с т е р ь е. Самой красивой девки мне так не хотелось, как сейчас бы взгромоздиться на табуреточку, да с инструментом. Нет, я, наверно, рехнусь! Проклятье, как все банально! Что тюряга с человеком делает. Я быдто Вайльд или Верлен какой – преобразился, причем без всяких там обращений-причащений – ох-ох!

I I  П о д м а с т е р ь е. Теперь я: дайте работы, а не то с ума сойду, и что тогда? Что угодно дайте делать: сандалии для кукол, копыта для игрушечных зверюшек, воображаемые туфельки для несуществующих Золушек. Ох – работать – что это было за счастье! А мы не ценили, когда его было по горло и хоть залейся. О – ради Божьего треумхва – не многовато ли мучении послано нам, у которых и прежде-то мало что было. Где ты, Каська? Уж больше никогда!

С а е т а н. Тише, ребята. Мне моя верная интуиция подсказывает, что недолгой будет ихняя власть: что-нибудь да должно случиться, а уж тогда... (На I Подмастерья бросается Охранник и выволакивает несмотря на крики и протесты; Саетан невозмутимо заканчивает.) Не верю я, чтоб такую страшную силу, как наша, можно было заживо сгноить в параличе.

I I  П о д м а с т е р ь е. Много уж их таких было – вот так же верили, да так и сгнили. Жизнь – страшная штука.

С а е т а н. Дорогой, ты говоришь банальности...

I I  П о д м а с т е р ь е. Есть банальности и банальности. Величайшие истины тоже банальны. Мы уж ничего самим себе на диво из своих потрохов не выудим. Подыхать от скуки в принудительном бездействии, пока тебя откармливают, как сотню кабанов. Это отвратительно! Вы-то уж старик, а мне дак просто выть охота, и настанет день, когда я извоюсь до́ смерти. А какая чудная, какая славная могла бы быть житуха: после целого дня нечеловеческого труда опрокинули бы с Каськой по большой кружечке пива!

На кафедру поднимается  С к у р в и – он вошел через левую верхнюю дверь.

С к у р в и (одетый в пурпурную тогу и того же цвета круглую шапочку, поет).

 
Махатма выжрал кружку пива:
И прояснилось все кругом.
Теперь и он живет красиво —
Не в «этом» мире, так в «другом»!
 

Тычет перстом в землю. Охранник швыряет I Подмастерья в камеру. Юная красивая  О х р а н н и ц а – передничек на мундирчике – подает Скурви на кафедру завтрак. Скурви пьет пиво из большой кружки.

I I  П о д м а с т е р ь е. Явилось наше единственное утешение, мучитель наш, злоблагодетель наш. Если б не он, ей-богу, взбеситься б можно было. Поймешь ли ты, человечество, как низко пали лучшие твои сыновья, если для них единственное культурное развлечение – глазеть на палача, причем развлечение для избранных, потому как нас, не считая этого, только двое, – мастер-то ведь наш ни-ни – хи-хи – презираю себя за этот смех, он звучит как плач беспомощного хлюпика над свалкой огрызков, объедков, оческов, окурков и пустых консервных банок – наборчик хоть куда.

С а е т а н. Молчи – не обнажай свои гнойные язвы перед нашим виртуозом пыток – он от этого только духовно расцветает и прибавляет в весе.

Охранник смотрит на часы – бросается на II Подмастерья и вытаскивает его за дверь, невзирая на стоны и сопротивление.

I I  П о д м а с т е р ь е (во время небольшой заминки при выволакивании). О, мука, мука! – принудработы в сравнении с этим – ничто... Ни минутки не дают поделать чего хотел! (Exit.)

С к у р в и (в рифму к «хотел»). Хе-хе. Я еще больше страдаю с тех пор, как получил политическую власть, – уже абсолютно не понимаю, кто я такой. Только в самых тошнотворных, демократических мелкобуржуазных республиках юстиция бывала по-настоящему независимой – когда в обществе ничего серьезного не происходило, не было никаких перемен, когда (с отчаяньем в голосе) это было просто вонючее застойное болото! О – учредить бы открытую политическую «чрезвычайку», ничего общего не имеющую ни с каким судом!

С а е т а н. Только грандиозные общественные идеи могут оправдать существование подобных институтов и дуализм юстиции. А во имя раскормленных или расстроенных желудков парочки маньяков концентрации капитала – это было бы просто свинством.

С к у р в и (задумавшись). Не знаю, то ли это какая-то особая разновидность трусости, порожденная диктатурой, то ли я истинный приверженец фашизма образца «Бравых Ребят»? Сила ради самой силы – так-так! Кто я? Боже! Во что я себя превратил! Либерализм это полное гуано – худший сорт лжи. Боже, Боже! – я весь как резинка, которую невесть на что натягивают. Когда ж я наконец лопну! Так жить нельзя, не до́лжно, а тем не менее живешь – и в этом ужас.

С а е т а н. Он тут нам нарочно демонстрирует свои страдания, чтоб показать, как элегантно можно изнывать от так называемых существенных проблем там, на свободе, где полно работы, баб и солнца. Эх, эх! Взять бы прокуроришку – оторвать ему башку. Как знать – быть может, это буду я – ха-ха!

С к у р в и. Довольно, или попросту – хватит этих убогих, эпигонских, поствыспянских виршей! Раса поэтов-пророков вымерла, и вам ее не воскресить и заново не возродить, хоть бы вы даже браком сочетались с той пресловутой – говоря в кавычках – «босоногой девкой» Выспянского...

I  П о д м а с т е р ь е (перебивает его). Ради всего святого, не поминай ты босоногих девок – меня в этой каталажке от одной мысли о них всего прям переворачивает.

С к у р в и (заканчивая добродушно и спокойно). ...и пожизненно здесь осели, что вовсе не так уж невозможно при современных процедурах. А эта ваша революция может грянуть как раз, предположим, на другой день после вашей более чем заслуженной кончины от общего загнивания на прелой соломе: «sur la paille humide», как говорят французы – (напевает) о французы, не угас он, галльской речи нашей блеск...

Те явно бледнеют и разинув рты падают на колени.

Ха – вы явно побледнели, котики мои, и рты так смешно раззявили – какое наслаждение и какая боль, а это для известного типа людей – самый желанный коктейль из чувств, – так они острее переживают безнадежность бытия, вместе с его глубочайшей, чудеснейшей безвозвратностью.

Влетает  I I  П о д м а с т е р ь е, которого втолкнул Охранник, и тоже падает на колени.

Но революции-то грянуть не спешат – у них есть время, у этих безликих монстров...

С а е т а н (на коленях). Ээ – болтает невесть что: и сам не знает, что плетет, а другие думают – это верх мудрости.

I  П о д м а с т е р ь е (побелевшими губами). У меня аж губы побелели от подлого страха. По-жиз-нен-но! (Первые слоги выговаривает раздельно, на последнем пускает дикого петуха.)

С а е т а н (сверхчеловеческим усилием овладев собой, поднимается с колен). А я беру себя в руки поистине сверхчеловеческим усилием. А я знаю, что доживу. А у меня есть интуиция и чувство ритма: «темпо ди пемпо», как сказал когда-то кто-то, зашмарзать его в елдыгу. Уж я-то знаю, как летит время, знаю, что если раньше национализм фактически был чем-то священным, особенно у народов угнетенных и обездоленных, то сегодня он губителен – я буду это утверждать, даже если вы мне удвоите пожизненный срок и скрасите его ежедневным мордобоем, едва мне вздумается произнести эти слова.

С к у р в и. Как так?

С а е т а н. Он еще спрашивает, худопупище обрыдлое: эта псевдоидейка – давным-давно затасканный прием концентрации международного капиталистического сволочизма.

С к у р в и. Довольно этой нудной брани, а главное – этой примитивной идеологии, не то морду набить прикажу.

I I  П о д м а с т е р ь е (Саетану). Помолчите – вы старый, вы все себе можете позволить, даже беззаветную отвагу. Но я-то – я, мо́лодежь, – да, да: дык я того, и ша. Мне девок охота, тьфу ты пропасть, тудыть твою рыть. (Глухо воет.)

С к у р в и (официально). Еще раз кто про девок помянет – в карцер пойдет, не будь я Скурви. Тюрьма священна, это место, где отбывается заслуженное наказание: никак не можно осквернять его грязными словами, господа осу́жденные!

С а е т а н. Итак, вернемся к вышесказанному: национализм не в силах создать новую культуру – он выдохся. Тем не менее в любой стране специфический антинационализм считается государственной изменой – и это несмотря на то, что в нем – причина войн, международных оружейных концернов, таможенных барьеров, нищеты, безработицы и кризисов. Призрак бродит по́ миру ему на посрамление, и говорю вам – он одолеет все это несчастное, себя недостойное, самоубийственно-глупое человечество!

С к у р в и. Да я, знаете ли, и сам когда-то...

С а е т а н (иронически). Когда-то! Все вы «когда-то», а важно – что сейчас: требуется не лига для обтяпывания формальных делишек оных националистических государств – что само по себе невозможно при капиталистическом, с позволения сказать, строе, – необходимо иное: лига борьбы с национальным эгоизмом, причем борьбы начиная с верхов, с этих самых элитических светлых голов. Но правда такова: уж если кто чего имеет, сам он этого ни в какую не отдаст – придется у него это с мясом, с потрохами вырвать. Добровольно готовые к этому личности так же редки, как радий, что уж говорить о группах людей – тем более о классах. Класс, он и есть класс, классом он и останется, пока не будет изничтожен до последнего клопа. Чичерин – ха!

С к у р в и (с невыразимой болью). Саетан, Саетан!

С а е т а н. Никто ж никому язык изо рта не вырывает – возможно, искусственные нации, естественным образом регионированные, еще выдавят из себя нечто, чего как таковые выжать из себя уже не могут, ибо загнивают, и-эх! С верхов загнивают! – Вы ж меня понимаете, господин Скурви: никакая это не государственная измена, а прекрасная гуманистическая идея – все как положено: кому, где и что, – так или нет, я спрашиваю.

С к у р в и. У вас, Саетан, голова на плечах имеется – чего-чего, а этого не отнимешь. Тогда единая власть управляла бы миром, и всеобщее благоденствие естественно установилось бы за счет искусного распределения материальных благ, а о войнах бы и речи быть не могло...

С а е т а н (протянув к нему руки – впервые обращается прямо к Прокурору – до сих пор он говорил, стоя лицом к этой чертовой публике). Так что ж вы сами не начнете? Неужто думаете, что мы должны делать революцию только снизу, даже тогда, когда она могла бы быть бескомпромиссно произведена сверху? Каждый остается на своем месте. Кто не хочет работать при новом строе – пуля в лоб, а строптивцам сразу выбить оружие из рук, отняв у них подчиненных им людей. Что такое комбат без батальона – кукла в мундире.

С к у р в и (в задумчивости). Гм, гм...

С а е т а н. Один декрет, второй, третий– и шлюс! Так почему же, спрашиваю я еще раз, вы сами не начнете? У тебя же есть власть, которая в твоих руках, сукин ты сын, превращается в дерьмо, а могла бы стать пучком творческих молний. Почему же, если ты все понимаешь, у тебя не хватает смелости? Тебе что, жаль своего дурацкого безбедного житьишка? – так его всякая самая убогая тварь послала бы подальше. Или дело в этой поганой публике, в популярности? – а может, еще в чем? О – если бы существовали высшие силы, я бы молил их о том, чтоб они освятили гремучую смесь власти, дабы та взорвалась сама по себе, без принуждения. Почему – уж коли существуют товарищества сознательного материнства – нет никаких институтов, которые просвещали бы государственных мужей по части истинного смысла слова «человечество», учили бы распознавать поворотные моменты истории! Почему политики всегда – тупые заложники какой-нибудь захолустной идейки или интриги, у истока или, скорее, на дне которой сидит омерзительный, бесплодный, да уже и бесполый полип международной финансовой олигархии – концерн чистой формы хамства и низости, и так далее, и так далее. Почему вы сами не начнете, находясь у власти? Почему?

С к у р в и. Не так все это просто, мон шер Сай-Э-Танг!

С а е т а н. Да потому, что от них-то вы эту власть и получили и теперь, от избытка честности, боитесь ее применить против них самих. А это был бы макиавеллизм высшей пробы, причем во имя благороднейшего идеала: блага всего человечества. Чего ж вы ждете, как тот болван Альфонс XIII или тот ветхозаветный Людовик, пока вас силой вышвырнут из этого дворца и с этой кафедры?

С к у р в и (с печальной иронией). Чтоб кое-что оставить и на вашу долю, Саетан. Если б я ушел с поста добровольно, вы потеряли бы свое героическое место в мировой истории: попросту остались бы без работы, как поэты-пророки и мессианисты после так называемого – почти официально – «польского взрыва». Никакого человечества нет – есть только черви в сыре, который тоже —всего лишь клубок червей.

С а е т а н. Дурацкие шутки – они не стоят левой половины ногтя на мизинце правой ноги Гнэмбона Пучиморды.

С к у р в и (спокойно). У вас, Саетан, почти пожизненный срок заключения, я уже не могу наказать вас дополнительно. Вы имеете право безнаказанно меня оскорблять, но пользоваться этим правом – истинное хамство – отнюдь не в аристократическом смысле. Измордовать вас я не велю – это я только так, для острастки – поскольку я большой гуманист.

С а е т а н (пристыженный). Простите великодушно, господин Скурви! Я больше не буду.

С к у р в и. Ну-ну, ладно, ладно – продолжайте. Изъясняйтесь свободно – так, чтобы между нами не было дистанции.

С а е т а н. До детей и простых людей никогда не следует, скажу я вам, снисходить. Они сразу все поймут, и это их только оскорбит.

С к у р в и (в некотором нетерпении смотрит на часы). А ну-ка, ну-ка – говорите же.

С а е т а н. Итак, господин Скурви, этот миг неповторим, как говаривали любовники в эротических романах – к счастью, племя их вымерло. Никогда еще лицом к лицу не сходились в споре представители двух основных сил, двух бурлящих в обществе течений: индивида и вида. Дело чертовски запутанное: индивид должен выступать от имени вида, а иногда как его осколок, – во времена, когда части выпадает миссия выражать интересы целого, во имя которого должен быть произведен Umschturz[85]85
  переворот (нем.)


[Закрыть] – понятно?

С к у р в и. Что еще за историческая метафизика! Но ведь, Саетан: эту миссию, как вы ее называете – будет призван выполнить тот, по вашему выражению, «осколок вида», который ущемлен материально. А власть происходит от тотема – не забывайте, что без власти не было бы человечества в нынешнем понимании – вы не могли бы пускаться в свои вольнолюбивые выкрутасы и (со страшным нажимом) в них себя как индивида – это я говорю с максимальным нажимом – наиболее существенным образом переживать. Вот суть проблемы, и тут графья отчасти правы, пёсья мать. А чтобы действовать, надо быть немного дураком, этаким узколобым, знаете ли. Кто по-настоящему умен, тот действовать не станет: уставится в собственный пуп, и все тут. Я у вас этих ваших духовных ценностей отбирать не намерен. Просто я вижу тайное тайных, изнанку жизни и души человеческой.

С а е т а н. Все это – паршивая, прокурорская – в отрицательном смысле – заумь – да не дергайся ты сразу как рыба на крючке: такой знаток считает всех, а в чем-то и себя просто быдлом – а это не есть подлинное знание жизни. Может, и в нем есть доля правды, но тут уж как с тем пошлым утверждением, что даже альтруизм это эгоизм – мы ведь касаемся фундаментальных принципов существования, а оно не-мыс-ли-мо как вне индивидуального бытия, так и вне множества таковых. Однако вернемся к вышесказанному, хотя сегодняшняя отупевшая публика уже блюет от затянутых и все более заумных разговоров. А именно: подумайте хорошенько – что если вам первому выйти из строя и упразднить все национальные барьеры? Настанет золотой век рода человеческого: это же тривиально; национальная культура уже дала все, что могла дать, – почему мы должны жить, придавленные гниющей падалью? Зачем это нам, я вас спрашиваю. Ведь вы не верите, что будущее человечества – именно за такой формой?

С к у р в и. Саетан, Саетан! Неужели кора головного мозга юрских и триасских ящеров развивалась лишь затем, чтобы в конце концов народилось нечто столь лучезарно-омерзительное, как род человеческий?

С а е т а н. Не юли – отвечай! Что тебя держит? Ты же врешь в глаза. Я это ясно вижу – говорю тебе, интуитивно: ты ведь, ультраделикатно выражаясь, вовсе не фанатик агрессивного национализма.

С к у р в и (уклончиво, но wsio-taki, собака, с отчаяньем в голосе). Вы и представить себе не можете, как все трагично...

С а е т а н. Будет мне тут своими трагедиталиями голову морочить! Вот у меня – настоящая трагедия! Я вижу окончательную правду о человечестве, а из-за того, что я ее вижу, моя личная жизнь превратилась в черный, почти клоачный кошмар – и это в то время как вы погрязли в девках и майонезах.