Текст книги "Ненасытимость"

Автор книги: Станислав Виткевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 39 страниц)

Этот вздор был уже свыше сил обеих дам. Что-то стало рваться. Абсурдное состояние общества с его фиктивным разделением на Синдикат и нечто безымянное, о чем боялись не только говорить, но и думать даже самые смелые, и безликое, таинственное сиюминутное довольство, – сейчас все воплотилось в этот салон, как в совершеннейший символ. Была очевидна ненужность всех этих людей и отношений между ними. Вот только ненужность кому? – им самим или тем – оболваненным и довольным работягам? Иногда казались ненужными все, и те и другие, – ненужным был мир – некому было переживать его достойным и стоящим образом. Оставался пейзаж сам по себе и чуточку скотинки – а этого мало. Только живая китайская стена худо-бедно могла это пресечь – но она было чем-то вроде лавины: безымянная стихия. Еще лучше – кабы стряслась «eine Weltkatastrophe» [103] 103
  «Мировая катастрофа» (нем.).


[Закрыть] – столкновение планет или вход в неизвестную туманность.

К н я г и н я: Вы невыносимо грубы. Мы ведь целый час до вашего прихода говорили, продумали все, было так хорошо, и тут...

Г е н е з и п: Вы общались, как женщины: мама имеет  г о с п о д и н а  Михальского – вы желаете иметь меня. Маме я не нужен, я даже мешаю ей во всей этой «новой жизни» (с иронией) – она хочет избавиться от меня и как от сына, и как от опекуна. Анадиомена из пивной пены, – бушевал он, – дешевая гарготка с гигиеническими любовными пирожками – я не хочу быть какой-то «Selbstbefriedigungsmaschine» [104] 104
  «Машиной для самоудовлетворения» (нем.).


[Закрыть], я...

М а т ь: Зипек! Здесь твоя сестра. Подумай, что ты говоришь! Это полное безумие – я уже не знаю, кто я такая. Боже, Боже!..

Г е н е з и п: Только не надо Бога призывать, Бог для тебя, мама, давно умер, вместе с папой: это было его существенное воплощение. – (Допустим, но откуда сия скотина знала, к примеру, об этом?) – А «сестра» через пару недель будет знать о жизни больше, чем я, – а может, и теперь уж знает. Не имею ничего против Абноля, но пусть он держится подальше от Лилианы.

– Подсознательная ревность брата, – с ученой серьезностью изрекла княгиня.

М а т ь: Стурфан – потомок румынских бояр, меньше чем через год они смогут пожениться. Лилиане в сентябре будет семнадцать.

Г е н е з и п: Да делайте вы что хотите! Не знал я, что первое же увольнение принесет столько радостей. Все хотят за меня что-то делать, и никто точно не знает, что именно. Но во имя чего – этого тоже никто из вас не знает – вот что всего хуже.

К н я г и н я: Вот она, безыдейность нынешней молодежи – этому мы и хотим объявить войну, а начнем с вас.

Г е н е з и п: Покажите мне свою идею, и я паду пред вами ниц. Идея торможения – вот ваша высочайшая вершина.

К н я г и н я: Есть позитивные идеи – есть Синдикат Спасения. По наклонной плоскости нынешних времен наш автомобиль может двигаться только на тормозах. Тормоза сегодня – позитивнейшая вещь, ибо дают возможность иного выхода, нежели большевистский «impasse» [105] 105
  «Тупик, безвыходное положение» (фр.).


[Закрыть]. Идея нации необходима...

Г е н е з и п: Идея нации когда-то, весьма недолго, была позитивной: это была идея-вьючное животное – на своем хребте она тащила другие идеи. Это была вспомогательная линия в затейливом геометрическом узоре. Верблюды отступают перед локомотивами – после того как план исполнен, вспомогательные линии стирают. Никакой компромисс между нацией и обществом как таковым невозможен. И несмотря на всю безнадежность, вам предстоит погибнуть в новых Окопах Святой Троицы – только без Бога – вот в чем штука. А троица ваша – это желание любой ценой побольше урвать от жизни, желание уже одной только иллюзии власти – ради нее вы готовы лизать грязные (для вас) лапы пролетариата, и воля ко лжи как единственному творчеству – вот и все ваши идеи.

Л и л и а н а: Будущий мудрец из Людзимира – вроде будущего святого из Лумбра в первой части романа Бернаноса!

Г е н е з и п: Откуда тебе знать! Еще увидишь, кем...

К н я г и н я: Не жульничай, Зипулька. И у меня когда-то были такие мысли. Но теперь я вижу: будущее – только в компромиссе, по крайней мере на срок наших бренных жизней. Почему китайцы остановились? Да потому что они боятся Польши, боятся, что здесь, в этой стране компромисса, их сила хотя бы временно будет подорвана, что их армия разложится, когда они увидят счастливую страну, безо всяких большевистских псевдоидей.

Г е н е з и п  (понуро): Точнее – это болото. Разве наша страна счастлива? Если вглядеться в суть этого переплетения... – («Тут имеются вполне актуальные частные вопросики, которые надо бы решить, а этот увяз в каком-то „princypial’nom razgoworie“!»)

К н я г и н я: Никогда не вглядывайтесь в суть. Зачем? Надо жить – вот величайшее искусство. – (Бледной, наигранной показалась ему ее аффектация в эту минуту.) – Ах – я чувствую – из дальней дали надвигается нечто грандиозное – моя правота подтвердится! Вы, пан Зипек, можете оказать нам неоценимые услуги, если в качестве тайного члена Синдиката проникнете в ближайшее окружение Квартирмейстера, который окружил себя людьми политически бесполыми.

Г е н е з и п: Вы просто хотите сделать из меня шпиона в штабе так называемого (вами) Квартирмейстера. Он такой же квартирмейстер, как я. Он – Вождь. Не дождетесь. Нет – довольно – я буду тем, кем хочу быть. Я наберусь терпения и добьюсь этого без чьей-либо помощи. С этой минуты не сметь мной командовать, не то я так покомандую, что вы меня попомните, а то и не попомните – это еще хуже. Не провоцируйте во мне тайных сил, иначе я вас всех разнесу. – Его фиктивно вспучило, он вздулся от мнимой силы – и чувствовал это, но овладеть собою не мог. Что-то чуждое явно творилось в его мозгу – кто-то беззаконной рукой ковырялся в этом сложном аппарате – кто-то неизвестный, какой-то страшный господин, который не изволил даже представиться, решал за него все – нагло, торопливо, не размышляя, категорично, безапелляционно. Это только самое начальце, но и того хватит. «Неужели это тот, уже слегка знакомый (хоть и поверхностно) гость вылез из норы? Боже – что сейчас будет?! Никто не мог этого знать, даже сам Господь, хотя говорят, именно ОН отнимает у своих созданий разум – как, впрочем, и все остальное – отнимает и дает. Либо он намеренно частично отменяет («выключает») свое всезнание (он ведь всемогущ) забавы ради или ввиду «заслуг верующих», либо он изверг – сверх всякого человеческого разумения. А есть ли более жестокая тварь, чем человек?» – Примерно так закрутились Зипкины мысли, а тем временем уже происходило материально-мозговое становление чего-то неведомого. Зипек сам сквозь себя продирался в таинственный, ужасный мир, которым управляли иные, нездешние законы, – но где это происходило? Он был тут и там одновременно. «Где я?» – беззвучно кричал кто-то в каких-то пещерах без формы, дна и сводов, в «гротах, изваянных сном и безумьем» [Мицинский]. Ах – значит, вот оно, то самое безумие, о котором он столько слышал. Не так уж это страшно – легкая «неэвклидовость» психики. Но в то же время «испытания обесцениванием» хватило бы на всю жизнь – это было ужасно. Не само по себе – а то, что могло быть потом: что скажут моторные центры, далее – мышцы, сухожилия, кости – не обратят ли они все вокруг в пух и прах – последствия, вот что страшно, В то же время он с поистине ужасающей ясностью видел всю глупость, пошлость нынешней ситуации. Он остановил взгляд на Лилиане – как на ватерпасе, сохраняющем постоянный наклон среди кишащих вокруг пошлостей. Он любил ее, жить без нее не мог – но это происходило там, за стеклом, которое всегда отделяло его от мира. Предательский кинжал амбиций вонзился ему в брюхо снизу – внезапный отцовский удар из-за гроба. Это мать во всем виновата – она сумасшедшая. Это от матери у него в башке такой винегрет. И все-таки он ни минуты не хотел бы быть никем другим. Он сумеет возвыситься над собой, над своим безумием. Ибо это было безумие – он знал об этом, но еще не боялся. Мысль была слепяще ясной – а вокруг черно. Однако от испуга он слегка пришел в себя. Все было неуловимо, мимолетно. Куда было деваться от строгой синхронности? Время словно раздвоилось и бежало наперегонки по двум колеям.

Генезип стоял, упираясь кулаком в стол. Он был бледен, шатался от изнеможения, но говорил холодно, спокойно. Внутри он ощущал ветвящийся, как полип, дух Коцмолуховича – приятно иметь вождя и верить ему. [Княгиня внутренне выла от восхищения. До того ей нравился этот маленький «buntowszczyk», что я не знаю. Вот бы теперь его немножечко согнуть, хоть капельку унизить, и чтоб на нее потоком насилия и всех его соков (как из надреза на молодой березке в солнечный день) излилась эта его странная, чуть приторможенная ярость: «Канализировать абстрактное мужское бешенство и ощущение того, что все не то», – называл это маркиз Скампи.] Мать, охваченная ужасом, вдруг затихла, точно ее прибили изнутри, и как-то сплющилась. Зато Лилиана смотрела на него с обожанием – это был ее любимый, ненаглядный Зипек: именно о таком брате – почти безумце – она мечтала. Ненормальность была необходимой пикантной приправой братско-сестринских инфильтраций – лишь крошечный порожек отделял их от половых психо-центров (и у нее, и у него). Он был так не похож ни на кого – «неуловимый призрак», – как говорил Стурфан Абноль. Все три бабы, каждая по-своему, пали ниц перед мнимой силой мгновения, не видя (как обычно) более отдаленных и существенных связей. Опять началось то же самое:

Г е н е з и п: Я буду таким, каким хочу быть, пусть даже с ума сойду. Итак, мама, ты знаешь, что я был любовником этой госпожи и она на моих глазах изменила мне с Тольдеком. Да – я смотрел на это из ванной, где меня нарочно заперли на ключ. – Он полагал, что если сам об этом ясно скажет, то тем самым возвысится над кознями, которые строят у него за спиной. Обе дамы сохраняли полное спокойствие. Новая тенденция в воспитании барышень – едва в них зарождаются чувства, им тут же дается полное представление о зле. Такими должны быть пресловутые сильные женщины будущего. Лилиана знала все: во-первых, понятийно – во-вторых, непосредственно – низом живота, где напряглись жаждущие жизни бестии. – И после этого, мама, ты хочешь, чтоб я!.. И где ты теперь живешь? – в каком-то непонятном мире. Разве не свинство? – сын консервативней, чем мать! Это Михальский во всем виноват – пан Юзеф – ха-ха!

М а т ь: Какой жестокий смех. Вспомни то утро... Ты был тогда совсем другим...

Г е н е з и п: То утро... Я до сих пор себе противен. Ведь это было сразу после того... – (Тут он указал на княгиню.) – Хочется все стряхнуть, стать голым, как эмбрион, все начать сначала. – (Бабы в смех – но быстро собой овладели. Дико возмущенный Зипек помертвел, обратившись в сплошную рану. Он проваливался то в липкий стыд, то в трясину комизма, то в бесплодную безнадежность – как на качелях.) – И Лилиана, Лилиана посвящена в такие вещи! – Он хотел спасаться, истерически защищая сестру, – а на самом деле это его совсем не волновало.

М а т ь: Не понимаешь ты женщин. Ты видишь в них ужасную силу, угрожающую твоей несформировавшейся личности, но не замечаешь, какая хрупкая это сила, – сколько мы должны накопить в себе мнимого зла, чтоб вообще вас, мужиков, как-то выносить. Тебе и невдомек, сколько она из-за тебя претерпела. – (Встает, обнимает княгиню.) – Мы обе так мучаемся, так переживаем за тебя. Пойми сердцем и ее, и свою бедную мать, у которой, кроме страданий, ничего в жизни не было. Ты не знаешь, что это такое – впервые по-настоящему полюбить, когда тебе за тридцать! – Он начал оттаивать сверху – словно вспотев какой-то жирной, слизистой жалостью – но держался – а скорее, тот «гость» удерживал его на грани окончательного помешательства. «В безумии тоже есть сила», – подумалось ему в пустом пространстве между двойниками.

Г е н е з и п: Я не желаю ничего знать об этом! Ваши чувства омерзительно осклизлы. О – до чего же гнусная штука эти человеческие, именно человеческие, чувства – лицемерно упрятанные в футлярчики из отходов социальных трансформаций. Звери гораздо счастливей – их чувства непритворны.

М а т ь: Ты мало чем отличаешься от зверя, дитя мое. В брутальности ты слегка перебрал, вообразив себя сильным человеком. А что касается Лилианы, так это новые методы воспитания. Мы не хотели тебя шокировать прежде времени. В раннем просвещении нет ничего дурного – предрассудки стоили психического здоровья многим поколениям. Лилиана и так через несколько месяцев станет женой Стурфана. Теперь, когда ты знаешь все, тебе ведь только лучше, правда, доченька?

Л и л и а н а: Ну конечно, мама! И говорить не о чем. Да, Зипек – ребенок, но он в своем роде великолепен. Со временем он тоже со всем этим освоится. А на Новой Гвинее вообще нет никаких фрейдовских комплексов. Там дети с шести лет играют в папу с мамой. А потом – всё «табу» в пределах одной деревни. Сестра – «табу» строжайшее: прикоснешься – смерть, – добавила она с неприятным кокетством. – Все еще будет хорошо: внутри механистичной мнимой жизни мы создадим новое, нормальное поколение – это будут не дети наши, а мы сами. Мы незаметно, изнутри, изменим все, – добавила она уже со вполне ученым и серьезным видом.

– Китайцам пригодятся новые поколения – вместо навоза или как подпорки для их конструкций в этой стране, – перебил униженный Зипек, у которого голова шла кругом. – Все это пустые фразы, голословные безосновательные обещания, самообман клинических оптимистов – по себе знаю. – И все-таки где-то на дне души ситуация нравилась ему, хоть и вопреки всему, что он считал в себе ценным: это было начало сдвига – верзила уже вовсю шуровал в нем. Но что это было за дно? [И какое дело могло быть до этого Коцмолуховичу?! Бред! Однако это и есть те элементы («психо-мозговые частички», как говорил один изнеженный граф-бергсонианец), из которых состоит месиво, в котором работает этот государственный муж, который – и так далее. Зипек не знал, до чего они похожи с этим обер-гипер-квартирмейстером, которого он так почитал и который многому мог бы научиться, глядя в лупу на этого своего микродвойника. Слишком поздно они встретятся, к сожалению для них обоих.]

Что-то снова лезло из глубин. Зипека вдруг словно молния озарила изнутри – откровение, да и только. Внутри у него стало вдруг легко, просторно (и даже светло), как в истекающем соплями носу после двух дециграммов кокаина. Тот, не названный, кого он боялся и от кого пытался защититься, второй, настоящий он, выпустил его из подземелья на свет – пускай, мол, распрямится, разомнется, да и жизни понюхает. [«Безумец может реализоваться только в безумии», – сказал бы гениальный Бехметьев.] Всем можно пожертвовать, чтоб только наконец его распознать и укротить или самому быть укрощенным. Но как это сделать, ценою каких преступлений и отречений? Жизнь еще такая долгая! У того типа можно поучиться, как ее заполнить и осилить. Только тот может сделать это – сам-то он всегда будет «за стеклом», как рыба в аквариуме.

Информация

Лилиана ничего этого не чувствовала. В ней самой было все – она была совершенна, психически округла, безупречна – как папа-циклотимик. Это (а какие чудеса крылись в этом «это»!) занимало ее лишь интеллектуально, оставляя абсолютно холодной. К своему внутреннему холоду она прекрасно подогнала маску взрослой дамы. Именно ее холодность приводила Стурфана Абноля в дикую экзальтацию. Но пока что (Боже сохрани) между ними ничего не было. Несколько поцелуев – когда она ледяным тоном спросила: «Почему вы меня так лижете?» – были ей не противны, но удивительно безразличны: все это относилось не к тому миру, в котором она мысленно жила, – взрывчатые материалы еще не соединились с фитилем, ведущим к детонаторам, скрытым в маленькой «хорошо эквилибрированной сервалке» (как выражалась княгиня Ирина). Но брезжило и кое-что еще: плод жизни, пока бесформенный, ничем не напоминающий фаллос, уже соблазнительно топырился. Он казался идеальным, как бледно-салатовый росточек-былиночка во мгле осеннего утра, а ведь в нем таились сплетения паскудных сил и аппетитов, простирающихся в бесконечность. Когда несоизмеримые миры уже готовы были соприкоснуться (как идеальные уста – идеальные, а не мясистые губищи Стурфана с ее земляничной мармеладкой) и вступить в новое химическое соединение: сознательное женское скотство и власть, – Лилиана испытала нечто, граничащее почти с религиозным экстазом, ее пока что чистая, как ни крути, душонка блаженствовала в эфирной, несбыточной красоте мнимого, невоплотимого Бытия.

Опять задвинулись тюремные «засовы»: еще не время. Генезип внутренне бессильно опустился. Мясо отслоилось у него от костей, потроха перепутались. Там, в училище, он мог быть мелким титанчиком и одерживать победы над своими личными врагами – командирами отделений и взводов. Но здесь, клюнув на гадкие чары сверхинтенсивной жизни, воплощенные в этих бабах (свои, родные лишь нагнетали чары шельмы-княгини, вместо того чтоб их надлежаще ослабить), он отступил по всему фронту. Прикончить, что ли, черт возьми, всех трех сразу (только сразу – иначе пасьянс не ляжет) и больше никогда в жизни их не видеть. Ах, вот бы такое сотворить – ведь есть же такие, кто так и поступает. Их все меньше, но они, сукины дети, где-то есть. Ему на это смелости не хватало. Скрытое безумие держало его за загривок, повелевая и впредь хлебать из корыта убожества. Грязный компромисс влился откуда-то сбоку и растекся, как мутная струя в чистой реке. Упрек в безыдейности жег Зипа невыносимым стыдом. Какая же у него была идея? Чем он мог оправдать факт своего бытия – он, нагой, лишенный мелких повседневных подтверждений необходимости происходящего, шатко торчащий над окружающей трясиной, безо всяких подпорок и ребяческих идеек вроде важности концентрических кругов, – ну чем?! А у этой бешеной бабы есть еще какие-то политические концепции, вообще есть башка на плечах, а в башке мозги отнюдь не худшего качества, почти мужские и натренированные в диалектике. Не так-то легко ее с ходу проигнорировать. Разве не возмутительно?

Все невероятно затянулось. Его уже никто ни в чем не убеждал. Все три (как ведьмы из «Макбета») знали, что он сдался. Бабий триумф воцарился в гостиной, облепил неприличной слизью мебель, ковры и безделушки. Мать и Лилиана поднялись с кресел с характерным наклоном вперед, выражающим изысканное парение над жалкой, поверженной реальностью, – была в этом и благодарность княгине. Госпожа Капен чмокнула сына в «лобик», даже не спросив, уходит он или остается. Будущий адъютант Вождя дрогнул от этого поцелуя: у него не было ни матери, ни сестры, ни любовницы; он был совсем один в бесконечной вселенной, как тогда, после рокового пробуждения. Об экскрементальных своих приятелях он даже не подумал. Ха – будь что будет. Он уйдет и не вернется, но только не теперь, не сразу, Бога ради, не в эту минуту. «Der Mann ist selbst» [106] 106
  «Мужчина должен полагаться на себя» (нем.).


[Закрыть], – как говорил начальник школы, генерал Прухва.

Он вышел с дамами в прихожую. Но когда он целовал на прощанье  д ь я в о л ь с к и  м я к о н ь к у ю  ручку княгини Ирины, та успела шепнуть, горячо дыша ему в правое ухо: «Ты останешься. Это очень важно. Все будущее. Я люблю тебя теперь совсем иначе». Он растворился в этом шепоте, как сахар в кипятке. И вдруг – изменившись до неузнаваемости даже для себя самого, просветлев от падения, уже не одинокий и не отчаявшийся («ujutnost’» слегка смердит, но это ничего), довольный, умиленный, почти счастливый от легкой (легкое слабительное средство) половой расслабленности, – он остался. Но едва дамы вышли, княгиня вновь стала холодной и далекой. И снова грубо, за морду, схватило Генезипа ледяное отчаяние. Выходит, напрасно он себе изменил – за внутреннее падение ему не причитается и самого завалящего огрызка этой плоти, которую он, по сути, презирал. Для каких-либо решительных действий вдохновения не было. В таких случаях надо лупить, ломить, пинать, мордовать – а тут стоит в уголке вежливый мальчик с сердцем en compote [107] 107
  Разрезанным на кусочки (фр.).


[Закрыть].

– ...пока не будем говорить о нас, – [Он сидел надутый и по-военному подтянутый. Эта «куча элементов» перед ним была так от него далека (вот «иное измерение» – в том же самом пространстве), что он понять не мог, даже приблизительно, каким чудом может позволить себе хоть самый безобидный «сестринский» поцелуй. Мучительный распад при жизни, причем распад холодный, продолжался. Ах – вырваться бы наконец на простор – безо всех этих мелких препятствий, ловушек, капканчиков» (у него постоянно было такое чувство, будто кто-то вставлял ему палки в колеса). Окончание училища – вот последний срок – уж тогда он им покажет... Только б не вышло, как с аттестатом зрелости – тогда важнейшие личные проблемы вылезли в момент, когда казалось, что все устроилось, все позади.], – это (то есть «мы») не так уж важно. Важнее – кем ты будешь дальше. Именно ты, Генезип, с твоей натурой, полной загадочного, аморфного жара, без идеи жить не можешь. Это грозит взрывом, в лучшем случае безумием. В тебе, как мимолетное облако в зеркальце, отражается все человечество. Я многое поняла, глядя, как ты мечешься. – (Она говорила, как какая-то старая тетка, но была при этом так прекрасна! Чудовищно...) – Идея организации труда никого не поднимет на великие подвиги. Это концепции серого будущего, и только для такого будущего они имеют значение – но мы должны понять, как они воплощаются в прежние социальные организмы, к которым мы еще наполовину принадлежим и потому ощущаем только боль и скуку, – сами в себя врастая в чуждых нам формах. – («„Что й-то“ хренотень какую гонит этот бабон», – подумал Зипек). Это идеи вспомогательные, технические, их теперь может использовать в своих целях любая партия, от нас, Синдиката Спасения, и до большевизированных монгольских князей – но когда-нибудь они воплотятся во всем человечестве – нас тогда, к счастью, уже не будет. Собственно, такими идеями жить невозможно и невозможно им себя посвящать – если только ты не специалист в данной области.

Г е н е з и п: Да, но идея неуклонно, причем мирно, растущего благосостояния плюс идея затушевывания классовой борьбы в староамериканском стиле (к расцвету которого привела когда-то идея организации труда) – все это у достаточно материалистичных людей может явиться достаточным подспорьем хотя бы для выживания – не говоря уж о пересотворении бытия и создании совершенно новых ценностей, во что верят только оппортунисты, карьеристы и просто дураки. Выжить – это не так уж мало, когда видишь, как нас заливает пустыня духа, – примириться с безнадежностью и жить в истине, а не обманывать себя ложными ранними плодами, которые якобы поспевают, – не принимать последних судорог за начатки нового... – (Ведь она сама когда-то все это говорила!) – Как же легко обещать светлое будущее, неискренне, с лицемерными слезами на глазах бормоча банальные, избитые утешения людям, не способным мыслить жестко: дескать, всегда были колебания и неустойчивость, и всегда человечество находило, чем себя ободрить... – (Зипка совершенно не понимал, зачем это говорит, – то ли ее убеждает, то ли себя вместе с ней против себя самого – как попугай, он повторял то, что наплел ему один из курсантов, бывший экономист-любитель Войдекк-Войдакевич.)

К н я г и н я: Ты бредишь, дорогой, как на torture [108] 108
  Пытка (фр.).


[Закрыть]’ах. Благосостояние не может возрастать бесконечно, а интеграция общества как таковая – als solche, повторяю – может, причем независимо от благосостояния, развитие которого может затормозиться, и никакая сила его не повысит. Не говоря уж о Европе, мы ясно видим это в Америке: несмотря на все условия организации труда и максимальное жалованье, и ошеломляющее благосостояние тамошних рабочих, и их возрастающее участие в предприятиях, ничто не могло спасти этот континент от коммунизма. – Аппетит людской безмерен...

Г е н е з и п: Он ослабнет – будьте покойны. Это был только вопрос времени: еще мгновение – и обошлось бы без переворота. В новых обществах как раз...

К н я г и н я: Мы никогда не узнаем, как могло быть, если бы и так далее... Факты подтверждают мою правоту. Из них следует, что сверх того – повторяю, с в е р х  т о г о – необходима высшая идея, которой там не было, а какая идея выше, чем национальная?

Г е н е з и п: О, это вы бредите! – (Он решил быть дерзким.) – Безо всякого коммунизма, на фоне экономической взаимозависимости народов, которая стала очевидна после мировой войны, оказалось, что национальность – это вздор, фикция бывших рыцарей, тайных дипломатов, верхоглядов-предпринимателей и операторов чистой прибыли. Все на свете так переплелось, что речи нет об отдельных нациях в смысле самостоятельности. – (Он снова запутался и не знал – то ли то, что он говорит, это его собственное убеждение, то ли бессмысленное обезьянничанье à la Войдакевич.)

К н я г и н я: То, что произошло после Великой Войны, – было именно замаскированным большевизмом под видом международных организаций, – они были наднациональны, но оставляли нациям возможность некой якобы отдельной жизни. Потому-то все эти лиги и международные бюро труда накрылись, и теперь все так, как есть. – (Употребляя просторечные слова, княгиня не отдавала себе отчета в том, каков их подлинный вкус.) – Может быть только национальность или муравейник – третьего выхода нет. Ты должен жить национальной идеей, поскольку принадлежишь к гибнущей части человечества. Ничего не поделать, тут не солжешь – придется быть тем, кем родился. Лучше смолоду погибнуть за истину, чем жить во лжи. Ты должен мне сдаться, если не хочешь превратиться в собственную противоположность, что с твоей натурой весьма вероятно. Ты должен стать тайным членом Синдиката, если вообще хочешь прожить свою жизнь – на своей высоте, а не на чужой свалке. – [Генезип закрыл лицо руками: тут-то она его и прищучила! Откуда она могла знать слова, способные влезть в его беспонятийные глубины, вытащить оттуда наколотые на символы, как на прутики, куски живой плоти его сокровеннейшего бытия? Разумеется, она проделала это непосредственно с помощью своих гениталий, так же «интуитивно» («хе-хе, господин Бергсон!»), как классический до тошноты сфекс обтяпывает свое дельце с треклятой гусеницей. Он это знал и сгорал от стыда, хотя еще в школе проглотил всю биологическую литературу от Леба и Бона, этих великих деятелей, что разбили в пух и прах понятие инстинкта, заодно уничтожив одну из ужаснейших мистификаций, какие когда-либо существовали: бергсонианство.] – Что-то странное зреет в атмосфере – это последние судороги – я согласна, но в них есть привкус величия, нехватку которого мы все так гадостно и сладостно ощущаем: «Die Freude zu stinken» [109] 109
  «Радость повонять» (нем.).


[Закрыть], – как писал этот горемыка Ницше. – (И сразу дальше:) – Мы до сих пор не сумели, несмотря на безумные усилия, никого из наших внедрить в ближайшее окружение квартирмейстера. Ты один, специально избранный им, – говорят, твой отец кое-что знал о его ближайших планах, – можешь доставить нам невероятно ценные сведения: хотя бы о его образе жизни, о том, как он завтракает, как снимает на ночь эти свои исторические лакированные сапожки... Ведь никто из наших даже примерно не знает, как проходит обыкновенный будничный день этого монструма. А потом, конечно, ты мог бы втереться в проблемы, гораздо более важные...

Откуда-то из нижайших низин, из трясин, с задов гнусных, зато своих, сараюшек и помоечек Зипон ответствовал (Реальность, по его меркам великолепная, хоть и пакостная, и перспектива сгнить в застенке на грязной соломе – две картинки плясали в его измученном мозгу, не в силах одолеть одна другую. С этим справилась речь, как бы не зависящая от личности. Как видно, тот третий, безумец, говорил от имени благородного мальчика, сам отнюдь не будучи благороден, – у него была только воля, «den Willen zum Wahnsinn» [110] 110
  «Воля к безумию» (нем.).


[Закрыть].):

– Прежде всего: на все это уже нет времени – вы что же думаете: китайцы станут ждать, пока вы сведете все грязные счеты во имя своей бесплодной, разжиревшей плоти? Смешные иллюзии!

– Фу! Ну и большевик! Опомнись. Не будь вульгарным – ты ж не агитатор.

– Я уже говорил – шпионом не буду, – буркнул он, – не важно, во имя какой идеи, будь она хоть высшей из высших.

– Даже шпионаж во имя высшей цели есть дело возвышенное. А тут ведь... Даже ради моей дружбы?..

– Плевал я на такую дружбу! Что – ваша прежняя любовь ко мне и демонические штучки тоже были частью какой-нибудь – или той же – политической комбинации? О, как я низко пал... – он снова спрятал лицо в ладонях. Она смотрела на него с нежностью матери и в то же время – как хищная кошка, готовая схватить добычу. Вся напружинилась и подалась к нему, но коснуться его еще не смела. Это могло быть преждевременным, но если не теперь – то никогда. Генезип чувствовал себя, как муха на липучке, – о том, чтоб вытащить поломанные ноги, и речи не было, а крылья отчаянно звенели в воздухе, создавая иллюзию свободы. Он сжался, почти исчез от невыносимого стыда за себя и за ситуацию в целом. И услышал звонок, донесшийся откуда-то из дальних закоулков неведомого дворца, от входной двери.

– Ты ничего не хочешь понимать. Речь прежде всего о тебе самом, о том единственном жизненном пути, на котором ты можешь существенно себя пережить. А также о твоей карьере в случае победы Синдиката. Помни: не все равно, откуда смотришь на жизнь: из ложи в партере или с перенасыщенной миазмами галерки. «Leute sind dieselben, aber der Geruch ist anders» [111] 111
  «Люди те же, а запах другой» (нем.).


[Закрыть], – как сказал один венский извозчик Петру Альтенбергу. Никому еще не помогло отречение от своего класса, вернуться же на свое место труднее, чем кажется. – [Прервать – любым способом прервать это извержение тяжелых, сундукообразных (именно так) слов!]

– Неужели вы всерьез думаете, что мы можем остановить китайцев и законсервироваться в своей паршивой умеренной демократии среди этого большевистского моря?

– И это говорит обожатель и будущий адъютант квартирмейстера! Ты же противишься главному тезису своего идола, дитя мое.

– Никто не знает его мыслей – в этом его величие...

– Как минимум, довольно сомнительное. Это сила, не отрицаю, но довольно анархичная, сила ради силы, это его идея – сила в чистой форме. Мы, Синдикат, должны использовать его в своих целях.

– И это студнеобразное нечто, которое лепечет то одно, то другое, – рупор организации, которая его, ЕГО желает использовать. Ха-ха-ха!

– Не смейся. Я нервничаю и теряюсь в противоречиях. Но кто в них нынче не теряется? Пойми: Запад будет тайно нам помогать. То, что Белая Россия пала, еще ничего не доказывает. Не было там таких людей, как Коцмолухович. А юный большевизм Запада, к тому же слегка националистически окрашенный в низах и скрытно применяющий фашистские методы, ввиду того, что якобы еще не настало время – какое противоречие! – дрожит, уверяю тебя, перед угрозой китайского гнета, нивелирующего все тонкие различия. Поэтому, из технических соображений, они вынуждены не только помогать нам удержать status quo [112] 112
  Существующее положение (лат.).


[Закрыть], то есть нынешний маразм, но и активно толкать в сторону, идейно им противоположную. Голова кругом идет, как подумаешь, до чего усложнилась жизнь. Финансы с Запада – вот польское чудо, которого эти желтые обезьяны со своей честностью понять не могут. Я выдаю тебе ужасные тайны – за это – смерть в тортюрах. А если это не удастся – всё, последняя преграда против китайцев прорвана, желтый потоп, конец белой расы. Увы, все так обобществилось, что расовая проблема в масштабе мира перестала что-либо значить – даже цвета кожи становятся безразличны. А вот как раз пришел господин Цилиндрион Пентальский, папский барон и камергер, бывший командир пулеметной роты гвардии Его Святейшества. – Генезип ощутил себя в этом доме насекомым: тараканом, пруссаком, клопом. Ха – если б можно было иногда всего себя выблевать прямо в небытие, не перестав при этом существовать! Как было бы шикарно!