Текст книги "Грозная туча"

Автор книги: Софья Макарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

На старого француза страшно было смотреть: он был смертельно бледен, синие его губы подергивались в судороге, глаза бессмысленно уставились на медальон, который он стискивал онемевшей рукой.

– Отдайте мне этот медальон! – вдруг попросил он с невыразимой мукой в голосе. – Я вам за него перстень с бриллиантом дам – дорогой, крупный бриллиант, подарок великого князя Константина Павловича.

– Бог с вами! – замахала руками госпожа Нелина. – Стану ли я торговать чужими вещами! Бери его так себе, батюшка, коли он твой!

Ольга перевела слова матери.

– Да порадует вас так Творец небесный, как вы меня порадовали! – сказал Санси, целуя Нелиной руку; и вдруг, прижав к груди своей медальон, он, как женщина, громко зарыдал, повторяя: – Этьен, сын мой! Дитя мое! Они убили тебя… Нет, не они!.. – вскричал он вдруг неистово. – Это Наполеон! О изверг! Поплатишься ты, наконец, за все свои злодеяния!..

И он, как безумный, выбежал из комнаты, подняв руки кверху, словно призывая кару Божью на императора французов.

Долго все присутствовавшие не могли опомниться от этой неожиданной тяжелой сцены; даже дамское любопытство уступило место искренней сердечной жалости, хотя никто не мог вполне понять горя и отчаяния несчастного Санси.

Поахав и высказав все свои предположения насчет медальона, все гости разошлись. Но перед уходом Краевых было решено, что они с Роевыми и Нелиной уедут в Дмитров. Выехать они собирались все вместе, и с завтрашнего же дня – начать укладывать вещи.

Глава XIII

етербург был и тогда уже красив с его изящными дворцами, гранитной набережной Невы и Фонтанки и замечательной решеткой Летнего сада. Много украсила его покойная бабка императора Александра – Екатерина Великая, – построив большие каменные общественные здания, между прочими Академию художеств, Большой театр, Биржу и Публичную библиотеку, выходящую углом на Невский проспект, самую длинную и широкую улицу Петербурга. Заведовали Публичной библиотекой всё люди с хорошим научным образованием, большей частью академики и писатели. Жили многие из них в каменных корпусах, находящихся возле Публичной библиотеки. В одной из таких квартир, довольно обширной для тогдашнего времени, лежал на старом широком диване тучный пожилой человек в пестром халате и читал книгу. Во всей комнате и вокруг него самого царил сильный беспорядок. На столах разбросаны бумаги, книги, гусиные перья, раскрытые перочинные ножи; тут же разложена большая карта России, а подле нее стоит грязная чернильница с остатками чернил, в которых потонули мухи. Из углов комнаты выглядывают прелестные мраморные изображения, на стенах висят художественно исполненные картины, под столом дорогой персидский ковер, весь изорванный и запачканный. К довершению описанного беспорядка во многих местах остались следы пребывания голубей, беспрестанно влетающих и вылетающих в отворенные окна и преважно расхаживающих по столам и всей мебели.

– А я к вам, Иван Андреевич! – говорит угрюмо вошедший гость, человек лет под тридцать, некрасивый, рябой, с суровым недовольным лицом.

– А, это вы, Николай Иванович! – приветствует вошедшего хозяин дома, не поворачивая головы и не отрывая глаз от книги. – Присядьте, батенька, я только вот эту страничку дочитаю.

Гость заглянул в книгу и сказал с досадой: бросьте, Иван Андреевич, охота вам всякую дрянь читать.

– Э, батенька! Надо же дать отдохнуть мозгам! – отвечает равнодушно хозяин. – А то они и работать, пожалуй, перестанут!

– Не вам бы на мозги жаловаться! – заметил гость. – Каждая ваша басня стоит целой драмы или комедии.

– Э, полно, батенька! Что нам друг друга хвалить! Каждый себе цену знает. Как ни хвалите, а моя последняя басня из рук вон плоха…

– Да что вас слушать! – сказал с досадой гость. – Вечно вы недовольны своим писанием. Вот попали бы вы в мою шкуру, так и совсем забросили бы писать.

– Ну, ну! Что вы там еще выдумали!

– А то, что размер стиха не подходит для поэмы Гомера. Стал я переводить «Илиаду» шестистопным ямбом, и такая злость берет иной раз, что готов бросить все мною написанное и начать снова переводить гекзаметром.

– Что это вы, батенька! Ведь у вас переведены уже несколько песен.

– Все равно. Пусть все переведенное пропадет, а этот шестистопный ямб убьет все дело.

– Гм!.. По мне так тоже лучше все сызнова начать, чем завершать плохонькое, – заметил как бы про себя хозяин, в котором читатель уже, вероятно, узнал знаменитого баснописца, Ивана Андреевича Крылова, а в его собеседнике – даровитого переводчика «Илиады» Гомера, Николая Ивановича Гнедича.

– Только вот в чем дело, батенька, – продолжал Крылов, поднявшись с дивана и положив руку на плечо Гнедича. – Не ошибаетесь ли вы, дружище? Может быть, так только – блажь какая на вас нашла?.. Прочтите-ка мне написанное, обсудим дело сообща. Ведь не шутка кинуть то, что писалось годами!

Гнедич вынул из шляпы свернутую трубочкой тетрадь, расправил листы ее и принялся читать.

Крылов внимательно слушал гостя, и лицо его все более и более хмурилось. Он только что собрался сказать что-то Гнедичу, как в комнату вошел Константин Николаевич Батюшков, тогда еще молодой человек – лет двадцати восьми.

– Генеральное сражение выдержали! – кричал он, помахивая с торжеством каким-то письмом в воздухе.

– Где было сражение? Когда? – спросили в один голос Крылов и Гнедич.

– Сражались в девяти верстах от Можайска, близ села Бородина. Началась битва двадцать четвертого августа. Одно грустно: Багратион смертельно ранен, Кутайсов убит, много генералов перебито, но зато французы потеряли не меньше наших. Да вот письмо, только что мной полученное от приятеля, бывшего в деле. Он находится в дивизии Неверовского. Я вам прочту это письмо, если хотите…

– Читайте скорее, батенька! – бросил нетерпеливо Крылов. – Нашли о чем спрашивать! Разве найдется такой русский человек, который не хотел бы знать всех подробностей о победе своих?

Батюшков, отыскав в письме описание сражения, начал читать:

«24-го числа в два часа пополудни началось дело близ Шевардина. Не успели мы закусить, как батальон наш пошел в стрелки. Вправо от нас стали показываться колонны неприятеля. Тарнопольский полк нашей дивизии, выставленный защищать редут, пошел в атаку с музыкой и песнями и бросился в штыки на моих глазах. Резня продолжалась недолго: полкового командира их ранили и, когда его понесли вон из строя, полк начал колебаться. Но тот, кому была передана команда, снова повел их в штыки, и работали они молодцами. Ходили еще при нас в атаку Александрийские и Ахтырские гусары и храбро дрались в виду у нас. На ночь мы опять пошли в стрелки. Во всей армии 25-го числа был отдых, только мы, егеря 49-го полка, не переставали перестреливаться с неприятелем, и наших много было убито. В ночь с 25-го на 26-е в корпусе маршала Даву, стоявшем против нас, пели песни, били барабаны, музыка гремела, и только на рассвете мы увидали, что лес, бывший перед нами, вырублен французами и на его месте стоит батарея. С самого рассвета началась пальба из пушек, и до самого полудня не слышно было ни одного ружейного выстрела: все палили только орудия; гром от них был такой, что за пять верст оглушало. Говорят, небо горело, да вряд ли кто видел это из-за дыма. Наша дивизия была уничтожена. Меня послали за порохом. Я не мог ехать не только по дороге, но и ближайшим к битве полем от множества раненых и изувеченных людей и лошадей, бежавших в ужаснейшем виде. Вспоминать не могу этого зрелища… Около семи часов вечера я встретил нашего майора Бурмина с сорока человеками солдат. Тут были все воины, уцелевшие из нашего полка, и, Боже мой, в каком они ужасном предстали мне виде: обожженные порохом, с запекшейся кровью на лицах и мундирах. Бурмин велел мне вести их в стрелки… „Ведите нас добивать, ваше благородие! Ляжем с остальными товарищами“, – говорили они, готовые снова сразиться с врагом. Когда мы вошли в лес, мне представилась ужасная картина. Тут была чистая бойня: пехота разных полков, кавалерия без лошадей, артиллеристы без орудий… всякий дрался, чем мог – тесаками, саблей, дубиной, кулаками… Боже, что за ужас! Мои егеря тотчас разбрелись по лесу, а я поехал, куда мне было указано. Было уже десять часов вечера, но пальба из пушек не прекращалась. По дороге я видел колонны наших и французов, опрокинутые, словно карты, изображающие в руках ребенка солдатиков и опрокидываемые им одним пальцем или просто дуновением. Ужасная картина! Но сердце замерло, и я не уронил ни одной слезы по несчастным. Наткнулся я на своего брата и узнал, что он ранен в ногу; поделился с ним куском баранины, доставшейся мне от казначея, когда я ездил за патронами. К 11 часам наша дивизия была собрана, в ней оказалось всего 700 человек. Начальники почти все оказались перебиты. Остатки полков явились под начальством поручиков и даже фельдфебелей. В нашем полку остался полковник и, считая со мной, трое офицеров. На следующий день 26-го в полдень я въехал с нашим капитаном Шубиным на пригорок. Оттуда мы с ним видели, как два наши кирасирские полка пошли в атаку на батарею и взяли ее. Но что при этом они вытерпели – это был сущий ад! За любопытство наше капитану Шубину оторвало правую ногу. Но впрочем… на все судьба! На моих глазах сняли с лошади раненого в ногу нашего героя князя Багратиона. Да, ученик Суворова был постоянно впереди, в самом огне; рана тяжела, и вряд ли он останется жив… Страшная была бойня, кровь человеческая лилась рекой, груды тел мешали двигаться пехоте; упавших, тяжелораненых давили свои же, двигаясь массой; разбирать было невозможно! Кутайсов убит, и много офицеров перебито и ранено, но и французов пало не меньше, чем наших. Важнее всего то, что мы не поддались французам и не отступили».

– Не отступили, голубчики, не отступили! – всплакнул Крылов, прервав вдруг чтение.

Гнедич сурово глядел в одну точку и вдруг, стукнув изо всей мочи по столу кулаком, крикнул:

– А мы тут сидим и изводим чернила, пока наши тысячами гибнут за нас и за святую Русь!

– Да, – согласился грустно Батюшков, – если бы не моя рана, я бы не утерпел, приписался бы в полк или в ополчение.

– Ну, с вас и бывшего довольно!.. – пробормотал Крылов сдавленным от слез голосом. – Послужили в шведскую войну, получили пулю в ногу. Чего же еще более!

– Что тут толковать о бывшем! – прервал его Батюшков. – Если бы только не хромал, пошел бы. А то куда калеке бороться с врагом!

– Вот я бы… – начал Гнедич.

– Уж и нам с вами не собраться ли? – остановил его насмешливо Иван Андреевич. – Что же мы с вами Дон Кихота и Санчо Пансо изображать станем? Набралось бы в войско много подобных нам. Но мало было бы пользы: плохие мы воины и по силе, и по знанию дела. Крестьянин наш хоть силой берет, выносливостью, все преодолевает. А мы что? Вы словно спичка какая, ударь вас разок саблей – и вас не существует, а я как бочка, и никакого тоже от меня проку не жди, на первом же переходе ноги протяну.

– Воодушевление придает силы! – кипятился Гнедич. – Разве мало наших в войсках? Наш товарищ Александр Федорович Воейков бросил и перо, и службу в библиотеке, и свой перевод «Садов Делиля», и отстаивает грудью нашу родную землю. А наш милый сладкогласный певец Василий Андреевич Жуковский!.. Он тоже переменил перо на меч. Всех не перечесть наших писателей, ушедших в ряды воинов. Не говоря уже о нашем храбром Денисе Васильевиче Давыдове. Он воином родился. О нем Суворов сказал: «Я не умру еще, а он уже выиграет три сражения». Что не помешало ему, однако, быть хорошим поэтом. Так что же вы, Иван Андреевич, меня на смех поднимаете. Дело не в силе, а в воодушевлении.

– Нет, Николай Иванович! Те не то, что мы с вами. Нам не мечом воевать, а пером! Вы переводите в назидание юношеству и молодежи битвы, чудно описанные бессмертным Гомером, а я басню на Наполеона задумал – если выйдет не из рук вон плоха, то останется на память детушкам.

Говоря это, он, однако, задумался: видно было, и его тянуло не к перу и бумаге, а в стан наших воинов. Все примолкли под впечатлением одной тяжелой думы: они радовались успеху наших под Бородиным и грустили о стольких погибших собратьях.

– А Багратион незаменим! – сказал вдруг Крылов так громко, словно кричал глухому. – Страшная для России потеря, если он умрет!

– Да, страшная была бы потеря! – сказал новый посетитель, быстро открыв дверь.

Это был двадцатилетний Михаил Васильевич Милонов. Его встретили радостным приветом.

– С победой! – продолжал он, здороваясь со всеми. – Только победой можно считать лишь то, что мы, русские, доказали, как умеем умирать за отечество и не дать врагу того, чего не хотим уступить. Страшно подумать, сколько легло наших и французов. Словно пророк назвал три речки, протекающие близ Бородина: Войня, Колоча, Стонец. И точно, воюя, колотили друг друга так, что стоном стонали поле и окрестности… А вести-то все тревожнее и тревожнее. Велено вывезти из Москвы в Казань институты и все учебные заведения. Бумаги и драгоценные вещи отвезены туда же.

– Неужто французы могут взять Москву? – вскричал грозно Гнедич.

– Слышно – от Бородина Наполеон двинулся прямо на Москву.

– Господи! Сохрани и помилуй нашу матушку Белокаменную! – сказал Крылов со слезами в голосе.

– Не выдадут ее наши, не бойтесь! – возразил с уверенностью Батюшков. – Мало будет войска – ополчение грудью станет. А за ними и все наши мужички. Все готовы лечь костьми, лишь бы не выдать французам Москву, нашу кормилицу.

– Все в руках Божьих! – молвил набожно Крылов. – Человек предполагает, а Бог располагает. Ему одному известно будущее.

– Победим, непременно победим! – говорил восторженно Милонов. – Недаром орел парил над нашими войсками, когда Кутузов принял над ними начальство. Помните чудное стихотворение, написанное на этот случай нашим семидесятилетним Гавриилом Романовичем Державиным:

 
Мужайся, бодрствуй, князь Кутузов!
Коль над тобой был зрим орел,
Ты верно победишь французов…
 

– Вот уж истый поэт! – кивнул Крылов. – Седьмой десяток кончается, а отзывчив, как юноша, и меток, как сатирик: какую славную игру слов он внес в свое четверостишие:

 
Как ни велик На поле он,
И хитр, и быстр, и тверд во брани,
Но дрогнул, как простер лишь длани
К нему штыком Бог рати он.
 

– А я этого четверостишия еще не слыхал, – сказал Милонов.

– Как же, как же! Это он его мне сам прислал. Вот поглядите! – сказал Крылов и пошел рыться в ящике письменного стола.

Все с нетерпением ожидали.

– Вот оно! – сказал наконец баснописец, подавая друзьям листок бумаги. – Однако мне пора на службу. Извините, господа!

Все простились. По их уходе Крылов долго пыхтел, натягивая сюртук, и ушел, не пошутив по обыкновению со своей старой прислугой. Он был сильно взволнован и озабочен судьбой Москвы.

Глава XIV

ще солнце не осветило двадцать шестого августа обширную поляну перед селом Бородино. Боевые огни догорали. Тишина царила в обоих лагерях, только звякали лопатки и временами раздавались крики ополченцев, заканчивающих земляные работы на укреплениях. Они спешно работали весь день и всю ночь накануне Бородинского боя, но старались скрыть это от неприятеля и работали молча, без криков и громких возгласов. Как затишье всей природы бывает, большей частью, перед бурей, так и это затишье в двух враждебных лагерях предвещало кровавый дождь и громы орудий.

Наш главнокомандующий, Михаил Илларионович Кутузов, предчувствовал, что дело будет жаркое, упорное, кровопролитное. Ему не спалось; он поднялся задолго до рассвета и поехал один на батарею, расположенную на возвышенности, называемой Горки, близ большой Московской дороги. Остановясь на вершине холма, он долго смотрел на наши войска, расположенные, большей частью, корпусами и занявшие находящиеся тут селения Бородино, Семеновское, Князьково, Утицу и другие. На правом крыле, начинавшемся у селения Бородина, близ впадения реки Войни в Колочу, была расположена Первая армия под начальством Барклая-де-Толли. В самом центре, против селения Шевардино, стоял корпус Дохтурова под личным его начальством. Левое крыло наше расположено было начиная от селения Семеновского и состояло из Второй армии под начальством князя Багратиона. Перед селением Семеновским была наскоро сооружена на кургане батарея, названная Курганной; за ней вплоть до Семеновского располагался пехотный корпус Раевского, а затем кавалерийский корпус графа Сиверса первого.

В селении Князево стояла в резерве гвардия, а за селением Утицей, близ старой Смоленской дороги, был поставлен Кутузовым корпус Николая Алексеевича Тучкова. Он скрыт был за оврагом и должен был действовать внезапно в помощь Второй армии и наблюдать, чтобы неприятель не обошел ее. В подкрепление ему стояли за ним семь тысяч ратников Московского ополчения. Остальные ратники Московского и Смоленского ополчений находились позади всех остальных корпусов в местах, где были устроены перевязочные пункты.

Грустно и озабоченно смотрел Кутузов вдаль на селение Шевардино, занятое сутки тому назад французами. Он вспоминал, сколько крови было пролито третьего дня за Шевардинский редут. Сам Наполеон предводительствовал своими войсками и старался во что бы то ни стало овладеть этим сильным укреплением, находившимся между рекой Колочей и старой Смоленской дорогой в Москву. Французская артиллерия осыпала наших ядрами, гранатами и картечью. Кутузову казалось, словно он видит, как французы стремительно бросаются на Шевардино и занимают редут; но вот подходят наши гренадеры, они идут на смертный бой, впереди их священники в облачении с крестами в руках. Завязывается страшная рукопашная схватка. То наши опрокидывают французов, то те теснят наших и снова овладевают редутом. Кровопролитное сражение это кончилось только поздно вечером. Шевардинский редут остался в наших руках. Вот совсем стемнело, и вдруг послышалось нашим, будто французы приближаются снова к Шевардину… но, может быть, это только разъезд их? Вот вспыхнул стог сена – один, другой – и осветил густую колонну французов, двигавшуюся на наших. Генерал Горчаков велел Неверовскому остановить французов. Егеря, готовясь ударить на неприятеля в штыки, разрядили ружья и, тихо подкравшись к нему в темноте, стремительно бросились вперед с громким «ура!». Французы оробели, остановились. Наши смешались с ними, кололи их штыками и гнали назад. Тут подоспела к нашим кирасирская дивизия и довершила поражение неприятеля, отбив у него пять орудий.

К полуночи французы снова двинулись на Шевардино, но Кутузов не нашел нужным долее удерживать редут этот и велел Горчакову отступить и присоединиться к нашим войскам, занявшим местность на расстоянии более версты от Шевардина…

И вот сегодня предстоит им бой несравненно кровопролитнее. Вчера Кутузов объезжал войска и говорил им: «Вам предстоит защищать землю родную, послужить верой и правдой до последней капли крови. Каждый полк будет употреблен в дело. Вас будут сменять, как часовых, через каждые два часа. Надеюсь на вас, Бог нам поможет. Отслужите молебен». Ему отвечали отовсюду громким «ура».

Перед вечером обнесли икону Смоленской Божьей Матери, которую войска наши вынесли из Смоленска, когда оставляли этот город. Горячо молились наши солдатики, громко исповедуясь и готовясь на смерть. «И много, много падет их! – думалось Кутузову. – Но сражение это необходимо. Придется лечь костьми за Россию!»

Почти в то же время, как Кутузов выехал на вершину Горок, Наполеон вышел из своей палатки. Он был в прекрасном расположении духа; его как нельзя больше радовало предстоящее сражение, и он всю ночь посылал узнавать, не отступили ли русские, не хотят ли они снова уклониться от генерального сражения, но ему всякий раз докладывали, что огни горят и слышен в русском лагере шум. Несколько раз будил Наполеон своего дежурного генерал-адъютанта и говорил с ним о предстоящем деле, спрашивая, надеется ли он на победу. Наконец сказал: «Надо выпить чашу, налитую в Смоленске».

Выйдя из палатки, он сел на коня и поехал в Шевардино, где были расположены главные его силы между рекой Колочей и старой Смоленской дорогой в Москву. Вправо от него из русского лагеря громко пронесся в сонном воздухе посланный из тяжелого орудия заряд, и снова все погрузилось в глубокий предрассветный сон. Наполеон велел строиться в боевой порядок. Пробили сбор и стали читать перед выстроенными ротами и эскадронами следующий приказ Наполеона, написанный накануне им самим:

«Настало желанное вами сражение! Победа зависит от вас; она нам нужна и доставит изобилие, спокойные квартиры и скорое возвращение в отечество! Действуйте так, как вы действовали при Аустерлице, Фридланде, Витебске, Смоленске, и самое позднее потомство с гордостью станет говорить о подвигах ваших; да скажут о вас: „И он был в великой битве под стенами Москвы!“».

– Увидим, какова эта Москва! – процедил сквозь зубы Ксавье Арман. – Говорят, в этой столице варваров собрано множество сокровищ… Тем лучше для нас! Каждому достанется крупная часть на долю.

Этьен Ранже, толково читавший перед своим взводом приказ Наполеона, тоже был уверен в победе и радовался скорому отдыху в стенах Москвы, но ему страшно было подумать, сколько прольется крови в предстоящем сражении, сколько останется семейств, горько оплакивающих невозвратимые потери.

В это время заря осветила розовым светом восток, и восходящее солнце рассеяло предрассветный туман.

– Вот солнце Аустерлица! – воскликнул Наполеон.

Окружавшие его радостно откликнулись на это прорицание победы.

Вице-король, принц Евгений Богарне, сын Жозефины, первой супруги Наполеона, получил еще накануне от него приказание вытеснить русских из Бородина. Он до рассвета, пользуясь ночной темнотой, подвел войска свои к Бородину и разом со всех сторон окружил первый русский батальон, выставленный передовой цепью; лишь только рассвело, град пуль осыпал русских егерей.

Барклай-де-Толли, наблюдавший с пригорка, тотчас заметил, что одной дивизии никак не устоять против целого корпуса вице-короля, и послал в Бородино своего адъютанта с приказанием отойти за Колочу и сломать мост, через который они перейдут. Не успел адъютант доскакать с приказанием, как наши ударили уже в штыки, но были оттеснены французами. Неприятель продолжал наступать; егеря перешли через мост, но не успели его вполне уничтожить, как французские стрелки перебежали мост и бросились на батарею, его обстреливавшую; наши, однако, отбили ее у них. Тут был прислан в подкрепление егерям полковник Карпенков. Он построил свои батальоны скрытно от неприятеля за пригорком и в то время, как егеря отступали, велел своим взобраться на гребень пригорка и угостить неприятеля ружейным огнем. Еще дым от этого залпа клубился перед французами, не ожидавшими подобного нападения, как наши ударили на них в штыки. Ошеломленный неприятель побежал к полуразрушенному мосту, но не мог перейти его сплошной колонной, так как более десятка мостовых досок были уже сняты; наши бросились на непопавших на мост и истребили их всех.

Карпенков послал было уже своих стрелков вдогонку за перешедшими на ту сторону французами, но ему приказано было вернуться и разрушить мост, что он и исполнил под пулями неприятеля.

Вся описанная кровавая стычка была устроена Наполеоном с целью отвлечь внимание Кутузова от главного нападения на Курганную батарею Раевского, которую громил Сорбье. Пока корпус вице-короля дрался с русскими у Колочи, маршалы Даву, Ней и Жюно двинулись лесом и его опушкой прямо к Курганной батарее, за которой укрывался корпус Раевского. За пехотой двигалась конница под начальством Мюрата. Тут, разумеется, находились Этьен и Ксавье со своими товарищами. Трудно было коннице двигаться лесной чащей по тропинкам, едва намеченным, но они преодолевали разные препятствия и всевозможные неудобства, ожидая, что «предстоящая им битва будет решительной» и затем им придется только отдыхать и пользоваться всем, что доставит им победа. Одни мечтали о том, с какой славой вернутся они в свое отечество и будут отдыхать в кругу своих близких, рассказывая им обо всех опасностях, которым они подвергались в далекой, незнакомой стране, населенной варварами; другие жаждали захватить как можно больше добычи, чтобы разом разбогатеть; третьи желали отдыха, сытной еды, вина вдоволь… словом, каждый, двигаясь к месту генерального сражения, мечтал о том, что более всего занимало его в жизни…

Вот передовые колонны французской пехоты вышли из леса и строятся под выстрелами двенадцати орудий русской Курганной батареи.

– Однако эти варвары русские хорошо метят! – говорит Ксавье Арман. – Поглядите, сколько наших выбывает из строя.

– Видно, жаркое там дело! – соглашается его товарищ.

– Вот скоро убедимся в этом сами! – замечает не без хвастовства Ксавье. – Без нас дело не обойдется!

И точно! Не прошло и часа, как скачет к Мюрату адъютант с приказанием от Наполеона двинуть кавалерию, ибо действие пехоты оказалось неуспешным; произошло замешательство вследствие несчастного случая с маршалом Даву: лошадь под ним убило ядром, самого Даву сильно контузило, и его сочли мертвым; Дезье, сменивший Даву, тоже ранен, он сдал команду генерал-адъютанту Раппу, но и тот вскоре вынужден был удалиться с поля боя, так как тоже был ранен. Русские дерутся как бешеные; их истребляют целыми дивизиями, а они не поддаются…

Мюрат двинул свою кавалерию в этот ад ядер, картечи, смрада от порохового дыма и крови.

В то время, как главные силы Наполеона направлены были на центр русских, поляки под предводительством Понятовского пошли по старой Смоленской дороге в обход нашей Второй армии. Их бы тотчас мог остановить корпус Тучкова, если бы он оставался скрытым за оврагом, но Беннигсен, не предупредив Кутузова, велел Тучкову выдвинуть свои позиции, и Понятовский успел овладеть селением Утицей прежде, чем Тучков имел возможность двинуть свои войска назад и поставил их близ высокого кургана, на который ввезли четыре орудия и стали отбиваться от войск Понятовского.

Пока это происходило близ селения Утицы, полк, в котором находился Этьен, стоял в бездействии под градом картечи. Тела убитых и раненых тысячами покрывали ближайшее к нему поле перед Курганной батареей. Русские дрались отчаянно. Раненый генерал Буксгевден, истекая кровью, повел своих на занятую неприятелем батарею и пал мертвым. Граф Воронцов, князь Горчаков и принц Мекленбургский были ранены. Князь Кантакузин отбил несколько неприятельских орудий и был убит.

– Ребята! – кричал солдатам полковник Монахтин, указывая на батарею. – Отстаивайте ее, как бы вы отстаивали грудью Русь святую!

Он бросился на батарею и пал замертво, остановленный зарядом картечи.

Князь Багратион послал сказать Николаю Алексеевичу Тучкову, чтобы тот прислал ему в подкрепление дивизию Коновницына. В этой дивизии находился Ревельский полк, которым командовал Александр Алексеевич Тучков. Не теряя времени, дивизия Коновницына пустилась скорым маршем к Семеновскому и вступила в бой, шагая по трупам. Чтобы воодушевить своих солдат, дрогнувших при виде страшного кровопролитного сражения, Александр Тучков бросился со знаменем в руках к Курганной батарее и был ранен…

Этьен Ранже, на глазах которого разворачивалось сражение, заметил сильное замешательство в рядах русских войск, двинутых на подкрепление к Семеновскому. Ему послышалась знакомая фамилия генерала Тучкова, и кого-то понесли из строя. Но в эту минуту град бомб и картечи посыпался в ту сторону, и все скрылось из глаз Этьена в облаке порохового дыма. Когда это облако рассеялось, место, где находился раненый, представляло бесформенную массу: поднятые ядрами глыбы земли, останки человеческих тел, полузасыпанные землей, сломанное оружие… все было исковеркано, перемешано, сбито в кучу.

«Какой это генерал Тучков? – промелькнуло в голове Этьена. – Одного я взял в плен и получил за это орден Почетного легиона… Это, верно, брат его!»

Но раздумывать долго ему не дали.

– Стройся! Вперед! – закричал командир, и они понеслись на батарею.

Но русские приняли их в штыки, и как они ни действовали быстро палашами, не могли прорубиться через сомкнутые ряды доблестных солдатиков.

Пока шла эта упорная борьба у Курганной батареи и близ Семеновского, Тучков первый также упорно отбивался от Понятовского, который успел-таки занять пригорок. Узнав, что Багговут идет к нему на подкрепление, Николай Алексеевич решился атаковать неприятеля, дабы не дать ему утвердиться на занятой им возвышенности. Распределив свои дивизии, как напасть на неприятеля с разных сторон, он сам повел один из полков в атаку, вытеснил Понятовского с возвышенности, прогнал к Утице и велел ввезти орудия на отнятую возвышенность и стрелять по отступавшим. Храбрость эта дорого ему стоила: он был смертельно ранен.

В это время Наполеон послал своего адъютанта к вице-королю принцу Евгению Богарне с приказанием напасть на русский центр с противоположной стороны. Принц Евгений Богарне оставил одну из своих дивизий защищать Бородино, другую послал на правый берег Войни, а сам с остальными дивизиями перешел Колочу и двинулся к Курганной батарее, защищаемой Раевским. Их встретили дружным огнем наши стрелки, но французы не отступили перед пулями и, оттеснив русских стрелков, двинулись прямо на батарею. По ним ударили картечью из восемнадцати орудий. Но они и тут не остановились.

Выстрелы с русской стороны становились все чаще и чаще, заряды быстро истощались, наконец густой дым скрыл колонны французов, и нельзя уж было видеть, что происходит в рядах их.

Вдруг на батарее у брустверов показались головы французских солдат; произошел кровавый рукопашный бой, и батарея была занята французами, наши стали отступать в смятении перед неприятелем, теснившим их. По счастью, Паскевич велел командовавшему батареей увезти зарядные ящики и лошадей из-под орудий, и завладевшие ими французы не могли стрелять из них и должны были ввозить торопливо свои орудия, чтобы направить их на расстроенные ряды защищавших батарею. Еще несколько минут, и неприятель утвердился бы в самом центре русской боевой линии.

Тут подъезжают молодой граф Кутайсов и Ермолов, посланные по поручению главнокомандующего. Они видят, что от занятия Курганной батареи зависит по существу судьба всего сражения, и решаются на отчаянный подвиг. Каждый из них становится во главе батальона, громким криком останавливает бегущих в смятении солдат и бросается отбивать штыками батарею. В это время в левый фланг принца Евгения ударил Паскевич, а Васильчиков – в правый, и в мгновение ока колонны неприятеля оказались расстроены; русские погнали их к кустарникам, по пути всех истребляя.