Текст книги "Грозная туча"

Автор книги: Софья Макарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Глава VI

осква существует около семи с половиной столетий. Это один из самых больших городов. Построен он подобно Риму – на семи холмах. Самый высокий из этих холмов, Боровицкий, находится в центре Москвы, в ее Кремле; на нем высится колокольня Ивана Великого. Кремль, или городская крепость, окружен высокой каменной стеной с башнями и бойницами. В нем нет частных домов, а всё общественные здания, соборы, церкви и дворцы. К кремлевской стене с одной стороны прилегает Китай-город, или Красный, так названный вследствие того, что был некогда обнесен неоштукатуренной кирпичной стеной. Понятно, что при таком разделении города стенами необходимы ворота, и их очень много в Москве. Названы они по иконам, близ них находящимся, как, например: Иверские, Никольские, Варваринские.

В 1812 году в Москве уже было очень много больших красивых каменных зданий, но рядом с ними ютились покосившиеся деревянные домишки, крохотные, невзрачные лавчонки и придавали городу такой неряшливый вид, что один французский остряк, посетивший Москву за 25 лет до вторжения в Россию французов, так характеризовал ее: «Москва не похожа на город. Она имеет вид, будто пятьсот богачей аристократов сговорились поселиться друг подле друга и перенести в одно место свои великолепные дворцы и каменные дома своих приближенных, но вместе с тем перенесли и все деревянные постройки и пристройки, где живут их прислуга, ремесленники и рабочие». Тем не менее Москва невероятно живописна и оригинальна с сотнями своих церквей, возвышенностями, извилистыми берегами плоскодонной Москвы-реки и садами при частных домах.

Между воротами Варваринскими и Ивановским монастырем высилось в описываемое нами время каменное здание Соленого двора. Двухэтажный каменный дом его выходил фасадом на Солянку. От него тянулась каменная стена аршина четыре в высоту и огибала квадратное пространство с версту по периметру стена эта была не что иное, как сплошные амбары. Снаружи двора был только один вход под каменной аркой с железными воротами. В то время никто не смел торговать солью, и все должны были покупать ее от казенных приставов.

Одним из таких приставов был Григорий Григорьевич Роев.

Несмотря на то, что дом был велик, помещение в нем было очень тесно, так как большую часть здания занимали громадные сени; окна последних выходили на улицу, тогда как окна комнат смотрели во двор.

В одной из этих небольших комнат сидели две женщины: одна, пожилая, Анна Николаевна Роева, другая, молодая, стройная красавица, невестка ее Прасковья Никитична.

– Что-то долго их нет! – говорила озабоченно старушка. – Уж не случилось ли чего?

– Чему же случиться, матушка? Все кажется тихо да мирно.

– Не заехали ли к кому в гости?

– Николай Григорьевич обещался прямо из дворянского собрания домой.

– Мало ли что он обещался! Отец, может быть, увез его куда. Не станет же он противоречить Григорию Григорьевичу!

– Пойти посмотреть в сени, не увижу ли из окна дрожек их…

– Чего смотреть! Расскажи мне лучше, что у вас в Дмитриеве делается.

– Да все по-прежнему. Только и пересудов у наших, что о французе. Комету смотреть ходят.

– Разве у вас видна она?

– Еще как видна!.. И мы вечером, гуляя с Николаем Григорьевичем, не раз ею любовались.

– Есть чем любоваться – только бедствие предвещает. Ах, Господи!..

Молодая женщина при этом улыбнулась, опустив пониже голову. Здесь послышался перестук колес въезжавшего во двор экипажа. Молодая Роева бросилась к окну, но тотчас же отошла от него, бросила:

– Это Замшина.

– А-а!.. – протянула старушка. – Давай-ка, Пашенька, мне поскорее мою желтую шаль и чепец с лентами.

И за минуту перед этим старушка, сидевшая просто в ситцевом капоте, с косичкой, подвернутой под гребень, превратилась в нарядную чопорную барыню и важно поплыла навстречу гостье.

Не одна Роева принаряжалась только ради гостей; в то время все так делали, и молодую Роеву называли мотовкой и франтихой за то только, что она всегда была чисто одета.

– Здравствуйте, голубушка Анфиса Федоровна! – встретила приветливо хозяйка дома вошедшую.

Они обнялись и поцеловались.

– Заехала узнать о вашем здоровье, – говорила гостья немного нараспев, точно сама любуясь своей речью.

– Пашенька! – обратилась Роева к невестке. – Ты бы приказала подать нам закусить чего: балычка, рыжичков…

– Не беспокойтесь, голубушка Анна Николаевна. Я от обедни заходила домой чаю выпить.

– Как можно! – прервала ее хозяйка. – Вы меня обидите, коли не отведаете моего соленья! Иди, иди, Пашенька, распорядись!

Но молодая Роева уже была за дверью.

– Что-то не видать вас было одиннадцатого у Ольги Федоровны? – спросила Замшина, усевшись поудобнее.

– Да сын с женой ко мне в тот день приехали, так я только и ездила с невесткой поздравить именинницу, а от обеда отказалась.

– А что смеху-то перед обедом было, не знаете?..

– Нет, ничего не слыхала!

– Так послушайте же! Обед был роскошный! – начала Замшина тоном хорошей рассказчицы, знающей себе цену. – Народу набралось изрядно. Ну и наша Дарья Андреевна Лебедева в том числе… Подошла она со всеми нами к подносу с закуской… а закуска была знатная, чего-чего там только не поставили! Вот она, выпив рябиновочки, только что стала закусывать свежей икоркой, как вбежал Алеша, младший сын именинницы; видно, с поздравлениями все утро рыскал – да и брякни сразу: «Французы через две недели в Москве будут!». Как услыхала это наша Дарья Андреевна, так и закатилась: истерика случилась с ней. Только и твердит: «Воды! Воды!.. Ой, душит меня, душит!» Все к ней: кто с одеколоном, кто с уксусом, кто со спиртом… развязали ей чепец. Она его в одной руке держит, в другой – стакан с водой. И все твердит: «Душит, душит… умираю! Ты меня, Алешенька, уморил». Тот извиняется, мол: «Сказал, что вся Москва говорит… Да и то, не всякому слуху и верить можно, Дарья Андреевна!» – добавил он, чтобы ее успокоить. А ей эта, видно, уж комедия и прискучила, она тотчас же и успокоилась. А как сели за стол, так не менее всех остальных кушала, даром что истерика с ней начиналась.

– Потеха да и только!.. – смеялась Анна Николаевна, махая правой рукой.

– Такая привередница, такая привередница! – продолжала гостья, складывая пухлые руки на груди и поднимая глаза кверху.

В это время лакей с прорванными локтями и нечесанной головой принес большой поднос с закуской, и началось подчивание. Замшина преисправно брала и с того, и с другого блюдечка той же вилкой, что и ела, и похваливала домашние соленья, прося поделиться рецептами.

– А слышали вы, матушка Анна Николаевна, – обратилась она опять к хозяйке дома, – что поговаривают об ополчении? Государь-то, вишь, прибыл в ночь на двенадцатое.

– Как не слыхать! Николаша наш в Кремль бегал, еле протискался: народу там набралось видимо-невидимо, на площади была такая давка – яблоку негде упасть. Если бы не будочники, не доехать бы ни одному экипажу до собора. Николашу знакомый квартальный провел и поставил у самых южных дверей, через которые вошел в собор государь. И Николаша видел его, вот как я вас вижу.

– Во-о-от как!.. – протянула Замшина, видимо, стараясь запомнить все подробности, чтобы затем разносить их по городу.

– Когда государь вышел на Красное крыльцо, раздался звон колоколов и народ закричал «ура!». Со всех сторон послышалось: «Веди нас, отец наш, умрем или победим злодея!». Государь постоял несколько минут на крыльце.

– Говорят, государь очень изменился в лице.

– Сильно изменился наш батюшка, похудел, лицо темное, грустный такой!.. Встречал его наш преосвященный Августин с крестом в руках.

– Да, митрополит наш Платон уж стар. Где ему встречать! Ему под восемьдесят лет. Он едва на ногах держится…

– Куда ему! Вот и встречал государя его викарий, преосвященный Августин. Государь выслушал его приветствие с глазами полными слез и благоговейно молился все время благодарственного молебна.

– По случаю чего же был благодарственный молебен? – полюбопытствовала Замшина.

– По случаю благополучного окончания войны с Турцией, – пояснила молодая Роева, видя, что ее свекровь затрудняется с ответом.

– Одна война кончилась, – кивнула Замшина, – а другая, худшая, – уже в разгаре. А что же это ваших благоверных не видно? – обратилась она к обеим дамам. – Уехали в дворянское собрание?

– Оба уехали! – поспешила ответить словоохотливая Анна Николаевна. – Вот до вас мы сидели с Пашенькой и все поджидали их.

– Раненько поджидать стали. Чай, только теперь начались пожертвования. А мой-то Михаил Михайлович все сиднем сидит со своими больными ногами. Досадно даже смотреть на него…

– И мы не много знаем. Слышали, что было воззвание к народу, а в чем оно… тоже не знаю. Вот наши вернутся, нам все и расскажут.

– Уж вы, голубушка Анна Николаевна, позвольте мне посидеть, пока они не приедут.

– Еще бы! Очень рада!..

Долго еще пришлось болтать барыням в ожидании Роевых, пока те, наконец, прибыли.

– Ну что? Что Государь? – крикнули в один голос обе старухи, едва только появился в дверях старший Роев.

– Ну уж манифест! – ответил тот, разводя руками. – Все мы плакали, когда Растопчин читал нам его. Постойте, дайте вспомнить хоть главное из него, – сказал он, садясь и обтирая себе лоб и шею клетчатым бумажным платком, и, немного помолчав, начал цитировать слова манифеста: – «Неприятель вступил в пределы наши… он положил в уме своем разрушить славу и благоденствие России. Мы, призвав на помощь Бога, поставляем в преграду ему войска наши, кипящие мужеством и стремящиеся попрать неприятеля; но притом полагаем нужным собрать внутри государства новые силы в защиту домов, жен и детей. Да встретим в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицина, в каждом гражданине – Минина. Соединитесь все с крестом в сердце, с оружием в руках…»

Слезы помешали Роеву закончить.

– Вот так мы все плакали! – сказал он, наконец немного справившись со своей слабостью. – Прочитав манифест, Растопчин указал на залу купечества, сказав: «Оттуда посыплются миллионы, а наше дело выставить ополчение и не щадить себя». И в какой-нибудь час было поставлено, восемьдесят тысяч ратников от одного нашего московского дворянства. Каждый из нас обязался поставить десять ратников со ста душ. В это время вошел государь, и мы крикнули все в один голос: «Не пожалеем ни себя, ни детей наших для спасения отечества!». – «Иного я от вас и не мог ожидать, – сказал государь с чувством. – Вы оправдали мое о вас мнение». Из дворянской залы государь прошел в купеческую, где уже было собрано до тринадцати миллионов рублей. Когда он благодарил купцов за их рвение, с которым те жертвовали капиталом, они отвечали: «Мы готовы жертвовать тебе, отец наш, не только имуществом, но и собой!».

– Ай да купцы! – воскликнула восторженно старуха Роева. – Сами в ополчение идти собираются. Молодцы! Право, молодцы!

– И дворян немало записывается, а Николай Никитич Демидов и граф Мамонтов взялись за свой счет содержать по целому полку. И Никола наш не отстает от других – тоже записался в ополчение…

– Что? – воскликнула вне себя Анна Николаевна. – Наш Николушка записался в ополчение?..

– Что ж тут удивительного, матушка! Когда купечество идет сражаться, так неужто нам отставать?

– Никак ты, Григорий Григорьевич, на старости лет помешался! – прервала его крикливо жена. – Дозволить единственному сыну нашему записаться в полк, когда началось вторжение неприятеля. Я ни за что не допущу этого! Пусть из головы он своей выкинет эту дурь!..

– Матушка! – пробовал уговорить старуху Роев. – Не он один ведь идет! Сотни молодых почитают за счастье послужить отечеству…

– Перестань глупости говорить!.. Хорошо идти холостым. А наш-то женатый, двое малюток! Подумал ли ты об этом?.. Да я до этого ни за что не допущу. Как записался, так и выпишется!..

– Этого сделать никак нельзя, матушка! – сказал твердо, но почтительно молодой Роев. – Это не шутки какие! Если записался – так уже служи!

Тут молодая Роева, все время крепившаяся, не выдержала и, громко зарыдав, бросилась к мужу.

– Видишь, чего настряпали! – продолжала Роева надорванным хриплым голосом. – Полюбуйся! – указала она на невестку – А! Хороша!.. Молодую жену, старуху-мать, малых детей, все бросить и идти подставлять лоб под пулю окаянного француза! И чтобы я допустила это? Ни за что! Сама к графу Мамонтову пойду… к Маркову… к государю!..

– Матушка! – сказал негромко молодой Роев. – Раз я решил идти сражаться за отечество, ни вы и никто не вправе запретить мне это.

– Убил, убил меня! – закричала старуха, хватаясь за голову. – Ох, ох, ох!..

И она замертво повалилась на стул.

– Доктора! Скорее доктора! – крикнул сыну старик Роев, бросаясь за водой, меж тем как молодая Роева развязывала ленты нарядного чепца и расстегивала капот у лежавшей без чувств старухи.

– Умерла? – спросила с испугом Замшина, взяв похолодевшую руку Анны Николаевны.

– Что это вы, Анфиса Федоровна! Просто сильный обморок… Поддержите немного голову матушке, а я сбегаю наверх за одеколоном.

– Нет уж, увольте, голубушка! Страх как боюсь я покойников. Да и домой мне пора… Чай, мой Михаил Михайлович невесть что думает… Ужо Фомушку пришлю узнать, что с Анной Николаевной.

И Замшина торопливо засеменила к выходу, и она была уже на площадке лестницы, как ее чуть не сбил с ног Роев. Он бежал с бутылкой уксуса в руках, за ним летела стремглав целая толпа женщин, кто с водой, кто с тазом, кто с полотенцем…

– Извините, Анфиса Федоровна! – бросил Роев, не останавливаясь. – Не могу проводить вас. Сами видите!..

– Э, батюшка! До того ли тебе!

– Палашка! – крикнул Роев, повернув голову к прислуге. – Кликни барыне ее лакея!

Одна из женщин бросилась со всех ног вниз по лестнице и, еще не отворив дверь в кухню, крикнула уже:

– Фомка, а Фомка! Барыня твоя уезжает.

На ее зов выскочил лакей в запачканном казакине. От него так и разило махоркой. Видимо, он только что бросил трубку.

– Экипажа нет-с! – произнес он грубо.

– Как нет? Где же он?

– Молодой барин поскакали на нем за доктором.

– Вот еще оказия! – проворчала Замшина с досадой. – Ну веди меня, коли так, наверх. Да смотри, поосторожнее, дурак. Ишь, смял мне шаль, косолапый!

Когда Замшина опять вошла в комнату Роевых, Григорий Григорьевич тер жене виски уксусом, а Прасковья Никитична растирала ей руки и ноги.

Не успела Замшина отпыхтеться от усталости после ходьбы по лестнице, как к крыльцу подъехал экипаж. Через минуту раздались поспешные шаги на лестнице. В комнату вошел знакомый уже нам доктор Краев и прямо направился к полумертвой Роевой.

– Опасности большой нет! – сказал он, прощупав пульс. – Это просто обморок. Советую только тотчас же уложить больную в постель и ничем ее не тревожить.

Все еще суетились вокруг хозяйки дома.

– Что вызвало обморок? – спросил доктор старика Роева после того, как больная была перенесена на кровать и приведена в чувство.

– Наш Николай Григорьевич записался в ополчение. А вы знаете, как Анна Николаевна дрожит над ним, как боготворит его. И то сказать: он у нас один ведь. Сгоряча-то я его в собрании не остановил, а теперь и самому жутко, как подумаю, что могут убить, а не то еще хуже – на всю жизнь калекой сделать.

– Полноте, Григорий Григорьевич! Я не узнаю вас! – сказал чуть не с досадой Краев. – Такое ли теперь время, чтобы думать о последствиях. И кто может знать, что будет? И дома сидя можно сделаться калекой, и на войне Бог милует.

– Так-то так… а все же за своего жутко становится: кабы еще был он военный, против этого кто бы мог слово сказать. А то сам, ведь, напрашивается, словно без него в войске меньше станет.

– Если бы все так рассуждали, – перебил его резко Краев, – так в ополчении бы никого не оказалось.

– Вам хорошо рассуждать! – ответил в запальчивости Роев. – У вас нет сына!

– Я сам иду, сударь вы мой! И считаю за честь быть полезным отечеству.

Роев взглянул с удивлением и оттенком особенного уважения на старика доктора, единственную поддержку престарелой матери и молоденькой дочери. И вдруг, ободрившись, сказал энергично:

– Будь что будет! А за Русь святую постоим и мы!

– Николушка… – прошептала больная. – Ты не убьешь мать свою, ты не пойдешь сражаться.

Доктор не дал ответить молодому Роеву, быстро сказав:

– Успокойтесь, матушка Анна Николаевна! Еще неизвестно, пойдут ли в бой ополченцы. Их хотят оставить оберегать Москву.

– Ну так еще куда ни шло! – вздохнула с некоторым облегчением больная. – А все-таки лучше было бы тебе, Николушка, выписаться.

– Нельзя, матушка! – начал было молодой Роев.

Но доктор его снова перебил:

– Ему можно приписаться к тут остающимся. Я уж это устрою.

При этом он так многозначительно сжал руку молодого Роева, что тот понял уловку доктора.

Больная перекрестилась и, вздохнув спокойно, села в постели.

– Слыхали вы, Анна Николаевна, – продолжал развлекать доктор больную, – что в Москву к нам приехал немец Шмидт? Он берется истребить разом всю армию Наполеона…

– Что вы! Как же это?

– А вот как: хочет он построить громадный шар, наполнить его разными горючими материалами, пустить его в середину неприятелей да и поджечь.

– Ох, хорошо было бы, кабы их всех разом извести! – вскрикнули обе старушки и принялись расспрашивать все подробности касательно диковинного шара.

Глава VII

моленск расположен на гористой покатости и весьма живописен издали. Он, словно букет, в котором здания представляются в виде пестрых цветов, так как они окружены зеленью больших и тенистых садов.

Сам город, хотя и растянулся на большое пространство, но в описываемое время состоял большей частью из небольших деревянных домов.

Еще недавно в городе было большое оживление. Через него тянулись войска и облегали его громадным лагерем. Гостиницы битком были набиты офицерами и генералами. Цены на все держались высокие.

Причина такого скопления войск была следующая… Армии наши не успели соединиться у Свенцян, и Барклай-де-Толли направился с Первой армией к городу Дриссе, где был устроен укрепленный лагерь для нашего войска. Князь Багратион должен был направиться туда же со Второй армией. Барклай-де-Толли нашел, что место для общего лагеря было выбрано весьма неудачно, и, оставив графа Витгенштейна защищать дорогу в Петербург, повел своих далее к Смоленску, будучи уверен, что Багратион может легко дойти туда. Но оказалось, что Могилев, через который предстояло идти Багратиону, успели в это время занять французы, и войска Барклай-де-Толли должны были выдержать тринадцатого, четырнадцатого и пятнадцатого июля жестокие сражения под Витебском и затем отступить далее к Смоленску, где обе армии наконец соединились двадцать первого июля. Главное начальство над ними принял Барклай-де-Толли и повел их обратно к Поречью, рассчитывая, что там находятся главные силы Наполеона.

Таким образом, Смоленск в конце июля опустел, и в нем остался только небольшой отряд Дивизии Неверовского; сам Неверовский с остальными войсками своей дивизии был послан в город Красный, находящийся в сорока верстах от Смоленска. Много слез было пролито смолянами при проводах армии: кто сына провожал, кто отца. Но особенно тосковала Ольга Владимировна Бельская, вышедшая замуж перед самым началом войны. Муж ее был молодой офицер, храбрый служака и отличный товарищ.

Еще так недавно, приехав погостить в Смоленск, он кружился с Ольгой в танце, выделывал замысловатые «па» котильона. Затем отпраздновали их свадьбу к радости обоих семейств, а тут вдруг – поход. И пришлось ему примкнуть к своему полку, стоявшему в Литве, оставив молодую жену на попечении ее матери Глафиры Петровны. У старушки Нелиной было всего двое детей: восемнадцатилетняя дочь Ольга и пятнадцатилетний сын Павлуша.

Вести о том, что Наполеон стоит у Днепра готовый переправиться, сильно тревожили старушку Нелину, и она давно уговаривала свою дочь ехать в Москву к родным, но Ольга ни за что не хотела уезжать из Смоленска, надеясь вскоре увидеться с мужем или хотя бы получать от него часто известия.

Второго августа, около шести часов вечера, мать и дочь сидели у чайного стола, по обыкновению споря насчет отъезда. Глафира Петровна только что получила письмо от своей двоюродной сестры Анны Николаевны Роевой.

Та писала:

«Спокойствие покинуло наш город. Мы живем, не зная, что ждет нас впереди: нынче мы здесь, а завтра будем Бог знает где. Однако мы отложили поездку в деревню, узнав, что там происходит набор ратников. Тяжелое время в деревнях, когда берут человека рабочего из семьи в ту пору, когда окончены полевые работы; но представь, что это должно быть теперь, когда такое множество рабочих рук отрывается от работы!.. Мужики не ропщут, говорят, что они охотно пойдут на врагов и что в такое тяжелое для России время их всех бы следовало взять в солдаты. Но бабы в отчаянии – страшно стонут и вопят. Все помещики уехали из деревень, чтобы не видеть и не слышать их стонов. Лишь только набор завершится, уедем в деревню. А ты, ради Бога, не слушай своей Оли, много ли ума-то у молоденькой бабенки. Выезжай поскорее в Москву, пока еще все дороги не заняты войсками. Я вас устрою пока кое-как в городе, а там вместе поедем в деревню: в тесноте – лишь бы не в обиде. А кто самый несносный обидчик наш, как не Наполеон! Говорят, Остерман одержал большую победу – оказалось, что выдумка. А вот Витгенштейн – так точно отличается на славу. Да он, ведь, защищает Петербург, и нам, москвичам, не поможет. Но и здесь принимают важные меры для защиты от французов. Всюду движение: старые и молодые идут в ополчение. А сколько траура и слез! Молодая Муханова, Урожденная Олсуфьева, лишилась мужа; молодой ее муж выказал большую храбрость в деле Раевского, так что был представлен князю Багратиону, а в тот же день оказался смертельно ранен и отправился на тот свет».

– А что скажешь, – спросила Нелина у дочери, складывая письмо, – ведь Анюта права. Завтра же начну укладываться.

Не успела молодая женщина ответить матери, как в комнату вбежал Павлуша.

– Наши отступают! – крикнул он, едва переступив порог. – Было сражение под Красным. Французов видимо-невидимо. Так вот и наскакивают со всех сторон на наших егерей.

Ольга вскочила, словно ужаленная, схватила брата за руку и сжала ее, горячо шепча:

– Скажи скорее… Митя убит? Убит?..

– Я ничего о нем не знаю! – сказал растерянно Павлуша, только тут поняв, какую страшную весть принес он своим близким.

Узнав о сражении под Красным и об отступлении наших войск к Смоленску, он и не подумал, что муж его сестры находится среди отступающих.

– Как не знаешь? – продолжала, задыхаясь, Ольга. – Кто же тебе сказал об этом?

– Все говорят, что наши отступают…

– Так что же ты по-пустому кричишь и пугаешь мамашу, передавая пустые слухи!

– Как же, сестрица, не предупредить было ее! Надо спасаться: все бегут из Смоленска.

Старушка все время сидела неподвижно, словно громом пораженная, широко раскрыв глаза и машинально сжимая в пальцах кусочек сахара, который собиралась положить себе в чашку.

– Не пугайтесь, маменька! – сказала Ольга, обняв старушку. – Наши возвращаются к Смоленску. Митя скоро тут будет и сам скажет, что нам делать.

Молодая женщина старалась при этом улыбаться – глотая подступавшие к горлу слезы.

– Наши разбиты, – шептала старушка. – Олечка, надо нам уехать, дорогая. Укладываться надо скорее и уехать…

– Вы бы, маменька, Павлушу к коменданту послали узнать, в чем дело. А то мало ли что болтают в городе!

– Пусть сходит и узнает! А только как хочешь, но мы будем укладываться. Долго ли до беды! Вдруг неприятель нагрянет?

– У Неверовского целая дивизия. Да еще два драгунских полка! – сказал Павлуша.

– Эка сила, подумаешь! – с досадой прервала Нелина сына. – Да если не подоспеет подкрепление, так наших в землю положат.

– Господи! – охнула Ольга, уже видя в своем пылком воображении Митю убитым.

– Укладываться! – вскричала Нелина. – А ты, – обратилась она к Павлуше, – беги к коменданту да возвращайся скорее, не то уедем без тебя, ждать не станем.

– Палашка, Машка, Дунька! – позвала она во весь голос прислугу. – Тащите сундуки да попроворнее. Позовите ко мне Митрофана…

– Вы не извольте беспокоиться, матушка-барыня, – молвил почтительно вошедший старый слуга Митрофан. – Уложим все необходимое в тарантас. На козлы сядет лакей Андрей, и поезжайте с Богом в Москву.

– А как же с вещами, Митрофан? Надо за подводами в деревню послать.

– За подводами я уж Митюху верхом послал. А ждать вам их незачем. Я сам уложу, и вслед за вами поедем.

– Что ты, Митрофан, в уме ли? А дом-то как без тебя будет? Что ж его так на разграбление и оставить?

– Верно ваше слово, матушка-барыня. Дом никак оставить без присмотра нельзя. А только как же подводы зря отпустить, чтобы вещей не растащили?

– Посмеют ли! Ведь свои! Я старосте строгий приказ пошлю: беречь все пуще своего глаза. А дорогой Матвеевна присмотрит.

Столпившиеся вокруг нее женщины хватались за голову, всхлипывали.

– Молчите! – прикрикнула на них барыня.

– Что тискаетесь! – крикнул на них и Митрофан. – Ступайте укладывать добро по сундукам. Чтобы все было у вас готово, как подводы придут!

Женщины заметались во все стороны и, забыв про неприятеля, начали спорить между собой по поводу каждого ящика и каждой тряпки.

Ольга машинально собирала разные ценные вещи и старалась помогать матери. Но мысли ее были далеко – на большой дороге к Красному. Воображение ей рисовало, как Митя бодро шагает возле своей роты, в порядке отступающей перед массой напирающего со всех сторон неприятеля; то он виделся ей тяжелораненым… и она, забыв, где она и что возле нее делается, вздрагивала всем телом и хваталась обеими руками за голову.

– Полно же, голубушка моя, полно, моя радость! – говорила Нелина, гладя густые черные волосы дочери. – Никто как Бог! Что убиваться! Может быть, наш Митя здоров и двигается к нам…

– А мы уезжаем, мамаша! – проговорила сквозь слезы Ольга, с легкой укоризной в голосе.

– Нельзя иначе, голубка моя! Никак нельзя оставаться. Необходимо уехать – и как можно скорее.

– Хотя бы мне узнать, что с Митей. Подумайте только: уехать так далеко отсюда, не зная, жив ли Митя, не ранен ли он! Маменька, голубушка, подождите до завтра, только до завтра!..

– Матушка-барыня. Мы пропали!.. – закричал вдруг повар Гаврило, подбежав к растворенному окну. – Наши, слышь, остановились неподалеку. От француза отбиваются. Степка с повозкой прибыл.

Ольга опрометью бросилась к двери, выскочила на крыльцо и чуть не столкнулась лбом со своей горничной Машей, бежавшей со всех ног в комнаты.

– Письмецо вам от барина! – крикнула Маша, потрясая в воздухе клочком серой измятой бумаги.

Ольга нетерпеливо выхватила у нее письмо и стала с жадностью читать. Но бумага была сильно измята, а она так взволнована, что едва смогла разобрать следующие строки, наскоро набросанные карандашом:

«Если вы еще в Смоленске, то, ради Бога, уезжайте скорее прямо в Москву».

– Что он пишет? Что? – спрашивала тревожно Нелина, тоже вышедшая на крыльцо.

– Велит уезжать, – ответила грустно Ольга.

– Ну вот видишь, голубушка, сама теперь понимаешь, что я права.

Однако Ольга не слушала матери и, обратись к Маше, приказала позвать к себе денщика Степку. Не успел Степан появиться, как был засыпан вопросами.

– Живы-с, здоровы-с! – отвечал он, улыбаясь во все лицо. – Кланяться велели. И как это только Господь хранит его благородие! То есть хоть бы царапинка… А дело под Красным было жаркое! Ух какое жаркое!..

– И Митя сражался? Да говори же скорее! – торопила Ольга.

– Как же-с! Почесть все впереди! Да вот расскажу все по порядку. Дозвольте только, сударыня, водицы испить, в горле уж больно пересохло. Весь день гнали лошадей без остановки, ведь француз-то был близехонько от нас.

– Ну иди, выпей и закуси. Я велю Матвеевне тебе чарку вина дать. Только ты, смотри, приходи скорее рассказать нам все, да рассказывай потолковее, как дело было.

– Хотя мы в деле не бывали, а все ж с колокольни видели и можем доподлинно рассказать, как все происходило.

– Так приходи же, смотри, скорее!

– Мигом-с явимся. Не успеет безволосая девка и косу заплести, как мы перед вами предстанем.

– Ну-ну, беги! – сказала добродушно Нелина. – Довольно ораторствовать!..

Тоска Ольги заметно поутихла, но молодая женщина так страстно желала знать все подробности о муже, что не могла ничего толково укладывать, а сновала по комнатам, захватив свою дорогую белую шаль, подарок Мити к свадьбе.

Через четверть часа Степан уже бежал по двору, утирая губы рукавом своего казакина и дожевывая кусок сала, которым его угостила Матвеевна. Обыкновенно она была не очень щедра, но тут как не угостить на радостях встречи, да и жалеть провизию незачем более: всех запасов с собой не увезти, а оставить – растащат или испортится… а не то еще француз съест, так пусть лучше свои покушают всласть.

Представ перед госпожой, Степан остановился чинно у самых дверей. Он опустил руки по швам, наклонил голову немного влево и начал ровным голосом толкового рассказчика:

– Вот это пришла наша дивизия под Красный, и стали мы на биваках недалеко от самого города. С нами тоже были Харьковский драгунский полк и два полка казаков. Тут шепнул один из казаков, вернувшись из разведки: «Плохо, ребята! Французов видимо-невидимо. И все – конные…» Вот это сегодня утром раненько и говорит мне его благородие: «Ступай, Степан, к обозу да мои вещи и коня стереги». Поехал я это на заводной через город и не утерпел, привязал жеребца к церковной ограде, а сам – на колокольню… А перед городом-то место ровное – видно далеко. Вот и вижу: скачут французы; да такая их силища – страх!.. Гляжу, а подле самого города наш-то батюшка Дмитрий Иванович мост на болоте наводят, ему барабанщики наши да флейтщики помогают, ломают изгороди да срубы, к их благородию тащат…

– Чего ты врешь! – остановила его строго Нелина. – Станет Митя мост в виду неприятеля строить!..

– Вот провалиться мне живому сквозь землю, коли вру, матушка-барыня! Как же их благородию моста не наводить, если начальство приказало. Да француз-то был еще эвона как далеко от наших. Нам-то его только с колокольни как на ладони видно было.

– Ну, рассказывай, рассказывай дальше! – нетерпеливо поторапливала денщика Ольга.

– Егеря-то наши перед городом стали цепью, – продолжал Степан. – Кажись, весь сорок девятый стоял тут, а наш третий батальон на улицах Красного был расставлен, и два орудия тяжелой артиллерии – при наших. Казаки да драгуны сунулись было вперед, да как увидали, какая сила на них прет, тут же ретировались. А наши молодцы егеря не сробели, так угостили француза пулями, что он перестал напирать. А тут пушки наши грянули картечью и повалили-таки немало людей и лошадей. Да враг-то уж больно хитер! В обход, вишь, пошел. А то бы наши в город его ни за что не впустили, лихо били они французов этих проклятых. Как увидал я, что наших обходят басурманы, того и гляди город займут, я с колокольни горшком скатился, да на лошадь, да вскачь… Слышал, что тут и наши отступать стали и вышли через город на Смоленскую дорогу… да, слышь, не успели орудий-то вывезти, как окаянные нагрянули да в атаку на артиллерию нашу и пошли, людей всех на месте положили; перерубили постромки, повернули пушки да нашими орудиями давай в наших палить.