Текст книги "Грозная туча"

Автор книги: Софья Макарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Глава XXVII

иновала зима со всеми ее ужасами. Весеннее солнышко пробудило от сна вечно молодую природу, и все вновь зазеленело. Места, где происходили битвы и кровавые стычки, явились свету тучными нивами и лугами, но, тем не менее, последствия людской жестокости и вражды были еще очень чувствительны и для многих гибельны. Множество трупов, валявшихся повсюду, привлекало стаи волков, а также медведей и других хищников. Продолжавшие бродить по лесам и полям остатки великой армии – голодные, больные французы, немцы, поляки и иные – заносили часто смертельные болезни в дома, усадьбы и деревни тех добросердечных людей, которые не могли видеть безучастно страдания ближнего и старались приютить их, накормить и дать им возможность отдохнуть.

Семья Пулавских была одна из самых сострадательных к несчастным французам. Госпожа Пулавская продолжала жить в своем поместье. Жили они тихо, часто вздыхая по участи Карла и Алоизия, отправленных на Кавказ простыми рядовыми вместе со всеми их товарищами, императорскими уланами, захваченными в плен генералом Чаплицем. Настрадалась семья Пулавских страшно, узнав о поражении блестящего полка Конопки, настрадалась не менее, ожидая, что император Александр велит всех юных уланов расстрелять, как изменников, и затем рада была несказанно, что дело кончилось только ссылкой их на Кавказ.

Немало натерпелись Пулавские страха, когда французских мародеров сменили казаки, которые отчасти имели право смотреть на них, как на своих врагов, хотя начальство и приказывало видеть в них российских подданных. Привыкшие в военное время пользоваться всем отбитым при набегах на неприятеля, казаки позволяли себе зачастую и тут прибегать к праву сильнейшего и не считали грехом грабить поляков и литовцев, называя их изменниками.

По счастью для Пулавских, их племянник Ксаверий, старший брат сосланных на Кавказ Карла и Алоизия, служил артиллерийским поручиком в русских войсках, был контужен, получил бессрочный отпуск и приехал жить в имение к своему дяде. Его мундир и распорядительность спасли от бесцеремонного хозяйничания казаков не только усадьбу Пулавских, но и соседей их. Лишь только Ксаверий узнавал, что где-нибудь поблизости появились казаки, он тотчас надевал свой артиллерийский мундир, вешал орден в петлицу и ехал туда в сопровождении приказчика Корзуна, отличавшегося необыкновенной силой. Нагрянув неожиданно на казаков, Ксаверий грозно требовал от них отчета, по какому поводу они появились тут, и, если они пришли не по воле начальства, приказывал им немедленно уезжать, грозя в противном случае сообщить, кому следует, об их набегах на мирных жителей.

Сам господин Пулавский редко мог приезжать к своим в деревню, так как русское правительство оставило его в прежней должности, и хлопот у него было очень много. Отдыхая от дел в деревне, он сообщал своим все новости.

– Ну, что Броньский? – как-то спросила его жена.

– Все такой же! – отвечал, махнув рукой, Пулавский. – Он чистый Талейран. Превратился мгновенно из французского подпрефекта в предводителя дворянства и так же горячо восхваляет императора Александра, как прежде превозносил Наполеона Бонапарта. Так же охотно угождает он русским генералам, как угождал маршалам. Мы все его дразним, не пришлет ли ему назад его шубу граф Шварценберг, так как тот сохранил весь свой обоз тем, что, не дождавшись прихода французских войск, отступил в Царство Польское и затем заключил с русскими перемирие.

– А что слышно о Вильне? – поинтересовался Ксаверий.

– Не могут еще до сих пор очистить город от заразы, хотя оставленный императором Александром генерал-адъютант граф Сен-Прист из сил выбивается, чтобы навести порядок в госпиталях. Сошедший снег открыл причины зловония, распространенного в городе. Оказалось, что целые груды трупов были завалены снегом по разным закоулкам города и в особенности – около госпиталей и французских казарм. До сих пор еще находят разложившиеся трупы и закапывают их в больших ямах. Приехавший недавно из Вильно обыватель не может вспомнить без слез о доброте императора и великого князя Константина Павловича в бытность их в этом городе.

– Ну да! – заметил Ксаверий. – Все вспоминают о знаменитом манифесте, в котором он простил всех наших, сражавшихся против русских войск с французами. Государь понял, что поляки и литовцы и так уж наказаны тем, что им пришлось перенести вместе с французскими войсками, и великодушно простил их.

– Нет, не то! Он восхвалял великодушие государя к раненым и больным французам. Император входил в госпитали в самую страшную тифозную заразу, когда воздух до того был пропитан миазмами, что генерал-адъютанты не могли сопровождать его иначе, как только держа у носа платок, пропитанный одеколоном. У государя на глазах навернулись слезы, когда он увидел, что несчастные больные и раненые валяются на голом полу в нетопленых палатах. Вы не забудьте, что это было в страшные холода; император Александр приехал в Вильно двенадцатого декабря. Его Величество был поражен, что несчастные не имеют даже чистой воды, чтобы утолить жажду, и питаются одними только сухарями. Воздух был заражен испарениями гноя от неперевязанных ран; насекомые и разные нечистоты разъедали тела несчастных. И тут же валялись по нескольку дней трупы умерших их товарищей. Император с великим князем обошел все палаты и распорядился тотчас приступить к очистке их. Они подходили к больным и вселяли своим разговором надежду на хороший исход их недуга. Многие французские генералы и офицеры обязаны им жизнью и скорым выздоровлением, так как по их распоряжению они были переведены в лучшие помещения, и великий князь лично наблюдал за их лечением. Рассказывают, что во время пожара, случившегося в одном из госпиталей, Константин Павлович вынес на своих плечах одного раненого офицера, а по его примеру камердинер князя таким же образом спас и другого…

– Да, – вздохнула Пулавская, – это не то что Наполеон, дозволивший грабить и бесчинствовать своим войскам в той стране, которую обещал освободить и которая жертвовала всем для него.

– И ты, тетя, платишь добром за зло! – заметил Ксаверий. – Мало ли несчастных бродячих французов получают у тебя кров, пищу и деньги на дорогу.

И точно, госпожа Пулавская не могла видеть этих несчастных с обмороженными лицами или руками и пальцами ног, чуть прикрытых безобразными лохмотьями, и дозволяла Грохольскому кормить их и давать им отдохнуть в дальнем от ее усадьбы фольварке[6]6
  Фольварком называется в Польше и Литве хутор.


[Закрыть].

Пока было холодно, она сама не видала зачастую тех, кому помогала, и детям настрого было запрещено заглядывать на фольварк, где они находились. Но когда настала весна, не было никакой возможности удержать Янека, и он нет-нет да и заворачивал во владения Грохольского и, узнав, что там есть голодные бродяги, выпрашивал для них у панны Чернявской белого хлеба, кофе, сахара и угощал несчастных, давно не видевших подобного лакомства.

Раз Янек вбежал к своей матери, спокойно пересаживавшей цветы в садике, устроенном на заднем дворе дома и обнесенном палисадом.

– Мама, мама! – кричал он. – Мы встретили в лесу двоих французов. Один не может идти, а другой совсем уже без сил и не двигается. Позволь Грохольскому послать лесников, принести больного на фольварк.

Пулавская задумалась. Ее несколько раз предупреждал доктор, что опасно давать приют больным, не зная наверняка, не страдают ли они заразной болезнью.

– Что же ты молчишь, мама? – приставал к ней нетерпеливо Янек, сам видевший страдания несчастного француза.

– Нельзя его переносить на фольварк, – отвечала мать, – пока не осмотрит его доктор.

– Но он умрет в лесу, мама! Подумай только, он еле дотащился до нашего имения, и мы дадим ему умереть под дождем… Если бы ты только видела, как он страдает! Ноги у него все истерзаны камнями и сучьями, рука одна отнята, худой, как скелет… Мама, не дай ему умереть в лесу!

Сострадание взяло верх над благоразумием, и госпожа Пулавская позволила перенести больного на фольварк. Но при этом она запретила Янеку туда заглядывать.

– Если только я узнаю, что ты там был, – сказала она сыну строго, – я не позволю тебе сделать и шагу из дома без гувернера.

К вечеру больному стало хуже. Послали бричку за домашним доктором матери господина Броньского, усадьба которой располагалась неподалеку от Пулавских. Приехавший доктор осмотрел больного и объявил, что у него тиф самого заразительного свойства и приказал немедленно принять все меры, чтобы не пострадали окружавшие больного.

Госпожа Пулавская не могла себе простить, что разрешила перенести больного на фольварк, и со страхом раздумывала о всех ужасных последствиях внесенной в дом заразы, долго не могла заснуть. Вдруг у самого ее дома послышался жалобный крик сыча, он точно завывал и плакал. Еще грустнее стало у Пулавской на сердце, и она долго прислушивалась к крику этой ночной птицы, считавшейся у крестьян зловещей.

Наутро пришли сказать ей, что больной умер, но заболел лесник Мартын, прислуживавший больному.

– Боже! Спаси и помилуй нас! – взмолилась Пулавская, заламывая себе руки. – Никогда не прощу я себе этой неосторожности!..

Доктору удалось спасти от смерти Мартына, но с этого времени тиф стал часто появляться в округе, и уносил он многие жертвы.

Янек тоже чувствовал себя виноватым в болезни, перенесенной Мартыном, и с радости, что тот пошел на поправку, подарил ему четыре злотых. Мартын не хотел остаться неблагодарным за такой щедрый подарок паныча и через день явился к нему с молодым филином, только недавно оперившимся.

Янек был в восторге от полученного подарка, не мог он налюбоваться на свое страшилище и нянчился с филином, как с каким-нибудь сокровищем.

Госпожа Пулавская приказала тому же Мартыну подрезать крылья Бубо, как назвал Янек филина, и устроить ему клетку в палисаднике на дальнем дворе дома, обставить ее елками и прикрыть сверху соломой, чтобы яркий свет не слепил ему глаза и чтобы не тревожили его днем мелкие птицы, нападающие обыкновенно на ночных хищников, зная, что они ничего не видят при ярком солнце.

Бубо быстро освоился со всем его окружающим и стал вскоре до того ручным, что можно было по вечерам отпускать его гулять на свободе. Лишь только, бывало, выпустит Янек его из клетки, он тотчас же отправляется в рожь, целые поля которой начинались сразу же за цветником и тянулись до самой лесной опушки; целыми ночами он охотился во ржи за полевыми мышами и только на рассвете возвращался в свою клетку.

Все в доме любили Бубо, и даже панна Чернявская, считавшая всех ночных птиц зловещими, относилась к всеобщему баловню довольно благосклонно.

Миновал месяц. Тиф на фольварке все еще не прекращался, зачастую унося заболевших в могилу, и каждый раз, как должен был умереть кто-нибудь, в ночи раздавался неприятный плач сыча, появление которого у дома не мог объяснить даже сам человек науки, доктор, так как птица эта не питается падалью, а мышами, лягушками, ящерицами и крупными насекомыми, и запах умирающего не мог привлекать ее к жилью, где тот находился.

Однажды вечером все сидели на крыльце, выходившем в сад, и пили чай. Панна Чернявская имела вид грустный и чем-то озабоченный. Вдруг раздался снова неприятный крик сыча.

– Ох, этот проклятый! Опять заголосил! – сказала с досадой Чернявская. – Всегда какую-нибудь беду накликает! Недаром говорит поверье, что крик его не к добру. Как кому умереть – так и начинает он плакать…

– Полноте, панна Чернявская! – остановила экономку хозяйка дома. – Как вам не совестно верить в такие предрассудки!

– Как хотите, сударыня, а не я одна заметила, что как начнет он кричать, так больной непременно умирает. Я уверена, что бедному Корзуну несдобровать.

– Разве и он заболел? – встревожилась госпожа Пулавская.

– Как же! Слег с третьего дня. Мы не хотели говорить вам об этом. Знаем все, как вы им дорожите… Уж и точно жаль малого – такой здоровенный и прекрасный работник.

Последние слова Чернявской были заглушены неистовым лаем цепных собак, бросившихся по направлению к воротам.

– Кого это Бог нам послал? – сказала госпожа Пулавская, обращаясь к сестре, все еще гостившей у нее с обеими своими дочерьми.

– Кто может явиться в такую позднюю пору, как не ночные рыцари! – заметила не без досады Чернявская. – Они одни бродят тут по ночам, только по звездам и находят дорогу…

И точно – в воротах показались трое оборванных, грязных французов.

– Дайте им хлеба! – приказала хозяйка дома экономке.

– Да вот еще по злотому на дорогу! – добавила госпожа Хольская, доставая кошелек.

– Балуйте вы их, пани! Еще, пожалуй, мы с ними беды опять наживем. Теперь приказано строго: не давать приюта французам и доставлять их в Слоним.

– Я их не оставлю у себя! – заверила Пулавская. – А помочь им надо!

Пока шел этот разговор, французы подошли к крыльцу и умоляли позволить им отдохнуть.

– Не в силах мы идти далее! – говорили они. – Нош все в ранах, голова болит и кружится от усталости и голода.

– Вас запрещено принимать! – отвечала госпожа Пулавская, скрепя сердце.

Один из троих, самый молодой, поднял свои руки, едва прикрытые лохмотьями, и указал на худобу их. Это был чистейший скелет, обтянутый кожей.

– Не принимайте их! – сказал Ксаверий тетке. – Куда мы их поместим? Помните, на фольварке лежит Корзун в тифе?

– Не дайте погибнуть человеку от истощения! – говорил между тем несчастный. – Я уже не в силах идти далее. Я умру тут – подле вашего дома… А меня ждут мои… У меня отец и мать… невеста… Сжальтесь!

И он весь задрожал от внутренних рыданий. Пулавская не выдержала и позволила французам отдохнуть несколько дней в сарае, служившем некогда для выделки кирпичей.

Янек вызвался тотчас же отвести их в этот сарай, находившийся за полями около леса, но мать не разрешила ему это и, призвав управляющего, поручила ему устроить в сарае все для пришельцев и предупредила их, что в случае какой-нибудь надобности они должны в указанном месте бить в доску, чтобы вызвать к себе кого-нибудь из усадьбы.

Панна Чернявская дала им съестного на два дня, а управляющий сам отвел их прямо от цветника по меже в сарай и оставил им ружье, пороха и пуль, чтобы они могли защититься от медведей, приходивших лакомиться медом, малиной и овсом. По пути в сарай была небольшая полянка, он указал им на нее и, подав доску и палку, показал, что именно в этом месте надо и стучать в нее.

Прошло более двух дней. Французы не подавали условного знака, и о них уже стали в доме забывать, как на третий день поздно вечером раздалась на полянке усиленная трескотня – это колотили в доску. Ксаверий Пулявский собрался идти узнать, что понадобилось французам, а Янек вызвался отнести им корзину со съестным, приготовленную наскоро панной Чернявской.

Двоюродные братья быстро прошли межой к полянке и нашли французов, возившихся втроем около чего-то темного, бившегося на земле. Стемнело уже, и трудно было рассмотреть, что это за животное. «Неужели медведь?» – подумал Янек с любопытством и хотел подойти ближе к убитому, но один из французов загородил собой животное и обратился к Янеку со следующей речью:

– Наконец мы нашли случай отблагодарить вас за вашу доброту к нам. Мы вас избавили от страшного чудовища, скрывавшегося у вас во ржи. Вот оно!..

И он отстранился, указав на все еще трепетавшее животное. Увидав его, Янек вскрикнул и расплакался. Это был Бубо, избитый палками, бившийся в предсмертных судорогах.

Не сказав ни слова, Янек бросил корзину с провизией на землю, схватил на руки бедную птицу и пустился с нею домой.

Домашние приняли большое участие в его горе и старались всеми возможными средствами спасти несчастную птицу. Они опрыскивали ей голову водой и вином, вливали ей в клюв валериановые капли, но ничего не помогло, и бедный Бубо испустил свой последний вздох на руках у Янека, печально глядя на него круглыми, желтыми, словно гиацинты, глазами.

Янек долго плакал над мертвым любимцем и в своем горе объявил, что ни за что не станет более ходить к этим злым французам, убившим его милого Бубо. Как ни уговаривали его старшие, что бедняги вовсе не желали сделать ему неприятное, а напротив, думали услужить, убив филина, так как они не имеют понятия о естественных науках и не знают, что филины не вредят хлебным растениям, а приносят пользу, уничтожая полевых мышей, но Янек никак не мог простить им смерти своего любимца и отказывался наотрез выслушивать их извинения.

Прошли еще два дня, французы не уходили, и к вечеру снова раздался призывный стук в доску. На этот раз Ксаверий пошел к ним один.

– Пора бы вам и в путь! – напомнил он французам. – Вот уже пять дней, как вы здесь.

– Не можем! – отвечали они. – Вот видите, заболел наш товарищ Ксавье, – указали они на красноречивого оратора, с таким пафосом рассказывавшего Янеку об убитом ими «чудовище»; впалые щеки его были покрыты ярким, болезненным румянцем, всклокоченные волосы торчали неряшливыми космами; он лежал неподвижно на спине, закрыв глаза и вытянув руки.

– Ну, что там случилось с моим тезкой? – сказал Ксаверий, наклонясь к нему и дотрагиваясь до его лба.

Лоб у больного горел, хотя он трясся в ознобе.

– Нужно уложить его в постель! – сказал Пулавский, отдернув в испуге руку от Ксавье. – Я сейчас пришлю работника помочь вам отнести его…

Мартын, явившийся через полчаса, чтобы помочь французам перетащить на фольварк их больного товарища, нашел только одного Ксавье, лежавшего без помощи в сарае на соломе. Больной старался что-то объяснить ему, указывая на дверь и на себя, обводя рукой вокруг своего исхудавшего стана и хватаясь за голову и грудь, но Мартын, разумеется, ничего не понял из его слов и жестов, и скорее отнес, чем отвел больного на фольварк к Грохольскому и уложил его на постель умершего Корзуна.

Между тем Ксаверий Пулавский, вернувшись в дом, застал там гостей. Явился совершенно неожиданно какой-то французский граф с сыном, имени которого хозяйка дома не запомнила сразу. Они оба были прекрасно одеты и приехали в дорожной карете, запряженной четверкой. Молодой граф объяснил, что их понесли с горы лошади, карета опрокинулась, и его отец ушиб себе раненое плечо. Опасаясь дурных последствий для старика, еще не вполне оправившегося от раны, он старался разузнать, нет ли поблизости какого-нибудь доктора. Ему указали на усадьбу госпожи Броньской, но оказалось, что ее доктор был отозван в усадьбу госпожи Пулавской, а оттуда должен был проехать еще далее к больному помещику, и неизвестно, когда он вернется оттуда обратно. Эти сведения заставили их решиться обеспокоить госпожу Пулавскую столь поздним визитом, в чем они и просили у нее извинения.

– Доктор находится в настоящее время на фольварке, – сказал им Ксаверий Пулавский.

– Что же он там делает? – удивилась Пулавская. – Ведь Корзун умер.

– Заболел один из французов, принятых вами, тетя!

– В таком случае можно позвать доктора сюда! – заметила хозяйка дома.

– Мы поедем на хутор! – оживился молодой граф. – И я вызову доктора взглянуть на ушиб моего отца.

– А вы не боитесь заразы? – спросил его шепотом Ксаверий. – У нас на фольварке многие умирают от тифа.

– Кто пережил в России двенадцатый год, тому никакая смерть более не страшна! – сказал молодой граф с грустью. – Отца я не допущу войти к больному, – добавил он, поразмыслив. – А вызову доктора к карете. Кстати, мне хочется взглянуть и на больного. Может быть, он мне знаком.

– Это простой солдат! – сказал Пулавский. – По остаткам его мундира видно, что он служил в кавалерии.

– Тем более! – воскликнул граф. – Я сам тоже служил в кавалерии.

Старый граф и его сын простились с хозяйкой и ее семейством и направились прямо в фольварк. Ксаверий Пулавский велел оседлать себе лошадь и поехал следом за ними.

Когда молодой граф вошел во вторую комнату фольварка, он нашел доктора и Грохольского, хлопотавших у постели, на которой лежал больной.

– Мои деньги! Мои драгоценности! – кричал хрипло больной. – Они унесли все… Догоните их, отнимите у них мой кошелек!.. Они меня ограбили… ограбили бессильного, больного и бросили!..

Молодой граф подошел к постели больного и невольно воскликнул:

– Бедный Ксавье Арман!..

– Кто это? – прошептал больной, силясь приподняться. – Это Этьен!.. – закричал он вдруг неистово. – Прочь, прочь, ужасный призрак! Уйди!.. Я еще не умираю… уйди… не мучь меня!..

– Успокойся, товарищ! – сказал ласково молодой граф Санси де-Буврейль. – Перед тобой не призрак, а живой человек.

– Вы знаете этого больного? – спросил доктор.

– Он служил в одном взводе со мной, – ответил молодой граф.

– Отчего же он так испугался, увидев вас? – удивился доктор, недоверчиво глядя на графа, которого солдат назвал просто Этьеном.

– Это длинная история, господин доктор! – уклонился от прямого ответа граф. – Одно могу сказать вам, что больной немного виноват передо мной. Но я давно простил ему то зло, которое он хотел мне причинить.

– Простить того, кто обрек тебя на явную смерть!.. – шептал снова больной в бреду. – Это невозможно!.. Он пришел убить меня, да, убить, как собаку… не допускайте его ко мне, он жестоко отомстит мне!..

Из несвязного бреда больного все-таки можно было понять, что он сильно виноват в чем-то перед молодым графом, и доктор постарался своим вниманием загладить то недоверие, которое он вначале невольно дал тому почувствовать.

– Я приехал просить вас, – обратился к доктору молодой граф, обменявшись с ним несколькими любезностями, – взглянуть на моего отца. Он был ранен в плечо и сегодня ушиб его, когда карету нашу опрокинули лошади.

– Весь к вашим услугам! – сказал доктор. – Но не могу оставить больного. Грохольский один не справится с ним.

– Я тут побуду и помогу ему.

– Но вы, граф, сами можете заразиться. Он в тифе.

– А-а!.. Тиф!.. – закричал снова больной. – Я умираю… Этьен умер и пришел за мной… Пощади меня!.. Мне бы только увидеть мою Розу… только разок увидеть ее… я ей нес дорогие серьги, бриллиантовое кольцо и много, много золота… они все отняли у меня, все… Вот так товарищи… отнять все и бросить одного… А я сам-то! Я тоже бросил со злорадством… беспомощного… раненого… Он умер… и вот его призрак стоит тут… Ужасный призрак, пощади!..

Как ни уговаривал Этьен метавшегося в жару Ксавье, как ни старался его успокоить, совесть Ксавье упрекала так сильно, что он все более и более путал действительность с воображаемым. То ему виделось, что он грабит дом богатого московского купца, снимает кольца с холодеющих от страха пальцев жены его, вынимает деньги из шкафа и пересчитывает их. То ему казалось, что он переправляется через Березину, льдины напирают на его лошадь, он борется с ними, и его всего обдает брызгами холодной воды…

В эту минуту вошел Ксаверий Пулавский.

– По словам доктора, – сказал он молодому графу, – вашему отцу необходим отдых, и моя тетка предлагает вам переночевать в ее усадьбе. Там уж приготовлено для вас помещение – комнаты, отведенные для гостей.

– Я вам весьма благодарен! – ответил Этьен, пожимая руку Ксаверию. – И с радостью принимаю гостеприимное приглашение вашей тетушки. Я так беспокоюсь за отца. Он только недавно оправился от раны и вот снова разбередил себе больное плечо.

– Кто это? – закричал снова больной, увидев Ксаверия Пулавского. – Это Ру? Да, это он!.. Ну чего же ты-то пришел? Я тебя толкнул при переправе… ты полетел вниз головой в воду… но я и сам чуть не утонул… Да, да! Я насилу выплыл, и лошадь тут же, на берегу, пала… О, как болят ноги! Оно и понятно: ходить в такую даль!.. Всюду казаки так вот и стараются тебя поймать… Нет, не добрались они до моего кошелька!.. А ведь хорошо придумал, право!.. Кошелек-пояс! Ха-ха-ха-ха! Немножко стер он мне правый бок, но это не беда!.. Дойду до своих, непременно дотащусь!.. И принесу им много, много золота… Отдайте мне мое золото!

И он, как бешеный, вскочил с кровати, кинулся на Грохольского и, схватив его за горло, чуть не задушил беднягу.

Описанный прилив неестественной силы очень скоро сменился полнейшим бессилием, и, когда больного положили на постель, он лежал пластом и едва дышал.

Грохольский, привыкший ходить за тифозными, взял губку и смочил уксусом виски и шею больного, промочил водой его запекшиеся от сильного жара губы и положил на голову ледяной компресс.

– Уйдемте! – предложил Пулавский. – Мы тут ничем не поможем, а рискуем заразиться тифом.

И он силой увел Этьена из комнаты.

– Вот вам уксус! – сказал он в сенях, подавая Этьену флакон. – Оботрите себе руки и опрыскайте платье. С этим шутить не следует. Помните, вы поедете в одной карете с вашим больным отцом.

Вскоре они все были снова в усадьбе Пулавских. Этьену и его отцу отвели две весьма удобные комнаты. Молодой человек, несмотря на удобство, долго не мог уснуть. Ему было сердечно жаль Ксавье, да к тому же и сыч все жалобно кричал по его окном и еще более расстраивал его нервы своим неприятным криком…

Ночью легонько постучались в его дверь.

– Войдите! – сказал поспешно Этьен, предчувствуя, что Ксавье стало хуже.

– Больной хочет проститься с вами! – сказал Ксаверий Пулавский, приотворив дверь. – Он умирает.

Этьен наскоро оделся и вышел. У крыльца ждали две верховые лошади.

Молодые люди, вскочив на них, направились к фольварку. По дороге они разговорились, и Этьен в нескольких словах рассказал о своем походе в Россию в числе рядовых, так как он видел, что Пулавский никак не может сообразить, отчего больной не признает старого знакомого графом и называет его просто Этьеном Ранже.

Когда они вошли на фольварк, Ксавье лежал неподвижно. Он был бледный как смерть.

– Прости, товарищ! – сказал он, протягивая Этьену руку. – Очень я виноват перед тобой. Завидовал тебе, не мог смириться с твоим превосходством. Если бы ты знал, какое это ужасное чувство – зависть, – то пожалел бы меня. Чувствуешь свое ничтожество, стараешься унизить других, чтобы самому показаться лучше, а в душе-то сознаешь, что те, на которых клевещешь, много выше тебя… И чем больше зла причиняешь другому, тем гаже становишься сам себе, тем больше тебе злобы ко всем и тем сильнее завидуешь… Прости мне, я более не в силах вредить никому… Приедешь в Нанси, не рассказывай нашим о моих поступках. Скажи им: я любил их всех… хотел принести им много денег, чтобы семья наша стала богаче всех, чтобы Роза ходила всех наряднее… Ничего не исполнилось, умираю без гроша, все с меня сняли шедшие со мною товарищи и бросили меня больного в сарае. Неужто это наказание мне!.. Вот ты вернешься домой полковником. Говорят, ты граф и богач!..

– Успокойся, Ксавье! – остановил его Этьен. – Я не останусь в нашем городе и не стану рассказывать ничего дурного о тебе. Я нашел своего отца, он точно граф, и мы уедем в наши поместья.

– И не будешь в нашем городе?

– Я заеду в Нанси, чтобы забрать стариков Ранже. Они заменили мне в детстве родителей.

– Граф, богач! – воскликнул Ксавье с досадой. – И при этом честен и добр, и великодушен! А я-то, я!..

И Ксавье тут зарыдал.

– Полно, друг! – успокаивал его Этьен. – Перед Богом мы все равны. Положим, один из нас лучше другого, но перед Божьей чистотой и правдой мы все нечисты, и всем нам приходится прибегать к Его милости, просить Его помощи, чтобы хоть сколько-нибудь стать лучше и чище… Помолимся вместе! Поверь, мы немногим лучше один другого в сравнении с тем, чем мы должны быть, если бы подражали во всем Спасителю нашему.

И Этьен, став на колени возле кровати умирающего, долго молился.

– Спасибо тебе!.. – сказал Ксавье. – Ты помог мне примириться с небом. Теперь я умру спокойно!..

Он взял Этьена за руку и хотел пожать ее, но вдруг вытянулся, тяжело вздохнул, еще потянулся и замер.

Этьен вскоре почувствовал, что рука несчастного расслабилась.

Ксавье умер.