Текст книги "Грозная туча"

Автор книги: Софья Макарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Отряд, в котором двигался Этьен, прошел уже ущелье Понарских гор и подходил к городу Вильно, когда ему пришлось выдержать жаркую атаку казаков. Тут только французы убедились, как храбро могут драться русские…

В этой схватке Этьену в первый раз довелось видеть страшные глубокие раны, размозженные головы, трупы людей, проколотые насквозь пиками. Сам он находился, как в чаду каком; в начале схватки он только рубил направо и налево, защищаясь от нападавших на него казаков, но затем он обезумел от всей этой сумятицы и сам уже кидался на неприятеля…

В самом жару этой стычки он вдруг видит, что их раненого генерала Сегюра окружили казаки. Он бросился его защищать, но Ксавье Арман оттеснил его, стараясь первый подать помощь генералу. Этим моментом воспользовались казаки, подхватили раненого Сегюра и помчались с ним в Вильно.

Два раза бросались казаки в атаку под начальством храброго своего командира Орлова-Денисова, стараясь удержать французов, а в это время войска русской Первой армии выступали в строгом порядке из Вильно! Понимая необходимость оставить город, главнокомандующий Первой армией Барклай-де-Толли велел вывозить все важные бумаги, деньги из казначейства и разные драгоценности еще за несколько дней до выступления войск, а сам оставался в Вильне наблюдать за действиями неприятеля и переписываться с князем Багратионом, главнокомандующим Второй русской армией, которая находилась в это время к югу от Гродно около города Вилковишек.

Настало шестнадцатое июня. Это был Троицын день. Еще не брезжил свет. На улицах Вильно была тишина, только казаки появлялись тут и там. На площади у ратуши разместился гвардейский Павловский полк. Солдаты, составив ружья в козлы, отдыхали, лежа на земле. Готовили себе кашу в котлах. Офицеры сидели на скамейках или прогуливались, тихо разговаривая. Некоторые из них держались поближе к полковнику. От этой группы отделился один офицер и быстро приблизился к монаху, проходившему мимо них.

– Куда идешь в такую рань? – спросил он его по-польски.

– К умирающему, капитан! – ответил тот.

– Вдвойне солгал! – покачал головой офицер, улыбаясь. – Во-первых, ты вовсе не исповедник, так как у тебя нет на голове капюшона; во-вторых, я не капитан… А может, тут кроется и третья ложь, самая непростительная, – едва ли ты монах…

– Милостивец! – воскликнул тот в страхе. – Накажи меня Господь, если я точно не бернардинец здешнего монастыря! Mea culpa[2]2
  Мой грех (лат.).


[Закрыть], что солгал, будто иду к умирающему. Очень уж я испугался…

– Тогда говори скорее, почему в такую рань таскаешься по улицам!..

– Любопытно, милостивец! Это самое простое любопытство – и не столько мое, сколько моих собратий. Они-то и послали меня узнать, что делается на улицах.

– А-а!.. Так ты шпион! – крикнул грозно офицер. – Знаешь ли, чем это тебе грозит?

Заметив, однако, как сильно монах изменился в лице, офицер продолжал ласковее:

– Ну не бойся! Шпион от бернардинской армии нам не опасен. Ступай скорее восвояси и доложи любопытным отцам и братьям, что пополудни будут в Вильне гости.

Начинало светать. На улицах стал показываться народ. Но все пробирались боязливо, закоулками или выглядывали из-за ворот. На Свянтоянской улице, против дворца, в котором после отъезда императора Александра поместился главнокомандующий Первой армией Барклай-де-Толли, набралась небольшая толпа народа и жадно следила за всем, что делалось на обширном дворе.

Там стояла карета, запряженная восьмериком. Ее окружали несколько десятков конных казаков.

– Здесь еще фельдмаршал? – спросил у часового офицер, прискакавший во весь опор со стороны Погулянки.

– Еще здесь! – ответил часовой.

Офицер въехал во двор, соскочил с коня и побежал прямо к крыльцу, не отряхнувшись даже от пыли.

– Это карета фельдмаршала Барклая-де-Толли! – пронесся шепот в толпе, стоявшей против дворца.

Показалось солнышко, еще больше народа собралось на улицах. На дворцовый двор влетел второй курьер. Толпа напротив дворца становилась все гуще и гуще. Кто радовался, кто трусил, кто смешил или пугал других… Вот появился и третий вестник на взмыленном коне. Тотчас же по его приезде выбежал из дворца офицер и помчался к площади. Многие любопытные отделились от толпы, стоявшей у самых ворот дворца, и побежали вслед за офицером, пробираясь, однако, переулками.

Едва только офицер показался на площади, раздался барабанный бой, и солдаты повскакивали, бросив недоеденную кашу. Во мгновение ока все были уже готовы и двинулись скорым шагом к Антокольскому предместью, а глазевшие на них вернулись ко дворцу и объявили тут оставшимся, что последний русский полк выступил по дороге к Неменчину.

В это время во дворцовом дворе началось движение. Несколько верховых полетели в разные стороны, и на крыльцо вышел сам Барклай-де-Толли в сопровождении Виленского губернатора и нескольких адъютантов. Все весело разговаривали, фельдмаршал улыбался.

– Вот так диво! – послышалось в толпе. – Бонапарте за горой, а они себе спокойно разговаривают.

Барклай-де-Толли остановился, окинул все вокруг спокойным взором и неторопливо сел в карету. Подле него поместился губернатор. Свита вскочила на коней и поскакала за каретой тоже по направлению к Антоколю. Всех их окружал конвой из казаков и драгунов.

Еще карета главнокомандующего не выехала за город, как раздался страшный треск, от которого зазвенели стекла в окнах, и народ замер от ужаса. Не успели жители прийти в себя, как снова раздался треск.

– Зеленый мост русские взорвали!.. – понеслась весть с одного конца города в другой.

– Магазины на Лукишках взлетели на воздух!.. – толковали всюду.

Только что все успокоилось, как раздались три пушечные выстрела и снова оглушили всех.

– Стреляют по городу!.. – пронзительно крикнул кто-то.

Поднялся страшный переполох, бежали со всех улиц, толкаясь, роняя друг друга и крича, что есть мочи.

Переполох оказался напрасен. Французы этими выстрелами давали знать русским, что они вступают в город, так как император Александр, жалея красивый город, велел нашим войскам сдать его без боя.

Толпы успокоились, но, движимые любопытством, переносились, словно волны, из одного края в другой. Одни бежали на горы, Замковую и Бекешовую, надеясь увидеть оттуда, что делается вокруг города; другие лезли на соборную колокольню; иные бежали к Погулянке встречать французов, двигавшихся с этой стороны, и все кричали, словно помешанные.

Городской голова спокойно сидел в ратуше. Перед ним на прекрасной работы серебряном подносе лежали позолоченные ключи, якобы от ворот города, которых в то время уже не существовало. Затишье это продолжалось часа с два. Вдруг послышался снова крик: колят! колят!..

– Кто? Кого колят? – спрашивали в толпах, но никто не мог на это ответить.

Однако и этот переполох оказался напрасен; хотя на всех улицах показавшиеся французские уланы и летели, направив вперед пики, будто готовились колоть, но колоть они никого не кололи, и толпы зевак струсили попусту…

Лишь только в ратуше узнали о вступлении в город французов, городской голова поднялся со своего места, вышел к офицеру, переговорил с ним и тотчас же отправился на Погулянку. Его окружали именитые горожане, отправленные депутатами для поднесения городских ключей Наполеону.

Между тем конница продолжала входить в город. За уланами показались конные егеря, во главе которых ехал на мощном коне Мюрат. Он взмахивал обнаженной саблей, громко крича:

– Vive Napoleon!

Увидя депутатов от города, шедших навстречу Наполеону, Мюрат дозволил им идти к Понарским горам, где находился император французов, поджидая изъявления покорности от города Вильно.

Приняв городскую депутацию весьма благосклонно, Наполеон въехал, однако, в Вильно только после полудня, когда все было готово к торжественной встрече: дома увешаны коврами и убраны цветами и венками. Поляки и польки приветствовали французского императора восторженными криками. Наполеон остановился во дворце, из которого дня за три до того выехал император Александр.

Министр полиции генерал Балашов, присланный императором Александром с письмом к Наполеону, был поражен роскошью и пышностью обстановки французского двора в Вильно. Из большой приемной, где толпились французские генералы и польские вельможи, Балашова провели в маленькую залу, и через несколько минут из противоположной от входа двери вышел к нему Наполеон.

Он был невысок ростом, полный, широкоплечий, с моложавым лицом, большими быстрыми глазами и орлиным носом. Синий мундир с черным воротником облегал плотно его толстую талию и, расходясь на груди, открывал белый жилет. Белые лосиные панталоны обтягивали ноги, обутые в ботфорты. Во всей его осанке было нечто решительное, а вместе с тем и величественное. Он принял Балашова весьма милостиво, но отказался наотрез вывести свои войска обратно за Неман, причем дал почувствовать, что у русских всего двести тысяч войска, а с ним пришло втрое более, да вся Польша и Литва за него.

Отпуская Балашова, Наполеон дал ему письменный ответ императору Александру. Это была последняя попытка российского императора примириться с Наполеоном. Затем все переговоры были прекращены, и началась война…

Глава V

ежду городами Гродно и Минском, немного южнее их, находится небольшой городок Слоним, населенный большей частью евреями. Слонимский шляхтич Конопка, служивший во французской армии и отличившийся в походах в Испании, был произведен Бонапартом в генералы и прислан в Слоним, чтобы сформировать третий легкий гвардейский кавалерийский полк императорских уланов. Полк этот должен был состоять исключительно из польских и литовских дворян.

Литовская молодежь, наэлектризованная ксендзами и женщинами, стекалась со всех сторон, почитая за честь вписаться в этот блестящий полк.

Князья Воронецкие, графы Залусские, графы Тышкевичи поступали простыми рядовыми, чистили скребницами своих коней посреди улиц, учились управляться с пиками, месили грязь на площади, учась маршировать повзводно и поэскадронно. Большая часть студентов Виленского университета примкнула к ним, а мальчики-подростки и гимназисты плакали, что их не принимали, хотя они просили, как милости, идти в рядах своих соотечественников. Весьма может быть, что об этом же мечтали два сверстника, впоследствии прославившиеся своими поэтическими дарованиями: Адам Мицкевич и Эдуард Одынец, тогда еще учившиеся в Минской гимназии. Красавицы Юлия и Аделаида, сестры генерала Конопки, вышивали шелками, золотом и бисером знамя полка и разные боевые принадлежности для молодых уланов.

Молодежь ликовала, веселилась и шумно высказывала свою радость. Жиды сновали между этой богатой молодежью, снабжая ее всем нужным и ненужным, набивая при этом себе мошну червонцами, щедро сыпавшимися из рук восторженных и неопытных императорских уланов. Казалось, сам воздух пел вместе с ними патриотические песни; и восхваления Польше и франции гудели и переливались на всевозможные лады.

Поставленный Наполеоном правителем Литвы маршал Марель, герцог де-Бассано, назначил подпрефектом в Слоним Феликса Броньского.

Обряженный во французский мундир с иголочки, Броньский появлялся всюду, то провожая, то встречая войска, проходившие через Слоним, стараясь при этом выказать французам свои расторопность и усердие, а также преданность Наполеону. Глядя на него, трудно было поверить, что еще несколько дней тому назад он так же восторженно восхвалял императора Александра и не далее как девятнадцатого июня низкопоклонничал перед князем Багратионом, простоявшим со своими войсками целые сутки в Слониме, двигаясь со своей армией к укрепленному лагерю, устроенному неподалеку от Динабурга[3]3
  Впоследствии – Двинск.


[Закрыть] подле города Дриссы.

Но таков уж был нрав Броньского. Крича громче других о том, что Наполеон восстановит Польшу и присоединит к ней Литву и Украину, он старательно припрятал свой русский мундир – сохранил на всякий случай.

– Пан президент, пан президент! – кричал он впопыхах, догоняя Пулавского, председателя комиссии для удовлетворения потребности войск.

Тот велел кучеру остановиться.

– Слышали, пан президент, – говорил словоохотливый Броньский, свесившись из своей брички, чтобы Пулавскому было удобнее его расслышать, – приехал к нам маршал князь Шварценберг. Он требует вас к себе, хочет наложить на вас контрибуцию в тысячу червонцев.

– Как контрибуцию? – вскричал Пулавский. – Слоним занят французами, в городе введено их правление. И они же хотят обирать нас?..

– Что делать, что делать, пан президент! Война! Что ни потребуют, то отдавай.

– Как бы не так! – бросил раздраженно Пулавский. – Не на того напали! Ввели свое правление в городе, так и считайте его своим, а не неприятельским. Ни за что не дам я им ни одного гроша контрибуции, а не то что тысячу червонцев.

– Ах, что вы, пан президент! Вы восстановите против нас французов.

– Шварценберг не француз, а австриец, – проворчал Пулавский.

– Все же он маршал наполеоновской армии.

– Да что же они! Союзники наши или враги?..

– Не время, не время нам об этом толковать, пан, скорее заплатите требуемое, и дело кончено!

– Нет, ни за что не стану я обирать моих соотечественников. Повадь их только – этих австрийцев, – так они нас до нитки оберут.

– Вы обязаны помогать начальникам французских войск. Вы – президент комиссии удовлетворения потребностей войск… Хуже будет, когда они возьмут требуемое силой.

– Пусть попробуют взять силой, найдем на них управу. Мы обратимся в Гродно к императорскому комиссару генералу Шансенону, а не то так и в Вильно съездим к маршалу герцогу де-Бассано.

– Ого-го!.. До Вильно-то далеко!

Тут подскакал к разговаривавшим адъютант Шварценберга и пригласил Пулавского следовать за ним к маршалу.

Пока все это происходило на улице Слонима, в одном из лучших его деревянных домов с большим фруктовым садом шла оживленная беседа. К хозяйке дома, госпоже Пулавской, приехала ее сестра, госпожа Хольская, жившая близ прусской границы в своем имении. Сестры давно не виделись и не могли наговориться.

– Что ты слышала о войсках? – спросила сестру Пулавская, переговорив с ней о семейных делах.

– Все хорошие вести! – весело отвечала Хольская. – На границе собралось французских войск видимо-невидимо. Все солдаты отлично обученные, сытые, хорошо вооруженные – просто прелесть! Если бы не ты, ни за что бы не уехала, очень хотелось мне самой угостить наших избавителей французов.

– Полно, сестра! Как можно женщинам оставаться одним в такое время в деревне?

– А чего бояться! Народ французский известен своей деликатностью и любезностью к дамам. Я ничуть их не боюсь, и все уже у меня было приготовлено, чтобы угостить первый отряд, который остановится вблизи моего поместья, как вдруг пришло твое письмо… Я не устояла против твоей просьбы пробыть это время вместе, бросила все, забрала с собой дочерей, Анелю и Зосю, и вот, как видишь, мы у тебя; только по дороге заехала на недельку к брату мужа и погостила у него…

– Ну так-то лучше, дорогая. Все будем вместе. Мы даже и тут, в Слониме, не останемся. Муж мой отвезет нас за две мили в новое наше имение. Я рада не оставаться тут: где войска, там женщинам жить неприятно.

– Не согласна с тобой. Я люблю военных.

– Только, надеюсь, не во время войны. Ты послушала бы, какие ужасы рассказывает нам Маевская о вступлении французов в Ковно. Страшные грабежи и бесчинства начались в городе и окрестностях. Ей бы не сдобровать, если бы не заступился за нее один молодой французский солдат; он остановил своих товарищей, напомнив им о их сестрах и невестах.

– Вот видишь, все-таки нашелся рыцарь даже между солдатами! О, я верю в благородство французов.

– Не одни французы вступили в нашу Литву. Тут много и саксонцев, и австрийцев, а те в военное время обращаются весьма бесцеремонно с жителями занятых ими провинций. Вот хотя бы вступивший в Слоним отряд Шварценберга вовсе не отличается рыцарскими галантностями. Да и сам Шварценберг не прочь захватить, как говорят, даром все, что попадает ему под руку.

– Верны ли эти слухи?

– Не знаю, но об этом все чаще поговаривают. Вот…

В эту минуту вбежал старый лакей, бледный и перепуганный, и доложил сбивчиво:

– Пани… нашего пана солдаты ведут…

Госпожа Пулавская, вскочив и заломив в отчаянии руки, закричала:

– Боже! Да за что это?

– Не знаю, пани.

– Не беспокойтесь, – сказал Броньский, быстро вбежав в комнату. – Это одно недоразумение. Поверьте мне! Пан президент не хочет дать контрибуции, а Шварценберг горяч и велел его отправить под арест.

Пока Броньский рассказывал все подробности дела, одна из панн, бедных дворянских девиц, которые жили постоянно в богатых домах, помогая хозяйке дома по всем отраслям ее хозяйства, узнав, что Пулавского ведут под арест, побежала рассказать об этом панне ключнице Чернявской, и вскоре весь дом узнал о случившемся. Дети с воплями прибежали к матери, слуги охали, ахали, громко плача и призывая Божью кару на голову Шварценберга.

– Папу ведут! – закричал двенадцатилетний Янек Пулавский, взглянув в окно.

Его мать и вся семья бросились к окнам. По улице шел спокойно и с большим достоинством Пулавский между двумя австрийскими солдатами. Смотревшие в окна замерли в немом ужасе, хотя Пулавский, увидя их, подал им знак, чтобы они не беспокоились.

Пулавский сидел уже преспокойно на гауптвахте, а семья его все еще громко плакала, охала и проклинала Шварценберга. Тщетно успокаивал их Броньский, никто не хотел верить двуличному человеку.

Собралось много соседей; все судили и рядили по-своему. Кто советовал Пулавской идти самой к Шварценбергу и просить за мужа, кто уговаривал ее ехать прямо в Гродно с мольбой к Шансенону.

Бедная женщина не знала, кого слушать. Но тут пришел громажор уланского полка Таньский, отличавшийся спокойным и толковым взглядом, и объяснил, что бояться ей за мужа нечего, так как Шварценберг не может не выпустить его в самом скором времени, но ей все-таки не мешает ускорить дело и самой попросить Шварценберга.

Пулавская не решалась идти одна, и Таньский с ее братом Фердинандом Беннеловским вызвались сопровождать ее. Она взяла с собой всех детей и обоих племянников своего мужа, поступивших вместе с ее братом Фердинандом Беннеловским в полк императорских уланов. Семейная эта экспедиция к Шварценбергу имела трогательный вид и носила патриархальный характер, и фельдмаршал воспользовался случаем представиться растроганным и прекратить арест Пулавского, так как сам чувствовал, что перегнул палку – поступил с Пулавским незаконно.

Супруги Пулавские вернулись домой вместе, окруженные детьми и вышедшими к ним навстречу родными и знакомыми, и день этот закончился тихим семейным праздником. Старшая дочь Хольской, красивая брюнетка Анеля, села за фортепиано, и все хором принялись петь псалмы и патриотические песни.

Однако мирный праздник был нарушен приездом эконома пани Хольской. Он явился страшно взволнованный и растерянный и, вызвав свою госпожу в столовую, стал ей говорить торопливо и сбивчиво:

– Все перебили, все переломали, все разорили: от зеркал одни кусочки, фортепиано изрублено, большие картины разорваны…

– Иисусе Христе! Матерь Божья! – воскликнула вне себя Хольская. – Да кто же все это совершил?

– Драгуны, пани! Драгуны…

– Откуда же появились у нас русские драгуны?

– Не русские, пани, а французы.

– Как французы? Что ты выдумал? В своем ли ты уме?

– Правда, пани! Святейшая правда!.. Как узнал, что вступили французские войска, я заложил бричку и прямо к их полковнику поехал и говорю ему: «Ясновельможная моя пани велела мне пригласить один из эскадронов в свое имение и угостить на славу». Полковник милостиво принял меня, поблагодарил и велел одному из эскадронов драгун ехать за мной. У меня все уже было готово, как вы, пани, велели: большие столы накрыты в саду, поставлены жаркие, ветчина, колбасы, вино, пиво, мед. Ну, словом, все как следует… А они, разбойники, все поели, перепились да и лезут в комнаты. Я их стал уговаривать, не пускать… Куда там! Меня чуть не убили. Ворвались в дом, все растащили, а чего унести не смогли, перебили и разрубили своими палашами. Ни одного стекла в окнах не оставили – такие злодеи!..

– Ты, Масловский, может быть, чем-нибудь рассердил их, не подал им, чего они просили. Я же велела ничего не жалеть для них.

– Все подавал, что они просили. Всего и съесть не смогли, что подано было. Даже сладким пирожным с вареньями угощал… а они вот как отблагодарили. Чтобы им на том свете пусто было!

– Нехорошо проклинать людей, Масловский. Они тоже католики, как и мы с тобой… Ну, что делать! Видно напали мы на отряд с плохой дисциплиной. Не все такие, поверь мне! Французы все народ образованный, деликатный.

– Что вы, пани! Какой там деликатный! Все перепортили – просто жалко смотреть! Придется отдать сто червонцев, чтобы только стекла вставить да исправить двери и замки… А сколько добра всякого пропало!..

– Ну, полно, Масловский, не рассказывай тут никому.

– Пусть пани простит мне, я уже рассказал здесь всей дворне, да шила в мешке не утаишь – не сегодня, так завтра все бы узнали.

Хольская вошла в гостиную сама не своя. Это тотчас все заметили. Начались расспросы, и ей пришлось рассказать о случившемся. Как она ни старалась извинить своих гостей-драгунов, однако все решили, что с такой плохой дисциплиной в войсках вряд ли будет какой толк в деле. Решено было всем женщинам поскорее уехать в имение в пятнадцати верстах от Слонима.

На следующий день с самого раннего утра начались сборы и укладка в сундуки всего, что подороже. Торопились увезти с собой все ценное, чтобы не попалось завистливому глазу недоброго человека. К вечеру все было упаковано и на другое утро положено на подводы. Сам Пулавский повез семью в деревню. Молодые племянники его – Алоизий и Карл – считали за особенную честь провожать дам и похвастаться перед ними блестящими мундирами, дорогими конями и умением ездить верхом. Они гарцевали, барышни ахали и острили. Янек с завистью посматривал на своего двоюродного брата, который был только пятью годами старше его, а уже служил в императорских уланах.

Переезд этот сначала был похож на веселый пикник. Но вскоре местность стала сумрачнее, диче; наконец, песчаная дорога потянулась по густой, непроходимой лесной чаще. Господский дом и вся деревня словно погребены были в этой массе лесов, чаща которых охраняла их от всяких непрошенных гостей. Воров бояться было нечего, прислуги много, и оружие кое-какое хранилось у эконома и лесника. Однако Пулавский нашел все-таки небезопасным держать серебро и другие ценные вещи в доме и решил отправить все сундуки в более глухое место.

– Ну, пан Грохольский, – говорил Пулавский своему главному лесничему, – указывай нам твое секретное место. Да точно ли оно так безопасно, как ты уверяешь?

– Пусть пан президент вполне на меня положится! – отвечал уверенно шляхтич Грохольский. – Туда никому и не добраться. Поляна эта в самой глуши, и к ней не то что дороги, а и тропинки нет. Надо вырасти в лесу, как я вырос, да знать в нем каждое дерево, чтобы пробраться туда.

– Как бы прислуга не выдала.

– Об этом должны знать лишь Корзун да полесовщики Адам и Винцентий.

– Как же свезти туда вещи?

– А вот как, пан президент!.. Прежде свезем туда пустые сундуки, а там понемногу ночью перевезем все уложенное в ящиках и шкатулках, сложим в сундуки, запрем и запечатаем.

– Верно, верно, Грохольский! Люблю за сообразительность! Только все-таки нельзя оставить вещи без охраны. Кто же будет сторожить их?

– А полесовщики? Пусть чередуются. Дам я им по ружью и зарядов вдоволь, чтобы было, чем отбиться от медведей и недобрых людей.

– И мы поможем перевозить вещи! – предложили Алоизий и Карл.

– Где вам, панычам, в такой чаще пробираться? – усмехнулся Грохольский. – Да еще в таких разукрашенных мундирах! Уж вы предоставьте это дело нам, чернорабочим.

– Не одни наши сундуки надо поставить, пан Грохольский, – продолжал Пулавский. – Еще и соседи просят поставить в ящиках их деньги и серебро.

– А найдутся ли у них верные слуги?

– За слуг своих они ручаются. Да ты сам знаешь Казимира, заезжачего слонимского, да Доминика, приказчика михальского.

– Как не знать! Я за них могу головой поручиться. Берите их, пан президент, пусть и они помогут нам беречь добро.

Распорядившись всем, Пулавский уехал обратно в Слоним вместе со своими племянниками.

Жутко показалось барыням, барышням и детям проводить первый вечер в деревне. Лес вокруг шумел так таинственно и мрачно… Начало смеркаться. Вошел лакей, неся на подносе две свечи в высоких и массивных старомодных подсвечниках.

– Да святится имя Господне! – сказал он, торжественно ставя свечи на стол.

– Во веки веков! Аминь! – отвечала хозяйка, строго придерживавшаяся всех старинных обычаев.

Все взялись за рукоделие, придвинув свои стулья к столу. Но работалось плохо. Темная ночь заглядывала во все окна, и лес шумел все страшнее и страшнее. Начали перекликаться совы и филины то протяжно, то дрожащими нотками, словно плач ребенка. Янек храбрился, разыгрывая роль молодого человека, но сестренки его так и жались к матери; даже молодые Хольские притихли и задумчиво глядели на тусклые свечи в старинных подсвечниках. Вдруг раздался грохот железных запоров, все вздрогнули, но вскоре сообразили, что закрывают ставни.

Госпожа Пулавская, дабы развлечь молодежь, завела с сестрой длинный разговор о добром времени, когда они обе были молодыми, беззаботными, веселыми девушками, и рассказывала один анекдот смешнее и забавнее другого.

– Теперь уж не то время! – вздохнула Хольская. – Нет уж той беззаботности.

– Все заняты политикой, – добавила Пулавская.

– А помнишь, мама, монаха? – спросил Янек.

– Какого монаха? – заинтересовались племянницы.

– Разве я вам не рассказывала, как поддел нас француз в прошлом году?

– Нет, нет, расскажите! – оживились все, перебивая один другого.

– Нечего вам напоминать, – начала госпожа Пулавская, – что прошлое лето мы еще жили в Ружанах во дворце графа Сапеги и часто ходили гулять по вечерам к кузнице – той, что стоит между местечком Ружаны и этим дворцом. Как теперь помню, был один из жарких июньских дней, когда мы всей семьей отправились к кузнице. Видим, остановился какой-то экипаж вроде кабриолета в одну лошадь, а перед ним стоит в странной одежде человек, в шляпе с широкими полями, как у еврея, и показывает кузнецу толстой тростью, где и как исправить экипаж. Подойдя ближе, мы разглядели, что это монах иностранного ордена, в коричневой рясе с красным крестом на левой стороне груди. Муж стал с ним разговаривать на латыни, и тот ему сказал, что он итальянец из монастыря, стоящего в Апеннинских горах, и явился к нам за сбором средств для выкупа пленников. Муж, разумеется, тотчас пригласил его к нам. Монах оказался человеком весьма образованным и много рассказал интересного, но страшно бранил Наполеона; он проклинал его за то, что тот притесняет Папу, и сулил ему всевозможные бедствия. Мы с мужем защищали Наполеона, как только могли. Монах упрямо твердил, что это – изверг, антихрист и должен скоро погибнуть. На другой день он уехал. Представьте же наше удивление, когда через недели две мы узнали, что этот монах был задержан на границе и оказался офицером французского генерального штаба, посланным для съемки крепостей и дорог Гродненской губернии. В толстой палке он прятал снятые им планы и свои заметки.

– Ох, страшно! – передернула плечами Зося. – Я не засну. Мне теперь будет мерещиться монах…

– А вот и я!.. – раздался мужской голос за дверью.

Девочки испугались, взвизгнули и бросились к матери. Сам храбрый Янек спрятался под большой платок старой панны Чернявской, сидевшей около него. И до того все растерялись, вообразив, что входит монах, что даже не узнали вошедшего Карла Пулавского.

– Брат Королек! – звонко крикнул Янек, бросаясь к молодому человеку.

– И точно Королек! – обрадовались Пулавская и Хольская.

– Что с вами, тетушки? Как это вы меня не узнали?

– Ты вошел в ту самую минуту, когда Зося боялась увидеть таинственного монаха.

Молодой улан разразился таким веселым смехом, что и другие засмеялись.

– Как тебя опять отпустили к нам? – спросила Пулавская.

– Не отпустили, тетуся, а послали по делу Шварценберг требует поставить тридцать пять лучших коней под пушки. Дядюшка оповестил помещиков, чтобы доставляли самых лучших – рослых, сильных лошадей; и сам обязался отдать пару своих коней из-под кареты.

– Как? Из-под нашей собственной кареты? – всплеснула руками расстроенная Пулавская.

– Моего любимца Зуха возьмут, – заплакал Янек, который страшно любил молодую буланую лошадь с черными гривой и хвостом.

– Что делать! – успокаивал Карл Пулавский. – Дядя должен подать пример – что он не жалеет ничего для армии.

Но правда ли, что это для армии? – не верила Пулавская.

– Кто знает! – сказал шепотом молодой человек. – Всюду поговаривают, что Шварценберг более заботится о собственном кармане, чем о нуждах армии. Но мы обязаны подчиняться ему как маршалу Наполеона. Завтра явятся с открытым листом австрийские уланы.

– Еще чего не доставало! – воскликнула панна Чернявская. – Надо сказать прислуге смотреть в оба. Пожалуй, еще что-нибудь стащат!..

– Надо их накормить и угостить водкой, – сказала строго Пулавская.

Конец вечера прошел в разговорах о Наполеоне и его войске. Но не было в речах того воодушевления, какое испытывали в начале кампании. Янек плакал о своем любимом Зухе, прижавшись к плечу старой панны Чернявской, жившей лет двадцать в доме и считавшейся уже не прислугой, а членом семьи.