Текст книги "Грозная туча"

Автор книги: Софья Макарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Глава XI

коро Этьен свыкся со своим положением офицера. Правда и то, что он по своему развитию и образованию стоял и прежде несравненно выше своих товарищей, и те давно привыкли относиться к нему с некоторым оттенком уважения. Он продолжал быть с ними по-прежнему вне строя, но на службе все подчинялись беспрекословно его распоряжениям и были уверены в его умении вести дело. Он шел всегда впереди всех на неприятеля, и во время рекогносцировок никто из молодых офицеров толковее его не понимал местность и не умел извлечь всевозможных выгод для своего отряда. Все это заставляло солдат охотно ему повиноваться, следовать за ним и оберегать его во время схваток.

В деле под Валутиной горой, или в Лубинском сражении, как еще называли это дело, он участвовал во всех кавалерийских атаках, и когда русские гренадеры бросились на французов под предводительством Павла Алексеевича Тучкова и пехота Нея дала им сильный отпор, Этьен с конницей двигался следом за пехотой. Он был возбужден до крайности, стремясь во что бы то ни стало переправиться как можно скорее через речку Строгань; а тут, как нарочно, несколько пехотинцев загородили ему путь, окружив раненого русского.

Этьен, приостановив коня, крикнул пехотинцам:

– Не отставайте от товарищей! Я сам покончу с русским!

И, не желая оставлять позади себя неприятеля живым, он ударил саблей по голове беспомощно лежавшего Павла Алексеевича Тучкова. Кровь хлынула, залила разом раненому рот и горло, и тот не мог проговорить ни слова. Однако удар этот не был смертелен, так как голова Тучкова прилегала к земле, и клинок Этьена, ударившись концом в землю, не мог повредить ему черепа и разрубил только верхние головные покровы, вследствие чего рана оказалась весьма незначительной. Этьен занес уже снова саблю над головой Тучкова, как вдруг вышла из-за облака луна и осветила генеральский мундир и звезду Павла Алексеевича.

Этьен опустил саблю и крикнул своим:

– Это русский генерал. Ведите его прямо к королю.

Солдаты бросились к Тучкову, подняли его и повели к Мюрату. А Этьен двинулся со своими к Валутиной горе.

По приказанию короля Неаполитанского доктор тотчас же перевязал раны Тучкова и уложил его в лазаретную коляску.

По окончании сражения Тучкова привели к Мюрату, и тот принялся расспрашивать, насколько силен был русский отряд, остановивший его движение к Московской дороге.

– Не более пятнадцати тысяч! – отвечал Тучков.

– Рассказывайте сказки! – засмеялся Мюрат. – Я точно знаю, что вас было гораздо больше… И вы дрались отчаянно – надо отдать вам эту справедливость.

Откланиваясь королю, Тучков сказал:

– Я имею покорнейшую просьбу к вашему величеству.

– Какую?

– Не забыть при наградах того молодого офицера, который взял меня в плен.

– Кто это? – обратился Мюрат к свите.

– Этьен Ранже, – ответил один из адъютантов, успевший уже расспросить солдат, приведших Тучкова, как происходило дело.

– Я все для него сделаю, что только возможно, – обещал Мюрат, улыбаясь, довольный, что придется наградить своего любимца.

И тут же он приказал своему адъютанту отвезти Тучкова в Смоленск, где располагалась главная квартира Наполеона.

Пока происходило сражение у Валутиной горы, Наполеон находился в Смоленске. Ничего не зная о случившемся, он, встав утром, спокойно поехал к собору, окруженный свитой, и нашел храм наполненным увечными, больными, женщинами, детьми и стариками. Все слабое и беспомощное искало у Престола Божия спасения от пожара и грабежа. На вопли и отчаянные мольбы этих несчастных Наполеон не отвечал ни слова. Он так же молча вышел из собора и направился по главной улице. У него на глазах разноплеменные солдаты его войск грабили и убивали несчастных жителей.

Смоленск был окончательно разрушен французами.

Когда Тучкова привезли к мосту, разобранному русскими при отступлении, экипаж едва можно было переправить по бревнам, наскоро и кое-как настланным французскими инженерами для переправы наполеоновских войск.

Тучков, сопровождаемый адъютантом Мюрата и конвойными, прибыл в Смоленск в глубокую полночь. Его ввели в комнату довольно большого каменного дома и положили отдохнуть на диване.

Через несколько минут вошел к нему французский генерал и, присев подле него, спросил:

– Не желаете ли чего-нибудь?

– У меня сильная жажда, – ответил Тучков.

Генерал вышел в соседнюю комнату и вернулся оттуда с графином воды и бутылкой красного вина. Напоив раненого, он снова присел к нему на диван и стал уговаривать его не тревожиться тем, что он попал в плен, так как его рана свидетельствует о его храбрости. Затем француз пожелал ему спокойной ночи и вышел.

Только впоследствии Тучков узнал, что он находился в доме начальника штаба, маршала Бертье, герцога Невшательского, и сам герцог подавал ему питье.

Сон Тучкова не был спокоен. Помимо лихорадочного состояния вследствие раны и сильной потери крови, его томила мысль, что делается в наших войсках: отстояли ли занимаемые высоты? успели ли наши полки выйти на Московскую дорогу со всем обозом и артиллерией?..

А наши войска, между тем, успешно отразили сильную атаку французов на Валутину гору, и хотя те и переправились через речку Строгань, но не успели овладеть батареями, громившими их с вершины горы. В это время русские полки вышли на Московскую дорогу с артиллерией и обозом и собрались у Лубина, готовясь вступить в генеральное сражение. Но Барклай-де-Толли нашел, однако, местность неудобной и велел отступать через Вязьму к Цареву-Займищу, где намеревался дать-таки генеральное сражение и велел уже строить укрепления, как получил приказ от государя сдать начальство новому главнокомандующему Михаилу Илларионовичу Голенищеву-Кутузову.

Обо всем этом, разумеется, ничего не мог знать Павел Алексеевич Тучков. Как ни любезны были с ним окружавшие его офицеры главного французского штаба, но они не проговаривались о том, что происходило в армиях. Во всем остальном его окружали всевозможной предупредительностью: окровавленное платье его было тщательно вычищено, белье заменено батистовыми рубашками герцога Невшательского и доставлены во всем разные удобства.

На третий день его плена пришел к нему комендант главной квартиры Наполеона – Дензель – пришел спросить, куда он желает быть отослан, так как Смоленск вполне разорен и оставаться в нем невозможно.

Тучков отвечал, что для него не имеет значения, где бы ему ни приказано было жить, так как он сам от себя не зависит, и просит только одного: не отсылать его в Польшу, а поместить в одном из городов Пруссии, поближе к России… например в Кёнигсберге.

Вскоре после ухода Дензеля вошел к Тучкову чиновник герцога Невшательского.

– Ваше желание будет исполнено, – сказал он ему. – Вас отвезут в Кёнигсберг. И герцог прислал меня предложить вам заимообразно сумму, необходимую для вашей жизни вдали от ваших родных и знакомых.

– Поблагодарите от меня герцога, – ответил Тучков, – за его внимание к пленному и попросите его ссудить мне сто червонцев, которые тотчас возвращу по получении денег из дому.

По уходе чиновника Тучков сидел в грустном раздумье. Стало уже смеркаться, как дверь его комнаты приотворилась, мелькнул мундир французского офицера, и кто-то спросил о состоянии его здоровья.

Так как подобные вопросы повторялись весьма часто, Тучков отвечал обычной учтивой благодарностью. Но вдруг услышал русскую речь:

– Вы меня не узнаете? Я – Орлов.

И из-за французского офицера вышел хорошо ему знакомый адъютант генерала Уварова. У Тучкова сильно забилось сердце при звуках родного языка, и он бросился на шею вошедшего с такой радостью, будто он был самый близкий его родной.

– Меня прислал главнокомандующий затем, чтобы узнать, живы ли вы и где находитесь, – говорил Орлов. – Братья ваши страшно о вас беспокоятся, да и мы все встревожены, не можем понять, как это вас оставили!..

– Дело было вот как!.. – начал Тучков. – Нужно было непременно задержать французов. Мой отряд, как вы знаете, был в деле, я взял полк…

– Вам дольше оставаться тут нельзя! – объявил польский офицер, приотворив дверь в комнату Тучкова.

– Какая досада!.. – прошептал Тучков.

– Еще увидимся, – шепнул ему Орлов в утешение. – Я обязательно зайду к вам перед своим отъездом.

Ему, однако, не дозволили этого свидания. Видно, опасались, как бы Тучков не сообщил многое такое, что было в интересах Наполеона скрыть от русских. Прошли еще два томительных для пленного дня, пока, наконец, не потребовали его к Наполеону, и он отправился к нему в сопровождении адъютанта Флаго.

Император французов занимал дом бывшего смоленского военного губернатора. Перед домом толпилось множество солдат и офицеров, а при съезде с обеих сторон стояли кавалерийские часовые верхами. Лестница и передняя комната были наполнены генералами и разными военными чинами. Флаго провел Тучкова мимо их всех, и они вошли в комнату, где уже никого не было. У дверей следующей за ней комнаты стоял лакей в придворной ливрее и, тотчас же отворив дверь, пропустил одного Тучкова в комнату, где находился Наполеон. У окна стоял маршал Бертье, а посреди комнаты – сам император. Он ответил весьма милостиво на поклон вошедшего Тучкова и спросил его:

– Какого вы корпуса?

– Второго, – отвечал Тучков.

– А! Это корпус генерала Багговута?

– Точно так.

– Родня ли вам Тучков, который командует первым корпусом?

– Мой родной брат.

– Я не стану расспрашивать вас о численности вашей армии, – продолжал Наполеон. – Я знаю, что она состоит из восьми корпусов, каждый корпус из двух дивизий, каждая дивизия из шести пехотных полков, каждый полк из двух батальонов. Если хотите, могу сказать вам число людей каждой роты.

– Вижу, ваше величество хорошо обо всем уведомлены, – сказал Тучков не без иронии.

– Не мудрено! – остановил его Наполеон. – Мы берем многих в плен. И нет почти ни одного из ваших полков, из которого не было бы у нас пленных. От них мы узнаем все о составе ваших войск. Записав их показания, составляем заметки…

Помолчав некоторое время, Наполеон снова заговорил:

– Это вы, господа, хотели войны, а не я. Знаю, что у вас говорят, будто я – зачинщик. Но это неправда! Я вам докажу, что я не хотел вести войны, но вы меня к ней принудили.

Тут он начал рассказывать про все свое поведение по отношению к России от самого Тильзитского мира, причем приводил даже небывалые факты. Тучков молча выслушивал этот длинный монолог. Даже герцог Невшательский, к которому он обращался, не говорил ни слова. Затем император спросил Тучкова:

– Как вы полагаете, скоро ли ваши войска дадут генеральное сражение или будут бесконечно ретироваться?

– Мне неизвестны намерения главнокомандующего, – ответил тот.

Наполеон принялся порицать действия Барклая-де-Толли и сказал, что, продолжая отступление, он погубит Россию.

– Зачем он оставил Смоленск? Зачем разорил такой прекрасный город?.. Смоленск для меня лучше всей Польши: он был всегда русским городом и останется навсегда русским. Императора вашего я люблю, – продолжал Наполеон. – Он мне друг, несмотря на войну. Но зачем он окружает себя немцами? Ему надо выбирать людей достойных из русских.

Тут Тучков, поклонившись, сказал:

– Ваше величество, я подданный моего государя и судить о поступках его, а тем более осуждать их, никогда не осмелюсь. Я солдат и, кроме слепого повиновения власти, ничего другого не знаю.

Ответ этот понравился Наполеону, и он, слегка коснувшись плеча Тучкова, сказал:

– Вы совершенно правы! Я весьма далек от того, чтобы порицать ваш образ мыслей. Я высказал свое личное мнение потому только, что находился с вами с глазу на глаз. Император ваш знает ли вас лично?

– Смею надеяться, так как я служил в его гвардии.

– Можете ли вы писать к нему?

– Никогда не осмелюсь утруждать его величество моими письмами.

– Но если вы не смеете писать императору, вы можете написать вашему брату?

– Брату могу написать все, что угодно.

– Напишите ему, что он мне сделает величайшее удовольствие, если доведет до сведения императора Александра, что я ничего более не желаю, как прекратить миром наши военные действия. Мы уже довольно сожгли пороху и довольно пролили крови. Когда-нибудь надо же и кончить! За что мы деремся? Я против России ничего не имею. О, если бы это были подлые англичане – было бы совсем иное!..

При этих словах он сжал кулак и грозно поднял его кверху. А затем стал доказывать, что все шансы за него: он возьмет Москву, истинную столицу России, так как Петербург не что иное, как только резиденция императоров…

Тучков слушал все это молча, стоя на одном месте, а Наполеон ходил взад и вперед по комнате и вдруг, остановясь перед Тучковым и глядя ему прямо в глаза, спросил:

– Вы лифляндец?

– Нет, я настоящий россиянин, – ответил тот.

– Из какой же вы провинции России?

– Из окрестностей Москвы.

– А! Вы из Москвы!.. Из Москвы!.. Это вы, господа москвичи, желаете вести со мной войну?

– Не думаю, ваше величество, чтобы москвичи желали вести с вами войну, особенно на русской земле. Если они жертвуют большие суммы на военные издержки, то это ради защиты своего отечества, угождая тем и воле своего государя.

– Меня уверяли, что москвичи против мира. Но если император склонится в пользу мира, как вы думаете: посмеют ему воспрепятствовать?

– Кто же посмеет не подчиниться воле императора?

– А сенат?

– Сенат не имеет у нас такой власти.

Затем Наполеон долго расспрашивал Тучкова о военных действиях и, отпуская его, сказал:

– Не огорчайтесь вашим положением. Плен ваш вам не делает бесчестья. Таким образом берут в плен только храбрецов, идущих впереди войска.

Не успел Тучков отдохнуть в своей комнате от этой продолжительной аудиенции, как вошел к нему чиновник герцога Невшательского.

– Герцог прислал меня, – сказал он, – предложить вам взять у него еще денег, так как вас посылают не в Кёнигсберг, а во Францию.

Перемена эта сильно поразила Тучкова. Он понял, что стойкие его ответы не понравились Наполеону, и тот не желает сделать ему никакой льготы. Павлу Алексеевичу оставалось только написать письмо брату и готовиться к отъезду. Что он и сделал.

Глава XII

нна Николаевна Роева примирилась уже отчасти с мыслью, что ее единственный сын поступил в ополчение, и не могла налюбоваться, глядя на его стройную фигуру, весьма выигравшую в военной одежде, хотя одежда эта была чрезвычайно проста: кафтан серого сукна, такого же цвета панталоны и шапка; на шапке медный крест с вензелем государя, а под ним надпись: «За веру и Царя!».

Прасковья Никитична немало пролила слез за шитьем красных шелковых рубашек мужу, но и она приободрилась, слыша кругом, что московскому ополчению не грозит никакая опасность. Сам Николай Григорьевич был до того весел, что каждый вечер у них собиралась молодежь, пелись русские песни, а иногда начинали танцевать под музыку гитары, на которой многие из гостей наигрывали мастерски.

Собралось как-то раз вечером у Роевых гостей более обыкновенного. Тут был и Краев с матерью и Анютой, и Дарья Андреевна Лебедева, и Анфиса Федоровна Замшина. Анна Николаевна велела подать закуску и домашние сладости. Молодежь весело пела хором «Ах, вы сени мои, сени», как вдруг у ворот раздался стук колес тяжелого дорожного тарантаса.

– Кого это Бог нам посылает? – удивилась Анна Николаевна. – Узнай-ка, Пашенька!

Прасковья Никитична выбежала на лестницу, а за ней и остальная молодежь столпилась у входных дверей, и вскоре радостные восклицания долетели до оставшихся в гостиной.

– Пашенька! Олечка! Глафира Петровна!

– Никак это сестра Глаша приехала! – молвила радостно Анна Николаевна, с поспешностью поднимаясь из кресла.

Так и было. Гости вошли.

– Наконец-то! – воскликнула хозяйка дома, бросаясь обнимать приехавшую двоюродную сестру свою Глафиру Петровну Нелину.

– Это все Оля! – оправдывалась сестра, указывая на свою дочь Ольгу Владимировну Бельскую. – Наполеон у стен Смоленска, а ее не уговоришь ехать!..

– Как? Французы уже под Смоленском? – спросили разом все присутствующие. – Как же это наши допустили?

– Неверовский со своей дивизией храбро дрался под Красным! – отвечал Павлуша, обращаясь к мужчинам. – Красный от Смоленска в сорока шести верстах, и, отступая, наши егеря сорок девятого полка отбивались, как львы. Но разве можно устоять одной дивизии против двух корпусов?

– Откуда ты узнал все это? – спросил удивленно молодой Роев, отводя Павлушу в сторону.

– Мне сказал смоленский комендант, к которому моя матушка послала меня за сведениями. Митя наш был в это время в деле, но, слава Богу, не ранен. Мы сами его видели: он был прислан с депешей в Смоленск.

– Молодец Неверовский! Молодцы наши егеря! – послышалось в толпе молодежи.

Но барыни, услыхав вскользь о битве, разохались не на шутку об участи несчастных егерей и навели снова тревогу на бедную Ольгу Бельскую.

– Неверовскому послан в подкрепление корпус Раевского, – поспешил добавить Павлуша, видя тревогу на лице своей сестры.

– Слышал я, – шепнул он на ухо молодому Роеву, – что Смоленск уже оставлен нашими.

– Не может быть!

– Сказал мне это офицер, присланный из Смоленска с депешами.

– Что такое? – спрашивали наперебой мужчины, обступив Павлушу.

– Отойдемте, господа, к окну! – сказал Павлуша, указывая глазами на дам.

Затем он рассказал тихо о занятии французами Смоленска.

– Как же это отдали такой город! Стены-то какие! – охал старик Роев. – Сколько раз от поляков в нем отбивались! А тут вдруг отдали!..

– Странно, странно! – ворчал доктор Краев.

– Армия весьма недовольна! – продолжал полушепотом Павлуша. – Ропщут все на распоряжения Барклая-де-Толли.

– Еще бы не роптать! Этакий город не отстояли! – волновался старик Роев.

– Так, пожалуй, и Москву отдадут! – все ворчал Краев. – А знаете что, Григорий Григорьевич! – обратился доктор к Роеву. – Не отправить ли нам своих в Дмитров? Кто знает, что далее будет! Пока мы с вашим сыном станем работать на поле сражения, поживите вы спокойно в Дмитрове. Благо, у меня там свой домишко есть!

– Что ж! Пожалуй, вы и правы! – кивнул Роев. – Вот только как мне уговорить мою Анну Николаевну?

– Ну, как ты добралась? – спрашивала в это время старуха Роева свою приехавшую кузину.

– Чего только ни натерпелись, милая! Страх!.. Вся дорога запружена повозками. Все бежит в полном смятении. Стон стоном стоит: тот ищет оставшегося ребенка, этот идти не может от усталости; старики едва плетутся, женщины тащат грудных ребят… Нигде ничего и за деньги-то не достанешь. Наголодались мы вдоволь, пока добрались до Вязьмы.

– Знаешь ли, Анна Николаевна! – прервал их разговор старик Роев. – Я решил отправиться в Дмитров. Дом у наших не маленький. Глафира Петровна поместится с тобой, Олечка с Пашенькой, а мы с Павлушей – в кабинете Николушки. Туда же, в Дмитров, и Марья Прохоровна с Анной Никаноровной в свой дом едут.

– А Миколушка как? – воскликнула Анна Николаевна тревожно. – Как оставим мы его тут одного одинешенького? Да и собраться не шутка! Весь дом ведь уложить надо… А ты так-то вдруг – «едем!».

– И я еще об отъезде ничего не слыхала, – сказала кротко старушка Краева. – Но уж если Никанор Алексеевич порешил скорее нам ехать, так мы мигом с Анютой соберемся.

– Удивляюсь я вам, Марья Прохоровна! – вспылила старуха Роева. – Как так готовы вы все добро побросать и ехать? Я так ни за что ранее двух недель из Москвы не выеду…

– Все мы под Богом ходим, – заметил серьезно Роев. – А в настоящее время менее, чем когда-либо, можно говорить: сделаю так или эдак…

Точно для подтверждения его слов, вошел, или скорее вбежал, в комнату франтоватый ополченец и, вертясь в ту и другую стороны, затараторил:

– Новость, господа, новость! Французы взяли Смоленск, двигаются на Москву. Мы, ополченцы, присоединяемся к армии. Барклай-де-Толли смещен. Главнокомандующим назначен Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов.

Раздался плач женщин. Франт не подумал, что у каждой из присутствующих был кто-нибудь близкий в армии или в ополчении.

– Полно смущать дам! – остановил франтика доктор Краев. – Мало ли пустых слухов ходит по городу!

– Это вовсе не пустые слухи! – начал было снова франтик, но доктор так строго взглянул на него, что он разом прикусил язык.

Среди молодежи было много ополченцев, они сомкнулись в тесный кружок и с восторгом толковали о перемене главнокомандующего и о предстоящем им походе.

– Постоим за матушку святую Русь! – слышалось со всех сторон.

– Завтра я пойду узнать у графа Ираклия Ивановича, точно ли ополчение выступает, – сказал старик Роев.

– Нечего и справляться – это вернее верного! – подтвердил серьезно вновь вошедший ополченец. – Я прямо от графа Ираклия Ивановича Маркова… Через три дня мы выступаем.

Дамы и девицы ничего этого не слыхали. Они все громко охали и друг перед другом старались расспросить франтоватого ополченца, чувствовавшего себя весьма важной персоной в их кругу. Одна только молодая Роева внимательно прислушивалась к серьезному разговору мужчин и старалась для себя выяснить, насколько сильна угрожающая им всем опасность. Но понять это оказалось весьма трудно, так как разговаривавшие сильно противоречили друг другу: одни уверяли, что от Смоленска до Москвы далеко и, если подступит неприятель к матушке Белокаменной, так все русские костьми лягут, а ее, мать свою, не выдадут: значит, москвичам опасаться нечего; другие, напротив, находили, что береженого Бог бережет, и что женщинам, детям и старикам лучше вовремя оставить Москву, поскольку Наполеон двигается прямешенько на нее, и наша армия остановить его не в силах.

– Проклятый истребитель рода человеческого! – проворчал Роев, забыв и про свою гуманность, и про либеральность, которыми постоянно хвастался.

– Да, – согласился грустно доктор Краев. – Тяжкая ответственность лежит на человеке, вселяющем ненависть!.. Я недавно ездил в подмосковное имение к одному больному. Крестьяне страшно ожесточены против всех французов: чуть лишь заслышат нерусскую речь, готовы с кольями и топорами идти.

– А этот безумный француз Санси вот уже дня два, как уехал в поместье Тучковых, Троицкое, чтобы все там в порядок привести, словно и без него этого бы не сделали.

– Неблагоразумно! Крайне неблагоразумно!.. – протянул Краев.

– С кем же он поехал? – спросил кто-то из присутствующих.

– Один-одинешенек! Такой ведь чудак!

– Как же его поймут там в деревне? Он ведь по-русски почти не говорит.

– Старый камердинер покойного Алексея Васильевича Тучкова живет в деревне на покое. Он долго жил в Париже, так понимает немного по-французски…

– Разве покойный Тучков жил в Париже? – удивился старик Роев.

– Он часто ездил за границу, как это необходимо для всех инженеров. Ведь он был инженерный генерал-поручик и главный распорядитель при постройке Тучкова моста в Санкт-Петербурге…

– Никанор Алексеевич! – пробасил вошедший лакей, обращаясь к доктору Краеву. – Вас просит управляющий дома генеральши Тучковой.

– Что там случилось? – спросил Краев озабоченно. – Заболел кто?

– Все, слава Богу, здоровы! Только вот француза привезли всего избитого…

– Так я и знал! – покачал головой Краев, махнул рукой в досаде и пошел торопливо к дверям.

– Батюшка! – позвала отца встревоженная Анюта, быстро подбегая к нему. – Пожалуйста, зайдите сюда сказать, что с господином Санси.

– Зайду, зайду… а ты уж, вострушка, слыхала и встревожилась? Может быть, еще серьезного ничего и нет: знаешь, как прислуга бестолково все передает! Однако толковать некогда…

И он снова зашагал и исчез за дверью. Это неожиданное известие дало новый поворот общему разговору. Стали рассказывать, как теперь опасно говорить на улицах по-французски.

– Недавно двоих офицеров чуть не убили близ гостиного двора! – припомнил франтоватый ополченец.

– Ну уж придумал, батюшка! – усомнилась Лебедева. – Словно по мундиру не видно, что это наши русские.

– Народ боится шпионов! – заметил Роев. – Поймали по деревням нескольких французов, переодетых в крестьянское платье. Они, как слышно, планы местности снимали. Один, говорят, даже бабой переоделся!.. Ну вот и думают, что уж если они бабьим сарафаном не гнушаются, то отчего бы им и в мундир русского офицера не нарядиться.

– Страшно ожесточен народ!.. – вздохнула молодая Роева.

– Невольно ожесточишься, когда поглядишь на страдания раненых, – заметил молодой доктор. – Если бы вы видели, как изуродованы раненые гусары наши, недавно привезенные в Москву.

– А сколько семейств пущено по миру! – вздохнула Нелина. – В одном Смоленске, чай, сколько разорено дворов. А по дороге-то народ воем воет, особенно бабы.

– И наши богачи охают, – заметила Замшина. – Соллогубы, чай, совсем разорены: все имения ведь графа находятся в Белоруссии. До шести тысяч крестьян у него. У Толстого, женатого на Кутузовой, тоже ничего не осталось. А ведь у них восемь человек детей…

Пока Замшина перечисляла всех тех, имения которых находились около Смоленска, Могилева и Витебска, вернулся Краев. И все обступили его с расспросами.

– Что? Жив? Сильно избит? Как было дело? – слышалось со всех сторон.

– Жив и вовсе не избит, а только сильно испуган, – ответил Краев неторопливо, со свойственной ему обстоятельностью. – А как было дело, расскажу я вам тотчас по порядку, хотя сам Санси хотел зайти сюда. Но всем не понять его, разве дамам он сам расскажет, а вам я передам все, как от него слышал… Дело было так. Приехал он в деревню вечером и спокойно лег спать. Чуть лишь занялась заря, будит его старый камердинер и шепчет ему: «Худо, мусью, мужики бить вас собираются!». Санси не поверил. «За что им бить меня, – говорит, – если зла я никому не сделал?» – «А за то, что вы француз, и бить вас собираются; говорят, вишь, „свой своему поневоле брат, как раз и выдаст нас французам“»… Санси стал было доказывать, что он сам ненавидит Наполеона: «Я стою за французского короля, – говорил он, – у которого Наполеон похитил престол! Вы растолкуйте им это». – «Что тут толковать, мусью? – перебил его камердинер. – Разве они поймут? А вот лучше уходите подобру-поздорову»… Пока шел этот разговор, толпа мужиков подступала к дому. Кричали что было мочи и палками грозили в окна. Видит Санси, что дело плохо, выбежал на задний двор и пустился в поле. Слышит, бегут за ним вдогонку. Куда спрятаться? Он вскочил в ригу, там соломы навалено до потолка, он и зарылся в нее. Прибежали туда крестьяне и ну рыться в соломе, да, по счастью, не смогли до него добраться. Однако не уходят. Санси слышит их голоса то тут, то там. Видно, ищут его и перекликаются. А он лежит, не шелохнется, вздохнуть боится. Весь день пролежал он в ужасе, рискуя ежеминутно быть вытащенным из своего убежища и до смерти избитым. Крестьяне поминутно входили, шарили в соломе, спорили, кричали, грозили; а уйдут – голоса их раздаются то вблизи, то вдали; видно, не бросают задуманного, все его ищут. К вечеру, однако, вокруг риги стало стихать, только издали все еще слышались грозные крики; наконец, все стихло. Санси боится шевельнуться. «А что, – думается ему, – если остались некоторые меня караулить и где-нибудь притаились?» И лежит он смирнехонько, хотя в соломе страшная духота, жажда томит, во рту ни капли воды весь день не было. Вдруг он слышит, кто-то зовет его. Побоялся Санси откликнуться, а у самого сердце так и стучит – даже расслышать голос трудно, хотя он и старается вслушаться и узнать, кто зовет его. Опять позвали. «Егор Карлович! – говорит тихо знакомый голос камердинера. – Это я! Вылезайте скорее!» – «А что если он предаст меня? – подумал несчастный, напуганный до смерти француз. – Да что делать! Так-то еще скорее тут пропадешь! Как зверя травить станут!» Вот он и выполз из-под соломы. А камердинер его торопит: «Скорее, Егор Карлович! Как бы они не вернулись! Садитесь скорее в тележку, отвезу вас, от греха, в ближайшую усадьбу». Вышел Санси из риги, видит, вечер на его счастье темный, луна еще не всходила, и тележка в одну лошадь готова. Посадил его камердинер в телегу, зипуном прикрыл и погнал лошадь в имение Соймонова, а оттуда уже в Москву доставили.

– Не распорядись толково камердинер, убили бы! – заметил Роев.

– Наверное, убили бы, а не то исколотили бы до полусмерти и всего изувечили бы…

– Сохрани Боже, попасться в руки расходившейся черни!..

– Стоит только послушать, как раненых добивают и наши, и французские солдаты! – сказала Лебедева с неподдельным ужасом.

– Иной из-за одного грабежа придушит. И в армии народ всякий бывает.

– Грабят да и цены вещам не знают! – сказала тут Нелина. – Вон посмотрите, какой прелестный медальон я для Олечки у денщика нашего за три рубля купила, а он его у казака на кисет с табаком выменял.

И она, сняв медальон с шеи дочери, подала его старухе Роевой. Та поглядела, поохала и передала соседке. Все с любопытством рассматривали медальон, дивились его массивности и гербу, вычеканенному на крышке. Одна старушка Краева рассматривала его не так только, как дорогую золотую вещь, но и как знаток хорошей работы, пристально всматриваясь в рисунок и прекрасную чеканку герба.

В эту минуту в гостиную вошел Санси, и старушка не успела передать медальон Ольге, как он подошел поцеловать ей руку и вдруг остановился, словно вкопанный, не сводя глаз с медальона. Затем порывисто схватил его, раскрыл, нажал на пружину, и из-под образа Парижской Божьей Матери выпала свернутая бумажка.

– Маргарита!.. – прошептал он, развернув записку. – Этьен, сын мой!.. – и вдруг, обведя все безумным взглядом, он вскрикнул неистово: – Где сын мой?..

Дамы переглянулись в недоумении. Мужчины удивились еще более, не зная даже причины, вызвавшей в нем эту тревогу; они не слышали разговора о медальоне.

– Ради Бога, скажите, где сын мой? – умолял Санси, бросаясь на колени перед старухой Краевой. – Пощадите несчастного отца! Скажите, жив он? Где вы его видели?

– Я ничего не знаю! – побледнела растерявшаяся старушка. – Этот медальон принадлежит не мне, а Глафире Петровне! – указала она рукой на госпожу Нелину.

Санси бросился к Нелиной с расспросами, но та, забыв французский язык, не могла ему объяснить, каким образом достался ей этот медальон, и все твердила:

– Acheter казак… soldat.

Ольга подоспела на выручку матери и рассказала Санси, как попал к ним в руки этот медальон.

– В армии Наполеона… убит… – шептал растерянно Санси, не выпуская из рук медальона и не сводя с него глаз.

– Не убит! – сказала Ольга. – Казак, снявший медальон этот, рассказывал нашему денщику, что ран на молодом человеке не было. Он был только оглушен!..

– Все равно погиб!.. – сказал Санси с отчаянием. – Еще хуже, если он попадется живым в руки безжалостным крестьянам. Я знаю, они безжалостны – эти русские, когда они видят в человеке своего врага!..