Текст книги "Грозная туча"
Автор книги: Софья Макарова
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)
Софья Макарова
ГРОЗНАЯ ТУЧА
Глава I
тоял над Москвой жаркий июньский вечер. Семья доктора Краева, жившая во флигеле дома генеральши Тучковой, собралась пить чай в садике, заросшем кустами смородины, крыжовника, сирени, душистого жасмина, калины, бузины. Небольшой сад этот был окаймлен орешником вокруг высокого досчатого забора, скрывавшего его от прохожих и соседей, что придавало садику уютный, чисто семейный вид. Босоногая горничная Палашка, переваливаясь, тащила большой медный самовар, тщательно, но все-таки плохо вычищенный. Анюта, дочь доктора, девушка лет семнадцати, сидела возле простого деревянного стола, покрытого пестрой скатертью, и расставляла чашки на подносе тульского изделия с ярко раскрашенной пастушкой посередине, пасущей овец на необычайно зеленом лугу. Ее бабушка Марья Прохоровна, еще не старая женщина, в белом чепце с большими оборками и распашном ситцевом капоте, из-за пол которого проглядывала белая вышитая юбка, сидела на деревянной скамейке под густо нависшими ветвями старой липы и занимала гостей. Две пожилые дамы, ее соседки, Анфиса Федоровна Замшина и Дарья Андреевна Лебедева, сидели по обе ее стороны, а пожилой господин Григорий Григорьевич Роев то присаживался к дамам, то подходил к столу, за которым сидела Анюта.
Это был высокий, бодрый и сильный мужчина с густыми темно-русыми волосами, тщательно выбритый, в сюртуке, застегнутом на все пуговицы вплоть до шеи, так что не видно было и краешка белья.
– Слыхали, матушка, – говорила Анфиса Федоровна, – кто-то высчитал по Апокалипсису, что число звериное и есть он, сам Наполеон!
– Ах-ах-ах! – всплеснула руками Дарья Андреевна. – Недаром, видно, явилось знамение над Москвой!
– Антихрист – как есть он самый! – сказал серьезно пожилой господин, подмигивая лукаво Марье Прохоровне.
– Уж вы известный насмешник, Григорий Григорьевич, – обратилась к нему ахавшая барыня, подметив лукавое выражение у него в глазах.
– Я, матушка Дарья Андреевна, только объясняю мысль вашу. Уж если наши умные люди в имени Наполеона видят звериное число, так кем же ему быть, как не антихристом!..
– Да ну вас! – отмахнулась от него шутливо Дарья Андреевна и продолжала: – А что, матушка, как вдруг он придет сюда со всеми-то своими полчищами?
– И что это вы, голубушка! – перебила ее Марья Прохоровна. – Разве допустят его до Москвы! Слышали ли вы, Григорий Григорьевич, – обратилась она к Роеву, – сколько у нас войска стоит наготове?
– Как не слыхать, матушка Марья Прохоровна! В Первой Западной армии под начальством военного министра Барклая-де-Толли сто двадцать семь тысяч, да во Второй Западной армии у князя Багратиона до сорока пяти тысяч, да в Третьей, резервной, у генерала Тормасова до сорока пяти тысяч. Это ведь составит двести восемнадцать тысяч…
– Так куда же Наполеону к такой силе подступиться! – сказали разом все три обрадованные барыни.
– Так-то так! – заметил Роев. – Только у антихриста войска немало. Понабрал, вишь, он его отовсюду: и в неметчине, и в Италии… целые орды, говорят, на нас двигает.
– А вот господин Санси уверяет, – вмешалась в разговор Анюта, – что Наполеон нам вовсе не страшен: постоит у границы да уйдет – не посмеет за рубеж перейти. Литва и Польша преданы нашему государю; в Вильне его называют ангелом, и он преспокойно разъезжает один по окрестностям города.
– Слушайте вы их, барышня, французов этих! – сказал Роев, качая неодобрительно головой. – Свой своему поневоле брат.
– Что это вы, Григорий Григорьевич! – ужаснулась Анюта. – Господин Санси против Наполеона. Он за короля. Говорят, будто он сам французский аристократ, граф какой-то…
– Все они тут у нас себя за графов выдают – благо, родословную их проверить нельзя.
– Да нет же! – оспаривала горячо девушка. – Санси вовсе не выдает себя за графа. Я поняла из слов Маргариты Михайловны Тучковой, что он знатного происхождения. От него же самого я знаю только, что он называет Наполеона узурпатором, то есть похитителем престола французского короля, и ненавидит его. Сам он о себе ничего не рассказывает и никогда не упоминает о своем прошлом.
– Может, и вспоминать-то нечего. Был там у себя сапожником или обойщиком каким, а к нам сюда пожаловал да в графы и попал.
– Его знает давно Александр Алексеевич Тучков, – горячо возразила девушка. – Тучков очень дружен с Санси. А вы знаете, как хорошо образован Александр Алексеевич и как высоко он ставит честь и достоинство человека. Да и вы бы переменили свое мнение о Санси, если бы поговорили с ним: он такой умный, так много знает, такие у него мысли честные, светлые.
– Да уж, барышня, калякать по-ихнему не умею, – отвечал, словно обидевшись, Роев. – Предоставляю уж это вам.
– Разве тут что худое – знать хорошо иностранный язык? – засмеялась примирительно девушка.
– Знать-то его хорошо, коли знаешь не для того, чтобы сорокой щебетать, а для того, чтобы книги читать дельные, а то у нас только болтать попусту учатся…
– Ну уж это про нашу Аннушку сказать грешно, – заметила серьезно Марья Прохоровна. – Хоть внучку особо хвалить не приходится, а все-таки скажу: не болтунья она пустая, а дельная девушка.
– Да я и не про нее говорил! – поправился Роев. – Она у нас профессор да и только.
– Хороша Аннушка, коли хвалят ее мать да бабушка! – засмеялась девушка.
– Ишь как острит! – заметил весело Роев. – Пожалуйте за это ручку, барышня!
И он молодцевато подскочил к Анюте и поцеловал ее розовые пальчики, причем она его поцеловала в голову, как этого требовал этикет того времени. Старушки весело смеялись.
– Победила меня барышня, да не убедила! – начал снова Роев. – Вот ежели бы она порассказала нам, какие умные речи говорит ей этот полоумный француз, так было бы дело другое.
– Я не сумею передать даже и того, как он хорошо характеризует Наполеона, – сказала задумчиво Анюта.
– А вы попробуйте, Анна Никоноровна. Может, и передадите? Не философию же вам какую преподает этот француз!
– А что вы скажете, – быстро возразила Анюта, – он смотрит на Наполеона именно с философской точки зрения.
– Ну, ну, порасскажите.
– Вот подождите… Дайте подумать, с чего начать.
И девушка, собравшись с мыслями, начала так:
– Господин Санси говорит, что он требует от каждого человека разумного, определенного стремления к цели, полезной для всего общества. Что же мы видим в действиях самого Наполеона?.. Ничего, кроме безумной гордости, властолюбия и эгоизма. Война – его стихия. Но и для войн своих он не дает разумного предлога. И в них видно лишь его стремление расширить свою власть, упрочить свое могущество. Он отвергает все предания и чувства народов и, свергая с тронов законных государей, замещает их своими братьями и свойственниками, из которых ни один не имеет качеств, необходимых для хорошего правителя. Для своей страны Наполеон тоже не сделал положительно ничего полезного. Народ он считает созданным для себя одного, а войска – для службы его эгоистическим интересам. Говорят, что он прекратил страшное кровопролитие революции и восстановил религию. Но он сам ни во что не верует и проливает более крови в войнах, чем было ее пролито во времена самых ужасных дней революции. Господин Санси находит, что Наполеон одно полезное дело сделал в своей жизни…
Тут Анюта остановилась и, лукаво посматривая на Роева, спросила:
– Какое бы вы думали дело?
– Ну, ну, барышня, говорите! – в нетерпении поторопил девушку Роев, весьма заинтересованный ее речью.
– Это – производство сахара из свекловицы, – продолжала лукаво Анюта.
– Что? – удивился Роев.
– Ах ты шутница! – закричала бабушка, смеясь вместе с соседками.
– Не смейтесь, бабушка! – продолжала серьезно Анюта. – Наполеон действительно заставил ученых отыскать вещество, заменяющее тростниковый сахар. Возненавидев Англию, он стал против ввоза в Европу всех товаров, доставляемых морем из английских колоний, а без сахара во Франции обойтись нельзя; вот и поручил он ученым отыскать сахарные вещества в каком-нибудь европейском растении, и химик Ашар нашел его в свекловице…
– Так и видно барышню! – пошутил Роев. – Закончила все-таки сладким: говорила, говорила да на сахар и съехала. А все-таки, что ни говорит ваш француз о Наполеоне, а тот – сила. Похваляется он до самой нашей матушки Москвы добраться. Что ж! Может, и дойдет.
– Ах, что это вы, Григорий Григорьевич! – заохали опять барыни.
– Слушайте вы его! – успокаивала своих гостей Марья Прохоровна. – Он ведь нарочно нас пугает.
– Право же, матушка, слышал – знакомый сенатский чиновник мне говорил.
– Так вам и поверим, ждите!
В эту минуту в садик вошел высокий, худой пожилой человек. Лицо его выражало сильную озабоченность.
Быстро приблизившись к беседующим, он даже не подошел поцеловать ручки дамам, как это было принято, а, сделав общий поклон, нервно проговорил по-французски:
– Наполеон в России!..
– Что такое? Что случилось? – раздалось со всех сторон.
Едва выговаривая от волнения слова, девушка передала по-русски сказанное вошедшим. Дамы повставали со своих мест и схватились за головы.
– Быть не может! – перебил Анюту Роев. – Француз вам лжет… Кто ему сказал?
Анюта принялась расспрашивать вошедшего и быстро переводила его слова…
– Я сейчас от Алексея Алексеевича Тучкова, – говорил тот. – Нельзя не сознаться, что узурпатор действует весьма быстро. Десятого июня он объявил своим войскам: «Россия увлекается роком, она не избежит судьбы своей. Вперед! Перейдем через Неман, внесем оружие в пределы России!..» И через два дня войска его перешли Неман.
– Где же император? Что с ним? – спросила тревожно Марья Прохоровна.
– Он был в Вильне, когда ему донесли о переправе войск Наполеона. Он действует истым рыцарем и, давая рескрипт, сказал: «Я не положу оружия до тех пор, пока останется хоть один неприятель в моем государстве». Лучше этого не сказал бы и сам король Франции! – добавил восторженно француз.
– Силы небесные! Что же это будет с Россией! – воскликнула Марья Прохоровна, всплеснув руками.
– Да, плохо! – протянул Роев. – Можно ли было ожидать, что Наполеон решится перейти нашу границу? Да не врет ли француз? Как же это наши войска допустили переправу? Спросите-ка, барышня…
– Наполеон объявил полякам, – отвечал Анюте француз, – что восстановит их прежнюю независимость, причем высказал свое особое уважение храбрым литовцам, и те сразу стали на его сторону.
– Наши войска вступят в сражение с французами и разобьют их, – сказала с полнейшей уверенностью Марья Прохоровна. – Ворвался неприятель к нам изменой, но дальше его не пустят: наши обе армии стоят в Литве. Ведь там много войска. А как вы скажете, Григорий Григорьевич?
– Много, много, матушка! Да у Наполеона-то, видно, и того больше! А тут поляки еще стали на его сторону.
– Никто, как Бог! – сказала набожно Марья Прохоровна.
– На Бога надейся, а сам не плошай! – напомнил сурово Роев.
– Наши в России, – шептал между тем француз, опускаясь на стул возле стола, за которым сидела Анюта, – и чувствовать, что они тебе чужие… даже более чем чужие – враги! О, это ужасно! Что сделали эти люди с нашей бедной Францией!
Анюта, зная, что подобные размышления могут довести несчастного до полнейшего исступления, как бы помешательства, постаралась отвлечь его от раздумья.
– Выпейте-ка чаю, господин Санси, – предложила она ему ласково, подавая большую, высокую чашку.
– Я не в состоянии ничего есть, – отказался он.
– Выпейте чай так – безо всего.
Санси машинально принял чашку, поставил ее рассеянно на стол и продолжал бормотать что-то, то опуская низко голову, то поднимая ее и делая энергичный жест правой рукой.
– Ну не помешанный ли! – сказал Роев, указывая на него дамам. – Разве можно ему верить? Может, все это ему пригрезилось?
– Что слышно у Тучковых? – спросила Анюта, чтобы направить мысли несчастного Санси в другую сторону.
– Вчера мадам Тучкова получила письмо: сыновья ее, генералы Николай, Поль и Александр Тучковы, по счастью, стоят на берегу Вилии. Это ведь не близко от переправы?.. Наполеон переправился через Неман у города Ковно.
– Надо знать, в каком месте подле Вилии они находятся, ведь, как вы знаете, Вилия впадает в Неман.
– Ах, я и забыл! – ударил себя по лбу француз. – Подождите… генерал Александр близ Вильно, в Забелине.
– Что он толкует о Тучковых, барышня? – спросил Роев.
– Елена Яковлевна получила письмо от Павла Алексеевича: он стоит близ Вильно в селении Забелине вместе с братом своим Александром Алексеевичем.
– Счастливая, право, эта Елена Яковлевна! – заметила Замшина. – Все пятеро сыновей – генералы. Старший-то, кажется, командует корпусом.
– Нет, старший Алексей Алексеевич давно в отставке, – пояснила старушка Краева. – Корпусом командует Николай Алексеевич.
– В военное время иметь четырех сыновей в армии – не особенное счастье, – заметил Роев.
– Да, тяжело бедной матери! – согласилась Лебедева. – Но не менее тяжело и Маргарите Михайловне, жене младшего Тучкова. Она, кажется, сильно его любит.
– Да так любит, – кивнула Анюта, – что решилась оставить своего маленького сына под надзором француженки Бувье, а сама поехала в обозе вслед за мужем.
– Славная барыня! – воскликнул весело Роев. – Не думал я, что такая знатная, избалованная красавица, как урожденная Нарышкина, способна на такой подвиг.
– Чего не сделает любящая жена! – заметила Марья Прохоровна.
– Что они говорили о Тучковых? – спросил Санси, мало понимавший по-русски.
Анюта стала ему передавать, как все восхищались женой Александра Алексеевича, но Санси ее не дослушал: он быстро вскочил и пошел навстречу к входившему в сад хозяину дома Никанору Алексеевичу Краеву и, схватив его за обе руки, потряс их, спрашивая в волнении: слышали? Наполеон-то!
– Слышал! – отвечал Краев сурово. – Уж лучше бы и не слышать! – добавил он по-русски.
– Так это правда, что Наполеон перешел Неман? – спросили все в один голос.
– Всюду только об этом и говорят.
– Да что же говорят? – спросил нетерпеливо Роев.
Наскоро поздоровавшись со всеми и опускаясь на стул, Краев ответил:
– Наполеон стоял со своими полчищами на нашей границе, за рекой Неманом, неподалеку от города Ковно, и десятого июня отдал по своим войскам приказ перейти Неман, что и было исполнено два дня спустя. Император Александр был в это время в Вильне. Получив известие о переправе через Неман наполеоновских войск и зная, что они вдвое многочисленнее наших, он в свою очередь дал приказ по армиям, кончавшийся следующим воззванием: «Не нужно мне напоминать вождям, полководцам и войскам нашим об их долге и храбрости. В них издревле течет громкая победами кровь славян. Воины! Вы защищаете веру, отечество и свободу. Я с вами. На зачинающего Бог».
– Он весь тут – наш добрый, умный государь! – заговорили дамы в умилении, поднося платки к глазам.
– Что же Санси напутал, – отозвался вдруг Роев, – будто государь сказал: «Не положу оружия…»
– «…доколе не останется ни единого врага в моем царстве», – докончил Краев. – Он точно сказал это, но только не в приказах по армиям, а в рескрипте, данном им Салтыкову.
– Что же, скоро наши вступят в бой с Наполеоном? – допрашивала Марья Прохоровна.
– Да Бог ведает! Вы знаете, одним из главнокомандующих Барклай-де-Толли, а он не прыток на сражения.
– Ну а любимец Суворова князь Багратион? – спросил Роев. – Чего же тот медлит?
– А вот будущее покажет нам, на что решатся наши, – сказал Краев. – А пока вам, барыни, надо готовить корпию. Много ее понадобится – ой много!..
Глава II
а полтора года до перехода Наполеона через Неман шел усиленный рекрутский набор во Франции. В небольшом городе Нанси пребывали в страшном волнении все те семьи, где были молодые люди, годные для военной службы.
– Вы-то чего тревожитесь, мадам Ранже? – говорила толстая торговка своей подруге, сидевшей, грустно опустив голову. – Вам нечего бояться за вашего Этьена: он у вас один. Неужто вы боитесь, что будут брать и единственных сыновей?
– Как знать, как знать, мадам Арман! – тихо отвечала Ранже, еще ниже опуская свое доброе выразительное лицо, сохранившее еще следы былой красоты.
– И полноте! И не думайте об этом! Вот мне – так есть над чем призадуматься. Ведь у меня три сына-молодца. Положим, Шарль вышел уже из лет, но Мишель и Ксавье как раз по возрасту подходят: того и гляди, который-нибудь из них номер и вытянет… А вы знаете, мадам Ранже, что какой палец не куснешь, всё болит; так и сыновья: Мишеля жаль, он недавно женился, двое малюток, а Ксавье – жених. Роза, девушка тихая, скромная, семьи зажиточной, хорошая жена будет, и в торговом деле бойка, лучшей невестки и не найти мне. А тут, того и гляди, Ксавье в солдаты попадет. Если бы еще не идти ему в чужую дальнюю сторону, сражаться тут, за свое отечество, за кров свой, это я понимаю, а то ушлют его Бог весть куда!.. Поговаривают, будто еще на неметчину пойдут, на границу к варварам русским. Вы ничего не слышали об этом, мадам Ранже?
– От кого же мне слышать, мадам Арман? Муж мой несообщителен, я тоже, а Этьен, как и всякий молодой человек, не занимается политикой, да и некогда ему: только что кончит свою работу, сразу же берется за книги.
– А патер Лорен ничего ему не говорил об этом? Ведь ваш Этьен его любимец, он им не нахвалится, и учит-то он его не как наших детей, а всему – словно дворянского сына.
При последних словах Ранже вздрогнула, но, быстро оправившись, сказала кротко:
– Не знаю, право, мадам Арман, может быть, он ему и сообщал что-нибудь, но у нас с Этьеном не было об этом разговора.
«Хитрёна! – подумала Арман. – Никогда ничего не скажет. Вот уже более пятнадцати лет минуло, как поселились они в нашем городе, а мы все-таки ничего не знаем об их прошлом, словечка не промолвит даром, все только отмалчивается. И муж не лучше, одного поля ягоды, до сих пор не знаем точно, за кого он стоит. Только и слышно, что всех жалеет, все для него люди, вишь, одинаковы. Ну нет уж, извините, я этого никогда не скажу, своего буржуа ни с аристократом, ни с иноземцем на одну доску не поставлю! А вот этим пришлецам – так все равно!»
И она со злобой взглянула на задумчивую, кроткую Ранже – словно на врага какого.
– А где вы жили до начала революции? – спросила она ее снова.
Ранже побледнела, но тотчас ответила:
– Мы жили с мужем в маленькой деревушке на западе Франции.
– Уж вы не из тех ли, что отстаивали короля и его приверженцев под предводительством генерала Шаретта?
– Нет, мы не королевской партии, – уклончиво сказала Ранже.
– Не за короля и не против короля! – довольно злобно засмеялась Арман. – Куда ветер подует, туда и мы.
Ранже ей не возразила, но, взяв свою корзинку, сказала вежливо:
– Прощайте, мадам Арман! Мне пора домой.
Она пошла не спеша по главной улице и, повернув за угол, очутилась возле своего дома. Не успела она переступить порог его, как до нее донеслись обрывки фраз весьма горячего спора.
– Но отец! – говорил почтительно молодой человек. – Мне не дают прохода товарищи.
– Оставь их, дитя мое! Пусть себе потешаются. Надоест это им и отстанут.
– Но они называют тебя шуаном[1]1
Шуанами называли сторонников короля, сражавшихся во время Великой французской революции с республиканцами; они вели партизанскую войну.
[Закрыть]… Скажи мне, отец, ты никогда не был на стороне королевской партии?
– Нет, Этьен, я не был с теми, что отстаивали короля, но я не сочувствовал и тем, которые пролили его кровь: убить человека – дело ужасное, Этьен, а убить народного представителя – еще ужаснее! Если бы ты только видел, сколько невинной крови было пролито во имя равенства и свободы!..
– Народ жестоко мстит за прошлое.
– Вот то-то и есть, что мстить – дело постыдное и недостойное человека. Я никогда не стану на сторону мстящих. Они не щадят ни женщин, ни детей; они делаются точно лютые звери.
– Не вспоминай прошедшего! – кротко молвила вошедшая Ранже, положив руку на плечо мужа.
– Но Женевьева, – сказал тот быстро, – не могу же я допустить, чтобы Этьен ненавидел аристократов!.. – затем, словно спохватившись, он добавил: – Точно те не такие же люди, как и мы.
– Между аристократами, как и во всех сословиях, – заметила серьезно Женевьева, – есть много честных людей. Я это постоянно говорю Этьену.
– Но я их не знаю, матушка! – живо возразил молодой человек. – А так как они действуют против Франции, то я охотно пойду против них.
– О, не дай Бог попасть тебе в армию!
– А я бы охотно пошел! Мне так тяжело слышать все эти упреки, видеть, как вы равнодушно относитесь к тому, что так меня волнует.
– Ты не доволен, что мы с твоим отцом не умеем ненавидеть? – подняла на сына грустные глаза Женевьева. – Поживи, Этьен, увидишь больше людей, лучше приглядишься к ним, и твое сердце смягчится. Ты тогда сам убедишься, что приходится многое прощать людям, а ненависть не прощает.
– Франсуа Ранже, от Ревизионного Совета! – прокричал чей-то голос, и рука с военными пуговицами на обшлагах просунула в щель приотворенной двери большой пакет, запечатанный казенной печатью.
Франсуа взял пакет, распечатал его дрожащей рукой, прочел бумагу и сильно побледнел.
– Что там такое? – спросила в волнении Женевьева.
– Призывают Этьена в набор.
– Как? Единственного сына?.. Быть не может!
– Берут всех, кто только способен к военной службе. А наш Этьен, кажется, ни на рост, ни на здоровье пожаловаться не может, – грустно произнес Франсуа, глядя с любовью на сына и невольно любуясь его стройным станом, красотой и умным выражением лица.
Этьен, за минуту перед этим говоривший, что охотно пойдет в солдаты, побледнел и опустил голову. Ему вдруг показалось невыносимо тяжким оставить все окружавшее его с детства, не говоря уже о сильно им любимых родителях. Покинуть этот очаг, у которого он провел все свое детство и юность… покинуть товарищей… не видать больше колокольни, которую – он привык видеть с тех пор, как помнит себя… Оставить все это и идти куда-то… Он всем сердцем откликнулся Женевьеве, с рыданиями обнявшей его.
– Может быть, он не вынет номера! – успокаивал жену Франсуа. – Кому какое счастье!
Но Ранже говорил все это таким голосом, будто сам не верил в сказанное.
Семья эта, еще за минуту до рокового пакета жившая мирно и тихо, вдруг почувствовала себя выбитой из обычной колеи. Все с этих пор пошло у них вверх дном. Часы работы и отдыха, так мирно чередовавшиеся, нарушались без всякой видимой необходимости: то Женевьева не состряпает вовремя обеда, то Этьен не вернется в оговоренное время, то сам Франсуа проработает дольше обыденного; сойдутся, молчат, у всех тяжело на сердце; что кто ни скажет, представляется и ему, и другим некстати. Прошло так с неделю. Позвали, наконец, Этьена в Ревизионный Совет. Пошли и старики за ним туда же. Не одни их сердца бились тревожно: все шедшие туда страдали не меньше их; только и слышались вздохи и сдерживаемое рыдание да неестественно веселые голоса молодых людей, В: смехе которых чувствовались подавленные слезы. Трудно было пробраться в зал ратуши по почерневшей дубовой лестнице. Целые массы двигались по ней вверх и вниз. В большом зале расхаживал жандарм, стараясь всеми силами водворить порядок, а в смежной с залом комнате заседали члены. Слышно было, как там громко выкрикивались имена.
Время от времени входил туда неестественно разбитной походкой один из молодых людей, вызванных из большого зала, где он находился среди своих родных и близких, и через минуты три выходил оттуда весь красный или смертельно бледный, с крупными каплями пота на лбу. Редко кто из них радостно бросался на шею своих близких; по большей части вышедшие подходили молча и показывали номер. Многие уже стояли с номерами в руках: и Матвей Ру, и Луи Сорбье, и Люсьен Гра, и другие… Родители встречали их со слезами и подавляемыми вздохами. Семья Арман оплакивала уже поступление Ксавье, а тот, глядя на свою невесту Розу, старался казаться беззаботно веселым перед своими товарищами и знакомыми.
Широкая дверь здания ратуши была раскрыта настежь, и через нее доносились звуки разных мотивов, наигрываемых в двух, в трех местах площади.
– Этьен Ранже! – раздался голос полицейского.
Этьен, не взглянув на своих, торопливо пошел к дверям.
Старики притихли, в них будто все замерло: ни один из них не мог поднять головы, опущенной на грудь, и сидели они, словно приговоренные к смерти, беспомощно опустив руки.
Прошли в ожидании несколько минут, показавшихся им годами. Кто-то прокричал какие-то слова там, в этом страшном заседании; они не поняли; полицейский выкрикнул новое имя, и в дверях показался Этьен с № 20 в руках. Женевьева вскрикнула и схватилась за грудь. Франсуа взял ее под одну руку, Этьен под другую и бережно повели ее к выходу.
Барабаны на площади неистово трещали, флейты заливались, литавры звенели, а из соседнего помещения продолжали выкрикивать номера…