Текст книги "Повести. Рассказы"
Автор книги: Синь Лу
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)
Мне снится, будто я вижу сон. Где я – не знаю, но передо мной комната в маленьком, наглухо закрытом домике, глубокой ночью. И еще я вижу на крыше густую поросль мха – «черепичной сосенки».
Абажур лампы на дощатом столе только что протерт, и поэтому в комнате очень светло. В ярком свете на рваной кушетке кто-то взлохмаченный, жестокий и грубый, под его тушей – слабенькое тельце. Оно дрожит и от голода, и от боли, и от страха, и от стыда, и от радости. Дряблая, но еще гладкая кожа лоснится; на иссиня-бледных щеках легкий румянец, будто по свинцу размазаны румяна.
Огонь в лампе тоже сжимается от страха. На востоке уже светлеет.
Но в воздухе еще колышутся волны голода, боли, страха, стыда, радости…
– Мама! – кричит разбуженная скрипом двери девочка лет двух, которая лежит в углу комнаты на полу, завернутая в травяную циновку.
– Рано еще! Спи! – отзывается испуганная мать.
– Мама! Я есть хочу, живот болит. Ты дашь мне сегодня поесть?
– Дам. Вот придет торговец лепешками, и мама купит тебе. – Довольная, она еще крепче сжимает в кулаке серебряную монетку, ее слабый голос печально дрожит. Она подходит к дочери, отгибает циновку, берет девочку на руки и переносит ее на рваную кушетку.
– Рано еще, спи! – С этими словами она поднимает глаза и, не в силах что-либо еще сказать, смотрит на небо через прохудившуюся старую крышу.
Вдруг в воздухе вырастает еще одна волна, сталкивается с теми, прежними волнами, кружится, образуя водоворот, увлекая все, и меня в том числе, в пучину, где невозможно дышать.
Я со стоном просыпаюсь. За окном разлит серебряный свет лупы, и до рассвета, видимо, еще далеко.
Где я – не знаю, но передо мной комната в маленьком, наглухо закрытом домике, глубокой ночью, и я догадываюсь, что это продолжается прерванный сон, только много лет спустя. В доме и вокруг него прибрано. В комнате – молодые супруги с целым выводком ребятишек. Все они, исполненные презрения и злобы, стоят перед состарившейся женщиной.
– Из-за тебя нам стыдно смотреть на людей! – раздраженно говорит муж. – Ты считаешь, что вырастила дочь, а на самом деле погубила ее! Лучше бы ей маленькой умереть с голоду!
– Из-за тебя я всю жизнь терплю оскорбления! – подхватывает жена.
– Теперь ты и меня хочешь впутать! – говорит муж.
– И их тоже! – кричит жена, показывая на детей.
Тут самый младший, играя сухой камышинкой, взмахивает ею в воздухе, будто саблей, и громко кричит:
– Ш-ша!
Уголки губ у старой женщины судорожно подергиваются, на мгновенье ею овладевает страх, потом все проходит, и вскоре она поднимается и встает, похожая на каменное изваяние, от нее остались кожа да кости. Она распахивает двери и решительным шагом уходит в темную ночь, оставляя позади холодную брань и ядовитые насмешки.
Она идет и идет сквозь темную ночь, пока не приходит в бескрайнюю дикую степь. Теперь вокруг – только эта дикая степь, а над головой – высокое небо, в котором не пролетит ни бабочка, ни птица. Обнаженная, стоит она, словно каменное изваяние, посреди дикой степи, и за какой-то миг перед ее глазами проходит все, что осталось в прошлом: и голод, и боль, и страх, и стыд, и радость, а потом – дрожь; упреки в том, что она и погубила, и опозорила, и впутывает, а потом – судорога; это «ш-ша», а потом – безразличие… Затем в одно мгновенье все сливается воедино: привязанность и ссора, любовь и ненависть, заботы о воспитании и жестокая неблагодарность, молитвы о счастье и проклятия… Она простирает руки к небу, и с ее губ срываются какие-то и человеческие, и звериные, неведомые людям речи, непередаваемые словами.
Пока она произносит их, она дрожит всем телом, величественным, словно каменное изваяние, но уже вконец разбитым и никому не нужным. Эта дрожь – точно рыбьи чешуйки, которые то поднимаются, то пропадают в воде, кипящей на жарком огне. И воздух вокруг тоже содрогается, как содрогаются в бурю морские волны.
Потом она поднимает к небу глаза, обрывает свои бессвязные речи, умолкает и только дрожит, излучая сияние, похожее на солнечное, отчего волны в воздухе вихрем кружатся, словно подхваченные смерчем, и уносятся в бескрайнюю дикую степь.
Мне приснился кошмар. Я знаю: это оттого, что я положил руки на грудь; во сне, напрягая все свои силы, я старался сбросить эти удивительно тяжелые руки.
Июнь 1925 г.
СУЖДЕНИЕМне снится, будто я сижу в классе начальной школы и готовлюсь писать сочинение. Я обращаюсь к учителю и спрашиваю его, как выводится суждение о предмете.
– Тяжелая задача! – говорит учитель и бросает на меня взгляд поверх очков. – Я расскажу тебе историю. В одной семье родился мальчик, и радость всех была неописуема. Когда ребенку исполнился месяц, его вынесли к гостям: [285]285
Согласно народному обычаю, ребенка через месяц после рождения выносят показать гостям, которые предсказывают ему будущее.
[Закрыть]надо думать, что родители ждали добрых предсказаний для сына.
«Придет время, и этот мальчик будет богат», – сказал один и получил благодарность.
«Придет время, и этот мальчик станет чиновником», – сказал другой и в ответ услышал слова глубокой признательности.
«Придет время, и этот мальчик умрет», – сказал третий и был больно избит всеми собравшимися.
Говоривший о смерти сказал о неизбежном, говорившие же о богатстве и знатности, возможно, солгали. Но тот, кто солгал, получил благодарность, тот же, кто сказал о неизбежном, подвергся побоям. А ты…
– А я не хочу лгать людям и не хочу, чтобы меня били. Что же должен я говорить, учитель?
– Тогда тебе следует говорить так: «Ах, этот ребенок! Нет, вы только взгляните! Ну до чего же… А-ах! Ах-ах-ах!»
Июль 1925 г.
ПОСЛЕ СМЕРТИМне снится, будто я умер на дороге.
Где эта дорога, как я попал сюда, как умер, – ничего этого я не знаю. В общем, когда я понял, что умер, то лежал там уже мертвый.
Слышно, как трещат сороки, как вторят им своим карканьем вороны. Воздух прозрачный, чистый, только чуть-чуть пахнет землей, наверное, сейчас светает. Я хочу открыть глаза, но веки совершенно неподвижны, словно это вовсе не мои глаза; пробую поднять руку, но и она будто чужая.
Внезапно страх острой стрелой вонзается мне в сердце. Как-то при жизни в голову мне пришла забавная мысль: если бы смерть означала лишь паралич двигательных нервов и не касалась сознания, это было бы еще страшнее, чем полная смерть. Кто знал, что мои предположения подтвердятся и я на себе это испытаю.
Слышатся шаги – кто-то идет по дороге. У самой моей головы проезжает тачка, тяжело груженная; ее скрип терзает душу и вызывает зубную боль. Я чувствую, как глаза наполняет багровый свет – ясно, что взошло солнце. Значит, я лежу лицом к востоку. Но это не имеет никакого значения. Доносятся приглушенные голоса – явились любители поглазеть. Они подняли желтую пыль, которая попадает мне в ноздри, хочется чихнуть, но я так и не чихаю, ограничиваясь лишь этим намерением.
Снова шаги, они замирают совсем рядом; все чаще доносится шепот: собирается все больше и больше зевак. Мне вдруг хочется послушать их суждения. Но тут я вспоминаю сказанные мною при жизни слова о том, что любая критика не стоит и усмешки. Видимо, эти слова были неискренними: не успел я умереть, как сразу обнаружилась их несостоятельность. Все же я решаю послушать, но понять ничего не могу, только улавливаю:
– Умер?..
– У-у. Это…
– Гм!..
– Тц… Ах!
Я очень доволен тем, что так и не услышал ни одного знакомого голоса. А не то, пожалуй, мог бы огорчить кого-нибудь из знакомых, или порадовать, или подбросить им пищи для послеобеденной болтовни, на которую ушла бы уйма драгоценного времени. В любом случае я чувствовал бы себя виноватым. А сейчас никто из знакомых меня не видит, значит, никому не будет причинено беспокойство. Вот и прекрасно. В общем, можно считать, что я ни перед кем не виноват!
Кажется, муравей ползет у меня по спине и щекочет. Но я не могу даже пошевелиться, а следовательно, и избавиться от него. Случись это в обычное время, достаточно было бы просто повернуться, чтобы он убрался. Вот и по ноге ползет муравей. Что вы делаете? Вы, букашки!
Дело, однако, принимает еще худший оборот: раздается жужжание и на щеку мне садится зеленая муха, делает несколько шажков, опять взлетает и щекочет хоботком кончик моего носа. «Достопочтенная, – думаю я с досадой, – я не какой-нибудь там великий человек, и вы не найдете на мне материала для вашей статьи…» Думаю, а сказать не могу. Она же тем временем сбегает с кончика носа и холодным хоботком щекочет мне губы. Как знать, быть может, это выражение любви. Еще несколько мух собрались на бровях. Стоит им шевельнуться, как сразу приходят в движение волоски. Это так меня раздражает, что я теряю терпение, окончательно теряю терпение.
Вдруг – порыв ветра, сверху меня чем-то накрывают, и мухи тотчас разлетаются, говоря на прощание:
– Ж-ж-жаль!
От гнева я едва не лишаюсь сознания.
Меня приводит в чувство глухой стук сбрасываемых досок, от которого дрожит земля. Я ощущаю на лбу прикосновение тростниковой циновки. Но циновку откидывают, и я тотчас погружаюсь в тепло солнечных лучей. Потом слышу, как кто-то говорит:
– И зачем ему понадобилось умирать здесь?..
Голос звучит совсем близко, его обладатель, видимо, наклонился надо мною. Но где же умирать человеку? Прежде я полагал, что если на земле человек лишен права жить, как ему хочется, то, уж во всяком случае, он имеет право умереть, как ему хочется. Только теперь я понял, что это далеко не так, что очень трудно угодить общественному мнению. Жаль, что у меня давно уже нет ни бумаги, ни кисти; впрочем, я ведь все равно не могу писать, а если бы и мог, то негде было бы опубликовать написанное. Придется все бросить.
Кто-то поднимает меня, кто – не знаю. Слышится стук ножен – оказывается, здесь еще и полицейский, здесь, где «я не должен был умирать». Меня переворачивают с боку на бок, то поднимают, то опускают. Хлопнула крышка, слышно, как заколачивают гвозди. Странно – всего два гвоздя. Неужели здесь заколачивают гробы всего двумя гвоздями?
Теперь меня с шести сторон окружают стены, да еще крышка прибита гвоздями. Это уже полный конец. «Увы, как прискорбно!..» – думаю я.
Ну и духота!
Зато мне стало куда спокойнее, чем раньше, не знаю, правда, зарыли меня или нет. Руки тыльной стороной касаются тростниковой циновки, и этот саван не кажется мне таким уж отвратительным. Досадно только, что я не знаю, кто заплатил за мои похороны! Но до чего противны эти обряжавшие меня людишки! Рубашка собралась складками на спине, а они и не подумали ее расправить, и теперь она мне очень мешает. Вы решили, что покойнику все равно? Что можно делать все кое-как? Ха-ха!
Мне кажется, будто тело мое сейчас гораздо тяжелее, чем было при жизни, потому любая складка причиняет столько беспокойства. Но к этому, пожалуй, можно скоро привыкнуть. Наверное, когда я начну гнить, то никаких серьезных неудобств уже не будет. А пока лучше спокойно поразмышлять в тишине.
– Как дела? Вы умерли?
Какой-то очень знакомый голос. Я открываю глаза и вижу маленького приказчика из букинистической лавки «Процветающая древность». Мы не виделись с ним, наверное, больше двадцати лет, но выглядит он, как прежде. Я опять смотрю на обступившие меня с шести сторон стены, очень грубые и очень шершавые, – ясно, не удосужились даже как следует выстругать доски.
– Это ничего, пустяки, – говорит он, раскрывая темно-синюю матерчатую обложку. – Вот я принес вам минское издание [286]286
Минское издание – издание, увидевшее свет в период правления династии Мин (1368–1644).
[Закрыть]«Гунъянчжуань», [287]287
«Гунъянчжуань» – широко известный в Китае комментарий к летописи «Чуньцю» («Весны и осени»), приписываемый Гунъян Гао (V в. до н. э.).
[Закрыть]отпечатанное в годы правления под девизом Цзя-цзин, [288]288
Цзя-цзин – девиз правления минского императора Шицзуна (1522–1566).
[Закрыть]с черной полосой на обрезе. Оставьте себе, это…
– Что! – в изумлении уставился я на него. – Уж не рехнулся ли? Неужели ты думаешь, что в моем положении я стану смотреть какое-то там минское издание?..
– Да вы взгляните только, ведь это не трудно.
Я спешу закрыть глаза, потому что он мне надоел. Немного погодя я уже ничего не слышу – наверное, он ушел. По шее у меня, кажется, опять ползет муравей, потом добирается до лица и делает петлю вокруг глазницы.
Вопреки всем ожиданиям, человеческие мысли и после смерти могут меняться. Неведомая сила вдруг нарушает покой моего сердца, и перед глазами возникает множество видений. Друзья желают мне радости и покоя, враги пророчат гибель. А я продолжаю жить – пусть не в радости, пусть не в покое, но я не гибну, а живу – ни так и ни эдак, – живу, и все, не могу оправдать надежд ни друзей, ни врагов. А вот теперь, наконец, умер, исчез, как тень, даже врагам не дал знать, не захотел доставить им даже пустячного удовольствия, которое к тому же самому мне ничего не стоило бы.
Я чувствую, что готов заплакать от радости. Это будут, наверное, первые слезы после моей кончины.
Но оказывается, у меня нет слез; вижу только перед глазами, будто сверкнули искры, и вот я уже поднимаюсь и сажусь.
Июль 1925 г.
ТАКОЙ БОЕЦНужно, чтобы у нас был такой боец.
Не такой невежественный, как зуав, с поблескивающей за спиной винтовкой, и не такой изможденный, как китайский солдат зеленознаменных войск, [289]289
Зеленознаменные войска – так при маньчжурской династии Цин, правившей Китаем в 1644–1911 гг., назывались войска, которые в отличие от «восьмизнаменной армии», формировавшейся преимущественно из маньчжур, набирались из китайцев и имели знамя зеленого цвета.
[Закрыть]с маузером у пояса.
Он не ищет чудодейственной защиты у панциря из бычьей кожи и шлема из негодного железа. Он полагается лишь на самого себя, в руке у него, как у дикаря, только копье, всегда готовое к броску.
Вот он проходит сквозь ряды бесплотных существ; все, кого он встречает, кивают ему головой. Он знает, что каждый такой кивок – оружие врага, оружие, которым убивают, не оставляя следов крови. От него погибло много бойцов. Оно разит, как артиллерийский снаряд, перед которым оказываются бессильными даже самые отчаянные смельчаки.
Над головами бесплотных существ полощутся стяги с вышитыми на них громкими титулами: «филантроп», «ученый», «литератор», «старший в семье», «юноша», «эстет», «благородный муж»… Ниже – всевозможные мантии с вышитыми на них красивыми словами: «ученость», «мораль», «чистота национального духа», «воля народа», «логика», «общественный долг», «цивилизация Востока»… [290]290
«Цивилизация Востока». – Призывая к защите «цивилизации Востока», консерваторы демагогически использовали этот лозунг в борьбе против новой демократической культуры. Защита «цивилизации Востока» означала для них прежде всего возврат к древности и восстановление господства феодальной культуры.
[Закрыть]
Но он поднимает копье.
Все они в один голос клянутся ему, что сердце у них, не в пример другим людям, находится в самом центре груди. Каждый повесил на грудь медное зеркальце-амулет, [291]291
Зеркальце-амулет (хусиньцзин). – Маньчжурские солдаты носили его на груди как защитное средство от злых духов и от пуль.
[Закрыть]в знак их глубокой веры в то, что сердце у них – в самом центре груди.
Но он поднимает копье.
Он улыбается, бросает копье и попадает им прямо в сердце.
Все они, сникнув, валятся на землю. Но оказывается, это только мантии, под ними – пусто. Бесплотные существа успели скрыться и торжествуют победу, ибо теперь он стал преступником, заколовшим филантропа и ему подобных.
Но он поднимает копье.
Он широко шагает сквозь ряды бесплотных существ, снова встречает такие же кивки, видит всевозможные стяги и мантии.
Но он поднимает копье.
Наконец, он старится и умирает среди бесплотных существ. Теперь он уже не боец, а бесплотные существа – победители.
Теперь уже никто не слышит клича войны: великий мир.
Великий мир…
Но он поднимает копье.
Декабрь 1925 г.
УМНЫЙ, ДУРАК И РАБРаб вечно ищет, кому бы пожаловаться. Только этого он хочет и только на это способен. Однажды он встретил умного.
– Господин! – сказал он горестно, и слезы тонкими струйками побежали у него из глаз. – Ты же знаешь. Я живу поистине нечеловеческой жизнью. Ем раз в день, и то не всегда, причем одну только гаоляновую шелуху. Даже свиньи и собаки не станут ее есть, да и достается мне всего-навсего маленькая чашка…
– Да, этому действительно можно посочувствовать, – отозвался умный, преисполненный жалости.
– Еще бы! – обрадовался раб. – Но работаю я день и ночь, не зная отдыха: рано утром ношу воду, вечером варю кашу, до полудня бегаю по лавкам, ночью мелю муку, в ясные дни стираю, в дождь держу над хозяином зонт, зимой разжигаю керосиновую печь, а летом обмахиваю хозяина веером. В полночь я должен варить «серебряные ушки» [292]292
«Серебряные ушки» – древесный съедобный гриб, один из деликатесов китайской кухни; используется также как лекарственное средство.
[Закрыть]и прислуживать, пока хозяин занят игрой, но из выигрыша мне не перепадает ни гроша, а случается, еще и плеткой угостят…
– Ай-ай, – вздохнул умный, и глаза у него покраснели. Казалось, он вот-вот заплачет.
– Господин! Так я больше не могу. Я должен что-то придумать. Но как же мне поступить?
– Я думаю, что жизнь твоя все-таки переменится к лучшему…
– Правда? Только об этом я и мечтаю. Вот я пожаловался тебе, господин, на свое горе, встретил у тебя сочувствие и утешение, и мне стало легче. Видно, есть еще справедливость на свете…
Но не прошло и нескольких дней, как он снова потерял покой и опять стал искать, кому бы пожаловаться на свое горе.
– Господин! – сказал он, обливаясь слезами. – Ты же знаешь. Поистине, я живу хуже, чем в свином хлеву. Хозяин совсем не считает меня за человека. К своей собачонке он относится в тысячу раз лучше…
– Негодяй! – закричал человек так, что раб перепугался. Тот человек был дурак.
– Господин, я живу в маленькой развалившейся каморке, сырой и темной, в ней полным-полно клопов – пока спишь, они могут совсем тебя заесть. Вонь такая, что в нос бьет, нет ни единого окошка…
– И ты не можешь заставить хозяина прорубить окно?
– Как же можно?..
– Тогда веди меня с собой, посмотрим!
Дурак пришел вместе с рабом к его жилищу и сразу же начал пробивать глиняную стену.
– Господин! Что ты делаешь? – спросил перепуганный раб.
– Прорубаю для тебя окно.
– Нельзя! Хозяин станет ругаться!
– Ну и пусть! – Дурак продолжал долбить стену.
– Караул! Разбойник ломает наш дом! Скорей сюда! А не то он пробьет дыру!.. – завопил раб сквозь слезы и принялся кататься по земле.
Выбежали рабы, и дурака прогнали.
На крики, не спеша, вышел наконец хозяин.
– Какой-то разбойник хотел разрушить наш дом, я первый закричал, и мы все вместе прогнали его, – почтительно доложил раб, торжествуя победу.
– Молодец, – похвалил его хозяин.
В тот день многие приходили с участливыми расспросами, пришел и умный.
– Господин, на этот раз я отличился, и хозяин похвалил меня. Ты же говорил, что жизнь моя переменится к лучшему. И правда, то было зоркое предвидение… – произнес раб с радостью, будто окрыленный надеждой.
– Еще бы, – ответил умный, который, казалось, тоже был рад за него.
Декабрь 1925 г.
ЗАСУШЕННЫЙ ЛИСТПри свете лампы читаю «Яньмэньцзи» [293]293
«Яньмэньцзи» («Собрание сочинений проживавшего на Заставе диких гусей») – собрание стихотворений известного поэта юаньской эпохи Садулы (XIV в.), монгола по происхождению, писавшего по-китайски. Одно время Садула жил в Яньмэньгуань (Застава диких гусей).
[Закрыть]и вдруг нахожу меж страниц засушенный кленовый лист.
Это рождает у меня воспоминания о поздней осени прошлого года. Обильный иней выпадал по ночам, на многих деревьях увяла листва, покрылся багрянцем маленький клен перед домом. Я обошел деревце, пристально всматриваясь в разноцветные листья; когда они были зелеными, я никогда не обращал на них внимания. Они еще не все покраснели, больше всего было бледно-вишневых. У некоторых на багряно-красной поверхности сохранились темно-зеленые пятна. Только один лист был чуточку источен червями, по краям у него образовалась черная кайма. В пестроте красных, желтых, зеленых листьев он казался блестящим зрачком, который пристально глядел на людей. Я подумал: «А ведь это больной лист!» Я сорвал его и вложил в только что купленную книгу «Яньмэньцзи». Наверное, мне хотелось, чтобы этот источенный червями и уже готовый упасть листок хотя бы на время сохранил свою пеструю окраску и не был унесен ветром вместе с другими опавшими листьями.
И вот сегодня ночью он, будто восковой, лежит передо мною. Зрачок этот уже не блестит, как в прошлом году. Пройдет еще несколько лет, его прежний цвет сотрется у меня в памяти, и, пожалуй, я даже забуду, зачем он был вложен в книгу. Своей пестрой окраской этот больной лист, наверное, лишь очень короткое время сможет напоминать о себе. Впрочем, запомнить его зеленым и здоровым было бы еще труднее. Вы только взгляните в окно: даже деревья, не боящиеся холода, давно стоят голые, а о клене и говорить нечего. Глубокой осенью, быть может, опять были больные листья, похожие на тот, прошлогодний, да жаль только, что в нынешнем году у меня не нашлось времени, чтобы полюбоваться осенними деревьями.
Декабрь 1925 г.
СРЕДИ ПОБЛЕКШИХ ПЯТЕН КРОВИПамяти мертвых, живых и еще не рожденных.
Нынешний творец все-таки трус.
Он исподтишка переделывает землю и небо, но не осмеливается уничтожить целиком земной шар; он исподтишка старит и ведет к смерти живые существа, но не осмеливается вечно хранить их трупы; он исподтишка заставляет людей проливать кровь, но не смеет сделать так, чтобы цвет крови навеки оставался ярким; он исподтишка обрекает людей на страдания, но не смеет сделать так, чтобы они всегда помнили о своих страданиях.
Исключительно ради подобных ему – трусов среди людей – он придумал возводить на развалинах и заброшенных могилах роскошные дворцы, а с помощью времени смывать горести и следы крови. Каждый день он наливает в бокал подслащенного зелья – не слишком много и не слишком мало, ровно столько, чтобы слегка захмелеть, и подносит людям, и те, что выпьют этого зелья, могут и плакать, и петь, быть и трезвыми, и пьяными, могут сохранять ясность ума или впасть в забытье, желать и жизни и смерти. Но ему нужно, чтобы все жаждали жизни; ведь он еще не уничтожил мужества в людях.
Развалины и заброшенные могилы рассеяны по всей земле, на них – поблекшие пятна крови, и люди, блуждая меж ними, пережевывают свое беспредельное горе. Но они не желают расстаться с ним, считая, что горе все-таки лучше пустоты. Каждый причисляет себя к «опозоренным небожителям», оправдывая тем свой горький удел и с трепетом ожидая новых несчастий. Новое – вот что их пугает и побуждает жадно искать встречи друг с другом.
Все они – благонадежные подданные творца. А ему только этого и нужно.
Но вот среди людей появляется мятежный храбрец. Он стоит распрямившись и окидывает взором уже преображенные и еще сохранившиеся развалины и заброшенные могилы. Он помнит все долгие и тяжкие страдания, смотрит на неоднократно пролитую здесь запекшуюся кровь и глубоко понимает всех мертвых, живых, еще не рожденных. Он разгадал эту комедию сотворения мира, он хочет подняться, чтобы воскресить людей или уничтожить их – этих благонадежных подданных творца.
Творец труслив, ему стыдно, вот он и прячется. И тогда храбрец видит, как преображаются и земля, и небо.
Апрель 1926 г.
