Текст книги "Повести. Рассказы"

Автор книги: Синь Лу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц)

Мой страх не лишен оснований…

II

Сегодня совсем не светила луна; я понял, что это не к добру. Утром осторожно вышел за ворота. Выражение глаз Чжао Гуй-вэня было странным: то ли он боялся меня, то ли собирался меня погубить. Еще человек семь-восемь шептались между собою обо мне. Но в то же время все они боялись, как бы я не заметил этого. И все, кого только я встречал по дороге, вели себя подобным образом. Один из них был особенно злым; увидев меня, он рассмеялся во весь рот. Меня с головы до пят пронизала холодная дрожь, и я понял, что их приготовления уже закончены.

Однако я не испугался и по-прежнему продолжал свой путь. Ребятишки, шедшие толпой впереди, тоже говорили обо мне. Выражение их глаз было таким же, как у Чжао Гуй-вэня, лица – темны, как чугун. Я подумал: чем я обидел этих детей, что и они так ненавидят меня? Я не выдержал и крикнул им: «Эй, чего вы хотите?», но они убежали.

Я думал: чем обидел я Чжао Гуй-вэня, чем обидел людей, которых встретил по дороге; разве тем только, что двадцать лет тому назад растоптал старую приходо-расходную книгу Гу Цзю. Господин Гу Цзю был этим весьма недоволен. Хотя Чжао Гуй-вэнь и незнаком с ним, но до него наверняка дошли слухи об этом, и он принял сторону Гу Цзю; это он подговорил прохожих ненавидеть меня. Но дети? Ведь их тогда еще на свете не было; почему же сегодня они так странно, в упор на меня смотрели? Не то боялись меня, не то собирались меня погубить. Все это меня страшит, удивляет, а вместе с тем и огорчает.

Понимаю. Вероятно, родители научили их этому!

III

Всю ночь не смог уснуть. Любое дело начинаешь понимать, лишь когда его всесторонне изучишь!

Этим людям надевал на шею колодки уездный начальник, их били по лицу помещики, у них отнимали жен стражники из уездного управления, их родители умирали от гнета ростовщиков; но и тогда выражение их лиц не было таким испуганным и таким свирепым, как вчера.

Особенно странно вела себя женщина, встретившаяся мне на улице; она била своего сына и кричала: «Я те дам! Не успокоюсь, пока не искусаю тебя!» Но глаза ее при этом в упор смотрели на меня. Я не смог скрыть своего испуга. Толпа людей с оскаленными клыками громко хохотала. Ко мне подбежал Чэнь Пятый и потащил меня домой.

Притащил меня домой… Домашние делают вид, что не знают меня; выражение глаз такое же, как и у тех, других… Вошел в кабинет, а тут заперли дверь, словно клетку с курицей или уткой. Никак не могу разгадать, в чем тут дело.

Несколько дней тому назад из деревни Волчьей пришел арендатор сообщить о неурожае, он рассказал моему старшему брату, что жители этой деревни сообща убили одного злодея из своей же деревни; потом вынули у него сердце и печень, зажарили и съели, чтобы стать более храбрыми. Я вмешался было в разговор, но тут арендатор и брат несколько раз взглянули на меня. Только сегодня я понял, что их взгляды были точно такими же, как и у тех людей на улице.

При мысли об этом меня всего, с головы до пят, бросило в дрожь.

Раз они могут есть людей, значит, могут съесть и меня.

Подумайте только! Крик женщины «искусаю тебя», хохот людей с темными лицами и оскаленными клыками, разговор арендатора с братом – неспроста все это. Слова женщины – яд, хохот людей – ножи, зубы у них белые, острые, хищно оскаленные, будто нарочно приспособленные, чтобы есть людей.

Мне кажется, что я не злодей, хотя после того, как я растоптал приходо-расходную книгу Гу Цзю, это, пожалуй, трудно утверждать. Наверно, они что-то замышляют, но что – я не могу разгадать. Кроме того, стоит лишь им рассердиться на человека, как они назовут его злодеем. Помню, брат однажды наставлял меня: самый лучший человек, если ему перечить, непременно станет возражать; но самый плохой человек, если пропустить мимо ушей его возражения, будет всячески тебя восхвалять: «Ах, какой умный и знающий человек, не чета остальным». В общем, я не могу разгадать их подлинные намерения, тем более когда речь идет о людоедстве.

Любое дело начинаешь понимать, лишь когда его всесторонне изучить. В старину часто ели людей: это я помнил из истории, правда, смутно. Чтобы справиться, раскрыл книгу по истории, в книге не было дат, зато каждая страница изобиловала словами «гуманность», «справедливость», «мораль» и «добродетель». [26]26
  «Гуманность», «справедливость», «мораль», «добродетель» – основные понятия морально-этического учения конфуцианцев.


[Закрыть]Уснуть я все равно не мог и глубоко за полночь очень внимательно читал книгу, как вдруг увидел, что между строками вся она испещрена одним словом – «людоедство».

Это слово, хихикая, уставилось на меня в упор и с укоризной.

Я тоже человек, они хотят меня съесть!

IV

Утром, только было я спокойно уселся, как вошел Чэнь Пятый. Он принес вареную рыбу; глаза у рыбы белые, жестокие, рот хищно разинут, совсем как у тех людей, помышлявших о людоедстве. Съел несколько кусочков: скользкие, не разберешь, не то рыба, не то человечина, меня стошнило.

«Старина Чэнь, – сказал я, – передай брату, что мне очень скучно, хочу пройтись по саду». Чэнь ничего не ответил и ушел. Но вскоре вернулся и отпер дверь.

Я не двинулся с места и следил за ними: что они собираются со мной сделать? Знаю, что меня не выпустят. Вот оно! Ко мне медленно приближался брат, ведя за собой какого-то старика. Глаза у старика свирепые, и, чтобы я не заметил этого, он идет, потупившись, лишь из-под очков тайком бросает на меня косые взгляды. Брат спросил: «Сегодня ты, кажется, хорошо себя чувствуешь?» Я ответил: «Да». Брат продолжал: «Я пригласил доктора Хэ осмотреть тебя». «Ладно!» – ответил я, хотя знал, что старик этот – переодетый палач! Притворившись, что проверяет у меня пульс, он определит, насколько я жирен, и за это ему тоже перепадет кусок мяса. А мне не страшно. Я хоть и не ем человечины, а куда храбрее их. Я протянул старику руки, сжав их в кулак, и стал наблюдать, как он приступит к делу. Старик сел, закрыл глаза, долго щупал пульс, долго размышлял, а затем, открыв свои дьявольские глаза, сказал: «Пусть ни о чем не думает, подержите его несколько дней в полном покое, тогда все будет хорошо».

«Пусть ни о чем не думает, подержите в полном покое!» Понятно: выдержать, пока не нагуляется жир, тогда им больше достанется; но что значит «все будет хорошо»? Эти люди необыкновенно хитры, они хотят съесть человека и в то же время придумывают, как бы, это скрыть, боятся прямо приступить к делу – вот потеха! Я не мог сдержаться и расхохотался. Я был очень доволен. В моем смехе была смелость и прямота. Подавленные этой смелостью и прямотой, старик и брат изменились в лице. Но чем смелее я становился, тем больше они желали сожрать меня, – они заразились моей смелостью. Старик вышел из комнаты и, немного отойдя от дверей, тихонько сказал моему брату: «Давайте скорее сожрем». Брат согласно кивнул головой. «Значит, и ты тоже!» Это открытие как будто бы неожиданно, но вполне логично. В шайке, которая собирается меня съесть, оказался и мой брат!

Мой брат – людоед!

А я – брат людоеда!

Меня самого съедят, и все же я останусь братом людоеда.

V

За последние несколько дней мои первоначальные предположения несколько изменились: допустим, что старик не переодетый палач, а настоящий доктор, но все равно он людоед. Основатель их науки Ли Ши-чжэнь [27]27
  Ли Ши-чжэнь (1518–1593) – автор «Основного перечня кореньев и трав» («Бэньцао ганму»), классического труда о лекарственных растениях и некоторых других средствах китайской традиционной медицины; впервые книга вышла в 1596 г.


[Закрыть]в своей книге, которая, кажется, называется «Корни и травы», ясно говорит, что человеческое мясо можно есть жареным. Как же посмеет старик после этого утверждать, что не занимается людоедством?

Да и на родного брата я не возвожу напраслины. Объясняя мне смысл древних текстов, он сам говорил, что можно «обмениваться детьми и съедать их». [28]28
  Выражение из комментария «Цзочжуань» к летописи «Чуньцю» («Весны и осени»), составленной Конфуцием; такими словами некий Хуа-юань из княжества Сун характеризовал бедственное положение своей столицы, осажденной войсками княжества Чу.


[Закрыть]Еще помню, как-то речь зашла об одном дурном человеке, и брат сказал, «его следовало не только убить, но и съесть его мясо и спать на его шкуре». [29]29
  Выражение из комментария «Цзочжуань» к летописи «Чуньцю» («Весны и осени»); этими словами сановник Чжоу Чо, перешедший на службу из княжества Цзинь в княжество Ци, выразил свое презрение и ненависть к плененным им Чжи Чо и Го Цзую – сановникам княжества Ци.


[Закрыть]Я был тогда маленьким, и от страха сердце у меня долго колотилось. Брат нисколько не был удивлен рассказом арендатора из деревни Волчьей, который приходил к нам несколько дней тому назад и рассказывал, как «съели сердце и печень убитого». Наоборот, брат все время согласно кивал головой. Очевидно, сейчас он так же жесток, как и раньше. Раз он считает, что можно обмениваться детьми и съедать их, то можно обменяться чем угодно и съесть кого угодно. Прежде, слушая его рассуждения о справедливости, я, по простоте душевной, верил ему, теперь же знаю, что брат хотя и рассуждает о справедливости, у него не только губы вымазаны человеческим салом, но и сердце полно мыслями о людоедстве.

VI

Глубокая тьма, не знаю: день или ночь. Снова лает собака со двора Чжао.

Жестокость, как у льва, трусость, как у зайца, хитрость, как у лисицы.

VII

Я разгадал их приемы, убить прямо они не желают, да и не смеют, опасаясь злого наважденья. Поэтому все они связались друг с другом, везде понаставили силки и сети, чтобы я сам в них попался. Вспомните мужчин и женщин, которые несколько дней тому назад стояли на улице, проанализируйте поведение брата, и вы почти на все сто процентов удостоверитесь в этом. Самое лучшее для меня – снять пояс, перекинуть его через балку, затянуть потуже и – удавиться, тогда они не будут виноваты и, радуясь исполнению своего заветного желания, станут хохотать. А еще лучше умереть от страха или с тоски; в этом случае я окажусь менее жирным, но и тут они смогут выразить свое одобрение, несколько раз кивнув головой.

Они только и знают, что есть человечину! Помню, в книгах говорится, что существует такая тварь, гиена. Тварь мерзкая, особенно – глаза. Питается мертвечиной: мелко разгрызает и проглатывает даже самые большие кости. Подумать о ней – и то страшно. Гиена – из породы волков, а волк – из семейства собак. Третьего дня собака со двора Чжао взглянула на меня несколько раз, ясно, что и она с ними в заговоре. Тебе не удастся обмануть меня, старик, потупивший глаза в землю.

Особенно жаль мне брата. Он ведь тоже человек, почему же он ни чуточки не боится? Мало того: вступил в эту шайку, чтобы съесть меня? Что же это – стародавняя привычка не считать людоедство за грех или же полная утрата совести, когда человек способен сознательно совершить преступление? Я проклинаю людоедов, прежде всего, брата: я хочу отговорить их от людоедства, и начну с брата.

VIII

Собственно говоря, эти доводы должны быть и для них совершенно понятны.

Вдруг пришел человек: на вид ему лет двадцать, не больше. Не мог его рассмотреть как следует. Расплывшись в улыбке, он кивнул мне. Улыбка у него притворная. Я спросил:

– Людоедство – правильное ли это дело?

Он, по-прежнему улыбаясь, ответил:

– Нынче не голодный год, зачем же есть людей?

Я тотчас же понял, что и он в этой шайке, и тоже любит есть людей. Тут храбрость моя увеличилась во сто крат, и я стал допытываться: «Правильно ли?»

– Зачем об этом спрашивать? Шутник ты, право… Сегодня отличная погода.

Погода действительно была хорошая, ярко светила луна.

– Нет, ты все же ответь: «Правильно ли?»

Он помялся. И наконец, запинаясь, ответил:

– Не…

– Неправильно? Почему же тогда они едят?

– Этого не может быть…

– Не может быть? В открытую едят в деревне Волчьей; вдобавок в книгах об этом везде написано.

Он изменился в лице, оно стало совсем темным, как чугун. В упор уставившись на меня, он сказал:

– Впрочем, может быть. Ведь так повелось испокон веков.

– Раз повелось испокон веков, значит, правильно?

– Не буду с тобой спорить. Но лучше не говори так; не то сам же и окажешься виноватым!

Я вскочил, раскрыв глаза от удивления, но человека того и след простыл. Меня даже в пот бросило. Он гораздо моложе брата, и я никак не ожидал, что он тоже в их шайке. Конечно, этому его научили родители. Боюсь, что он в свою очередь научил этому своего сына; вот почему даже дети смотрят на меня со злобой.

IX

Едят людей и сами боятся, как бы их не сожрали, с подозрением глядят друг на друга…

Как было бы спокойно, если бы они отказались от этих мыслей, занимались своим делом, гуляли, ели, спали. Для этого нужно перешагнуть всего лишь небольшое препятствие. Однако они организовали шайку, и все: отцы, дети, братья, супруги, друзья, учителя, враги и совсем незнакомые люди – подбадривают друг друга и даже под страхом смерти не желают перешагнуть это препятствие.

X

Рано утром пошел искать брата: он стоял во дворе и любовался природой; я остановился позади него и с исключительным спокойствием, чрезвычайно вежливо обратился к нему:

– Брат, я должен тебе что-то сказать.

– Говори, пожалуйста, – ответил он, быстро обернувшись, и кивнул головой.

– Я должен сказать всего несколько слов, но не могу их произнести. Брат! Наверное, вначале все дикари хоть немножечко да лакомились человеческим мясом. Впоследствии, ввиду различия в убеждениях, некоторые отказались от людоедства, все свои помыслы устремили на самоусовершенствование и превратились в людей, в настоящих людей, другие же по-прежнему занимались людоедством. Все равно как черви: одни из них эволюционировали в рыб, птиц, обезьян, наконец в человека, другие же не стремились к самоусовершенствованию и по сей день так и остались червями. Но даже черви по сравнению с обезьянками не столь низки, как людоеды по сравнению с нелюдоедами.

И Я сварил своего сына [30]30
  И Я жил в эпоху Чуньцю в княжестве Ци, правитель которого Хуань-гун однажды сказал, что никогда в жизни не пробовал мясо младенца. И Я сварил собственного сына и поднес Хуань-гуну, демонстрируя тем самым свою безграничную преданность государю.


[Закрыть]и отдал на съедение Цзе и Чжоу, [31]31
  Цзе и Чжоу – цари-тираны династий Ся и Шан. Их имена употреблялись как нарицательные для обозначения жестокости; здесь Хуань-гун уподоблен этим древним тиранам.


[Закрыть]потому что так повелось с давних времен. Кто знает, сколько было съедено людей с того момента, как Паньгу отделил небо от земли, и до тех пор, когда съели сына И Я; а от случая с сыном И Я до Сюй Си-линя; [32]32
  Сюй Си-линь (1872–1907) – революционер, неудачно покушавшийся в 1907 г. на маньчжурского губернатора провинции Аньхуй Энь Мина; был схвачен и казнен: у Сюй Си-линя палачи вырвали сердце и отдали на съедение охране Энь Мина.


[Закрыть]а от Сюй Си-линя вплоть до того, как в деревне Волчьей съели человека? В прошлом году, когда в городе казнили преступника, какой-то чахоточный макал пампушку в кровь казненного и облизывал ее. [33]33
  В старом Китае существовало поверье, согласно которому больной, съевший пампушку, смоченную кровью казненного преступника, излечивался от чахотки.


[Закрыть]

Они хотят меня съесть, и ты один, конечно, бессилен что-, либо предпринять. Но зачем ты вошел в их шайку? От людоедов добра не жди! Раз они могут съесть меня, значит, могут съесть и тебя, а потом пожрут друг друга. Но ведь достаточно исправиться, как среди людей сразу воцарится спокойствие. Пусть до последнего времени ничего нельзя было сделать, но разве мы не можем всеми силами стремиться к самоусовершенствованию; скажи, неужели это невозможно? Брат, я уверен, что по-твоему это невозможно; когда несколько дней тому назад арендатор просил снизить арендную плату, ты ему отказал.

Сначала брат холодно улыбался, но, по мере того как я говорил, взгляд его становился все более свирепым, когда же я стал разоблачать их тайные замыслы, лицо его потемнело.

За воротами стоит толпа людей: среди них и Чжао Гуй-вэнь со своей собакой. Они теснятся у входа, с любопытством вытягивая шеи. У одних совсем нельзя различить черты лица, словно они закрыты покрывалами; у других, как и тогда, темные лица с оскаленными клыками. Они ухмыляются, не разжимая губ. Я знаю, что все они из одной шайки, что все они людоеды. Однако мыслят они, я это тоже понял, по-разному; одни считают, что нужно пожирать людей, как это было заведено издавна; другим, хотя они и понимают, что есть людей нельзя, все же хочется этого. Только они боятся, как бы не разгадали их тайного желания, и потому, услышав мои слова, все более раздражаясь, продолжают холодно усмехаться, не разжимая при этом губ.

– Пошли вон! Чего хорошего смотреть на сумасшедшего!

Тут я распознал еще одну их уловку. Они не только не желали исправиться, но намеревались упрятать меня куда-нибудь как сумасшедшего. И когда они съедят меня, все будет шито-крыто, да к тому же найдутся люди, которые посочувствуют им. Как раз о таком случае и рассказывал арендатор. Все идет как по-писаному.

Чэнь Пятый, тоже очень возмущенный, подбежал ко мне. Но как ни пытаются эти люди заткнуть мне рот, мне все же хочется сказать им: «Еще не поздно раскаяться, так сделайте же это чистосердечно! Знайте, что в будущем на земном шаре не потерпят людоедов. Если же вы не исправитесь, вас самих съедят, всех, до последнего. Сколько бы вас ни народилось, вас уничтожат настоящие люди, так, как уничтожают охотники волков. Как уничтожают червей!»

Чэнь Пятый прогнал шайку. Брат тоже куда-то ушел. Чэнь Пятый уговорил меня вернуться в комнату. В комнате – непроглядная тьма. Балки и стропила закачались прямо над моей головой; покачались немного и стали увеличиваться… Навалились на меня…

Невыносимая тяжесть, не могу шевельнуться: они хотят моей смерти. Я понял, что эта тяжесть не настоящая, и, обливаясь потом, выкарабкался. Однако я во что бы то ни стало хочу им сказать: «Немедленно раскайтесь, раскайтесь чистосердечно! Знайте, что в будущем не потерпят людоедов…»

XI

И солнце не всходит, и двери не отворяются: кормят два раза в день. Я беру палочки для еды и вдруг вспоминаю брата: я знаю, что он один – причина смерти маленькой сестры. До сих пор образ сестры стоит у меня перед глазами. Такой милый и печальный образ. Ведь ей было тогда пять лет. Мать непрестанно рыдала, он уговаривал ее не плакать; наверное, потому, что сам съел сестру, а слезы матери вызывали в нем угрызения совести. Но если он еще может испытывать угрызения совести…

Сестру съел брат: я не знаю, известно ли об этом матери?

Думаю, что известно, но она ничего не сказала, только плакала, – видимо, считала, что так и следует. Припоминаю, когда мне было лет пять или меньше, я как-то сидел перед домом, наслаждаясь прохладой, брат сказал тогда, что, если отец или мать заболеют, сын должен вырезать у себя кусок мяса, сварить и предложить родителям съесть: только в этом случае его можно назвать хорошим сыном. Мать не возражала. Но раз можно съесть кусок, значит, можно съесть и человека целиком. Но до сих пор, стоит мне вспомнить, как она плакала, у меня разрывается сердце. Право, это очень странно!

XII

Нет больше сил думать. Только сегодня я понял, что живу в мире, где на протяжении четырех тысяч лет едят людей; когда умерла сестренка, старший брат как раз вел хозяйство, и кто знает, не накормил ли он нас тайком ее мясом.

Может быть, и я по неведению съел несколько кусочков мяса сестренки, а теперь очередь дошла до меня самого…

Я, у которого за спиной четыре тысячи лет людоедства, только сейчас понял, как трудно встретить настоящего человека.

XIII

Может, есть еще дети, не евшие людей? Спасите детей!

Апрель 1918 г.

Отъезд Лу Синя в Нанкин.

Чжао Янь-нянь

КУН И-ЦЗИ

Кабачки в местечке Лу особые, не такие как везде. Здесь прямо на улицу выходит огромный, в форме наугольника прилавок, где обычно держат наготове кипяток, чтобы подогревать желтое рисовое вино. [34]34
  Желтое шаосинское вино принято пить подогретым и подавать к столу в чайниках для вина.


[Закрыть]Около полудня, а то и к вечеру, после трудового дня, рабочие заходят в кабачок выпить чарочку-другую; лет двадцать назад она стоила всего четыре медяка, а теперь – все десять. Опершись на прилавок, посетители отдыхают, попивая теплое вино. Еще за один медяк можно взять на закуску блюдечко побегов бамбука, сваренных в соленой воде, или бобов с укропом, а за десять медяков – заказать что-нибудь мясное. Впрочем, у посетителей в простых куртках таких денег не бывает. Ну а те, что в длинных халатах, проходят в комнатку за перегородкой и, заказав там вино с закусками, выпивают сидя, не спеша.

Двенадцати лет я поступил мальчиком в кабачок «Всеобщее благополучие», стоявший при въезде в город. Помнится, как хозяин мне сказал:

– Какой-то ты придурковатый! Пожалуй, не сумеешь угодить посетителям в халатах. Поработай-ка за прилавком.

С посетителями в куртках можно было не церемониться, только они много болтали, шумели и надоедали своими придирками. Зачастую лезли смотреть, как переливаешь вино из кувшина в чайник, не подливаешь ли заранее воды, и успокаивались, лишь проследив за тем, как греется чайник, опущенный в кипяток. Разбавлять вино при столь неотступном наблюдении было, разумеется, невозможно, и спустя несколько дней хозяин решил, что я с этим делом не справился. Не выгнали меня лишь благодаря моему поручителю, лицу весьма влиятельному, но теперь я должен был выполнять скучнейшую обязанность – подогревать вино.

С тех пор я только этим и занимался, целыми днями стоя за прилавком. Промахов я больше не допускал, но меня мучили однообразие и скука. При виде сурового лица хозяина и хмурых посетителей, редко бывавших в хорошем настроении, пропадала всякая охота веселиться. Некоторое оживление вносил лишь Кун, изредка заходивший в кабачок. Вот почему он мне и запомнился.

Единственный из всех посетителей в халатах, Кун И-цзи пил вино, стоя у прилавка. Это был человек высокого роста, с всклокоченной седоватой бородой и иссиня-белым морщинистым лицом, покрытым рубцами. Халат он носил такой грязный и рваный, будто его не стирали и не чинили лет десять. Он так обильно уснащал свою речь архаизмами, вроде дабы и паки, что его почти никто не понимал. Фамилия его была Кун, и прозвали его Кун И-цзи, по трем лишенным смысла иероглифам «кун и цзи», с которых начинаются школьные прописи. [35]35
  Школьные прописи – применялись при обучении детей письму; иероглифы в этих прописях были красного цвета; имя героя рассказа составлено из двух простейших по начертанию иероглифов «и» и «цзи», которыми записываются применяемые для обозначения дат циклические знаки.


[Закрыть]

Стоило Куну подойти к кабачку, как его тотчас же поднимали на смех.

– Эй ты, – кричал кто-нибудь, – опять тебе рожу поцарапали?

Но Кун, будто не слыша, молча подходил к прилавку.

– Подогрей две чарки вина и порцию бобов! – И тут же выкладывал девять медяков.

– Опять небось что-нибудь украл? – дразнили его завсегдатаи.

– Ну, как это можно ни с того ни с сего возводить на честного человека напраслину? – отвечал Кун, широко раскрыв глаза.

– Какая уж там честность! Позавчера я собственными глазами видел, как тебя лупили за то, что ты украл книгу у Хэ.

Кун багровел, на лбу у него вздувались жилы, и начинал с жаром доказывать:

– Взять книгу не значит воровать… Взять книгу… Для образованного человека дело обычное… Разве это воровство?

Затем следовало нечто непонятное, вроде «Совершенный муж тверд в бедности», [36]36
  Слова Конфуция из книги «Луньюй».


[Закрыть]«дабы», «паки», и все в таком духе. Раздавался дружный хохот, и кабачок наполнялся весельем.

Про Куна говорили, что когда-то он учился, но всякий раз проваливался на первом же экзамене и так и не нашел себе другого дела. Он беднел, опускался все ниже и докатился до того, что стал попрошайкой. Счастье еще, что у него был красивый почерк и он мог заработать на чашку риса перепиской книг. Но у него, увы, были дурные наклонности: он отличался леностью и к тому же еще любил выпить. Поработает несколько дней, а потом исчезает вместе с книгами, кистями, бумагой и тушечницей. После нескольких таких случаев его перестали приглашать на работу, и ему не оставалось ничего другого, как воровать. Зато у нас в кабачке он вел себя даже лучше других и почти никогда не брал в долг. Изредка, правда, у него не оказывалось наличных и его фамилия появлялась на доске должников; но обычно не проходило и месяца, как он расплачивался, и имя его с доски исчезало.

Выпив полчашки вина, Кун успокаивался и становился таким же бледным, как всегда.

Но тогда его снова кто-нибудь начинал донимать:

– Верно, Кун, что ты грамотный?

Однако Кун смотрел на спрашивающего с пренебрежением, не удостаивая его ответом.

– Что же ты и до полсюцая не дотянул? [37]37
  Сюцай – первая ученая степень, которую получали лица, выдержавшие экзамен в уездном городе; степень сюцая давала право ее обладателю занимать должность в масштабах уезда.


[Закрыть]

Тут Кун сразу же сникал, становился серым и в волнении начинал сыпать своими «дабы» и «паки». Опять раздавался взрыв хохота, и бурное веселье охватывало кабачок.

Мне тоже разрешалось посмеяться вместе со всеми – за это хозяин меня не ругал. Более того, завидев Куна, хозяин сам задавал ему вопросы, чтобы позабавить завсегдатаев. Понимая, что разговаривать с ними невозможно, Кун начинал болтать с детьми. И однажды обратился ко мне.

– Ты учился грамоте?

Я небрежно кивнул головой.

– Учился?.. Ладно, сейчас я тебя проэкзаменую. Как пишется знак «аниса» из названия блюда «бобы с анисом»?

«Попрошайка, а еще экзаменовать меня собирается!» – подумал я и отвернулся, не обращая больше на него внимания. Так и не дождавшись ответа, Кун ласково проговорил:

– Может быть, не умеешь писать?.. Я научу. Запомнишь? Эти иероглифы нужно знать. Станешь хозяином, пригодятся, чтобы написать счет.

Подумав про себя, что до хозяина мне еще далеко и что на бобы с анисом даже хозяин никогда не выписывает счетов, я не знал, смеяться мне или сердиться, и лениво протянул:

– Без тебя знаю. В этом иероглифе два знака – наверху знак «трава», а внизу – «возвращаться».

Кун И-цзи очень обрадовался, постучал по прилавку своими длинными ногтями двух пальцев [38]38
  Аристократы в старом Китае имели обыкновение отращивать длинные ногти, которые должны были свидетельствовать об их благородием происхождении и непричастности к грубому физическому труду; для предохранения таких длинных ногтей существовали специальные футлярчики.


[Закрыть]и одобрительно кивнул головой:

– Верно, верно!.. А знаешь ли ты, что для иероглифа «возвращаться» существуют четыре начертания?

Я не вытерпел и, надув губы, отошел. Кун обмакнул было ноготь в вино, чтобы написать иероглифы на прилавке, но, заметив мое равнодушие, огорченно вздохнул.

Случалось, соседские мальчишки, заслышав смех, сбегались к кабачку и окружали Куна. Каждому из них он давал по одному бобу. Но, быстро проглотив их, дети продолжали с жадностью смотреть на оставшиеся. А Кун, в волнении, склонялся над блюдцем и, прикрывая его ладонью, говорил:

– Больше нет, нет у меня больше… – Затем выпрямлялся и, глядя на бобы, качал головой, бормоча: – Немного, немного! Разве здесь много? [39]39
  Разрозненные обрывки цитат из «Луньюя», вставляемые Кун И-цзи невпопад, вне какой-либо связи с первоначальным контекстом.


[Закрыть]

Тут мальчишки с веселым смехом разбегались.

Так развлекал посетителей Кун И-цзи. Но если он не появлялся, никто этого не замечал.

Как-то раз, дня за два или за три до осеннего праздника, [40]40
  Осенний праздник – праздник Середины Осени, отмечается в полнолуние 15 числа восьмого месяца по лунному календарю; у китайцев принято перед каждым большим праздником возвращать долги; полный расчет с долгами производится к Новому году по лунному календарю.


[Закрыть]хозяин, не торопясь, подводил счет. Сняв доску с записью должников, он сказал:

– Что-то Куна давно не видно. За ним ведь девятнадцать медяков!

Тогда и я вспомнил, что Кун давно уже не показывался.

Один из выпивавших заметил:

– Как же он придет?.. Ему ведь ноги перебили!

– О! – вырвалось у хозяина.

– Совсем он одурел. Воровал, воровал и вздумал обокрасть самого цзюйжэня [41]41
  Цзюйжэнь – вторая ученая степень, которую получали лица, выдержавшие экзамены в столице провинции; степень цзюйжэня давала право ее обладателю занимать должность провинциального масштаба.


[Закрыть]Дина. Да разве у Дина украдешь?

– И что же?

– Что же? Сперва его заставили написать повинную, а потом принялись бить. Чуть не всю ночь избивали, а под конец ноги перебили.

– А потом?

– Что потом? Ноги перебили…

– Как же это?

– Как же? Кто знает. Его уж, наверно, и в живых нет.

Хозяин умолк и, не торопясь, продолжал свои подсчеты.

Осенний праздник прошел. Ветер становился с каждым днем все холоднее, чувствовалось приближение зимы. Даже стоя целыми днями у огня, я не снимал ватной куртки.

Однажды после полудня, когда в кабачке не было посетителей, я присел и задремал.

– Эй! Подогрей-ка чарку вина! – вдруг почудилось мне.

Едва слышный голос показался очень знакомым. Я огляделся – нигде ни души. Встал и посмотрел за прилавок. За ним у порога оказался Кун в изодранном в клочья халате. Он так почернел и исхудал, что смотреть было страшно. Он сидел, подобрав под себя ноги, на свернутой камышовой циновке, подвязанной к плечам соломенными жгутами.

– Подогрей-ка чарку вина, – повторил он.

Тут выглянул и хозяин.

– Кун? – воскликнул он. – Так ведь за тобой еще девятнадцать медяков!

Подняв голову, Кун, теряя последние силы, чуть слышно произнес:

– Это… в другой раз. А сейчас заплачу наличными… Только вина получше.

– Опять что-нибудь стащил? – спросил хозяин с обычным смешком.

– Не смейтесь надо мной, – только и сказал Кун, на этот раз даже не пытаясь защищаться.

– Не смейтесь над ним! Не воровал бы, не перебили бы тебе ноги!

– Оступился и сломал, оступился, оступился… – зашептал Кун, взглядом умоляя больше об этом не вспоминать.

Тут подошли еще посетители и принялись смеяться вместе с хозяином.

Я подогрел вино, вынес чашку и поставил ее на порог. Кун вытащил из рваного кармана четыре медяка и дал мне. Его пальцы были в грязи – ведь он передвигался на руках. Осушив чашку, он медленно пополз, сопровождаемый взрывами смеха.

После этого Кун не показывался, и в канун Нового года хозяин, сняв доску, сказал:

– А за Куном все еще должок в девятнадцать медяков.

В следующем году перед летним праздником хозяин опять вспомнил:

– А за Куном все еще девятнадцать монет!

Но в осенние праздники хозяин его уже не вспоминал.

Не появился он и в канун Нового года.

Так я больше его и не видел. Наверно, Кун И-цзи и в самом деле умер.

Март 1919 г.