Текст книги "Повести. Рассказы"

Автор книги: Синь Лу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)

– Только не принимай это в свой адрес, – сказал Сы-мин, отмахиваясь от него, – ты, разумеется, не в счет и речь не о тебе. Дай мне досказать: этих нищенок окружила целая толпа – и все только отпускали шуточки, причем без всякого стеснения. А два каких-то лоботряса и вовсе распоясались – один другому говорит: «А что, А-фа, купить пару кусков мыла да всю ее как следует надраить и отмыть – и будет что надо». Подумай только, этакое…

– Ха-ха-ха! Пару кусков! – раздался вдруг громоподобный хохот Дао-туна. – Мыла купить, ха-ха-ха-ха!

– Дао-тун, Дао-тун, да не кричи же так, – испуганно забормотал Сы-мин.

– Надраить!.. Ха-ха-ха!

– Дао-тун! – Лицо Сы-мина потемнело. – Мы говорим о деле, а ты гогочешь так, что в голове звенит. Послушай: эти две темы мы сейчас же отошлем в редакцию, чтобы их завтра же напечатали. Очень прошу вас обоих взять это дело на себя.

– Конечно, конечно, разумеется, – с готовностью откликнулся Вэй-юань.

– Ха-ха-ха, отмыть, надраить… хи-хи-хи…

– Дао-тун!! – рявкнул Сы-мин в исступлении.

Дао-тун осекся и перестал смеяться. Они составили пояснение. Вэй-юань переписал его на почтовую бумагу и вместе с Дао-туном помчался в редакцию. Сы-мин проводил их со свечой до ворот. Возвращаясь в дом, он был слегка обеспокоен и, прежде чем войти, постоял в нерешительности у порога. А когда вошел, ему сразу бросился в глаза маленький зеленоватый прямоугольник мыла, лежавший посреди обеденного стола; золотая печать на обертке ярко блестела при свете лампы; вокруг печати вились тонкие узоры.

Сю-эр и Чжао-эр играли, забившись под стол; Сюэ-чэн рылся в словаре. Позади, в самом удаленном от лампы, полузатененном углу комнаты, на стуле с высокой спинкой, Сы-мин увидел жену: на ее безжизненном, одеревеневшем лице с невидящими глазами не было никакого выражения.

– Надраить… Бесстыдники…

Едва слышно прозвучал у него за спиной голос Сю-эр, однако, обернувшись, он не заметил ни малейшего движения – только Чжао-эр терла пальчиками лицо.

Не зная, куда деваться, Сы-мин потушил свечу и вышел во двор. Прохаживаясь взад-вперед, он опять, забывшись, разбудил курицу с цыплятами – пришлось ступать осторожнее и держаться подальше от курятника. Наконец из столовой лампу унесли в спальню. Он видел, как лег на землю лунный свет, укрыв ее белым покрывалом без единого шва, а среди облаков – как нефритовое блюдо без малейшей щербинки – показалась луна.

На душе было тоскливо: он чувствовал себя таким же горьким, бесприютным сиротой, как та почтительная девушка. В эту ночь он заснул поздно.

Однако наутро мыло пошло в дело. Поднявшись позже обычного, Сы-мин увидел, как жена, склонившись над умывальником, трет себе шею; за ушами вздымалась высокая, плотная пена – никакого сравнения с жиденькой, белесой пеной от мыльного корня, которым она до этого пользовалась. С той поры от жены Сы-мина постоянно исходил неуловимый запах, похожий на оливковый. Полгода спустя он сменился другим. Этот, по словам свидетелей, напоминал уже аромат сандалового дерева.

Март 1924 г.

СВЕТИЛЬНИК

Атмосфера в чайной, единственной на всю Цзигуантунь, [222]222
  Цзигуантунь – название деревни, в буквальном переводе означает «Свет удачи».


[Закрыть]сгущалась; посетителям казалось, что в ушах у них все еще стоит слабый, приглушенный крик:

– Погасите же его, погасите!..

Разумеется, испуганы были далеко не все. Жители этой деревни вообще неохотно оставляли свои дома, и всякий раз, когда им нужно было куда-либо пойти, заглядывали в «желтый календарь»: [223]223
  «Желтый календарь». – Календари в старом Китае печатались на желтой бумаге; в этих календарях отмечались благоприятные и неблагоприятные дни: в такой-то день «запрещалось выходить из дома», в такой-то день «надлежало совершать жертвоприношения» и т. п.


[Закрыть]уж в нем-то, знали они, наверняка найдется точный ответ. Но даже если в календаре и не было сказано, как поступить в том или ином случае, сперва следовало умилостивить чудодейственные силы, убедиться в том, что благоприятное стечение обстоятельств налицо, и лишь тогда отправляться по своим делам. Собравшиеся в чайной в этот хмурый весенний полдень молодые гуляки, чуждые такого рода запретам, всегда вели себя независимо, поэтому жители деревни, в своей замкнутости словно погруженные в зимнюю спячку, имели достаточно оснований считать их бездельниками, проматывающими состояние родителей.

Но сегодня атмосфера в чайной была действительно накалена.

– Ты уверен, что не ослышался? – придвинув к себе чашку с чаем, спросил юнец с клинообразным, наподобие треугольника, лицом, из-за чего приятели прозвали его Сань Цзяо-лянем, Треугольнолицым.

– Еще раз повторить? – ответил Фан Toy. – Об одном лишь просил: погасите же, погасите! Глаза блестят, молнии мечут. Страх!.. Тебе плевать, а для деревни – беда. В конце концов надо придумать, как от него избавиться.

– Избавиться? Велика важность. Он ведь… Ну и тварь! Когда храм начали строить, его пращур деньги жертвовал, а у этого сейчас одно на уме – светильник погасить. Хорош отпрыск! Никакого почтения к предкам. Вот что, давайте пойдем в уезд и сдадим его родичам, – предложил Ко Тин, распаляясь, и так стукнул кулаком по столу, что фарфоровая крышечка на чашке звякнула и перевернулась.

– Еще чего! Выпроваживать из деревни за непочитание родителей могут только сами родители, на худой конец дядя со стороны матери, – заметил Фан Toy.

– Дядя-то у него есть, – уныло проговорил Ко Тин. – Жаль только, со стороны отца…

– Да, Ко Тин! – вдруг спохватился Фан Toy. – Чем закончилась вчера игра? Повезло тебе?

Ко Тин тупо уставился на него, но ответить не успел. Заговорил Чжуан Ци-гуан:

– Чего захотел, светильник погасить! Что тогда станется с нашей Цзигуантунь? Ведь от этого светильника идет ее название. Подумал он об этом? Цзи гуан – Свет счастья. Погасите светильник, и всему конец. Старики знают, что говорят: зажег светильник лянский У-ди, [224]224
  Лянский У-ди. – Император У-ди правил в 502–549 гг.; династия Лян в целом продержалась у власти с 502 по 557 г.


[Закрыть]с тех пор он и горит, не гаснет. Даже когда длинноволосые взбунтовались, он не погас… Драгоценным камнем сверкает. Верно я говорю? Кто ни пройдет мимо, непременно завернет в храм. – Чжуан Ци-гуан восхищенно прищелкнул языком. – А до чего красиво! Смотреть любо-дорого… С чего вдруг ему вздумалось всех взбаламутить?

– Не догадываешься? Спятил он, ума лишился, – презрительно бросил Фан Toy.

– Гм! Зато ты при уме! – осклабился Чжуан Ци-гуан. Его круглое лицо лоснилось от пота.

– А я вот думаю, хорошо бы его обмануть разок, как уже сделали однажды, – подала голос прислушивавшаяся к разговору хозяйка чайной Хуэй У-шэнь, она же и прислуга. Вовремя уловив, что спор может уклониться в сторону от предмета, который ее заинтриговал, она поспешила вернуть ему нужное направление.

– Как же это удалось? – с сомнением спросил Чжуан Ци-гуан.

– А с ним уже случалось раз такое, еще при жизни отца. Обманули его, вот он и поправился.

– Обманули? Почему я об этом не знаю? – спросил Чжуан Ци-гуан, еще больше удивляясь.

– Где вам было знать! Мальчиками вы были, молокососами, только и знали, что под себя ходить… И я была тогда совсем другой. Видели бы вы мои руки! Правду говорю, красавицей слыла…

– Да ты и сейчас красотка! – ухмыльнулся Фан Toy.

– Иди ты, знаешь куда! – прикидываясь рассерженной, взглянула на него хозяйка и засмеялась. – Не трепи языком, когда дело говорят. Он тогда был еще совсем зеленый. А старика его тоже считали малость тронутым. Помню, рассказывали, повел он его в храм. Надо же было выучить, как бить поклоны! Богу земли, Генералу Главному, что ведает моровыми болезнями, владыке Неба, много их там всяких. А он перепугался и бежать, ни за что не хотел кланяться. Вот с той поры он и с придурью. С первым встречным советуется, как бы ему погасить светильник у алтаря в главном зале. Стоит, уверяет, погасить, и всем бедам конец: саранче, мору… Видно, опять нечистая сила в него вселилась и боится, как бы он там, на праведном пути, взаправду не свиделся с духами. Кто теперь из нас боится бога земли?! Чай у вас не остыл? Я подбавлю кипятку… Ну, хорошо. Один раз он сам пробрался в храм, чтобы погасить светильник. А отец его – так он любил, так любил сыночка, ни за что не согласился, чтобы его посадили под замок. Что тогда было! Деревня ропщет, все переругались, ничего с ним поделать не могут. Счастье еще, мой смертный дух ^{14} жил тогда, он и придумал. Обернул светильник одеялом – темно в храме, хоть глаз выколи! – и привел его туда. Ну, говорит, гляди, видишь, погасили!..

– Да-а, теперь с ним хлопот не оберешься! – сказал Ко Тин. – Ну и тварь! Убить его, и дело с концом.

– Что ты, в своем ли уме? – замахала руками хозяйка, испуганно взглянув на него. – Куда это годится? Да его дед печать держал! ^{15} Он и сейчас следит за нами оттуда!..

Приятели Ко Тина понимающе переглянулись, – вряд ли они могли бы предложить какое-либо другое средство, кроме повторения хитрости «смертного духа» хозяйки.

– Ну, а потом он поправился, – весело заключила та свой рассказ, вытерев тыльной стороной ладони пену у рта. – Совсем было выздоровел. Ни разу даже не заглянул в храм с той поры, много лет и не вспоминал о нем. Не знаю, что это с ним теперь стряслось. Может, из-за храмового праздника? Увидел, как выносили идолов, и опять рехнулся. Нынче сюда наведался, не иначе, как надумал в храм идти. Вы бы посоветовались с господином Сы, что ни говорите, дядя он ему. Почему бы и сейчас не обмануть? Разве не пятый из братьев Лянов ^{16} зажег этот светильник? Все только и говорят: стоит ему погаснуть, и у нас тут море разольется, а мы рыбами станем. Вы, правда, сходите к господину Сы и посоветуйтесь с ним. Не ровен час…

– Сперва нужно пойти посмотреть, что в храме делается, – сказал Фан Toy и с важным видом направился к выходу.

За ним вышли Ко Тин и Чжуан Ци-гуан. Последним встал из-за стола Сань Цзяо-лянь. Уже в дверях он обернулся и пренебрежительно бросил хозяйке:

– На этот раз запишешь за мной. Подсчитай, сколько мы должны…

Та ничего не имела против; она подошла к стене на восточной стороне чайной и в том месте, где уже был нарисован маленький треугольничек, к длинному ряду палочек дописала углем еще две.

Они увидели его издали. Он стоял в нескольких шагах от кучки зевак, толпившихся возле храма, среди которых были дети.

Ворота храма оказались запертыми.

– Вот это – дело! – обрадованно сказал Ко Тин. – Все же догадались закрыть.

Когда они подошли ближе, дети, несколько осмелев, обступили их полукольцом, Помешанный тоже повернулся лицом к ним.

Он был таким же, каким они видели его всегда. Желтое, квадратное лицо, синий поношенный халат без подкладки. Лишь в прищуренных, узких глазах под густыми бровями сверкал безумный огонь. Он смотрел на них долгим немигающим взглядом, вмещавшим в себя одновременно и страх, и какую-то досаду. В его коротких волосах застряли две рисовые соломинки, очевидно, дети воткнули их ему украдкой из-за спины, об этом нетрудно было догадаться по их лукавым взглядам и высунутым языкам.

Приятели остановились, переглянулись.

– Ты чего здесь? – бесцеремонно спросил Сань Цзяо-лянь, шагнув к нему.

– Я просил Лао Хэя открыть мне, – кротко ответил тот тихим голосом. – Понимаете, там светильник, который нужно погасить… Вы ведь видели это страшилище о трех головах и шести руках? Лицо синее, три гл а за под высоким тюрбаном. Половина головы бычья, зубы кабаньи… Нужно погасить. Погасим, и тогда ни саранчи не будет, ни мора. Столько людей болеют сейчас ящуром!..

– Хи-хи! – злорадно хихикнул Ко Тин. – Вздор! Погасишь светильник, и саранчи налетит еще больше. Вот тогда ящуром и заболеешь.

Мальчишка-голыш поднес ко рту трубочку из тростинка, прицелился и, дунув вишневыми губами, выстрелил: «Бах!..»

– Иди, иди отсюда, слышишь? – громко сказал Ко Тин, обращаясь к помешанному. – Если не уйдешь, достанется тебе от дяди, все кости переломает. А светильник я за тебя погашу. Придешь денька через два – убедишься…

– Ты? Погасишь? – насмешливо спросил тот и сам же ответил: – Не сможешь! Да и не нужны вы здесь, я сам погашу. Сейчас погашу!

Его сверкающий молниями взгляд словно пригвоздил Ко Тина к месту. Тот сразу скис под этим взглядом и поспешил отвести глаза. Зато Фан Toy не растерялся. Он встал между ними и внятно произнес:

– Ты что, соображать разучился? Бестолковый какой! Сейчас я объясню. Ну, допустим, погасим светильник. Неужели ты думаешь, что вся эта пакость мигом исчезнет? Как бы не так! Чем морочить себе мозги, шел бы ты отсюда. Отоспаться тебе надо…

– Я знаю, ничего не изменится, даже если и погасим, – ответил тот неожиданно для всех вполне разумно и загадочно улыбнулся, но тут же снова стал подозрительным и, уйдя в себя, сказал: – Нет, только это я и могу сделать. Я уже однажды был здесь, и тогда мне полегчало… Я должен его погасить сам!

Он резко повернулся и с силой толкнул ворота.

– Эй, ты! – взорвался Ко Тин. – Ты что, не из нашей деревни? Хочешь, чтобы все мы в рыбешек превратились?! А ну, проваливай отсюда! Тебе все равно не открыть ворот, сил не хватит. И светильник не погасить. Пошел домой!

– Не пойду, я должен погасить!

– Не выйдет, ворот не откроешь!

– …

– Говорят тебе, не откроешь!

– Что ж, тогда найду другое средство, – глухо сказал он, повернувшись к ним лицом.

– Гм! Хотел бы я знать, что это за средство?

– …

– Молчишь? Тебя спрашивают, что ты еще надумал?

– Я подожгу!

– Что? – оторопев от неожиданности, переспросил Ко Тин. То ли он не понял, то ли не расслышал сказанное.

– Подожгу.

На миг воцарилась тишина, какая бывает после удара в каменный гонг, звук которого как бы растворяется в воздухе. В этой звенящей тишине застыло все живое. Но уже в следующее мгновение люди зашушукались, еще через мгновение они разом подались назад и бросились врассыпную. Двое или трое нерешительно остановились поодаль. Из-за стены, со стороны противоположного входа в храм, послышался предостерегающий крик Чжуан Ци-гуана:

– Лао Хэй, беда! Запри ворота покрепче! Ты слышишь меня, Лао Хэй? Покрепче запри! Мы пошли. Будем думать, как управиться с ним. Скоро вернемся.

Но помешанный уже не замечал их. Его безумные, метавшие молнии глаза шарили по земле, по небу, по разбегающимся фигурам людей, словно он надеялся найти так нужное ему сейчас горючее.

Не успели Фан Toy и Ко Тин, снуя, словно челноки в ткацком станке, обегать и нескольких дворов, как вся деревня пришла в возбуждение. Грозный крик: «Подожгу!» – проник в уши и сердца людей. Таких, кто еще глубже погрузился бы в состояние спячки, зажав уши, не оказалось вовсе. Атмосфера накалилась во всей деревне, и каждый, кому передалось это напряжение, уже не мог оставаться спокойным, предчувствуя, что вот-вот превратится в жалкую рыбешку, а Поднебесная рухнет. Люди смутно догадывались, что гибель грозит не только их Цзигуантуни, по всему миру, ведь Цзигуантунь была для них целым миром, Поднебесной.

Вскоре центр событий переместился в гостиную почтенного господина Сы. На главном месте восседал прекрасный своими добродетелями, впавший с годами в детство старец Го Лао-ва, морщинистый, словно высушенный на ветру померанец; редкие седые усы, свисавшие на подбородок, он подкручивал с такой яростью, будто собирался их выдернуть.

– Еще утром, – медленно заговорил он, оставив наконец в покое усы, – старший сын Лао Фу, которого хватил удар… ну, тот, что на западном краю деревни… верно сказал. Причина есть… беспокойство пошло среди духов общины… Так вот… случись, помилуй бог, это самое… петухи и собаки всполошатся… тогда вашему уважаемому дому… э-э… не избежать… этого самого… Все хлопоты на вас лягут…

– Да? – спокойно, словно сказанное не заслуживало внимания, переспросил его господин Сы, продолжая поглаживать седые сомовьи усы, свисавшие ниточками с верхней губы. – Это ведь возмездие его отцу. Разве при жизни он верил в Будду?.. Мы с братом никогда не ладили, да с ним, кажется, никто столковаться не мог. Чего же вы сейчас хотите от меня? Есть какое-нибудь средство помочь беде?

– Думаю, есть… разумеется, есть… Свяжем его завтра и отправим в город… А ночь продержим в храме… у городского рва… Да-да, только одну ночь… изгнать надо наваждение…

Ко Тин и Фан Toy, уже успевшие проникнуться сознанием своего долга, долга стражей деревни, не только оказались впервые в этой гостиной, куда раньше и не мечтали попасть, но еще удостоились чести сидеть здесь – ниже старца Лао-ва и выше господина Сы, даже пить с ними чай. Они вошли сюда следом за старцем и всецело отдались чаепитию, как только доложили о случившемся. Но, осушив свои чашки, они уже не решались раскрыть рта. И вдруг Ко Тин заявил во всеуслышание:

– Это не средство. Вам двоим вряд ли с ним управиться. Нужно что-то сделать сейчас, немедленно. А если, правда, он подожжет?..

Го Лао-ва в испуге вскочил, подбородок у него трясся от негодования. Но Фан Toy не дал ему сказать.

– Если правда подожжет, тогда… – начал он, но и его тут же перебил Ко Тин, заявив безапелляционно:

– Тогда плохи дела!

Подошла рыжеволосая девочка-служанка подлить гостям чаю. Ко Тин потянулся было за чашкой, но тут же отдернул руку. Проведя по губам кончиком языка, он осторожно снял с чашечки крышку и стал дуть.

– Да-а, тогда хлопот, в самом деле, не оберешься, – хлопнул ладонью по столу господин Сы. – Хорош сынок! Такого убить мало!

– Точно, убить мало! – оторвался от чая Ко Тин. – В прошлом году в Лянгэчжуане пристукнули одного такого же. Все в один голос назвали одно время, минута в минуту. Сказали, что вместе пустили в ход руки, и выяснить, кто первым ударил, так и не смогли. А ведь дело состряпать хотели!

– Там было одно, тут другое, – сказал Фан Toy. – Но ты прав, не управятся они с ним. Мы сами должны решить. Я так думаю…

Теперь Лао-ва и господин Сы смотрели ему в лицо со смирением. А он продолжал:

– Думаю, запереть его надо, пока суть да дело.

– Что ж, в конце концов средство подходящее, – незаметно кивнул головой господин Сы.

– Точно, подходящее! – повторил Ко Тин.

– Пожалуй, подходящее… средство, – сказал Лао-ва. – Так мы сейчас… э-э… возьмем и приведем его сюда… в ваш уважаемый дом… Приготовьте… это самое… комнату… Ну и замок, конечно…

– Комнату? – протянул господин Сы, обведя всех испытующим взглядом, и, с минуту подумав, ответил: – Это бы можно, только вот свободной нет. Кроме того, кто знает, когда он понравится!

– В таком случае… э-э… воспользуйтесь комнатой, которую должны будете передать ему, – резонно заметил Лао-ва.

– Лю-шунь, – надменно сказал вдруг господин Сы с заметной дрожью в голосе, – осенью должен привести в дом невесту… А этот, сами видите, не мальчик, пора бы и ему остепениться. Ведет себя как шальной, ни семьей обзавестись не хочет, ни делом заняться… Что правда, то правда, брат мой тоже был какой-то ненормальный. Но не могу же я из-за этого прекратить исполнение обрядов…

– Само собой! – в один голос согласились трое.

– Придет время, и родит Лю-шунь сына. Думаю, что второй дом отдам ему в наследство. С какой стати делать наследником чужого сына? Может быть такое?

– Ясно, не может! – в один голос подтвердили трое.

– Мне эта жалкая комната ни к чему, да и Лю-шуню тоже. Но взять родное дитя и так, запросто, отдать посторонним? Какая мать согласится? Легко ей это?

– Самой собой! – в один голос согласились трое.

Господин Сы умолк, и тогда трое обменялись выразительными взглядами.

– Я все надеюсь, что ему когда-нибудь станет лучше, – ласково заговорил господин Сы после минутного молчания. – А он ну никак не поправляется. Не то чтобы очень уж был плох, просто не хочет лечиться. Чем тут поможешь? Кто-то из вас посоветовал запереть его, чтобы людям беды не было и чтобы память отца не срамил. Может, и правда, выздоровеет, станет достойным отца?

– Само собой! – нетерпеливо сказал Ко Тин. – Но… комната…

– Что комната, разве нет свободной в храме? – с искрой надежды в голосе спросил господин Сы.

Ко Тина вдруг осенило.

– Есть! Конечно, есть! – воскликнул он. – Западнее главных ворот стоит совсем пустая. Окно в ней одно, к тому же забрано деревянной решеткой. Ему ни за что ее не сломать. Здорово!

Лао-ва и господин Сы тоже не скрывали своей радости. Ко Тин с облегчением сплюнул и потянулся за чаем. Теперь можно было пить, не боясь обжечься.

Великое умиротворение воцарилось в Поднебесной еще до наступления сумерек. Все было забыто. С лиц исчезло выражение озабоченности, не стало заметно и недавнего оживления. Правда, перед храмом толпилось куда больше людей, чем в обычные дни, но скоро толпа стала редеть, и наконец остались одни дети. По их лицам было видно, что они испытывают сейчас к храму особый интерес, поскольку объявили, что несколько дней храм будет закрыт и играть в нем запрещено. Поэтому после ужина кое-кто не утерпел и снова прибежал сюда. Началось, как всегда, с загадок.

– А ну, – крикнул самый старший, – кто угадает?

 
Бе-елый кораблик, кра-асное весло…
К тому берегу пристал, потому что устал,
Сладостей поел,
Песенку запел! ^{17}
 

– А почему весла красные? – спросила одна девочка.

– Я скажу. Это…

– Не лезь! – крикнул мальчик со струпьями от лишаев на голове. – Я первый отгадал: рейсовый пароход.

– Да, да, рейсовый пароход! – обрадовался тот самый голыш, который вертелся здесь еще днем.

– Рейсовый пароход? Ха-ха! – рассмеялся старший мальчик. – Разве пароходы бывают с веслами? И петь умеют? Никто не отгадал. Это…

– Опять вперед лезешь! – снова перебил его мальчик со струпьями от лишаев.

– Все равно не отгадаешь. Это – гусь.

– Гусь! Гусь! – радостно засмеялась девочка. – Гусь! Красные лапки – весла!

– А почему белый парус? – не унимался голыш.

–  Подожгу!..

Дети вздрогнули. Все сразу вспомнили о запертом в храме сумасшедшем и в испуге повернулись к ограде. В обращенном на запад окне они увидели две руки: одна вцепилась в деревянную решетку, пальцы другой судорожно пытались отодрать кору от жерди. В просвете между руками метались безумные глаза.

Неловкое молчание длилось недолго. Первым опомнился мальчик со струпьями от лишаев. Он вскрикнул и бросился бежать со всех ног. За ним, крича и смеясь, побежали остальные. Голыш оглянулся, изловчился на ходу и, надув вишневые губки, выстрелил из своей трубочки:

«Бах!..»

Наступила тишина. Закат догорел. В сгустившихся сумерках еще ярче засиял драгоценным камнем трепетный огонек светильника, освещая зал в храме, алтарь, часть двора и забранное решеткой окно.

Отбежав от храма на порядочное расстояние, дети остановились и, взявшись за руки, медленно пошли по домам. Они смеялись, хихикали, распевая сложенную ими только что песенку:

 
Бе-елый кораблик
К тому берегу пристал,
Потому что устал,
И запел: «Шу-шу-шу,
Я свет погашу,
Я спалю старый храм,
Я все сладости съем сам!..»
 

Март 1925 г.