Текст книги "Повести. Рассказы"

Автор книги: Синь Лу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц)

– Не прикасайся, Сян-линь! – крикнула тетушка.

Линь отдернула руки, будто обожглась, и как-то сразу почернела вся. За подсвечниками она не пошла и стояла растерянная, пока дядюшка не приказал ей уйти, прежде чем зажечь благовония. После этого Сян-линь окончательно переменилась. На следующий день глаза ее глубоко запали. Она боялась темноты, боялась любой тени. Боялась людей, даже хозяина. При виде человека она дрожала от страха, точно мышка, днем выбежавшая из норы. Она могла подолгу сидеть не двигаясь, будто деревянная. Не прошло и полугода, как у нее появилась седина, а память совсем пропала. Теперь она уже нередко забывала вымыть рис.

– Что это творится с Сян-линь? – нарочно при ней замечала тетушка. – Лучше бы ее не нанимать.

Но это не помогало. Нечего было и думать, что к Линь вернется былое проворство. Тогда решили отправить ее к старухе Вэй, но, пока я жил в Лучжэне, все оставалось по-прежнему. Потом ее как будто все же спровадили. Но когда именно Сян-линь превратилась в нищенку, – сразу ли после ухода от дядюшки или после переезда к старухе Вэй, – я не знал.

Оглушительный треск фейерверка, взвившегося над самым домом, заставил меня очнуться. Я увидел, что светильник угасает – пламя стало крохотным, как горошина. Вслед за фейерверком послышались взрывы хлопушек – в доме дядюшки началось «моление о счастье», и я понял, что наступило утро.

Еще не придя в себя окончательно, я невольно прислушался к треску и грохоту, непрерывно доносившимся издалека, и мне показалось, будто этот грохот, слившись с тяжелыми облаками и порхавшими в воздухе снежными хлопьями, окутал весь городок и меня самого. Я почувствовал некоторое облегчение. Моление о счастье рассеяло тревоги и сомнения, мучившие меня накануне, и мне показалось, будто там, в вышине, шатаются толпы захмелевших богов и мудрецов и Неба и Земли, насладившихся жертвенными яствами, вином и ароматными куреньями и готовых одарить жителей Лучжэня беспредельным счастьем.

Февраль 1924 г.

Тетушка Сян-линь («Моление о счастье»)

Гу Юань

В КАБАЧКЕ

Проездом с севера на юго-восток я завернул в родные места, а затем в город S., [204]204
  Имеется в виду Шаосин, родной город Лу Синя.


[Закрыть]где когда-то целый год преподавал в школе. [205]205
  Лу Синь преподавал в шаосинской средней школе с сентября 1910 г. до лета 1911 г.


[Закрыть]От моей деревни до городка всего тридцать ли, меньше чем полдня пути на небольшой лодке.

Дело было зимой. Недавно прошел снег, и все кругом будто застыло от холода. Охваченный какой-то беспечностью и вдруг нахлынувшими воспоминаниями, я решил остановиться на несколько дней в гостинице «Лосы», которой здесь раньше не было. Городок был небольшой, и я сразу отправился на поиски своих прежних коллег, с которыми рассчитывал встретиться. Но никого не застал: все разъехались. Школа, мимо ворот которой я прошел, показалась мне какой-то чужой – переменились и ее внешний вид, и название. Словом, не прошло и двух часов, как настроение у меня испортилось и я пожалел, что, движимый любопытством, пришел сюда.

При гостинице не было ресторана, и обед приходилось заказывать в другом месте. Но приносили все настолько безвкусное, что казалось, будто жуешь глину. Из окна виднелась лишь стена, покрытая пятнами сырости и высохшим мхом, и нависшее над ней матово-свинцовое небо без малейшего просвета. В воздухе снова запорхали снежинки. За обедом я не наелся, развлечься было нечем, и мне, естественно, вспомнился кабачок «Ишицзюй», столь знакомый по старым временам. Он должен был находиться где-то неподалеку от гостиницы. Не долго думая, я запер свой номер и отправился в кабачок. Мне совсем не хотелось напиться, просто я пытался хоть ненадолго развеять дорожную скуку.

Кабачок стоял на прежнем месте, да и с виду ничуть не изменился: тот же узкий, темный, сырой фасад, та же ветхая вывеска – только я не нашел там ни одного знакомого лица, начиная от хозяина и кончая последним официантом. В кабачке я тоже оказался чужим.

По хорошо известной мне лестнице в углу зала я все же поднялся на второй этаж. Здесь, как и раньше, стояло пять дощатых столиков; только в деревянной решетке окна вместо бумаги теперь было стекло.

– Чайник шаосинского… На закуску? Порцию жареного соевого творога да побольше сои с перцем!

Переговариваясь со слугой, поднявшимся за мной наверх, я занял столик у окна. Наверху было пусто – ни одного посетителя, и я выбрал лучшее место, откуда виден был запущенный сад. Сад этот, видимо, не принадлежал кабатчику; прежде, бывало, я часто им любовался, особенно вот в такие снежные дни. Но сейчас моим глазам, уже привыкшим к северу, было на что удивляться. Несколько старых кустов мэй, словно споря со снегом, стояли в полном цвету, будто и не было для них зимы. Рядом с обвалившейся беседкой росла камелия, в ее густой темно-зеленой листве, покрытой снегом, алели цветы. Их было чуть больше десятка. Они пылали, словно огонь, гневно и горделиво и, казалось, презирали путника, стремящегося в далекие края.

Я вдруг сравнил здешний снег – влажный, окутывающий растения сверху донизу, сверкающий кристаллами, с северным – сухим, точно пудра. Подхваченный сильным порывом ветра, он образует в воздухе пелену.

– Пожалуйте, вино… – лениво протянул слуга, поставил чарку, чайник с вином и блюдечки, положил палочки для еды.

Вот и вино. Я оторвался от окна, расставил прибор поудобнее и наполнил чарку. Конечно, не север был моей родиной, но и здесь – на юге, я чувствовал себя только гостем. Мне не было дела ни до северных метелей, ни до здешнего мягкого снега, который так манил к себе!

Охваченный грустью, я с наслаждением отпил глоток вина. Вино оказалось очень хорошим, да и соевый творог приготовлен отлично; вот только соус был пресным: в городке не знали толку в острых приправах.

Потому, вероятно, что время едва перевалило за полдень, здесь было тихо – все столики, кроме моего, пустовали. Выпив три чарки, я снова стал смотреть в окно на запущенный сад и все острее ощущал одиночество. Но мне не хотелось, чтобы в кабачке появились посетители. Заслышав шаги на лестнице, я испытывал раздражение и успокаивался, лишь убедившись, что это слуга. Выпил еще две чарки.

Снова послышались шаги, но для слуги слишком медленные, и я невольно насторожился. Выждав, когда посетитель покажется наверху, я с опаской поднял голову, чтобы взглянуть на непрошеного гостя, и тут же в изумлении привстал: встреча с другом здесь – если только он еще разрешит мне называть себя другом – казалась совершенно невероятной. Вошедший был старым школьным товарищем, а потом коллегой, когда я учительствовал. И хотя он сильно изменился, я узнал его с первого взгляда. Своими движениями, вялыми и неуверенными, он ничем не напоминал прежнего, живого и энергичного Люй Вэй-фу.

– О! Вэй-фу! Ты ли это? Вот уж не думал встретить тебя здесь!

– А-а! Это ты? И я никак не думал…

Я пригласил его к своему столу. Но он почему-то колебался. Это меня удивило, опечалило, я даже почувствовал к нему жалость. Всмотрелся повнимательнее: те же всклокоченные волосы, то же длинное, с землистым оттенком лицо, только сильно осунувшееся. Он был слишком спокоен, скорее даже подавлен. Глаза под густыми черными бровями утратили былой блеск. Но когда он, медленно оглядев комнату, посмотрел в окно, на запущенный сад, взгляд его на миг стал лучистым, как в прежние школьные времена.

– Уже лет десять, пожалуй, как мы расстались, – заговорил я с деланной веселостью. – Я знал, что ты в Цзинани, [206]206
  Цзинань – главный город провинции Шаньдун.


[Закрыть]но не писал. Говоря по правде, я слишком ленив…

– Я тоже. Но теперь-то я уже больше двух лет в Тайюани [207]207
  Тайюань – главный город провинции Шаньси.


[Закрыть]вместе с матерью. Как раз когда я приезжал за ней, то узнал, что ты переселился со всей семьей.

– Что же ты делаешь в Тайюани? – спросил я.

– Преподаю в семье одного земляка.

– А до этого чем занимался?

– До этого? – Он вытащил из кармана сигарету, сунул в рот и зажег, потом, словно задумавшись, долго разглядывал облачко дыма и, наконец, произнес:

– Можно сказать ничем, так, разными скучными делами.

В свою очередь он спросил, как жил я все это время. Отвечая ему в общих чертах, я между тем велел слуге принести второй прибор, решив, что справившись с начатым чайником вина, мы закажем еще два. Выбирая закуску, мы почему-то очень церемонились друг с другом, чего прежде никогда не бывало. Кто из нас что заказал, я уже не помню, но, судя по тому, что повторил слуга, мы выбрали четыре блюда: бобы с укропом, холодец, сушеную макрель и еще порцию соевого творога.

– Только вернувшись сюда, я понял, как я смешон, – то ли в шутку, то ли всерьез сказал Люй, держа в одной руке сигарету, в другой рюмку. – С детства помню, как взлетает вспугнутая пчела или муха и, описав маленький круг, садится на прежнее место. И смешно на нее смотреть, и жалко. А теперь, описав маленький круг, я сам прилетел обратно. Но кто мог подумать, что и ты вернешься? Неужели не сумел улететь подальше?

– Да как тебе сказать. Я ведь тоже облетел всего лишь маленький круг, – в тон ему ответил я. – Но объясни – зачем ты прилетел обратно?

– Да все из-за тех же скучных дел. – Одним глотком он осушил чарку, с жадностью несколько раз затянулся, зрачки его расширились. – Скучных… Но давай поговорим.

Слуга принес новый заказ и заставил чайниками и блюдами весь стол. Зал наполнился табачным дымом и паром, стало оживленнее; снег за окном повалил сильнее.

– Наверно, ты знал, – продолжал Люй, – что у меня был брат; он умер трехлетним ребенком; здесь, в деревне, его и похоронили. Я его почти не помню, но, по словам матери, он был очень милый, и мы с ним хорошо дружили. Мать до сих нор его оплакивает. Нынешней весной один родственник в письме сообщил нам, что могилку брата вот-вот размоет и унесет водой и надо срочно принять какие-то меры. Известие так взволновало мать, что она сна лишилась – ведь она сама умеет читать. Что было делать? Я тогда ничем не мог помочь. Ни денег, ни свободного времени… И только сейчас, воспользовавшись новогодними каникулами, приехал сюда, чтобы перенести его прах.

В каком краю, где еще так бывает, чтобы, не замерзнув под заснеженной землею, в сугробах распускались цветы?.. – произнес он, осушив еще чарку и глядя в окно. – Так вот. Позавчера в городе я купил гробик, – тот, что в земле, должно быть, давно сгнил. Захватил с собой одеяло, ваты, нанял четырех землекопов и отправился в деревню, на кладбище.

Тут меня вдруг охватило волнение – захотелось поскорее увидеть останки когда-то любившего меня брата. Ничего подобного в своей жизни я еще не испытывал. Оказалось, что река действительно подмыла почву: еще два фута – и вода подберется к могилке. Жалкий холмик почти совсем сровнялся с землей, – ведь уже два года за могилой никто не ухаживал.

– Ройте тут! – скомандовал я решительно, стоя в снегу, и удивился собственному голосу; ведь это был самый важный приказ, который я, такой незначительный человек, когда-либо отдавал в своей жизни. Но рабочих это не потрясло, они спокойно приступили к делу.

Когда могилу наконец раскопали, я подошел поглядеть, но ничего не увидел, кроме нескольких полусгнивших дощечек и кучки древесной трухи. С замиранием сердца, очень осторожно я принялся сам все перебирать. Мне так хотелось хоть что-то найти, но увы! Там не оказалось ничего – ни одеяла, ни одежды, ни скелета. «Все уже истлело, – подумал я. – Но волосы? Может быть, хоть они сохранились?» Ведь слышал же я, что волосы разлагаются последними. Я лег на край ямы и стал, как мог, пристально вглядываться в то место, где было изголовье. Нет, ничего! Ни малейшего следа!

Я заметил, что глаза у Люя покраснели. «От вина», – подумал я.

Опрокидывая чарку за чаркой, почти не закусывая, он после второго чайника вина оживился и стал напоминать прежнего Люя. Заказав еще два, я обернулся к нему и поднял чарку, продолжая молча его слушать.

– Переносить, собственно говоря, было нечего. Осталось лишь закидать яму и продать гроб. Я, правда, никогда не продавал гробов, но думаю, что гробовщик взял бы его обратно по дешевке, а я вернул бы хоть несколько медяков на вино. Однако я поступил иначе. Собрал в вату землю с того места, где когда-то лежало тело, завернул в одеяло и положил в гроб, который потом зарыли рядом с могилой отца. Еще вчера почти весь день я следил за тем, как обкладывали кирпичом новую могилу. Теперь с этим покончено. Сделано все, чтобы обмануть мать, хоть немного ее успокоить.

Ах! Что ты на меня так смотришь? Удивляешься происшедшей во мне перемене? Да, я еще помню те времена, когда мы вместе выдергивали бороды у статуй в храме Бога-покровителя города [208]208
  Храм Бога-покровителя города (чэнхуанмяо). – В каждом китайском городе имелся храм, сооруженный в честь божества; считавшегося покровителем данной местности.


[Закрыть]и по целым дням спорили о том, как перестроить Китай. Случалось, что и до драки доходило. Но теперь я стал иным, ко всему отношусь безразлично, делаю все кое-как. Увидев меня, прежние друзья, пожалуй, не признали бы во мне друга. Да, я стал иным. – Он снова вытащил сигарету и закурил. – Но ты, кажется, еще ждешь от меня чего-то. Я тронут этим, но и встревожен. Кое-что я еще способен понять, хотя, конечно, сильно отупел. Боюсь оказаться неблагодарным, не оправдав надежд старых друзей.

Он умолк, сделал несколько затяжек и тихо продолжал:

– Вот и сегодня, перед тем, как прийти сюда, в кабачок, я выполнил еще одно скучное поручение, и тоже по собственному желанию. Был у меня прежде сосед-лодочник Чан Фу, а у него дочь – А-шунь. Ты, наверно, ее видел, когда приходил к нам, но не обратил внимания, тогда она была еще маленькой. Да и выросла она не красавицей: личико худенькое, с желтой кожей – только глаза большие, с длинными ресницами и белками синеватыми, словно вечернее небо, ясное и прозрачное, какое бывает только на севере, в безветренную погоду. Ей исполнилось всего десять лет, когда умерла ее мать, и на нее легли заботы о братике с сестрой и об отце. И она везде поспевала и была бережливой, так что хозяйство у них постепенно наладилось. Все соседи ее хвалили, а отец даже частенько благодарил. Перед самым моим отъездом мать о ней вспомнила, ведь у стариков память хорошая. Мать рассказала мне, как захотела однажды А-шунь достать красный бархатный цветок для прически, который она видела у кого-то, и как она плакала, когда такого цветка не нашла. Проплакала она до ночи, и отец за это ее даже побил. Еще целых два, а то и три дня ходила она с красными опухшими глазами. О таком цветке А-шунь нечего было и мечтать, ведь они – вещь привозная, их не найдешь даже в городке S. Вот мать и велела мне купить два бархатных цветка и подарить их А-шунь во время моей поездки на юг.

Поручение это меня не обременило, напротив, даже порадовало. Признаться, мне хотелось что-нибудь сделать для А-шунь. К ее отцу я заходил в позапрошлом году, когда приезжал за матерью, и мы с ним разговорились. Он угостил меня печеньем и киселем из гречневой муки, сказав, что кисель с сахаром. Подумай: лодочник, у которого в доме водится сахар!.. Это, конечно, не бедняк, еды у него хватает. Отказываться было неловко, но я попросил дать мне маленькую чашку. Как человек, знающий толк в приличиях, он сказал дочери:

«Они – люди ученые, есть как следует не умеют. Ты подай им в маленькой чашке да положи побольше сахару!»

Когда передо мной поставили кисель, я испугался – такой большой чашки мне хватило бы на день. Но в сравнении с чашкой хозяина она и в самом деле была маленькой. Мне ни разу не приходилось есть гречневый кисель с сахаром. Он оказался приторным и мне не понравился. Сделав несколько глотков, я решил было больше не есть. Но тут нечаянно взглянул на А-шунь, стоявшую в углу, и не посмел отставить чашку. На лице у нее страх сменялся надеждой, надежда – страхом. Она, верно, боялась, что не сумела как следует сготовить, а ей так хотелось, чтобы кисель мне понравился. «Если я его не съем, то крепко ее обижу, она будет чувствовать себя виноватой», – подумал я и принялся лить кисель прямо в горло, покончив с ним почти так же быстро, как и сам хозяин. Тут я понял, как тяжело есть через силу. Нечто подобное со мной случилось в детстве, когда меня заставили принять целую чашку глистогонного снадобья с сахарным песком. Но сейчас я совсем не рассердился. А-шунь так счастливо улыбалась, когда подошла собирать посуду, что с лихвой вознаградила меня за все муки. И хотя в ту ночь переполненный желудок долго не давал мне спать, а потом во сне меня мучили кошмары, я все же молился за А-шунь и желал ей добрых перемен в жизни. Но все это были мечты. Потом я посмеялся над самим собой и обо всем забыл.

Когда мать заговорила о бархатном цветке, – я ведь не знал, что А-шунь из-за него побили, – мне вспомнился случай с киселем и захотелось порадовать девушку. Но, обойдя весь Тайюань я не нашел таких цветов, и только в Цзинани…

За окном послышался шелест. С ветки камелии свалился пласт снега, и она выпрямилась. Среди показавшейся темной глянцевитой листвы еще ярче запылали кроваво-красные цветы. Свинцовое небо, казалось, нависло еще ниже, неумолчно чирикали воробьи и, не находя себе пищи под заснеженной землей, спешили в свои гнезда. Надвигались сумерки.

– Только в Цзинани… – Люй посмотрел в окно, осушил чарку и опять, несколько раз затянувшись, продолжал, – мне удалось купить бархатные цветы. Такие, как она хотела, или нет, я не знал… но они были бархатные. Не знал я также, какой цвет ей нравится, поэтому выбрал один темно-красный, а другой – розовый.

Сегодня после обеда я пошел к Чан Фу; ради этого пришлось задержаться на день. Дом его стоял как и прежде, только выглядел как-то сумрачно, а может быть, это мне только показалось! У ворот я увидел его сына и вторую дочь, А-чжао. Они подросли. А-чжао нисколько не напоминала старшую сестру и была настоящим чертенком. Заметив меня, она стремглав бросилась в дом. На мой вопрос мальчуган ответил, что отца нет дома.

– А старшая сестра?

Вытаращив глаза, он несколько раз спросил, зачем она мне, да с такой злостью, точно хотел меня ударить или укусить. Я что-то промямлил и отступил, ведь сейчас я ко всему отношусь безразлично… Ты не знаешь, что теперь я еще больше, чем прежде, стал бояться людей. Им тягостно мое присутствие, я хорошо это понял, потому что надоел даже самому себе. Зачем же причинять другим неприятности, заставлять их скучать, не показывая вида? Но поручения матери я не мог не выполнить и, поразмыслив, зашел к торговцу дровами, который жил наискосок от дома лодочника. Мать хозяина, бабушка Фа, была еще жива. Она меня узнала и пригласила в лавку посидеть. После обычных фраз о погоде я рассказал ей, зачем приехал и почему мне нужен Чан Фу. Но бабушка только вздохнула:

– Увы! Не выпало счастья А-шунь, не носить ей эти цветы!

Вот что она мне рассказала: «С прошлой весны А-шунь стала худеть и желтеть, часто плакала, а на расспросы, что с ней, не отвечала. Иногда она плакала целыми ночами, выводя из терпения отца, который принимался ее бранить: „Выросла большая, вот и бесишься!“

В начале осени она слегка простудилась, а потом слегла и больше не вставала. За несколько дней перед смертью она призналась отцу, что уже давно, как и мать, харкает кровью и потеет по ночам, но все скрывала, чтобы его не волновать.

Однажды, поздно вечером, к ней явился дядя Чан Гэн и стал, как это часто бывало, требовать денег взаймы. А-шунь ему отказала, тогда дядюшка зло над ней подшутил: „Не гордись, – сказал он, – твой будущий муженек еще почище меня!“

С этого-то времени на нее и нашла тоска: она все время плакала, жениха стыдилась. Когда же отец, узнав об этом, стал его хвалить – какой он, мол, работящий, было уже поздно. Она не поверила и все твердила: „Теперь мне уже все равно. Хорошо, что я умру“.

Окажись жених и вправду хуже Чан Гэна, беда была бы, – продолжала свой рассказ бабушка. – Кто может быть хуже курокрада? Но на похоронах я видела его собственными глазами: одет чисто, с виду вполне приличный. Заливаясь слезами, он говорил: „Полжизни проработал гребцом, столько трудов положил, во всем нужду терпел, чтобы скопить денег на подарок невесте, а она умерла“. Видно, он и впрямь хороший человек, а Чан Гэн все наврал. Жаль, что А-шунь умерла, зря поверив этому разбойнику. Но кого же в этом винить? Только судьбу – не дала ей и капли счастья».

Вот и все. Делать мне здесь больше было нечего. Я не знал, куда девать цветы из бархата, и попросил бабушку Фа передать их А-чжао, той самой девушке, что стремглав убежала от меня, будто от волка или какого-нибудь чудища. Мне, право, не хотелось самому относить ей цветы. И все же я подарил их ей, а матери скажу, что А-шунь очень обрадовалась цветам. Что толку во всех этих скучных делах? Лишь бы как-нибудь время убить… Пройдет Новый год, а там опять пойду твердить ученикам: «Учитель сказал… Стихи гласят…»

– Разве ты обучаешь конфуцианским канонам? – удивился я.

– Конечно! А ты думал, по-европейски, азбуке? Сначала у меня было два ученика: один зубрил «Книгу песен», а другой – «Мэн-цзы», [209]209
  «Мэн-цзы» – записи бесед и изречений философа Мэн-цзы (390–305 гг. до н. э.), последователя учения Конфуция.


[Закрыть]недавно прибавилась еще девочка, с ней мы читаем «Канон для женщин». [210]210
  «Канон для женщин» («Нюйэрцзин») – популярная книга наставлений о дочернем почтении и образцовом поведении женщины. Рифмованный текст «Нюйэрцзина» использовался при обучении девочек грамоте.


[Закрыть]Не преподаю им даже арифметику – не потому, что сам не хочу, родители не велят.

– Никогда бы не подумал, что ты станешь обучать по конфуцианским книгам…

– Именно этого требуют родители, а я человек подневольный, от меня ничего не зависит. Да и какой смысл во всех этих скучных вещах? Лишь бы как-нибудь время прошло…

Он, видимо, изрядно захмелел, лицо его стало красным, а глаза снова потускнели. Не найдя, что сказать, я тихо вздохнул. На лестнице застучали шаги, и в зал ввалились посетители: впереди шел коротышка, с опухшим круглым лицом, за ним – высокий, с вызывающе красным носом, и еще несколько человек; от их топота весь кабачок заходил ходуном. Мы с Люем переглянулись, и я подозвал слугу, чтобы расплатиться.

– И на это ты можешь прожить? – спросил я Люя, поднимаясь из-за стола.

– Да… в месяц двадцать юаней, не очень-то густо.

– Что же ты собираешься делать дальше?

– Дальше? Не знаю. Подумай, разве сбылось хоть что-нибудь, о чем мы когда-то мечтали? Сейчас я ничего не знаю, не знаю даже, что будет завтра или через минуту…

Слуга подал счет мне. Я расплатился, а Люй продолжал курить, забыв о прежней церемонности.

Мы вместе вышли из кабачка и у дверей распрощались – наши гостиницы находились в противоположных концах городка. Холодный ветер и хлопья снега били прямо в лицо, но они несли с собой какую-то приятную свежесть. Наступили сумерки, дома и улицы заволокла густая снежная мгла.

Февраль 1924 г.