Текст книги "Повести. Рассказы"
Автор книги: Синь Лу
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 34 страниц)
БЛУЖДАНИЯ
Цаньу [189]189
Цаньу – название местности, где, согласно преданию, похоронен легендарный император Шунь.
[Закрыть]покинув при восходе солнца,Я в час вечерний прилетел в Сюаньну. [190]190
Сюаньну – священная гора.
[Закрыть]Я погостить хотел в краю священном,
Но солнце уходило на покой.
Бег солнца я велел Сихэ [191]191
Сихэ – божество солнца, или возница солнца в китайской мифологии.
[Закрыть]замедлитьИ не спешить в пещеру на ночлег.
Путь предо мной просторный и далекий,
Взлечу и вновь спущусь – к своей судьбе.
(Цюй Юань, «Лисао». Перевод А. Ахматовой)
МОЛЕНИЕ О СЧАСТЬЕ [192]192
Моление о счастье – обряд, совершаемый в новогодний праздник, когда обращаются к богу богатства с просьбами ниспослать счастье семье.
[Закрыть]
В последние дни года по старому лунному календарю все было так, как обычно бывает в канун Нового года.
Не только на земле, но даже в небе чувствовалось приближение праздника. В пепельно-серых, тяжело нависших к вечеру облаках то и дело рассыпались огни фейерверка, и тут же раздавался оглушительный грохот. Это провожали Бога очага. [193]193
В каждой китайской семье в ночь под Новый год по лунному календарю совершался обряд проводов Бога очага – покровителя семьи; предполагалось, что, задобренный жертвоприношениями и молитвами, бог очага в своем докладе верховному владыке небес представит семью, проводившую его должным образом, в наилучшем свете.
[Закрыть]Грохот все приближался, воздух пропитался порохом, но разрывы не прекращались.
В ту ночь я как раз приехал в мой родной Лучжэнь. Своего дома к тому времени у нас уже не было, и пришлось остановиться у Лу Четвертого, моего родственника, которого мне, как младшему, полагалось величать дядей. Кстати, этот наш родственник еще во времена монархии был слушателем императорской школы и занимался неоконфуцианской философией. [194]194
Слушатели императорской школы Гоцзыцзянь в Пекине, основанной в 1287 г., проходили курс подготовки к государственным экзаменам, изучая конфуцианский канон. Неоконфуцианство представляло собой идеалистическую школу в китайской философии, сложившуюся в X–XIII вв.; эта школа, испытавшая влияние даосизма и буддизма, развивала метафизику и этику древнего конфуцианства.
[Закрыть]
Он почти не изменился, только чуть-чуть постарел и даже еще не отпускал бороды. Мы поздоровались, поговорили о погоде, он заметил, что я «пополнел…», и тут же принялся ругать «новую партию». Я знал, что бранит он не меня, а Кан Ю-вэя, [195]195
Кан Ю-вэй (1858–1927) – видный политический деятель, писатель и ученый, лидер реформаторского движения, сторонник конституционной монархии. В 1898 г. предпринял попытку осуществить в Китае серию социальных реформ, но успеха не имел. Сторонников Кан Ю-вэя герой рассказа именует «новой партией».
[Закрыть]однако разговор у нас не клеился, и вскоре он оставил меня одного в своем кабинете.
На следующий день я встал поздно и после обеда отправился с визитами. Третий день тоже прошел в визитах к родственникам и друзьям. Как и дядя, все они чуть-чуть постарели.
Повсюду шла предпраздничная суета, все готовились к Молению о счастье, знаменующему собой окончание года. В Лучжэне обряд этот отличался особой торжественностью: Богу счастья устраивали пышную встречу, приносили ему жертвы и молили ниспослать удачу в следующем году. В каждом доме резали кур, били гусей, запасались свининой. Женщины все это тщательно перемывали, и от воды руки у них становились красными по самые локти. И все же некоторые из них не снимали своих витых серебряных браслетов. Во всевозможные кушанья, и вареные, и приготовленные на пару, втыкали палочки для еды, что называлось – «церемонией счастья». На рассвете кушанья расставляли, зажигали свечи и благовония и просили Бога счастья отведать дары. В церемонии участвовали только мужчины; после этого снова пускали фейерверк. Так бывало из года в год в каждом доме – если только хватало денег на «счастливые» дары, хлопушки и другие необходимые для церемонии предметы. Так было и в этом году.
После полудня повалил снег и стало быстро темнеть. Крупные хлопья, величиной с цветок мэй, порхали в воздухе, застилая небо, и вскоре городок окутала непроглядная мгла. Когда я вошел в дядюшкин кабинет, черепица на крыше побелела от снега, в комнате стало светлее и на стене четко обозначился красный эстампаж с большим иероглифом «тоу», [196]196
В Китае считается хорошим тоном украшать кабинет ученого эстампажами с надписей, сделанных знаменитыми каллиграфами прошлого и вырезанных затем на камне или металле. Красный цвет – цвет радости, а иероглиф «тоу» часто воспроизводится на таких эстампажах как общепринятое благопожелание.
[Закрыть]начертанным еще Чэнь Туанем. [197]197
Чэнь Туань (X в.) – известный ученый, комментатор канонических книг даосизма; за отшельнический образ жизни его называли «святым патриархом». По своим философским взглядам Чэнь Туань был ближайшим предшественником неоконфуцианской философской школы, поэтому не случайно, что герой рассказа, изучающий неоконфуцианство, украсил свой кабинет образцом каллиграфического искусства Чэнь Туаня.
[Закрыть]Рядом висел свиток [198]198
Кабинет китайского ученого часто украшают свитки с параллельными надписями (афоризмы, строки из стихов знаменитых людей), выполненными прославленными каллиграфами.
[Закрыть]с надписью: «Постигнешь суть дела – успокоишь душу». Второй свиток, видимо, свалился со стены и теперь, свернувшись трубочкой, лежал на столе.
Томясь от скуки, я перебрал стоику книг на столике у окна: несколько разрозненных томиков «Словаря Канси», [199]199
«Словарь Канси» («Канси цзыдянь») – полный иероглифический словарь, составленный по указу императора Канси (правил в 1662–1722 гг.) и изданный в 1716 г.
[Закрыть]«Комментарии к „Записям современных мыслей“» [200]200
«Комментарии к „Записям современных мыслей“» («Цзинь-сылу цзичжу»). – Под таким названием в XVIII в. были изданы две книги – комментарии Цзян Юна (1681–1762) и Мао Син-лая к «Записям современных мыслей», составленным в 1175 г. знаменитыми учеными и литераторами Чжу Си (1130–1200) и Люй Цзу-цянем (1137–1181). «Записи современных мыслей» представляли собой своего рода начальную хрестоматию для изучающих неоконфуцианскую философию и включали 622 афоризма философов-неоконфуцианцев Чжоу Дунь-и (1017–1073), Чжан Цзая (1020–1077), Чэн Хао (1032–1085) и Чэн И (1033–1107).
[Закрыть]и «Замечания к „Четверокнижию“». [201]201
«Замечания к „Четверокнижию“» – сочинение комментатора Ло Пэя (XVIII в.). «Четверокнижие» («Сышу») – четыре книги конфуцианского канона: «Луньюй» («Беседы и суждения»), «Дасюэ» («Великое учение»). «Чжун юн» («О середине») и «Мэн-цзы» («Книга мудреца Мэн-цзы»).
[Закрыть]
Завтра во что бы то ни стало уеду, решил я, все еще находясь под впечатлением вчерашней встречи с тетушкой Сян-линь. Я увидел ее на берегу реки, возвращаясь от приятеля из восточной части городка, и по ее пристальному взгляду сразу понял, что она направляется ко мне. В отличие от остальных, она сильно изменилась. Пять лет назад она только начинала седеть, а сейчас стала белой как лунь. Кто бы мог подумать, что ей всего сорок? На ее изможденном лице с землистым оттенком не было даже скорби, как прежде. Оно казалось вырезанным из дерева. Только глаза говорили, что это живой человек. Бамбуковая корзинка с пустой расколотой чашей в одной руке и длинный бамбуковый посох, расщепленный внизу, в другой, не оставляли сомнений в том, что она стала нищенкой.
Я остановился, подумав, что она попросит у меня денег, но она только спросила:
– Приехал?
– Приехал.
– Вот и хорошо. Ты ведь грамотный, да к тому же поездил, многое повидал. Мне хотелось спросить тебя кое о чем… – В ее угасших глазах вдруг появился блеск.
Я стоял изумленный. Таких слов я от нее совсем не ожидал.
– Вот о чем, – она подошла совсем близко и шепотом, будто это было тайной, спросила: – А остается после смерти душа? – Ее глаза меня буквально сверлили.
Я вздрогнул, по спине побежали мурашки. Я растерялся больше, чем, бывало, в школе, когда учитель, вдруг оказавшись рядом, вызывал меня, не подготовившего урок. Есть ли у человека душа? Над этим я никогда не задумывался. Что же ответить?
Находясь в затруднительном положении, я подумал, что здешние жители все еще верят в души предков. Так неужто у нее возникли сомнения? Или, быть может, надежда? Но какая, на что? На бессмертие души или же на то, что душа смертна?.. Стоит ли усугублять страдания человека, которому не так уж долго осталось жить. Скажу ей, пожалуй, что душа остается.
– Может быть, душа и остается… Во всяком случае, мне так кажется, – ответил я, запинаясь.
– Значит, и ад существует?
– Что? Ад? – переспросил я в замешательстве. – Ад?.. Рассуждая логически, вроде бы существует… А может, и нет… Кто это знает?..
– А встретятся после смерти муж с женой?
– После смерти?.. – Я почувствовал себя круглым дураком. Сколько ни размышляй, как ни прикидывай, а ни на один из этих вопросов мне не ответить. Я совсем упал духом и решил отказаться от своих слов. – Ну вот… Право же, точно сказать не могу… Не знаю, остается душа или нет.
Я не стал больше дожидаться вопросов и поспешил уйти. Взволнованный, вернулся я в дом дяди и никак не мог избавиться от мысли, что своими словами невольно причинил ей вред. Может быть, именно сейчас, когда все молились о счастье, она особенно остро ощущала свое одиночество. Или ее тревожило совсем другое? Возможно, какое-то предчувствие. И если с ней что-нибудь случится, не падет ли на меня доля вины?
Тут я улыбнулся своим опасениям. Все это случайность, ничего серьезного. Напрасно я придаю этому такое значение. Найди у меня сейчас какой-нибудь психолог нервное расстройство, я не удивился бы. Тем более что я полностью обезопасил себя словами: «Точно сказать не могу». Так что, если что-нибудь и случится, это не будет иметь ко мне никакого отношения. Кстати, это весьма удобное выражение. Некоторые юнцы, неопытные, но самонадеянные, зачастую берут на себя смелость разрешать любые сомнения, в то время как врач, даже признанное светило, если один из тысячи больных умрет, может испортить себе репутацию. Так не лучше ли прибегнуть к спасительному «точно сказать не могу» и блаженствовать, наслаждаясь покоем. А уж в разговоре с нищенкой без такой фразы просто не обойтись.
Успокаивая себя, я все же ощущал тревогу. Уже миновала ночь, а я, мучимый недобрым предчувствием, то и дело вспоминал о встрече. Мою тревогу усиливали пасмурная погода и унылый вид кабинета. «Нет! Лучше уехать отсюда, – думал я. – Завтра же уеду!»
Тут я вспомнил, что когда-то в ресторанчике «Счастье и процветание» за один юань можно было съесть большую чашку акульих плавников – и вкусно и дешево. Интересно, подорожали они сейчас или нет? И хотя никого из моих прежних приятелей в Лучжэне не осталось, – они разбрелись по свету, – я не мог отказать себе в удовольствии, пусть даже в одиночестве, полакомиться плавниками акулы… Ведь завтра все равно уеду.
Когда боишься предчувствия, оно, как назло, непременно сбудется. Я знал это по опыту. Так случилось и на этот раз.
Вернувшись под вечер, я услышал, что в зале что-то оживленно обсуждают, и понял: произошло нечто необычное. Но вскоре голоса смолкли, и я отчетливо услышал громкую речь дяди, его шаги – он, видимо, расхаживал по зале:
– Угораздило же ее ни раньше, ни позже, а именно в этот день! Просто наваждение какое-то!
Я удивился, затем ощутил беспокойство, как будто случившееся имело какое-то отношение ко мне. Выглянул за дверь, но там никого не оказалось. С трудом дождался вечера, когда, наконец, явился слуга, чтобы заварить чай, и мне представилась возможность узнать, что случилось.
– На кого это сердился господин Лу?
– На кого же, как не на Сян-линь, – коротко ответил слуга.
– На Сян-линь? А за что? – поспешно спросил я.
– Приказала долго жить.
– Умерла? – Я едва не подскочил и, вероятно, изменился в лице. Сердце больно сжалось. Но слуга ничего не заметил, потому что говорил, не поднимая головы.
– Когда же это случилось? – немного успокоившись, спросил я.
– Когда? Вчера ночью, а может, сегодня. Точно не знаю.
– А отчего?
– Отчего? С голоду, конечно, – по-прежнему равнодушно ответил слуга и вышел из комнаты, так и не взглянув на меня.
Постепенно я пришел в себя, меня больше не мучили предчувствия. И уже не нужно было искать успокоения ни в собственных словах «точно не скажу», ни в словах слуги «с голоду, конечно». Тревога как будто исчезла, но сердце все еще ныло…
За ужином дядюшка сидел с суровым лицом. Я собрался было расспросить его о Сян-линь, но тут же отказался от этой мысли. Дядя, хотя и читал о том, что «злые и добрые духи всего лишь естественное проявление положительного и отрицательного начал природы», [202]202
Цитата из сочинения философа-неоконфуцианца Чжан Цзая «Выявление истины» («Чжэн мэн»).
[Закрыть]во многом был суеверен, и в дни моления о счастье в его доме было строго запрещено произносить такие зловещие слова, как «смерть», «гибель», «болезнь», «мор». На худой конец разрешалось говорить обо всем этом иносказательно, намеками, чего я, к сожалению, не умел.
Суровый вид дяди меня насторожил.
«А не сочтет ли он наваждением и мой приезд, если я влезу со своим вопросом ни раньше, ни позже, а именно сейчас», – подумал я и, чтобы поскорее его успокоить, тут же сообщил, что завтра покидаю Лучжэнь. Он не очень-то меня удерживал. Ужин тянулся нестерпимо долго.
Зимний день короток, особенно когда валит снег. Совсем рано местечко погрузилось во мглу. В домах при тусклых светильниках все еще суетились люди, но на улице воцарилась такая тишина, что казалось, будто слышен шелест хлопьев снега, которые ложились на толстое белое покрывало, укутавшее землю. И от этого становилось еще тоскливее.
Я сидел один при светильнике и думал о трагедии тетушки Сян-линь. Еще при жизни ее выбросили в мусорную кучу, словно старую истрепанную куклу. И когда она вдруг снова попадалась на глаза веселым и беспечным людям, те просто не верили, что она еще жива. Но теперь ее прибрал навечно посланец ада. Не знаю, осталась ли после смерти ее душа, знаю лишь, что в современном обществе неудачнику нет места и ему лучше умереть, чтобы не быть в тягость ни себе, ни людям. Мне по-прежнему чудился шелест снежинок за окном, я продолжал размышлять и постепенно успокаивался.
Я вспомнил все, что сам знал о Сян-линь, все, что узнал о ней от других, и передо мной как бы встала законченная картина ее жизни.
Когда-то в семье дядюшки решили сменить служанку, и вот в начале зимы старуха Вэй привела к ним женщину лет двадцати шести – двадцати семи, очень румяную, несмотря на темный цвет кожи. На ней была черная юбка, поверх синей кофты – голубая безрукавка, волосы повязаны белым шнурком. Старуха Вэй сказала, что женщину зовут Сян-линь, что она из одной деревни с ее матерью, недавно овдовела и ищет работу. Дядюшка нахмурился, и тетушка сразу поняла, в чем дело: он не хотел нанимать в служанки вдову, но вопреки его желанию тетушка оставила Сян-линь у себя: крепкие руки и ноги, скромный вид, покорный взгляд и молчаливость – она не проронила ни слова – говорили о том, что она нетребовательна и трудолюбива.
Сян-линь работала не покладая рук, безделье, казалось, гнетет ее. По силе она не уступала мужчине, и на третий день испытательного срока ее решили оставить, положив жалованье пятьсот медяков в месяц.
Все звали ее Сян-линь. А поскольку в горной деревушке Вэй жили только семьи Вэй, то фамилии ее никто не спрашивал. Была она неразговорчива, отвечала только на вопросы, да и то очень кратко. Лишь через десять с лишним дней выяснилось, что дома у нее остались суровая свекровь и младший деверь, еще подросток, работавший дровосеком. Муж ее, тоже дровосек, умерший прошлой весной, был моложе ее на десять лет. Вот все, что удалось о ней узнать.
Время бежало быстро. Сян-линь работала без отдыха, была непривередлива в еде. Все говорили, что семье Лу Четвертого повезло со служанкой. В усердии и проворстве она могла поспорить с любым мужчиной. Для проводов старого года даже не пришлось нанимать работника – она одна управилась: обмела пыль, перемыла полы, сама резала кур и гусей, всю ночь варила и парила жертвенные яства. И, казалось, была очень довольна, в уголках губ у нее даже появилась улыбка, лицо будто посветлело и стало полнее.
Но вскоре после Нового года Сян-линь пошла на реку мыть рис и вернулась оттуда бледная, вне себя от страха. Она рассказала, что на другом берегу видела мужчину, похожего на дядю ее мужа. Она боится, что он приехал за ней. Тетушка очень встревожилась, но, несмотря на все расспросы, ничего больше от нее не добилась. Дядюшка же, как обычно, нахмурил брови:
– Дело неладно. Боюсь, что она беглая…
Догадка его вскоре подтвердилась.
Дней через десять, когда это происшествие уже стало забываться, старуха Вэй вдруг привела в дом какую-то женщину лет тридцати с лишним и сказала, что это свекровь Сян-линь. Держалась она слишком свободно для жительницы горного захолустья и умело вела разговор. Поболтав о погоде, она извинилась за беспокойство и сообщила, что приехала за невесткой. Начались весенние полевые работы, а в доме остались старые да малые, не хватает рабочих рук.
– Раз свекровь зовет невестку домой, так и говорить не о чем, – заявил Лу Четвертый.
Оказалось, что Сян-линь уже причитается тысяча семьсот пятьдесят медяков. Весь заработок она отдавала на хранение хозяину и не потратила из него ни единой монетки. Деньги взяла свекровь, а заодно и невесткину одежду. Около полудня, поблагодарив хозяев, свекровь и старуха Вэй ушли.
Прошло довольно много времени. Тетушка проголодалась, вспомнила, что пора обедать, и закричала:
– Ай-я! Где же рис? Разве Сян-линь не пошла мыть его на реку?..
Тут все принялись искать решето с рисом. Тетушка заглядывала в каждый угол на кухне, в зале и даже в спальне, – все напрасно. Дядюшка же вышел за ворота и отправился к реке. Тут он и увидел, что решето преспокойно стоит на берегу, а рядом лежит вилок капусты.
Очевидцы рассказали, что утром к берегу пристала лодка с белым навесом. Кто в ней приехал, не знали, да никого это, собственно, и не интересовало. Когда Сян-линь пришла к речке и опустилась на колени, чтобы промыть рис, из лодки выскочило двое, с виду деревенские. Они схватили ее и потащили в лодку. Она закричала, заплакала, а потом вдруг стихла: видно, ей заткнули рот. Вскоре в лодку вошли старуха Вэй и еще какая-то незнакомая женщина. Кто-то заглянул под навес и в темноте вроде бы разглядел связанную Линь.
– Вот подлая! – проворчал дядюшка. – Но…
В тот день тетушка сама готовила обед, а печку растапливал их сынишка.
К вечеру снова явилась старуха Вэй.
– Вот подлая, – снова проворчал дядюшка.
– Да как ты посмела на глаза мне явиться? – выговаривала старухе тетушка, перемывая чашки. Сначала привела ее к нам, а теперь помогла выкрасть. Скандал на весь город! Хочешь нас превратить в посмешище?
– Ox-ox! Я и сама попалась. Затем и пришла, чтобы все объяснить. Не знала я, что Сян-линь без спросу ушла от свекрови, вот и нашла ей место. Вы уж простите меня, хозяин и хозяйка! Сама я кругом виновата. Совсем, старая, из ума выжила. Будьте великодушны, будьте милостивы, как всегда. Человек я маленький, не корите меня. Уже это я почту за счастье. А чтобы загладить свою вину, я найду вам другую хорошую служанку, непременно найду…
– Однако, – начал было Лу Четвертый.
На том все кончилось, и вскоре все забыли о Сян-линь. Только тетушка о ней вспоминала. Она никак не могла выбрать себе служанку: одна оказывалась ленивой, другая – прожорливой, а то все вместе – и лентяйка и обжора. Сян-линь просто не шла у нее из головы. «Как-то она теперь живет?» – думала тетушка, все еще надеясь на ее возвращение. Но к концу года даже тетушка перестала о ней вспоминать.
Праздник уже был на исходе, когда к тетушке с новогодним визитом явилась старуха Вэй, уже где-то изрядно выпившая. С поздравлением она опоздала, так как только сейчас вернулась в Лучжэнь из деревни Вэй, где несколько дней гостила у матери. Тут речь, разумеется, зашла о Сян-линь.
– Сян-линь? – оживилась старуха. – Ей повезло! Ведь свекровь утащила ее, чтобы выдать за Хо Шестого из пустоши Хо. Уже через несколько дней ее отправили к жениху в красных свадебных носилках. [203]203
В старом Китае после смерти мужа женщина избегала второй раз выходить замуж – второе замужество считалось позорным, но случались и нарушения этого закона домостроя, когда родители покойного мужа сами заставляли вдову снова вступить в брак ради того, чтобы получить за нее денежный выкуп.
[Закрыть]
– Ну и свекровь! – возмутилась тетушка.
– Ах, госпожа! Для вас, богатых да благородных, это – грех, а у нас, людей маленьких, такое не редкость. Надо же было свекрови женить своего младшего сына. А не выдай она старшую невестку, откуда бы ей взять денег на свадебный подарок? Она женщина деловая, разумная и очень расчетливая. Выдай она Сян-линь за односельчанина, ни за что бы не получила столько. Ведь ей дали за невестку восемьдесят связок по тысяче медяков, потому что не часто найдешь охотника выдать дочь в горное селенье. Теперь она уже женила своего младшего. На свадебный подарок пошло пятьдесят связок, остальное на свадьбу да еще больше десяти связок осталось. Ха! Вот до чего она расчетлива!
– А как же Сян-линь? Согласилась?
– Да кто ее спрашивал… Пошумела – это верно. Так ведь все шумят! Тут надо только связать покрепче, а потом затолкать в красные носилки, отнести к жениху, надеть венец, заставить поклониться перед алтарем предков, запереть дверь – и делу конец. Но Сян-линь устроила целый скандал. Это уж чересчур. Говорят, будто оттого, что она служила у людей грамотных и там невесть чему научилась. Эх, госпожа! Чего только мы не насмотрелись. Все бывает, когда выдают замуж вдову: и плачет, и руки готова на себя наложить. А то в доме новобрачного все свадебные свечи переломает, и никак не заставишь ее поклониться алтарю предков. Но Сян-линь просто всех удивила. Так выла, говорят, и бранилась всю дорогу, что даже голоса лишилась. Еле из носилок вытащили. Ее держали двое здоровенных мужчин и еще мальчишка-деверь, когда надо было алтарю поклониться. И только они зазевались, о Будда! Она как кинется на жертвенный стол да как стукнется об угол, голову всю себе разбила, кровь так и хлынула. Два раза пеплом от благовоний присыпали, целыми горстями, одним куском красного холста перевязали, потом другим, а кровь все хлещет. Насилу заперли ее с мужем в спальне, так она и там давай браниться… Ай-яй-яй! Вот уж… – тут старуха Вэй скромно потупилась и, покачав головой, умолкла.
– А потом? – спросила тетушка.
– Даже на другой день, сказывают, не поднималась, – ответила старуха.
– Ну, а потом?
– Потом?.. Встала. А к концу года родила мальчишку. На Новый год ему, почитай, уже два годка сровнялось. Пока я у матери гостила, наши деревенские к ней съездили, туда, в пустошь. И мать и сынок – оба полненькие. Свекрови над ней нет. Муж здоровый, работать горазд. Дом у них свой… Вот ей как повезло!
С тех пор тетушка и думать перестала о Сян-линь.
Но прошло два года после известия о счастливом повороте в судьбе Сян-линь, и как-то осенью она вдруг снова появилась в доме дядюшки. Поставила на стол свою небольшую, круглую, как водяной каштан, корзинку, узел с постелью положила у стены. Как и в тот раз, в волосах у нее был белый шнурок. И одета она была так же: черная юбка и голубая безрукавка поверх синей кофты. Только лицом она как будто потемнела и румянец пропал. Взгляд остался таким же покорным, но глаза, видимо, оттого, что она часто плакала, утратили прежнюю живость. Привела ее все та же старуха Вэй.
– Вот уж поистине не узнаешь, когда Небо накажет, – печально произнесла она. – Ведь муж у нее был такой молодой, здоровый. Кто бы подумал, что он помрет. Надо те было ему схватить простуду. И дело-то уже на поправку пошло, а он возьми да съешь чашку холодного риса. Ну и опять свалился. Одно утешенье осталось – сынок. Ведь Сян-линь работящая, – и дров нарубить, и чай собрать, и шелковичного червя развести – со всем управится. И себя и ребенка прокормит. Так что бы вы думали? Сынка волк утащил. Виданное ли это дело, чтобы в конце весны волки в деревню забегали!
Вот и осталась она одна-одинешенька. Дом забрал деверь, а ее выгнал. Куда ей было податься, как не к старым хозяевам? Теперь она уже ничем не связана. А вы, госпожа, все равно хотели сменить служанку. Так уж лучше та, что все ваши порядки знает, чем новая, неумелая… Вот я ее к вам и привела.
– Глупая я стала, совсем глупая, правда, – вдруг заговорила Сян-линь, глядя в пространство своими потускневшими глазами. – Слыхала я, что голодные волки забегают в деревню только зимой, когда под снегом они не могут найти еды. А что они и весной могут забежать – не подумала. Открыла с утра пораньше двери, положила в корзиночку бобов и велела моему А-мао сесть на порожек и перебрать их. Он был такой послушный, все делал, что ни скажу. Вышел он, а я за домом дров нарубила, рис помыла, в котел засыпала. Дай, думаю, бобы сварю. Кликнула я сыночка – молчит. Пошла посмотреть – нет его, только бобы кругом рассыпаны.
Я всех обегала – думала, он к кому-нибудь играть пошел, – никто его не видал. Людей на помощь с отчаянья позвала. Весь день искали и только к вечеру увидели далеко в горах, на кустике, его башмачок. Сразу догадались: беда, волк унес. И правда. Чуть подальше нашли его, сердечного, в логове, лежит разорванный, а в ручке корзиночка… – Дальше уже нельзя было разобрать слов, Сян-линь зарыдала.
Глаза у тетушки покраснели, теперь она больше не колебалась и велела Сян-линь отнести корзинку и узел с постелью в комнату для служанки. Старуха Вэй облегченно вздохнула, будто сбросила с плеч тяжелую ношу. Сян-линь немного оживилась и, не дожидаясь указаний, по старой привычке прибрала свою постель. Она снова стала служанкой в Лучжэне, и все по-прежнему звали ее Сян-линь.
Но от всего пережитого она сильно изменилась. Дня через три стало ясно, что она уже не так проворна, что память у нее ослабела, на безжизненном лице ни разу не появилась улыбка, и в голосе тетушки часто слышались недовольные нотки.
Увидев Сян-линь, дядюшка, по обыкновению, нахмурился, но возражать не стал, зная по опыту, как трудно найти хорошую служанку.
– Жаль ее, конечно, пусть работает в обычные дни, но она нарушила обычай, и к приготовлению жертвоприношения ее допускать нельзя, не то предки отвергнут нечистые дары. Так что все будем готовить сами, – предупредил он тетушку.
Не было в доме дядюшки события важнее, чем жертвоприношение, и в прежние времена все хлопоты выпадали на долю Сян-линь. Теперь же она оказалась не у дел.
Вот выдвинули на середину зала стол, укрепили над ним занавес, и Сян-линь вдруг вспомнила, что расставляла прежде чарки и раскладывала палочки.
– Не прикасайся! Я сама все сделаю, – поспешно остановила ее тетушка.
Сян-линь в страхе отдернула руки и кинулась за подсвечниками.
– Не трогай! Не надо! Я сама принесу!
Покружив по залу и так и не найдя для себя дела, Сян-линь, мучимая сомнениями, больше не предлагала своих услуг.
Поддерживать огонь в печи – вот все, что ей доверили в тот день.
В городе ее по-прежнему звали тетушкой Сян-линь {7} , но звучало это сейчас совсем по-другому. С ней, правда, разговаривали, но всегда с холодной усмешкой. Она этого не замечала и, уставившись своими потускневшими глазами в пространство, всем и каждому рассказывала свою трагедию, о которой не могла забыть ни днем, ни ночью.
– Глупая я стала, совсем глупая, правда, – говорила она. – Слыхала я, что голодные волки забегают в деревню только зимой, когда под снегом не могут найти еды. А что они и весной могут забежать – не подумала. Открыла двери с утра пораньше, положила в корзиночку бобов и велела моему А-мао сесть на порожек и их перебрать. Он был такой послушный мальчик, все делал, что ни скажу. Вышел он, а я за домом дров нарубила, рис помыла, в котел засыпала. Дай, думаю, бобы сварю. Кликнула я сыночка – молчит. Пошла посмотреть – нет его, только бобы кругом рассыпаны. У кого я только не спрашивала! Никто его не видел. Людей на помощь с отчаянья позвала. Весь день искали и только к вечеру увидели далеко в горах, на кустике, его башмачок. Сразу догадались: беда, волк унес. И правда, чуть подальше нашли его, сердечного, в логове, лежит разорванный, а в ручке корзиночка… – Тут рассказ ее прерывался рыданиями.
История Сян-линь производила сильное впечатление. Перестав улыбаться, мужчины смущенно отходили прочь; женщины не только переставали презирать ее, но готовы были простить ей ее грех и вместе с ней поплакать. Старушки, упустившие Линь на улице, специально приходили к ней послушать ее печальную историю, а когда она начинала рыдать, роняли застывшие на глазах слезы и, повздыхав, вполне удовлетворенные, расходились, продолжая обсуждать подробности.
Сян-линь не уставала рассказывать о своем горе и всегда находила слушателей. Но вскоре ее история наскучила всем, даже сердобольным старушкам, то и дело поминавшим Будду. Чуть ли не каждый знал ее наизусть, и ничего, кроме головной боли, она теперь не вызывала.
Стоило ей начать:
– Глупая я стала, совсем глупая, правда…
Как ее тотчас же прерывали:
– Да, да! Ты слыхала, что голодные волки забегают в деревню только зимой, когда под снегом не могут найти еды… – и отходили подальше.
Застыв на месте, с раскрытым ртом, Сян-линь провожала остановившимся взглядом тех, кто ее покинул, а потом и сама уходила, потеряв интерес ко всему.
И все же она не могла отказаться от своей страсти и по-прежнему рассказывала о своем сыночке, стоило ей только увидеть корзиночку, бобы или какого-нибудь ребенка. Заметив мальчика двух-трех лет, она тут же начинала причитать:
– Ах! Был бы жив мой А-мао, вырос бы таким же большим…
Ребятишки пугались ее взгляда и, ухватив подол матери, тащили ее прочь. А Сян-линь, оставшись одна, огорченная, уходила. Вскоре все об этом узнали. И как только она оказывалась рядом с малышом, кто-нибудь, то смеясь, то с серьезным видом, спешил опередить ее вопросом:
– Был бы жив твой А-мао, он вырос бы таким же большим, Сян-линь?
Вряд ли она понимала, что ее печальная история, повторявшаяся столько раз, превратилась для всех в жвачку, от которой хотелось избавиться. Но холодные усмешки и колкие замечания подсказали ей, что лучше молчать. На насмешниках она лишь останавливала долгий взгляд и ни слова им не отвечала.
В Лучжэне всегда отмечают Новый год, и подготовка к празднику начинается уже после двадцатого числа последней луны. На этот раз в дом дядюшки наняли поденщика, но он не сумел со всем справиться, и в помощь ему позвали старуху Лю. Однако резать кур и гусей она отказалась, потому что верила в Будду, постилась и не могла убивать живые существа. Сян-линь поддерживала огонь в печи и от нечего делать смотрела, как старуха моет жертвенные сосуды. Это было единственное, что та согласилась делать. Пошел снег.
– Ах! Глупая я стала, совсем глупая… – с тяжелым вздохом поглядев на небо, забормотала Сян-линь.
– Опять ты за свое? – старуха Лю с досадой поглядела на Сян-линь. – Скажи лучше, отчего у тебя шрам на лбу. Небось об алтарь стукнулась?
– У-гу.
– Так как же ты, в конце концов, уступила, а?
– Я?!
– Ты, конечно. Самой, наверно, захотелось, не иначе…
– О!.. Не знаешь ты, какой он был сильный.
– Ни за что не поверю. Чтобы ты да с твоей силищей его не одолела. Уж конечно, сама согласилась, а потом на него все свалила.
– Эх ты!.. Сама бы попробовала, – усмехнулась Сян-линь.
Старуха Лю тоже улыбнулась, и лицо ее еще больше сморщилось, совсем как грецкий орех. Своими выцветшими глазками она впилась в шрам Сян-линь, а потом посмотрела ей прямо в глаза. Сян-линь стало не по себе, улыбка исчезла с ее лица, и она стала смотреть на падающий снег.
– А ведь ты просчиталась, – злорадствовала старуха. – Стукнулась бы еще разок, да посильнее, чтобы живой не остаться, и ладно. А теперь что? Приняла на себя такой страшный грех, а со вторым мужем прожила чуть больше года. Сама подумай! Попадешь в ад, кому достанешься? Ведь за тебя станут драться души твоих мужей! Придется Владыке ада распилить тебя пополам и дать каждому по половинке. Вот уж воистину…
Ужас охватил Сян-линь, такого ей еще не доводилось слышать в ее горной деревушке.
– Надо бы тебе заранее об искуплении позаботиться, денег пожертвовать на доску для порога в храме Бога земли. Эта доска будет как бы твоим телом. Истопчут ее тысячи, десятки тысяч ног, ты и спасешься от адских мук.
Сян-линь хоть и промолчала, но на другой день от переживаний под глазами у нее появились черные круги. После завтрака она отправилась на западный конец городка, в храм Бога земли. Сян-линь долго плакала, прежде чем хранитель кумирни согласился на ее просьбу и установил размер пожертвования на доску для порога – двенадцать тысяч больших медяков.
Сян-линь давно перестала рассказывать о своем сыночке – ее история уже всем надоела. Но после того, как прошел слух о ее разговоре со старухой Лю, все снова стали проявлять к ней интерес – вернее, к ее шраму.
– Скажи, Сян-линь, как же ты, в конце концов, согласилась? – начинал кто-нибудь.
– Только напрасно разбила голову, вот досада! – подхватывал другой, разглядывая шрам.
По улыбкам и по тону, которым с ней разговаривали, Линь понимала, что над ней смеются, но молчала. Посмотрит на обидчика – и ничего не скажет. А потом и смотреть перестала. Стиснув зубы, ходила она по улицам с меткой позора на лбу, дома молча мыла полы, чистила овощи, мыла рис. А к концу года, получив из рук госпожи все заработанные деньги, выменяла медяки на двенадцать серебряных юаней и попросила разрешения отлучиться, сходить на западный конец городка. Вернулась она еще до обеда, умиротворенная, радостная, и, блестя глазами, сообщила хозяйке, что пожертвовала деньги на доску для порога в храме.
Во время жертвоприношения предкам в день зимнего солнцестояния Сян-линь трудилась с удвоенной энергией. Увидев, что хозяйка, приготовив все жертвенные дары, вместе с сыном переставляет стол на середину зала, она спокойно направилась за чарками и палочками.
