Текст книги "Все люди смертны"

Автор книги: Симона де Бовуар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

– Я не вижу посла Флоренции, – заметил я.

– Прибывший гонец передал ему пакет, – сообщил Жак д’Атиньи. – Он прочел и тотчас покинул зал.

– А, – сказал я. – Это война.

Я вышел на балкон. Небо было озарено вспышками, церковь Сан-Феличе догорала. Народ плясал. Они плясали потому, что Кармона одержала крупную победу и война закончилась. Война началась. Флорентийцы требовали, чтобы я отдал Ривель Мандзони; французы запрещали мне делать это. Победить Флоренцию с помощью французов означало отдать им Тоскану; бороться против французов означало разрушить Кармону и стать добычей Флоренции. Какое ярмо предпочесть? Смерть Антонио была напрасной.

Собравшиеся внизу заметили меня. В гомоне толпы прорезался голос: «Да здравствует граф Фоска!» Они бурно приветствовали меня, но Кармона была потеряна.

Руки мои невольно сжались на железных перилах. Сколько раз стоял я на этом балконе – гордый, радостный, напуганный? К чему были все эти страсти, опасения, надежды? Внезапно все утратило значение – и война, и мир перестали меня волновать. Мир: Кармона продолжает растительное существование, будто громадный гриб; война: то, что построено людьми, будет разрушено с тем, чтобы назавтра вновь быть отстроено. В любом случае те, что пляшут, скоро умрут, смерть их будет так же бесполезна, как и жизнь. Церковь пылала. Я произвел на свет Антонио, и его больше нет на свете. Если бы меня не существовало, ничто на земле не переменилось бы.

Может, прав был монах, размышлял я, ничего на свете нельзя сделать. Руки вцепились в перила. А все же я существовал. У меня были руки, голова, передо мной простиралась вечность.

– О господи! – взмолился я.

Я ударил себя в лоб кулаком. Конечно, я мог, я что-то мог. Но где и что? Я понимал тиранов, которые могли спалить город или казнить целый народ, чтобы доказать себе самому собственную власть. Но всегда они убивали лишь людей, обреченных на смерть, они разрушали лишь будущие руины.

Я обернулся: Беатриче стояла возле стены, упорно глядя в пустоту. Я шагнул к ней:

– Беатриче, я поклялся, что вы станете моей женой.

– Нет, – уронила она.

– Я брошу вас в застенок, и вы останетесь там до тех пор, пока не дадите согласия.

– Вы не поступите так.

– Вы плохо меня знаете. Я сделаю это.

Отступив, она сказала дрогнувшим голосом:

– Вы говорили, что желаете мне счастья.

– Я хочу и добьюсь этого вопреки вам. Я предоставил Антонио возможность распоряжаться собственной жизнью, и он погиб; он умер понапрасну. Я не повторю подобной ошибки.

Война возобновилась. Я был слишком слаб, чтобы бороться против могущественных союзников, мне пришлось уступить Ривель, и флорентийцы вскоре предприняли осаду замков, расположенных на границе моих земель. Они захватили несколько крепостей врасплох, а мы хитростью заманили нескольких их капитанов в ловушку. В моем войске сражались французы, а флорентийцы наняли восемьсот страдиотов. [5]5
  Страдиоты – албанские кавалеристы.


[Закрыть]Сражения были, как никогда прежде, кровопролитными, так как иноземные солдаты не просили пощады и сами никого не щадили, но результат по-прежнему был неопределенным; по прошествии пяти лет вовсе не казалось, что у флорентийцев есть малейшая возможность покончить с нами, а у Кармоны освободиться от них.

– Так может продолжаться еще лет двадцать, – заявил я. – И не будет ни победителей, ни побежденных.

– Двадцать лет, – задумчиво повторила Беатриче.

Она сидела рядом со мной в моем кабинете и смотрела в окно на вечерние сумерки; руки ее покоились на коленях. На ее пальце было обручальное кольцо, но никогда мои губы не прикасались к ее губам. Двадцать лет… Она думала не о войне. Она думала: через двадцать лет мне исполнится пятьдесят. Встав, я повернулся спиной к окну, я не мог более выносить цвет этих сумерек.

– Слышите? – спросила она.

– Да.

Я слышал, как пела женщина на дороге, а еще слышал плеск в сердце Беатриче, та же пресная вода, что переполняла мое сердце.

– Беатриче! – внезапно спросил я. – В самом ли деле невозможно, чтобы вы полюбили меня?

– Не будем об этом.

– Все переменится, если вы меня полюбите.

– Я уже довольно давно перестала вас ненавидеть.

– Но вы меня не любите.

Я подошел к большому матовому зеркалу. Мужчина в расцвете лет, с твердым лицом без морщин, мускулистое тело, не знающее усталости; я был выше и крепче нынешних мужчин.

– Разве я чудовище? – спросил я.

Она не ответила. Я уселся у ее ног.

– Все же мне кажется, что между нами существует взаимопонимание. Кажется, я понимаю вас, а вы меня.

– Ну да.

Кончиками пальцев она ворошила мои волосы.

– Тогда в чем дело? Чего вам недостает во мне? Того, за что вы любили Антонио и не находите во мне?

Она убрала руку.

– Нет.

– Понимаю. Он был красивым, щедрым, храбрым и гордым. Разве у меня нет ни одного из этих достоинств?

– Как будто есть…

– Как будто… Разве я притворщик?

– Вы неповинны в этом. Теперь я поняла, что вы были в этом неповинны, и перестала ненавидеть вас.

– Объясните.

– К чему? – устало обронила она.

– Я хочу знать.

– Когда Антонио кинулся в озеро, когда он первым устремился на штурм крепости, я восхищалась им, ведь он рисковал жизнью; но вы… в чем ваша храбрость? Мне нравится ваша щедрость, вы бессчетно отдаете богатства, время и силы, но у вас впереди столько миллионов жизней, что все ваши жертвы ничтожны. Мне нравилась гордость Антонио: будучи таким, как все, он сделал выбор – как прекрасно быть самим собой; вы же – вы исключительное создание, о чем вам известно; это меня не трогает.

Голос ее звучал чисто, в нем не было ни жалости, ни ненависти, и в ее словах я вдруг расслышал голос прошлого, давно забытый голос, с тревогой произнесший: «Не пей это!»

– Так, значит, в ваших глазах все, что я делаю и кем являюсь, не стоит и гроша, потому что я бессмертен?

– Да, это так. – Она дотронулась до моей руки. – Послушайте эту песню. Было бы пение этой женщины столь волнующим, если бы она не должна была умереть?

– Значит, это проклятие? – произнес я.

Она не ответила; да и что тут скажешь, это было проклятие.

Резко встав, я обнял Беатриче:

– И все же я здесь. Я жив, я люблю вас и мне больно. Во веки вечные мне более не удастся вас встретить, вас не будет, не будет никогда.

– Раймондо, – сказала она.

На этот раз в ее голосе сквозила жалость и, быть может, нежность.

– Попытайтесь любить меня, – сказал я. – Попытайтесь.

Прижав ее к себе, я почувствовал, что сопротивление ее гаснет. Я поцеловал ее в губы; грудь ее трепетала; рука безвольно повисла.

– Нет, нет, – твердила она.

– Я люблю тебя, люблю, как может мужчина любить женщину.

– Нет. – Она дрожала. Высвободившись, она прошептала: – Простите меня.

– За что?

– Меня пугает ваше тело. Оно другое.

– Оно из той же плоти, что и ваше.

– Нет. – В глазах ее стояли слезы. – Вы не понимаете? Мне непереносима мысль, что меня ласкают руки, которым не суждено сгнить. Мне стыдно.

– Скажите лучше, что вам страшно.

– Это одно и то же, – сказала она.

Я смотрел на свои руки, проклятые руки. Я понимал.

– Это вы должны простить меня, – сказал я. – За двести лет я ничего не понял. Теперь понимаю. Вы свободны, Беатриче; вы вольны уехать отсюда; если когда-нибудь вы полюбите мужчину, любите его без угрызений совести.

Я повторил:

– Вы свободны.

– Свободна?.. – сказала она.

Десять лет у наших границ продолжались пожары, грабежи, побоища. К концу этого срока король Франции Карл Восьмой пошел на Италию, чтобы заявить притязания на Неаполитанское королевство; Флоренция заключила с ним союз, а он стал посредником между ней и нами. Мы сохраняли Ривель при условии, что выплатим неприятелю значительную дань.

На протяжении многих лет я был вынужден терпеть покровительство французов; но я с отчаянием взирал, как Италия, терзаемая беспорядками гражданской войны и анархии, подчиняется их тирании. Это моя вина, с горечью думал я. Если бы я некогда подчинил Кармону генуэзцам, Генуя, несомненно, господствовала бы над всей Тосканой и набеги иноземцев разбивались бы об этот барьер. Эта моя недальновидность и амбиции мелких городков препятствуют Италии слиться в единый народ, как это произошло во Франции и Англии, как это собирается сделать Испания.

– Еще есть время! – пылко твердил мне Варенци.

Это был прославленный эрудит, автор «Истории итальянских городов», прибывший в Кармону с тем, чтобы умолять меня спасти наши многострадальные края; он заклинал меня работать над объединением итальянских государств в обширный союз, в интересах которого я буду осуществлять правление. Поначалу он возлагал надежды на Флоренцию, но мощное движение Кающихся, доведенных до исступления Савонаролой, полагалось только на силу молитв, а молились они лишь об эгоистическом возвеличении собственного города. Тогда Варенци обратился ко мне. Несмотря на слабость Кармоны, обескровленной пятнадцатью годами войны, эти его планы не казались мне химерическими: в том состоянии анархии и неопределенности, в которое была погружена Италия, достаточно было решительно настроенного человека, чтобы изменить ее судьбу. Когда Карл Восьмой смирился с потерей Неаполя и возвращением через Альпы, я решил действовать. Укрепив свой союз с Флоренцией точным соблюдением обещанных выплат, я начал торг с Венецией, но о моих планах проведал герцог Миланский. Опасаясь могущества лиги, возглавляемой не им, он отправил послов к своему племяннику Максимилиану, римскому королю; он позвал его, с тем чтобы возложить на него в Милане ломбардскую корону, а в Риме – корону империи и восстановить во всей Италии древнюю власть императоров. Он оказал давление на Венецию, угрожая стать на сторону короля Франции, который, как полагали, был готов перейти через Альпы. И в конце концов венецианцы отправили послов к Максимилиану, суля ему денежную помощь.

Максимилиан вошел в Италию, и все мелкие независимые тосканские государства провозгласили себя его союзниками в надежде, что он положит конец гегемонии Флоренции и Кармоны. Он осадил Ливорно, атаковав город с суши и с моря. По получении такой новости все в Кармоне страшно встревожились. Ненависть завистливых соседей, враждебный настрой герцога Миланского не оставляли нам ни малейшей возможности сохранить независимость в случае, если Максимилиан сделается правителем Италии. Ну так вот, после взятия Ливорно в его власти оказалась вся Тоскана. Флорентийцы послали в порт немалый гарнизон и многочисленную артиллерию, они не так давно возвели там новые оборонительные сооружения. Но Максимилиан пользовался поддержкой венецианского флота и миланского войска. Когда мы узнали, что четыреста конников и столько же немецких пехотинцев двинулись к Маремне, помимо Чикины, где они завладели большим селом Бальдхейм, – их победа казалась вполне обеспеченной. Единственное, на что мы надеялись, – это что солдаты и шесть тысяч мюи зерна, обещанных Карлом Восьмым флорентийской синьории, будут отправлены без задержки. Но мы с давних пор знали, что не стоит доверять словам французов.

– Наша участь решается ныне, причем решается без нас! – сказал я.

Прижавшись лбом к стеклу, я следил, не появится ли на повороте дороги гонец.

– Не думайте об этом, – сказала Беатриче. – Это ни к чему не приведет.

– Знаю, – откликнулся я. – Но невозможно запретить себе думать.

– О! Хвала Царю Небесному, возможно.

Я смотрел на ее склоненный затылок, жирный затылок. Она сидела перед столиком с разложенными на нем кистями, порошками и листами пергамента. Ей удалось сохранить прекрасные темные волосы, но черты ее лица расплылись, талия сделалась грузной; огонь в глазах угас. Я дал ей все, что мужчина может дать женщине, а она проводила целые дни, иллюстрируя рукописи.

– Отложите кисти, – внезапно сказал я.

Она подняла голову и удивленно поглядела на меня.

– Поедем со мной навстречу гонцам, – предложил я. – Вам неплохо подышать воздухом.

– Я слишком давно не ездила верхом, – заметила она.

– Вот именно. Вы никогда не выходите.

– Мне здесь хорошо.

Я прошелся по комнате.

– Отчего вы избрали такую жизнь? – спросил я.

– Я избрала? – медленно выговорила она.

– Я ведь предоставил вам свободу, – живо заметил я.

– Я ни в чем вас не упрекаю.

Она вновь склонилась над своими миниатюрами.

– Беатриче, после смерти Антонио вы так никого и не полюбили? – спросил я.

– Нет.

– Из-за Антонио?

– Не знаю, – помолчав, ответила она.

– Почему?

– Видимо, я не способна любить.

– Это моя вина? Что вас мучает? Вы слишком много размышляете. Чересчур много.

Взглянув на меня, она вдруг улыбнулась.

– Я не несчастна, – весело сказала она.

Я вновь прижался лбом к стеклу, пытаясь не думать ни о чем: судьба Беатриче решится без ее участия, моя судьба – без моего. Но я тогда еще не умел останавливать свои мысли. Максимилиан, вероятно, уже в Ливорно… Я рванулся прочь из комнаты и, вскочив на коня, галопом помчался к перекрестку. Там уже собралась толпа людей, которые добрались сюда пешком, на лошади или на телеге, они жадно смотрели на дорогу, ведущую к морю. Миновав перекресток, я двинулся дальше. Когда я повстречал вестника, тот сообщил мне, что Кастаньето сдан, а Билона готовится открыть ворота.

Этим вечером никто не садился ужинать, мы с Беатриче и Варенци затворились в моем рабочем кабинете, вновь подстерегая стук конских копыт. Мне казалось, что на земле не осталось иных занятий, кроме как стоять неподвижно, прижавшись лбом к стеклу, не отрывая взгляда от дороги, где не было никого.

– Сегодня вечером Ливорно будет взят, – сказал я.

– Какой ветер! – мрачно заметил Варенци.

Верхушки деревьев дико раскачивались, ветер вздымал на дороге клубы пыли, а небо обрело свинцовый оттенок.

– Море штормит, – вновь заговорил Варенци.

– Да, нам не приходится рассчитывать на чью-либо помощь, – уронил я.

Дорога была пуста. Там, на равнине, дороги были наводнены ландскнехтами в шлемах с трепещущими на ветру перьями, они надвигались на Ливорно, устраивая резню в каждом селении; немецкие пушки обстреливали порт. В разбушевавшемся море было пусто, как на дороге.

– Он отдаст Кармону герцогу Миланскому, – заметил я.

– Такой город не может умереть! – с жаром воскликнула Беатриче.

– Он уже мертв, – откликнулся я.

Я был правителем этого города, а руки мои бессильно повисли вдоль тела. Внизу чужеземные пушки стреляли по чужому городу; каждое ядро попадало в сердце Кармоны, а она была не в силах защититься.

Спустилась ночь. Дорогу уже не было видно, а расслышать что-либо сквозь вой ветра невозможно; я перевел взгляд с окна на дверь, где должен был появиться гонец; я ждал, когда раздастся звук его шагов. Но ночные часы текли, а дверь не отворялась. Беатриче и во сне выглядела достойно: она спала, прямо держа голову и скрестив руки на груди. Варенци погрузился в размышления. Это была долгая ночь. Время застыло на дне синих песочных часов, которые никто не перевернул.

Я вспоминал все эти годы, два столетия, в течение которых я отстаивал Кармону. Я считал, что ее судьба в моих руках; я защищал ее от Флоренции, от Генуи, меня тревожили планы Синьории, я следил за Сиеной и Пизой, отправлял шпионов в Милан; при этом меня нисколько не занимали ни войны между Францией и Англией, ни перемены при бургундском дворе, ни распри германских выборщиков; я не подозревал, что дальние битвы и споры, а также международные договоры подведут меня к этой ночи бессилия и неведения, не подозревал, что судьба Кармоны решалась там, в широком мире. Она решалась в этот час в разбушевавшемся море, в немецком стане, во флорентийском гарнизоне, а также по ту сторону Альп – в легковесном вероломном сердце короля Франции. И ничто из того, что происходило в самой Кармоне, более ее не касалось. В первых лучах зари все опасения и надежды во мне умерли; никакое чудо было уже не в состоянии даровать нам победу; Кармона мне больше не принадлежала, а в постыдном тщетном ожидании я утратил власть над самим собой.

Лишь ближе к полудню из-за поворота показался всадник: Ливорно было спасено. Несмотря на штормовую погоду, французская флотилия из шести кораблей и двух галеонов с грузом зерна и войском прибыла в порт; сильный ветер заставил генуэзские и венецианские корабли укрыться в Мелине, французы вошли в ливорнский порт на всех парусах, не встретив препятствий.

Несколько дней спустя мы узнали, что буря потрепала императорскую флотилию, Максимилиан отвел свою армию в Пизу, заявив, что не может воевать одновременно с Господом и людьми. Новости я воспринял безразлично: мне казалось, что меня это более не касается.

– Нужно возобновить переговоры с Венецией, – предложил Варенци. – Максимилиану нужны деньги. Если Венеция откажет ему в субсидиях, он покинет Италию.

Советники согласились с ним. Прежде они восклицали: «Благо Кармоны! Спасение Кармоны!» Нынче я слышал: «Благо Италии! Спасение Италии!» С каких это пор они заговорили так? Прошли часы или годы? Они тем временем сменили одежды и лица, но по-прежнему говорили размеренными голосами, те же серьезные глаза видели перед собой недалекое будущее: слова были почти те же самые. Осеннее солнце отбрасывало на стол золотые отблески, искрясь в звеньях цепи, что я перебирал. Мне казалось, что я уже пережил точно такую минуту: сто лет назад? Час назад? Может, во сне? Я думал: неужто вкус моей жизни никогда не изменится?!

– Мы возобновим обсуждение завтра. Заседание закрыто! – резко сказал я.

Затворив за собой дверь кабинета, я спустился вниз, чтобы оседлать коня. В этом дворце можно задохнуться! Я проехал по новой улице меж пожелтевших высоких стен белых домов. Доведется ли мне увидеть их через сто лет? Я пришпорил коня. Как душно в Кармоне.

Я долго скакал по равнине; облака неслись над моей головой, внизу подо мной подпрыгивала земля; мне хотелось, чтобы эта скачка длилась вечно – ветер в лицо и тишина на сердце. Но когда бока коня подо мной покрылись испариной, из моей гортани вырвались новые слова: Кармона в очередной раз спасена. И что же мне теперь делать?

Я направился по тропе на вершину холма; она извилисто шла вверх, и мало-помалу передо мной открылась вся равнина. Внизу справа было море, предел Италии; она окружала меня до самого горизонта, теряясь из виду; но на морских берегах, у подножия гор, ей был положен предел. Усилия, терпение, и через десять или двадцать лет она могла бы покориться моей власти. Но вот одна ночь, и мои никчемные руки опустились; глаза были прикованы к далекому горизонту, я вслушивался в эхо событий, разворачивавшихся за горами и морями.

Италия слишком мала, думал я.

Остановив коня, я спешился. Я часто поднимался на эту вершину, созерцая привычный пейзаж. Но теперь мне вдруг показалось, что то, о чем я мечтал несколько часов назад, даровано мне: во рту появился незнакомый привкус. Воздух трепетал, вокруг меня все переменилось. Кармона, вскарабкавшаяся на свою скалу, окруженная восемью башнями, опаленными солнцем, была всего лишь грибом-переростком. И раскинувшаяся вокруг Италия – тюрьмой, чьи стены внезапно рухнули.

Внизу было море, но мир не заканчивался на морском берегу. Суда под белыми парусами спешили в Испанию и туда дальше, за пределы Испании, к новым континентам. На тех неведомых землях краснокожие люди поклонялись солнцу и бились на томагавках. А за пределами этих земель были другие океаны и другие земли, миру не было конца; вне его ничто не существовало; он нес в сердце собственную судьбу. Теперь передо мной была уже не Кармона и не Италия, в этот миг я пребывал в центре обширного единого и безграничного мира.

Галопом я припустил с холма.

Беатриче была в своей спальне; на куске пергамента она выводила красно-золотые ветвящиеся орнаменты. Рядом стояла ваза, полная роз.

– Так что? Что сказали ваши советники? – спросила она.

– Чушь! – живо откликнулся я.

Она удивленно посмотрела на меня.

– Беатриче, я пришел проститься с вами.

– Куда вы едете?

– В Пизу. Я еду к Максимилиану.

– Что вы надеетесь получить от него?

Вынув розу из вазы, я сломал ее.

– Я скажу ему: Кармона слишком мала для меня; Италия слишком мала. Чтобы хоть что-то сделать, нужна власть над всем миром. Позвольте служить вам, и я поднесу вам весь мир.

Беатриче встала, разом побледнев.

– Не понимаю, – сказала она.

– Не важно, правишь ли ты от своего имени или от имени другого, – объяснил я. – Раз мне выпал этот шанс, я его не упущу. Я разделю судьбу Габсбургов. И быть может, наконец смогу действовать.

– Вы покинете Кармону? – В глазах Беатриче вновь зажглось прежнее пламя. – Вы это хотите сказать?

– Неужто вы думаете, что я навеки останусь прозябать в Кармоне?! – с вызовом бросил я. – Что такое Кармона? Мои мысли уже давно за ее пределами.

– Вы не можете так поступить!

– Знаю, это город, за который погиб Антонио.

– Это ваш город. Город, который вы не раз спасали, которым правили двести лет. Вы не можете предать ваш народ.

– Мой народ! – воскликнул я. – Он не раз умер! Как могу я ощущать, что связан с ним, ведь он никогда не будет прежним. – Подойдя к Беатриче, я сжал ее руки. – Прощайте. Когда я уеду, возможно, вы снова начнете жить.

Ее глаза разом потухли.

– Слишком поздно, – глухо сказала она.

Я с жалостью вгляделся в ее расплывшиеся черты. Если бы я не желал так властно ее счастья, она бы любила, страдала, жила. Я потерял ее, и эта потеря очевиднее, чем утрата Антонио.

– Простите меня, – выдохнул я и прикоснулся губами к ее волосам, но она уже стала одной из миллионов женщин; нежность и жалость уже принадлежали прошлому.

* * *

Наступил вечер. От реки потянуло холодом. Из расположенной по соседству обеденной залы доносились голоса и звон посуды. Регина вспомнила, что только что пробило семь часов. Она посмотрела на Фоску:

– И у вас нашлись силы вновь начать все сначала?

– Можно ли помешать жизни возобновляться каждое утро? – спросил Фоска. – Вспомните, что мы говорили вечером: как прекрасно сознавать, что сердце бьется, мы протягиваем руку…

– И обнаруживаем, что вновь расчесываем волосы, – подхватила Регина. Она огляделась вокруг. – Верите ли вы, что завтра я вновь буду расчесывать волосы?

– Я предполагаю, что так и будет.

Она встала:

– Пойдем отсюда.

Они вышли из гостиницы, и Фоска спросил:

– Куда мы идем?

– Не важно. – Регина указала на дорогу. – Всегда можно направиться по этой дороге, ведь так? – Она рассмеялась. – Сердце бьется, и мы делаем один шаг, затем другой. Дороги не кончаются. – Помолчав, она добавила: – Мне хотелось бы знать, что стало с Беатриче.

– А что вы хотите, чтобы с ней стало? Однажды она умерла, вот и все.

– Все?

– Это все, что мне известно. Когда я вернулся в Кармону, оказалось, что она покинула город, и я не стал расспрашивать о ней. Впрочем, что толку расспрашивать? Она мертва.

– По сути, все истории заканчиваются хорошо, – заметила Регина.