Текст книги "Все люди смертны"

Автор книги: Симона де Бовуар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

– Почему ты столько дней ничего не записывал? – спросил я.

Он пожал плечами.

– Почему?

– Ты смеешься надо мной?

– Я? Смеюсь?!

– Ты ничего не говоришь, но я ведь вижу твой взгляд.

Он откинулся назад и лег навзничь, глядя в небо.

– Так жутко жить под твоим взглядом. Ты глядишь на меня из такого далека; ты уже там, по ту сторону моей смерти; я для тебя уже мертв: покойник, которому в тысячу шестьсот пятьдесят первом году было тридцать лет и он искал путь в Китай, но так и не нашел, покойник, открывший великую реку, которую немного позже открыли бы и без него. – Он с упреком добавил: – Если бы ты захотел, прекрасно открыл бы ее без меня.

– Но я не мог хотеть этого, – заметил я.

– А мне-то с чего хотеть? Почему то, что не представляет для тебя интереса, должно интересовать меня? С чего мне веселиться? Я ведь не ребенок.

Сердце мое заволокло туманом.

– Ты хочешь, чтобы мы расстались? – спросил я.

Он молчал, и я с тоской подумал: если я оставлю его, куда же мне идти? Он наконец ответил:

– Слишком поздно.

Мы вернулись в Монреаль, а следующей весной снарядили судно, прошли вдоль Американского континента, обогнули Флориду и начали продвигаться вдоль берега на той широте, которую определил Карлье в устье великой реки; к несчастью, долгота ее устья была нам неизвестна, а побережье заволокло плотным туманом, который свел видимость на нет. Мы шли медленно, принимая все меры предосторожности, мы старались держаться как можно ближе к берегу и в то же время опасались натолкнуться на риф.

– Смотрите! – крикнул матрос.

Это был один из тех, кто принимал участие в предыдущей экспедиции. Он указывал на берег, едва вырисовывавшийся в белесом тумане.

– Вы ничего не видите?

Карлье напряженно вглядывался, опершись на леер обеими руками.

– Вижу песчаную мель, – сообщил он.

Я различал тростник, полосы земли, покрытой гравием.

– Вода! Вижу воду! – крикнул Карлье. – Спустите в море шлюпку!

Несколько мгновений спустя мы уже налегли на весла, направляясь к берегу. В лабиринте пологих островов и песчаных отмелей великая илистая река впадала в море, при этом ее русло достигало нескольких лье. Мы вернулись на фрегат, уверенные в том, что нашли то устье, которое искали.

Мы предполагали подняться вверх по реке и ее притоку до того волока, где я встретил Карлье, возвести форт и сложить там запасы на зиму, фрукты и овощи, оставить несколько человек для охраны корабля и затем вернуться на шлюпке в Монреаль, чтобы объявить о нашем открытии. Мы опрометчиво считали, что нам окажут поддержку в возведении укреплений и исследовании истоков великой реки, а также в поисках водного пути, связывающего озера с рекой Святого Лаврентия, и, возможно, в создании каналов. Вскоре должны были появиться города: новый континент отныне был открыт.

Фрегат сменил галс; он медленно направился к самому широкому протоку, следуя за шлюпкой, которая прокладывала путь; он раскачивался с кормы на нос под напором водоворотов. В тот момент, когда корабль вошел в проток, послышался глухой шум, и судно врезалось в берег.

– Рубить мачты! – крикнул Карлье.

Люди застыли на месте; тяжелые, готовые упасть мачты шатались и трещали. Я схватил топор и ударил. Карлье сделал то же самое. Две мачты с треском рухнули, но фрегат продолжал погружаться в воду. Мы спустили шлюпки и направились к берегу. Нам все же удалось уберечь тюк с товарами для обмена и кое-какую провизию. Но на исходе второго часа судно скрылось под водой.

– Пойдем на шлюпке вверх по течению, – весело предложил я Карлье. – Подумаешь, корабль! Твое открытие сулит состояние. Стоит тебе пожелать, у тебя будет двадцать кораблей.

– Знаю, – сказал он.

Карлье глядел в море, где синяя черта разделяла желтые воды и наносы.

– Назад теперь дороги нет, – сообщил он.

– А зачем нам возвращаться? – ответил я.

– Ты прав, – согласился он.

Он пожал мою руку, и мы направились на поиски сухого места для лагеря.

Все следующее утро мы охотились на бизона и ловили форель. Затем всей командой двинулись вверх по течению на четырех шлюпках. По берегам тянулась однообразная равнина. Карлье, казалось, был чем-то озабочен.

– Ты узнаешь эту местность? – спросил он.

– Вроде да.

У речных берегов тот же высокий тростник вздымался бледно-зеленым плюмажем, дальше росли те же травы, вьющаяся лоза, осиновые перелески; в теплом иле дремали крокодилы.

Четыре дня мы продолжали грести без устали; на пятый день после полудня мы обнаружили деревню: жилища на берегу были построены из глины, это были хижины без окон, но с большими квадратными дверьми. Селение было мне незнакомо. На речном берегу нас дружелюбно приветствовали индейцы. Их белые набедренные повязки были схвачены у пояса лентой с двумя большими кистями.

– На протяжении двух недель пути к эстуарию нам не попадалось никаких селений, – заметил озадаченный Карлье.

Мы пристали к берегу. Вождь племени доброжелательно принял нас в своем доме, украшенном обтянутыми кожей щитами; хотя снаружи светило солнце, комнату без окон освещали факелы из скрученного тростника. Карлье спросил у вождя, как называется эта река, тот ответил, что индейцы называют ее красной рекой. Карлье задал еще вопрос: нет ли в округе другой большой реки, и вождь сказал, что дальше на восток есть одна река, которая куда шире и длиннее, чем все известные реки. Мы преподнесли ему дары, а в обмен на упаковку иголок, шило, пару ножниц и отрез ткани он дал нам вдосталь маиса, сушеных фруктов, соль, индеек и кур.

– Что будем делать теперь? – спросил Карлье, когда мы расстались с вождем, выкурив напоследок трубку мира.

– Нужно снова искать великую реку, – сказал я.

Он кивнул. Я задумался.

– Я отправлюсь на поиски реки, – сказал я. – Когда я найду ее, то вернусь за вами и отведу вас туда. Здешние земли богаты, и эти индейцы приняли нас как друзей; вы можете ждать меня столько, сколько понадобится.

– Я пойду с тобой, – сказал Карлье.

– Нет, – ответил я. – Путь до реки неблизкий, а нам неведом ни этот край, ни его жители. В одиночку мне удастся сделать больше, чем с тобой вдвоем.

– С тобой или без тебя, – упрямо заявил Карлье, – но я пойду.

Я взглянул на него. Мне вспомнились слова, что слетели с моих губ столетия назад.

– Какой гордец!

Он рассмеялся; мне не понравился этот смех.

– Что тебя насмешило?

– Считаешь, что можно жить рядом с тобой и сохранить остатки гордости? – спросил он.

– Отпусти меня, я пойду один.

– Ты не понимаешь! – воскликнул Карлье. – Ты ничего не понимаешь! Я не могу здесь остаться. Если бы я мог, то сидел бы в Монреале или остался в Сен-Мало; жил бы себе спокойно с женой и детьми. – Он упрямо сжал челюсти. – Мне необходимо чувствовать, что я живу, пусть даже это приведет меня к смерти.

В последующие дни я тщетно пытался переубедить его. Карлье отмалчивался. Он собирал мешок со съестными припасами, проверял снаряжение; и вот однажды утром с нетерпением в голосе сказал мне:

– Выходим.

Груз у нас получился немалый. Мы тащили шкуру бизона, чтобы выкраивать каждое утро новые мокасины, поскольку одной пары хватало лишь на день пути; мы тащили ружье, патроны, топоры, меховые одеяла, лодку из бизоньей шкуры, чтобы переправляться через реки, а еще провизию на два месяца пути для одного человека. Мы направились по тропе, проложенной бизонами; индейцы посоветовали придерживаться звериных троп, это был лучший способ не пропустить источника воды. Шли молча. Мне нравилось идти к цели. С тех пор как я связался с Карлье, передо мной всегда была некая цель, которая определяла мое будущее и скрывала его от меня; чем труднее было достичь этой цели, тем в большей безопасности ощущал я себя в настоящем. Добраться до великой реки было очень трудно, и каждый миг был наполнен до предела.

К концу недели зарядили дожди; мы брели через прерию, руки наши были в порезах от высокой жесткой травы; разбухшая от дождя земля затрудняла ходьбу, а под мокрыми деревьями мы находили ненадежное пристанище для ночлега. Затем начался лес, мы с трудом продирались сквозь чащу, расширяя проход топорами; по пути мы преодолели несколько рек. Под однообразным серым пологом дождя край этот казался пустынным; нам не удавалось вспугнуть ни птицу, ни дикого зверя. Съестные припасы таяли.

Впервые завидев селение, мы бесшумно подобрались к нему. До нас донеслись дикие вопли и рокот барабанов. Перебегая от дерева к дереву, я приблизился и увидел, что индейцы пляшут на площади вокруг группы связанных собратьев. В прерии продолжалась война. Отныне мы старались избегать селений. Однажды мы увидели отряд индейцев, которые боевым порядком выступали против враждебного племени, издавая хищное рычание. Мы спрятались на дереве, и они нас не заметили.

Дождь лил тридцать пять дней, за это время мы миновали два десятка водных преград. Потом поднялся сильный ветер и небо расчистилось. Идти стало легче, но еды осталось всего на две недели. Я сказал Карлье:

– Надо возвращаться назад.

– Нет, – решительно произнес он.

Он вновь выглядел как прежде: обветренное загорелое молодое лицо, которому борода придавала суровость, а длинные волнистые волосы ее смягчали; но глаза утратили беззаботность и остроту взгляда, он держался с отсутствующим видом.

– Дожди прекратились, – добавил он спокойно. – Сможем добыть бизонов.

– Не каждый же день нам удастся убить бизона, – заметил я.

В этой пропитанной влагой атмосфере невозможно было хранить мясо дольше суток.

– Найдем деревню, где нам продадут маис.

– Идет война, – сказал я.

– Но ведь не везде.

Я бросил на него гневный взгляд:

– Ты так спешишь умереть?

– Мне все равно, когда умереть, – ответил он.

– Если ты погибнешь, твои открытия канут вместе с тобой, – сказал я. – Не обольщайся, что кто-то из твоих людей озаботится поиском великой реки; они приживутся там, где мы их оставили, и смешаются с индейцами. – Помолчав, я добавил: – Я тоже не стану ее искать.

– Меня это не волнует, – сказал Карлье.

Он тронул меня за плечо: я успел отвыкнуть от этого дружеского жеста.

– Ты убедил меня, что путь в Китай не так уж важен. Великая река – тоже.

– Давай вернемся, – увещевал я его, – организуем новую экспедицию.

Он покачал головой.

– Терпение мое кончилось, – сказал он.

Мы двинулись дальше. Я убил косулю, несколько диких курочек, перепелов, но потом запасы еды подошли к концу. Когда наконец показалась великая река, провизии у нас оставалось на три дня.

– Вот видишь, я добрался, – сказал Карлье.

Он со злостью смотрел на реку.

– Да, и теперь надо возвращаться, – задумчиво вставил я.

– Я добрался, – повторил он.

С его лица не сходила улыбка, точно ему удалось подшутить над кем-то.

Я торопил его в обратный путь, и он равнодушно последовал за мной. Он ничего не говорил, ничего не замечал. На второй день я подбил индейку, четыре дня спустя – козу; но потом за неделю нам не попалось никакой дичи; запасы совсем истощились; затем я убил бизона и изжарил огромный кусок мяса, который мы прихватили с собой; через два дня его пришлось выбросить.

Мы решили попытать счастья в первом же попавшемся на пути селении. Наутро мы обнаружили хижину; подошли ближе: над вигвамами курился дымок; вокруг стояла тишина. Но запах я узнал: так пахло мясо, которое мы выбросили накануне. На безлюдной площади лежали сотни трупов. В домах не было ни души; в укромных местах, где хранились мясо и маис, было пусто.

Мы продолжали идти еще два дня, на третий, когда я взялся за походный мешок, Карлье сказал мне:

– Прощай. Я остаюсь здесь.

– Я останусь с тобой, – сказал я.

– Не надо, я лучше один.

– Я остаюсь, – сказал я.

Весь день я бродил по прерии; вдали мелькнул олень, я выстрелил в него и промахнулся.

– Почему ты вернулся? – спросил Карлье.

– Я тебя не брошу.

– Ступай, – сказал он. – Я не хочу умирать у тебя на глазах.

Поколебавшись, я сказал:

– Ладно. Я ухожу отсюда.

Он недоверчиво посмотрел на меня:

– Это правда?

– Правда. Прощай.

Я отошел подальше и прилег за деревом. Что теперь со мной будет? – думал я. Если бы я не встретил Карлье, то продолжал бы идти еще сто, тысячу лет. Но я встретил его, остановился; теперь я не мог продолжать свой путь. Я взглянул на восходящую луну. Внезапно в ночной тишине раздался выстрел. Я не двинулся с места. Для него все кончено. Суждено ли мне когда-нибудь расстаться с самим собой, чтобы от меня остались лишь кости?.. – думал я. На небе сияла луна, как сияла она в ту ночь, когда, счастливый и продрогший, я выбрался из подземного канала, как сияла она над сожженными домами; в тот вечер собака выла по покойнику; во мне до сих пор отдавался вой, что поднимался к сгустку застывшего света. Эта мертвая звезда никогда не угаснет. И никогда не притупится этот привкус одиночества и вечности, который неотделим от моей жизни.

* * *

– Да, этим и должно было кончиться, – сказала Регина.

Она поднялась, стряхнула с юбки веточки.

– Пройдемся, – предложила она.

– Все могло кончиться иначе, – сказал Фоска. – Это был его выбор.

– Этим должно было кончиться, – повторила Регина.

Дорога вывела их на поляну, за которой виднелись деревенские крыши. Они молча направились туда.

– Мне недостало бы храбрости, – сказала она.

– А при чем тут храбрость? Всего несколько лет…

– Вы не понимаете, о чем говорите.

– Должно быть, так утешительно знать, что можно расстаться с жизнью когда захочешь, – заговорил Фоска. – Нет ничего непоправимого.

– Я хочу жить, – упрямо сказала Регина.

– Я пытался, – продолжал Фоска. – Я вернулся к Карлье, взял ружье и выстрелил себе сначала в грудь, а затем в рот. Это меня надолго оглушило. Но я вновь ожил.

– И что вы тогда сделали?

Ее не слишком волновало, что он сделал, но он был прав: пока он говорил, а она слушала его, вопросов не возникало. Нужно было, чтобы эта история длилась без конца.

– Я пошел к морю и на побережье увидел деревню. Вождь согласился принять меня, и я выстроил себе хижину. Мне хотелось уподобиться тем людям, что нагими живут под солнцем, хотелось забыться.

– Но вам не удалось?

– Прошло много лет; но, когда я очнулся, мне по-прежнему не оставалось ничего другого, как жить.

Они добрели до деревни. Все двери были крепко заперты, засовы задвинуты: нигде ни огонька, тишина… Перед входом в «Золотое солнце» стояла выкрашенная зеленой краской скамейка. Они сели. Сквозь закрытые ставни до них донесся равномерный храп.

– И что же? – спросила Регина.

Часть четвертая

Я бросился бежать, сердце бешено билось; желтые воды шумно выплеснулись из берегов и ринулись ко мне, и я знал, что, как только пена волн коснется меня, я покроюсь черными пятнами и мигом обращусь в пепел. Я бежал, ноги едва касались земли. На вершине горы женщина подавала мне знаки рукой: это была Катерина, она меня ждала. Стоит мне тронуть ее за руку, и я спасен. Но почва под ногами ходила ходуном, там было болото, бежать я больше не мог. Вдруг земля разверзлась, я едва успел махнуть рукой и крикнуть: «Катерина!» – как тотчас был поглощен раскаленной жижей. Я подумал: на сей раз мне не мерещится, я и вправду наконец умер.

– Месье!

Сон мигом разлетелся в клочья. Я открыл глаза. Надо мной был балдахин кровати, окно, а за стеклом большой каштан, его ветви раскачивал ветер. Это был будничный мир с его знакомыми красками, косными формами и застарелыми привычками.

– Коляска подана, месье!

– Хорошо.

Я снова закрыл глаза и тронул пальцами веки. Мне хотелось заснуть, убежать. Нет, не войти в другой мир: он оказался бы таким же, как этот; я любил мои сны, потому что они уносили меня за пределы всего; я скользил вдоль таинственной нити по ту сторону неба, по ту сторону времени: тогда могло произойти что угодно, я был не я. Я сильнее прижал ладони к глазам, и в зеленых сумерках заплясали золотые точки, но мне было не заснуть. Шум ветра в саду, шум шагов в коридоре; звуки вливались мне в уши, каждый звук был на своем месте. Я проснулся, и мир снова послушно простерся под этим небом, а я лежал посреди мира, ощущал на губах неистребимый вкус жизни и раздраженно думал: зачем он разбудил меня? Зачем они меня разбудили?

Это было двадцать лет назад. Я долго жил среди индейцев. Солнце выдубило мою кожу, и она сошла с меня, как змеиный выползок; на новой коже шаман начертал священные знаки. Я ел их пищу, пел их боевые песни; множество женщин сменили одна другую под моей крышей; они были смуглыми, пылкими и нежными. Лежа на циновке, я видел тень пальмы на песке; в шаге от меня блестел на солнце огромный камень. Тень должна была коснуться его; я знал, что она вот-вот коснется камня, но я не замечал, как она удлинялась. Каждый день я подстерегал ее, и никогда мне не удавалось ее застигнуть. Верхушка пальмы чуть сдвинулась, но мне никак было не уловить этого движения. Если бы я провел года и века, наблюдая, как лапчатая тень подбирается к основанию ствола, а затем неспешно ползет в другую сторону, то мне, возможно, и удалось бы забыться навсегда: было бы солнце, море, тень пальмы на песке и я перестал бы существовать. Но когда тень наползла на камень, они пришли и сказали: «Идем с нами». Они взяли меня за руку, повели на свой корабль, одели в свои одежды и отвезли в Старый Свет. И вот теперь Бомпар стоит в дверном проеме и спрашивает:

– Или приказать распрячь?

Я приподнялся на локте:

– Неужели ты никогда не оставишь меня в покое?

– Но вы просили заложить коляску к семи часам.

Я подскочил на кровати; я знал, что уснуть мне больше не удастся. Они разбудили меня, и теперь посыплются вопросы. Что мы будем делать? Куда мы поедем? И что бы я ни делал, куда бы ни шел, везде мне приходилось быть.

Поправляя парик на голове, я спросил:

– Куда мы пойдем?

– Вы собирались пойти к мадам де Монтессон.

– Предложи мне что-нибудь позанятнее.

– Граф де Марсенак жалуется, что давно не видел вас на своих ужинах.

– Он больше никогда не увидит меня на своих ужинах, – ответил я.

Как могли меня увлечь их робкие оргии, когда я помнил хрипы удушаемых детей и крики насилуемых женщин на улицах Ривеля, Рима и Гента…

– Придумай что-нибудь другое…

– Все-то вам надоело! – вздохнул он.

– Мне душно в этом городе! – ответил я.

Когда я с заплечной сумкой, до отказа набитой золотыми слитками и алмазами, добрался до Парижа, он показался мне огромным. Но теперь я побывал во всех его питейных заведениях, театрах и гостиных, во всех садах и на всех площадях; и я знал, что недалек час, когда я смогу поименно назвать всех его обитателей. Здесь все события были предсказуемы; даже убийства, драки и ножевые удары тщательно пересчитывались полицией.

– Что вас держит в Париже?

– Мне душно на этой земле, – ответил я.

А когда-то земля казалась мне беспредельной. Я вспомнил. Я стоял на вершине холма и думал: там дальше море, а за морем другие страны, и так без конца. Теперь я знал не только, что эта земля круглая, но что уже известно, какова она в обхвате, и скоро в точности узнают ее кривизну по экватору и на полюсах. Они стараются сделать ее еще меньше, скрупулезно составляя опись ее имущества: недавно составили столь подробную карту Франции, что ни одна деревушка и ни один ручей не ускользнули от их внимания; так зачем куда-то ехать? Не успев начаться, всякое путешествие кончается. Уже описаны все растения и животные, населяющие землю, их не так-то много; и совсем немного пейзажей, лиц, оттенков цвета, вкуса и запаха; они, всегда одни и те же, бессмысленно повторяются несчетное число раз.

– Отправляйтесь на луну, – проворчал Бомпар.

– Только и остается, – отвечал я. – Надо проделать дыру в этом небе.

Мы спустились по ступеням наружной лестницы, и я сказал кучеру:

– К мадам де Монтессон.

Прежде чем войти в гостиную, я на миг задержался в вестибюле, насмешливо глядя на свое отражение в зеркале; на мне был сливовый бархатный камзол, шитый золотом: я так и не привык за двадцать лет к этому маскараду, и лицо под белым париком казалось мне странным. А они в этих абсурдных одеяниях чувствовали себя прекрасно: маленькие и тщедушные, они выглядели бы жалко в Кармоне или при дворе Карла Пятого; женщины с белыми напудренными волосами и красными пятнами на скулах были уродливы; мужчины раздражали меня чрезмерной подвижностью лица: они улыбались, глаза их щурились, нос морщился; все они без умолку болтали и часто смеялись. Уже из вестибюля я слышал их смех. В мое время нас развлекали шуты: мы хохотали от души, но даже с таким весельчаком, каким был Малатеста, это случалось от силы пять-шесть раз на день. Я вошел и с удовлетворением отметил, что их лица застыли, а смех угас. Никто, кроме Бомпара, не знал моей тайны, но я внушал им страх. Я изрядно позабавился, уничтожив множество мужчин и унизив не одну из этих женщин; на каждой дуэли я убивал своего соперника; обо мне ходили легенды.

Я подошел к креслу хозяйки дома; вокруг нее собрался кружок; это была злая, языкастая старуха, слова которой подчас занимали меня; она была ко мне благосклонна, называя меня самым недоброжелательным человеком на свете. Но сейчас заговорить с ней было невозможно. У старого Дамьена завязался спор с коротышкой Рише о роли предрассудков в жизни человека; Рише защищал права разума. Я ненавидел стариков, потому что они горделиво несли прожитую жизнь, пышную и круглую, как именинный пирог; я ненавидел молодых, поскольку они уповали на будущее; я презирал выражение энтузиазма и просвещенности, которое оживляло все эти лица. Лишь мадам де Монтессон холодно внимала спору, то и дело втыкая иглу в свое рукоделие. Я перебил их:

– Вы оба неправы. И разум, и предрассудки человеку без надобности. Они ему бесполезны, поскольку человеку нечего делать с самим собой.

– Такие речи вам к лицу! – с презрением заметила Марианна де Сенклер.

Это была довольно красивая рослая молодая особа, состоявшая при мадам де Монтессон в роли чтицы.

– Людям надлежит созидать как свое счастье, так и счастье других, – сказал Рише.

Я пожал плечами:

– Они никогда не будут счастливы.

– Они станут счастливы, когда станут разумны, – ответил он.

– Они даже не захотят быть счастливыми, – сказал я. – Они довольствуются тем, что убивают время в ожидании того, как время убьет их. Вы все убиваете время, оглушая друг друга высокопарными речами.

– Откуда бы вам знать людей? – возразила Марианна де Сенклер. – Ведь вы их ненавидите.

Мадам де Монтессон подняла голову, игла ее зависла над вышивкой.

– Ну довольно, – сказала она.

– Да, – согласился я. – Довольно слов.

Слова. Вот все, что они могли мне предложить: свобода, счастье, прогресс; этой-то скудной пищей теперь они и питались. Я отвернулся и зашагал к выходу. Я задыхался в их тесных комнатенках, загроможденных мебелью и безделушками. Повсюду ковры, пуфы, драпировки, воздух пересыщен ароматами, от которых у меня болела голова. Я оглядел гостиную; они уже снова щебетали; я без труда мог охладить их пыл на миг, но он тотчас разгорался снова. Марианна де Сенклер и Рише отошли в угол, они разговаривали; глаза их блестели: они были в полном согласии с собой и друг с другом. Мне захотелось ударом каблука выбить им мозги. Я вышел. Чуть поодаль, в галерее, мужчины сидели за игровыми столами: эти не разговаривали и не смеялись, их глаза были устремлены на стол, губы сжаты; выиграть или потерять деньги: вот все, что способно было их развлечь. В мое время лошади неслись галопом по равнинам, всадники сжимали в руке копье; в мое время… Вдруг я подумал: а это время, разве оно не мое?

Я посмотрел на свои туфли с пряжками, на рукава с кружевами; все эти двадцать лет мне казалось, что я вовлечен в игру и однажды в полночь, с двенадцатым ударом часов, я вернусь в страну теней. Я поднял глаза к настенным часам. Над золоченым циферблатом фарфоровая пастушка улыбалась пастуху; скоро стрелки сойдутся на двенадцати, они покажут полночь и завтра, и послезавтра, а я по-прежнему буду здесь, и нет для меня другого мира, кроме этой земли, и нет на ней места для меня. Когда-то в Кармоне и при дворе Карла Пятого я был у себя дома, но теперь не то. Отныне все время, простиравшееся передо мной без конца и края, было временем изгнания, и всем моим одеждам предстояло стать маскарадом, а моей жизни – комедией.

Передо мной возник граф де Сент-Анж, он был крайне бледен. Я остановил его.

– Вы больше не играете? – спросил я.

– Не смог вовремя остановиться. Проигрался в пух.

На лбу его выступили капельки пота; это был глупый и безвольный человек, но он принадлежал своему времени и был в этом мире как дома; я ему завидовал.

Я вынул из кармана кошелек:

– Попытайтесь отыграться.

Он сделался еще бледнее:

– А если снова проиграю?

– Выиграете. В конце концов всегда выигрывают.

Он выхватил кошелек и вернулся за стол. Пальцы его дрожали. Я склонился над его креслом: эта партия меня занимала. Если он проиграет, что он сделает? Застрелится? Кинется мне в ноги? Или, подобно маркизу де Вентенону, продаст мне свою жену? Пот блестел на его верхней губе, он вот-вот должен был проиграть. Он проигрывал, и жизнь билась в его груди, жгла ему виски; он рисковал жизнью, и он жил. А я? Неужели мне никогда не узнать того, что знакомо самому ничтожному из них? Я встал и направился к другому столу; я подумал: во всяком случае, я могу потерять мое состояние. Я сел и бросил на стол пригоршню луидоров.

По галерее прокатилось оживление. Напротив меня сел барон де Сарсель, один из богатейших финансистов Парижа.

– Эта партия обещает быть интересной, – заметил он.

Он тоже бросил на стол пригоршню луидоров, мы стали молча играть. Спустя полчаса передо мной не осталось ни луидора и карманы мои были пусты.

– Ставлю пятьдесят тысяч экю под честное слово, – сказал я.

– Согласен.

Все сгрудились за нашими креслами и затаив дыхание смотрели на стол. Когда Сарсель открыл карты, а я бросил свои, раздался глухой ропот.

– Квит или двойной куш, – сказал я.

– Согласен.

Он роздал карты. Я смотрел на их глянцевую рубашку, и мое сердце забилось живее: если бы я мог проиграть, проиграться в пух, я, наверное, ощутил бы вкус жизни…

– Карты сданы, – сказал Сарсель.

– Две меняю.

Я посмотрел в свои карты. Каре королей. Я знал, что бью Сарселя.

– Пожалуй, на десять тысяч, – сказал он.

Секунду я колебался. Я мог кинуть карты на стол и спасовать. Что-то похожее на гнев сдавило мне горло. Неужели я обречен? Я должен плутовать, чтобы проиграть? Мне отныне запрещается жить, не передергивая карт?

Я сказал: «Принимаю» – и открыл карты.

– Деньги будут вам доставлены завтра после полудня, – сказал Сарсель.

Я поклонился, пересек галерею и вернулся в гостиную. Граф де Сент-Анж стоял, прислонившись к стене, и казалось, что он вот-вот лишится чувств.

– Я потерял все, что вы мне одолжили, – сказал он.

– Выигрывает тот, кто хочет проиграть, – ответил я.

– Когда вы требуете вернуть долг?

– Через двадцать четыре часа. Ведь таков обычай?

– Я не могу, – сказал он. – У меня нет этих денег.

– Ну так не следовало и одалживать.

Я отвернулся от него и встретил взгляд мадемуазель де Сенклер: ее голубые глаза пылали гневом.

– Есть преступления, которые не караются законом, но они еще отвратительнее, чем откровенное убийство, – сказала она.

Я ответил:

– Я не осуждаю убийства.

Мы молча смерили друг друга взглядами: эта женщина не боялась меня; она резко отвернулась, но я коснулся ее руки:

– Я очень вам неприятен, да?

– А вам хотелось бы внушать другие чувства?

Я улыбнулся:

– Вы мало меня знаете. Вам следовало бы пригласить меня на ваши маленькие субботние приемы. Я открыл бы вам мое сердце…

Удар попал в цель; кровь прихлынула к ее щекам. Мадам де Монтессон не знала, что ее чтица приглашает к себе некоторых завсегдатаев ее гостиной, а она была не из тех женщин, которые такое прощают.

– Я принимаю у себя только друзей, – ответила она.

– Лучше иметь меня в друзьях, чем врагом.

– Вы предлагаете сделку?

– Если вам так угодно.

– Моя дружба не продается, – ответила она.

– Мы еще вернемся к этому, – сказал я. – Подумайте.

– Тут и думать не о чем.

Я указал ей на Бомпара, дремавшего в глубоком кресле:

– Вы видите этого лысого толстяка?

– Да.

– Когда я несколько лет назад прибыл в Париж, он был честолюбивым и одаренным молодым человеком, а я – неотесанным дикарем, и он посмел смеяться надо мной. Полюбуйтесь, что я с ним сделал.

– Это неудивительно. Чего еще от вас можно ожидать!

– Я и не пытаюсь вас удивить, но хочу, чтобы вы задумались.

В этот миг я увидел графа де Сент-Анжа, выходившего из гостиной: он еле передвигал ноги, как пьяный. Я позвал:

– Бомпар.

Бомпар встрепенулся; мне нравилось смотреть на него в такие минуты: чувство реальности возвращалось к нему, он смотрел на меня и вспоминал, что до самой своей смерти он при каждом пробуждении будет неизменно видеть меня.

– Пойдем за ним, – сказал я.

– А зачем? – не понял Бомпар.

– Он должен вернуть мне двадцать тысяч экю завтра утром, и у него нет этих денег. Мне интересно, будет ли он настолько глуп, чтобы застрелиться.

– Само собой, – ответил Бомпар. – Он не может поступить иначе.

Вслед за Сент-Анжем мы пересекли двор особняка, и Бомпар спросил меня:

– Неужели это до сих пор занимает вас? Или за пять сотен лет вы видели мало трупов?

– Он может отправиться в Индию, может стать нищим и ходить с протянутой рукой; он может попытаться убить меня. В конце концов, он может мирно жить в Париже, утратив честь.

– Ничего этого он не сделает, – ответил Бомпар.

– Разумеется, ты прав. Они всегда делают одно и то же.

Сент-Анж вошел в сады Пале-Рояля и медленно побрел по галереям. Я укрылся за колонной; я любил наблюдать, как паук терзает свою жертву, смотреть на последние судороги лягушки, меня занимали беспощадные бои скарабеев, но любимым моим зрелищем была борьба человека с самим собой. Ничто не заставляло его убивать себя, и, если он не хотел умирать, ему всего-то и нужно было сказать себе: я не буду стреляться…

Раздался звук выстрела, за ним глухой удар. Я подошел. Всякий раз я испытывал то же разочарование. Пока они были живы, их смерть была событием, которое я подстерегал с нетерпением, но, когда я видел их мертвыми, мне начинало казаться, что их никогда и на свете-то не было; их смерть оказывалась пустышкой.

Мы вышли из сада, и я сказал Бомпару:

– Знаешь, какую самую плохую шутку ты мог бы сыграть со мной?

– Нет.

– Пустить себе пулю в лоб. Это тебя не привлекает?

– Как бы это вас порадовало!

– Вот уж нет. Я был бы весьма разочарован. – Я дружески потрепал его по плечу. – К счастью, ты труслив, – сказал я. – Ты останешься со мной надолго, до тех пор пока не умрешь в своей постели.

Что-то блеснуло в его глазах.

– А вы уверены, что не умрете никогда?

– Бедный Бомпар, да, я не умру никогда. И никогда не сожгу известных тебе бумаг. И никогда ты от меня не освободишься.