Текст книги "Все люди смертны"

Автор книги: Симона де Бовуар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Я выглянул из окна и рассмеялся. Странная армия. На площади их собралось не менее трех тысяч. Опоясанные мечами и в доспехах под сутанами, люди, завернутые в длинные покрывала с головы до пят, так что даже лиц не было видно, держали лошадей под уздцы. Я подошел к венецианскому зеркалу. Под белым шерстяным капюшоном лицо мое выглядело смуглым, как у мавра, а выражение глаз было отнюдь не благочестивым. Надвинув на лицо капюшон с отверстиями для глаз, я спустился на площадь. Под конец эпидемии народ, выбитый из привычной колеи бедствием, которого с трудом удалось избежать, взбудораженный предсказаниями монахов, предался всевозможным причудам религиозной экзальтации. Притворяясь, что поддался их фанатизму, я подбил всех дееспособных мужчин отправиться со мной в длительное паломничество: мы вооружились, но лишь затем, чтобы защитить себя от разбойников, наводнивших деревни. Многие верили в искренность моих помыслов, но не все последовали за мной, потому что остерегались довериться мне.

Мы покидали город, следуя по старой улице Красильщиков, лачуги на этой улице превратились в груду развалин. Может быть, дьявол услышал мои молитвы: все обитатели этого квартала умерли от чумы, работники заканчивали расчистку. Одни умерли, другим только предстояло родиться: Кармона жила. Она возвышалась над скалистым утесом, окруженная стройными башнями, разоренная, но уцелевшая.

Сначала мы, распевая псалмы, добрались до Вилланы и обошли ее; многие тамошние жители присоединились к нам. Затем мы ступили на земли Генуи; в пути я обращался к правителю каждого города и просил принять нас; наша процессия двигалась по городским улицам, призывая раскаяться и принимая подаяния. Когда мы проникли в самое сердце владений Генуи, я заявил, что власти отказываются нас принимать. Опустошенные голодом и чумой, деревни были просто не в состоянии предоставить нам никакой пищи. Вскоре нам угрожал голод. Кое-кто из кающихся предложил вернуться в Кармону; я возразил, что мы зашли далеко и прежде, чем удастся вернуться к родным очагам, умрем от голода; лучше отправиться в Ривель, в большой процветающий порт, где нам не откажут в провизии.

Правитель Ривеля распорядился открыть нам ворота, однако я заявил своим спутникам, что уже в который раз безжалостные люди не вняли нашим молитвам. Тогда среди паломников поднялся ропот, люди говорили, что могут силой взять то, в чем им отказывает милосердие. Я притворился, что мне не по душе такие предложения; но, вовсю проповедуя смирение, я внушал им, что нам не оставили иного пути, кроме как умереть на этом самом месте. Вскоре в их сердцах закипел гнев, и мне оставалось только уступить этой оголодавшей орде.

Процессия, не вызвав подозрений, вошла в ворота Ривеля; когда мы прибыли на центральную площадь, я внезапно сорвал с себя белую сутану и, пришпорив коня, устремился ко дворцу с криком «Смелее! Да здравствует Кармона!». Кающиеся паломники, избавившись от накидок, оказались в полном вооружении. Удивление горожан было столь велико, что никто не попытался оказать нам сопротивление. Запах крови, опьянение победы вскоре превратили набожных паломников в солдат. Ночная оргия довершила эту метаморфозу. Генуэзские правители были истреблены, имущество их разграблено, а женщины изнасилованы. Неделю вино в тавернах текло рекой, а на улицах звучали непристойные песни.

Я оставил свою маленькую армию в Ривеле; с остатком войска мы предприняли захват замков и крепостей, стоявших на пути, соединявшем Кармону с морем. Гарнизоны, поредевшие после чумы и лишенные подкреплений, не могли противостоять нашему напору. Я не знал, что мое вероломство вызвало возмущение во всей Италии. Но генуэзцы были еще слишком слабы, чтобы затевать войну, и им пришлось уступить мне завоеванное.

Став хозяином Ривеля, я установил высокие налоги на все виды товаров, ввозимых в порт; флорентийские торговцы тщетно твердили, что они освобождены от этих податей, я не хотел предоставлять им никаких привилегий. Я понимал, что навлеку на себя гнев еще и флорентийцев, но не собирался отступать из страха перед войной с этой могущественной республикой.

Я готовился к борьбе. Я располагал достаточным состоянием, чтобы вести переговоры с главарями отрядов наемников. Я назначал им половинное жалованье при условии, что взамен они обязуются предоставить мне свои войска, когда у меня возникнет в них надобность. В ожидании такого момента я предлагал им самим обеспечивать себя и кормиться грабежом окрестных земель: таким образом они в мирное время способствовали ослаблению городов, кои я предполагал захватить. Если я планировал взять какую-то крепость внезапным приступом, я демонстративно предоставлял одному из своих капитанов отпуск, но тайно поручал ему исполнить мой план; если он терпел неудачу, я открещивался от него. Так, не объявляя войны, я вскоре завладел замками и крепостями, расположенными на землях, граничивших с моими владениями. Когда генуэзцы решили разорить долину Кармоны, я вновь собрал армию, и к моим услугам были лучшие кондотьеры Италии.

Поначалу я не стал препятствовать, чтобы генуэзцы и их каталонские наемники наводнили сельскую местность; уведомленные об их приближении крестьяне бежали в укрепленные моими стараниями города, захватив урожай и скот; вражеские солдаты вряд ли нашли чем прокормиться на этих опустевших землях. Они попытались овладеть некоторыми укреплениями, но расположенные на возвышенностях замки, яростно защищаемые населением, выдерживали все атаки. Войска под предводительством Анжело де Тальяны дробились и истощались в этих осадах; было нетрудно завлечь в засаду отдельные группы, взять в плен мародеров, прочесывавших заброшенные хозяйства в поисках фуража. Когда Тальяна подошел к речке Минча, я решил дать ему сражение.

Погожим июньским утром наши армии выстроились друг против друга. Над рекой поднимался легкий туман, и синева неба подернулась серым; в нарождающемся свете засверкала сталь доспехов; ржали лоснящиеся кони, и я ощутил, как к сердцу приливает радость, свежая, как трава, покрытая росой. В соответствии со своей обычной тактикой Тальяна разделил армию на три части; я разделил свои войска на мелкие группы. Определив по нежно-серому оттенку неба, что день предстоит жаркий, я велел наполнить все сосуды водой, чтобы можно было напоить коней и дать солдатам освежиться после каждой схватки. По сигналу к битве армии с шумом пришли в столкновение. Вскоре проявилось преимущество моей тактики; войска генуэзцев могли перемещаться лишь крупными соединениями, тогда как мои солдаты атаковали мелкими независимыми группами, которые быстро отступали, чтобы восстановить строй, и снова переходили в атаку. И все-таки каталонцы, сгрудившиеся вокруг своего полководца, упорно противостояли нашему натиску; солнце уже поднялось к зениту, жара стала удушающей, а мы не отвоевали еще ни пяди земли; в разгар дня наши кони топтали высохшую пожелтевшую траву, в воздухе, который мы вдыхали, стояла густая пыль. Между атаками мои люди успевали утолить жажду, но нашим противникам не удалось смочить губы и каплей воды. Сквозь бряцание оружия и тяжелый топот конских копыт до них доносилось журчание воды, протекавшей в пяти сотнях шагов рядом с полем битвы. И в конце концов солдаты Тальяны не устояли перед искушением: нарушив приказ, они устремились к реке. И тогда благодаря нашему неудержимому натиску многих загнали в воду. Остальные в беспорядке бежали, а нам удалось захватить пятьсот пленных.

Я хотел отметить победу празднествами, достойными воинственного народа. По возвращении в Кармону я объявил продолжительный турнир между нижним и верхним городом. С утра на протяжении трех часов на центральной площади сражались дети, затем подростки. После полудня пришла очередь легковооруженных мужчин. Они бросали друг в друга камни, пытаясь защититься от ударов плотной накидкой, обмотанной вокруг левой руки: бойцы из верхнего города были в зеленых накидках, бойцы из нижнего – в красных. Затем на площадь вступили соперники в более тяжелом вооружении. На сражающихся были железные доспехи, надетые поверх подстежки из пакли и хлопка, чтобы смягчить удары. В правой руке они держали пику без наконечника, в левой – щит. Побеждали те, кому удавалось занять центр площади. Вокруг ристалища теснилась огромная толпа, улыбающиеся женщины высовывались из раскрытых окон. Возгласами и жестами наблюдатели подбадривали своих родителей, друзей, соседей. Они кричали: «Да здравствуют зеленые!» или «Да здравствуют красные!» У меня там не было ни друга, ни отца, ни соседа. Сидя под бархатным навесом, я рассеянно наблюдал за турниром, опустошая кувшинчики вина.

– Пью за процветание Ривеля и упадок Генуи! – воскликнул я, поднимая кубок.

Они подняли кубки и послушно повторили: «За процветание Ривеля!» – но Паломбо, староста гильдии суконщиков, не поддержал тост; он внимательно разглядывал свой кубок.

– Почему ты не пьешь? – спросил я.

Он поднял глаза:

– Из верного источника мне стало известно, что флорентийские торговцы в Ривеле получили приказ свернуть дела к первому ноября.

– И что?

– К этому дню они покинут город; они переберутся в Сисмону на Маремне в Эвизе.

За столом воцарилось молчание.

– К дьяволу флорентийских торговцев! – бросил я.

– Но за ними последуют другие купцы, – заметил Паломбо.

– Тем хуже для Эвизы и Сисмоны.

– Их поддержит Флоренция, – тихо сказал он.

Они воззрились на меня; я читал в их глазах: надо избавить флорентийцев от податей. Но разве пристало мне, победителю, прислушиваться к мнению стариков?! Разве я одержал победу затем, чтобы склониться перед Флоренцией?

– Тем хуже для Флоренции! – выкрикнул я и, повернувшись к капитанам, поднял кубок со словами: – Пью за победу над Флоренцией!

– За нашу победу над Флоренцией! – подхватили они хором.

Мне показалось, что голоса Бентивольо и Пуццини звучат не слишком убежденно, а губы Орсини скривились в усмешке. Я схватил графин с вином и швырнул его на пол.

– Вот так я разрушу Флоренцию! – провозгласил я.

Они благодушно смотрели на меня; война закончена, мы празднуем победу – им больше ничего не было нужно. Мне же хотелось вернуть ощущение победы. Где же она? Тщетно пытался я увидеть на этих лицах пыл полуденной битвы, запах пыли и пота, сокрушительный блеск солнца на стальных доспехах. Но у них был этот смех, мелкие заботы, и мне вдруг расхотелось слушать их речи. Я встал, резко распахнул рубашку, душившую горло. Кровь приливала к голове и груди. Моя жизнь взрывалась как огненный шар. Ткань треснула под пальцами, и я опустил руки – пустые руки. Посреди площади герольд убирал барьер, провозглашая победу красных; ополоумевший народ бросал цветы, платки, шарфы к ногам участников турнира. Пятеро были убиты, еще девять ранены. Но любой из тех, кто в тот день страстно желал победы, был всего лишь наивной букашкой; их игры наскучили мне. Небесная синь была той же, что в день битвы при Минче, но мне она казалась бледной. Лишь там, под стенами Флоренции, на грани будущего, небо вспыхивало золотом и киноварью, напоминая памятные мне небеса.

Предположения Паломбо оказались верными: к концу зимы все ривельские торговцы перевели свои операции в Сисмону – порт, расположенный на Маремне в Эвизе; местные ремесленники остались без сырья. Воспользовавшись людским недовольством, группировка Альбони взбунтовала жителей Ривеля и провозгласила независимость города. Чтобы вновь заполучить порт, было необходимо располагать флотом. Мне пришлось довольствоваться опустошением окрестных деревень, сжиганием посевов и хозяйств, но Эвизе я решил отомстить особенным образом.

Этот город, связанный с Флоренцией, был расположен в нижнем течении реки Минча, верховья которой находились на моих землях; река охватывала городские стены двумя рукавами в тысячу футов в ширину, что заменяло обычные фортификационные рвы; они были слишком глубокие, чтобы их можно было перейти вброд, а берега были чересчур топкими, чтобы лодки могли рискнуть пристать к ним. Я приказал одному из моих инженеров повернуть течение Минчи. Целых шесть месяцев мы работали, воздвигая необыкновенно мощную плотину, чтобы перекрыть реку; в то же время я велел проделать в горе туннель, чтобы дать водам реки выход в долину Кармоны. И вот жители края увидели, что их озера превратились в зловонные болота, город лишился укреплений, а воздух стал нездоровым. Они отправили ко мне послов, умоляя отказаться от моих намерений, но я отвечал, что любой имеет право проводить на своих землях необходимые работы. Я уже прикидывал, что город, лишенный естественной защиты, попадет в мои руки, но тут разразилась жуткая гроза. Минча, разбухшая от дождей, опрокинула все плотины и в одну ночь разрушила результат полугодовых усилий моих инженеров.

Тогда я велел своим капитанам Бентивольо, Орсини и Пуццини опустошить окрестности Эвизы. Когда Флоренция направила армию на помощь союзнику, я заключил договор с Сиеной; мы собрали десятитысячное войско. Мои части и части кондотьеров соединились в Сиене; я принялся искать способ проникнуть на территорию Флоренции. В то время как я извне подбирался к границам флорентийских земель, армия республики выстроилась на этом рубеже для защиты. Я притворился, будто угрожаю городу-государству Ареццо; флорентийцы пытались преградить мне доступ в эту провинцию. Тогда я через Кьянти вошел в Гревскую долину и, сплавившись по Арно, добрался до Флоренции. Я изрядно поживился в деревнях, ведь, поскольку война не была объявлена, крестьяне не додумались надежно припрятать скот и имущество.

В течение десяти дней мы продвигались вперед, не встречая никаких препятствий; солдаты распевали песни, вплетали в конские гривы цветы, наша кавалькада напоминала мирный праздничный кортеж. Когда с вершины холма нам открылась Флоренция и ее алые купола, купающиеся в солнечном свете, у нас вырвался единодушный радостный крик. Мы разбили лагерь, и целых четыре дня солдаты, валяясь в цветущей траве, передавали по кругу бурдюки, наполненные вином; быки и коровы с тяжелым выменем паслись возле повозок, нагруженных коврами, зеркалами и кружевом.

– А теперь? – спросил Орсини. – Что мы будем делать теперь?

– А что вы хотели бы делать? – ответил я вопросом на вопрос.

У меня и в мыслях не было нападать на этот город. Флоренция лежала у моих ног, сияющая и спокойная, перевязанная зеленой лентой реки; и не было средства стереть ее с лица земли.

– Нам удалось захватить богатую добычу, – сказал я. – Мы доставим ее в Кармону.

Он улыбнулся, но не ответил, и я отошел, задетый за живое. Я прекрасно сознавал, что эта кампания стоила немалых денег и не принесла ничего. Флоренция лежала у моих ног, а я ничего не мог предпринять. К чему тогда были мои победы?

Когда я возвестил своим частям, что мы возвращаемся в Кармону, по лагерю прокатился ропот. Мы, повелители Тосканы, неужто теперь мы должны ее оставить?! Мы медленно сворачивали лагерь. Но когда пробил час выступать, оказалось, что Паоло Орсини нет среди нас; ночью он перешел на сторону Флоренции, прихватив с собой часть моей кавалерии.

Ослабленные этим предательством, мы в спешке спустились в долину Арно; песни смолкли. Вскоре части Орсини неотступно преследовали наш арьергард. Мои воины, раздраженные тем, что наши успехи не увенчались ничем, горели желанием дать сражение, но Орсини лучше знал эти места, и я опасался его уловок. Он следовал за нами до самой Сиены и там, у нас на глазах, напал на деревню Масколо, затерянную среди болот. Армия, сочтя, что нам нанесено оскорбление, принялась громко требовать дать сражение; мне казалось, что затевать борьбу с Орсини опасно: корка на болотистой почве, отвердевшая в засуху, могла выдержать пехотинцев, но не конские копыта.

– Я боюсь, что это ловушка, – сказал я.

– Нас больше, чем их, и мы сильнее! – пылко заявил Пуццини.

Я решил сражаться; мне, как и им, хотелось ощутить кровавый привкус победы над реальным врагом. Через болота тянулась узкая дорога, похоже оставленная Орсини без охраны, и я двинул по ней свою армию. Внезапно, когда отход сделался уже невозможен, слева и справа на нас посыпался град стрел – за каждым кустом нас подстерегала засада. С флангов к нам подступили легкая кавалерия и пехота. Но стоило моим солдатам сойти с дороги, чтобы дать отпор неприятелю, как они увязали в болоте, не в силах сделать ни шагу. И вот, когда строй колонны был нарушен, пехотинцы Орсини внедрились на дорогу; пронзая брюхо лошадей, они опрокидывали наземь конников, и те в своих тяжелых доспехах уже не могли подняться. Пьетро Бентивольо нашел способ бежать: он обнаружил тропинку, пересекавшую болото; что до меня, то, проскакав до конца дороги, я пробился сквозь гущу врагов; а Лодовико Пуццини с восемью тысячами солдат сдался в плен, хотя никто из его людей не был убит. Обозы и все, что мы добыли в Тоскане, досталось победителю.

– Честь требует, чтобы мы отомстили за это поражение! – заявили мои лейтенанты. На их потных лицах сверкали глаза.

– Что есть поражение?.. – философски заметил я.

Солдаты Орсини, подчинявшиеся мне в начале кампании, рассматривали пленников как собратьев по оружию, которым не повезло; на следующий день они вернули им свободу; я вернулся в Кармону с практически тем же войском; двое оружейников из Вилланы продали мне пять тысяч доспехов. В результате одержанных мною побед я ничего не обрел, а проиграв сражение, ничего не потерял.

Лейтенанты смотрели на меня исподлобья, ничего не понимая. Затворившись в своем кабинете, я провел там три дня и три ночи. Передо мной вставало искаженное отчаянием лицо Танкреда. «Полезно кому? Зачем?» Я вспоминал черного монаха: «Сделанное тобой – ничто».

Я решил изменить метод. Отказавшись от военных парадов, от спланированных баталий, от бесплодных набегов, отныне я сосредоточился на ослаблении враждебных республик с помощью тайной политики.

Торговые договоры оторвали Орчи, Чирчо, Монтекьяро от флорентийского союза; в связанных с Генуей городах мои агенты под видом купцов устраивали заговоры, а в самой Генуе разжигали соперничество между враждебными группировками. Я следил за соблюдением законов в подвластных мне городах; к тому же немало мелких республик, отказываясь от свободы, которую было нелегко отстаивать, предпочли независимости безопасность и приняли мое покровительство. Жизнь в Кармоне была суровой: люди спали меньше пяти часов в сутки, работая от восхода до самой ночи, одни не покладая рук ткали сукно в темных мастерских, другие тяжко трудились под палящим солнцем; молодые женщины проводили лучшие годы, вынашивая и кормя детей, а их потом с малых лет изнуряли всевозможными физическими упражнениями. Но через тридцать лет наши земли сделались столь же обширными, как и у Флоренции. Напротив, Генуя вследствие моих усилий переживала глубокий упадок; мои наемники опустошали окрестные деревни, сносили укрепления; торговля генуэзцев хирела, мореплавание было заброшено; город стал добычей беспорядков и анархии. Последний удар нанес миланский герцог, внезапно напавший на город. Генерал Карманьола без труда совершил переход через горы с тремя тысячами конников и восемью тысячами пехотинцев и принялся грабить долины. Вскоре я прибыл в порт Ливорно, возвышавшийся в устье Арно; мне даже не было необходимости осаждать его, так как генуэзцы, неспособные отстоять его, сдали мне порт за сто тысяч флоринов. Я с гордостью водрузил над крепостью знамя Кармоны, а армия приветственными криками встретила успех моих терпеливых маневров. Генуя пала, а Ливорно сделался главным итальянским портом.

Казалось, что нам дозволены самые смелые надежды, но тут прибывший гонец возвестил мне, что король Арагонский объединился с герцогом Миланским и они намереваются напасть на Геную с моря. Внезапно я понял, каковы устремления герцога. Генуя была не в силах одновременно противостоять этим двум могущественным врагам. Заполучив господство над Лигурией, герцог вторгнется в Тоскану, обратит в рабство Кармону, а затем и Флоренцию. Я видел в Генуе лишь слишком удачливого соперника и сделал все, чтобы ослабить ее, не понимая, что разрушение Генуи может однажды привести к моему собственному поражению.

Мне пришлось предложить Генуе помощь. Раздробленные умело возбуждаемыми мною распрями, генуэзцы не решались вступить в открытую борьбу и подумывали сдаться герцогу. Я попытался возродить их боевой дух, но в Генуе долгое время не уделяли должного внимания армии, а местные торговцы всегда были готовы пойти на уступки. Я выдвинулся наперерез Карманьоле, чтобы преградить ему дорогу; мы вернулись в долину Арно, истерзанную набегами моих наемников: тамошние крепости были снесены, замки разрушены. Вместо того чтобы укрыться за укрепленными стенами, нам предстояло сражаться в чистом поле; нам едва удавалось раздобыть пропитание на разграбленных землях. Теперь все наши прошлые успехи обернулись против нас. Через полгода военных действий мое оголодавшее, истощенное, ослабленное лихорадкой войско было лишь бледной тенью прежнего. И тогда Карманьола решил атаковать.

В его распоряжении было десять тысяч конницы и восемнадцать тысяч пехоты. Моя кавалерия настолько уступала его по численности, что я пошел на риск, использовав новую тактику. Солдатам Карманьолы я противопоставил пехотинцев, вооруженных алебардами, на которых пришелся первый натиск; мы видели, как они ударом меча перерезали поджилки топтавших их лошадей или хватали их за ноги, увлекая на землю вместе со всадниками. Четыреста лошадей были убиты, и Карманьола отдал кавалеристам приказ спешиться. Ожесточенная битва продолжалась, обе стороны несли большие потери. Вечером самый юный и пылкий из моих лейтенантов украдкой поднялся на вершину горы в долине Миоссена и с шестью сотнями всадников набросился на арьергард Карманьолы, под устрашающие крики. Миланцы, напуганные неожиданной атакой, в панике бежали, наши потери составили триста девяносто шесть человек, Карманьола потерял втрое больше.

– Теперь, – сказал я, обращаясь к дожу Фрегозо, – дорог каждый миг. Нужно вооружить все население Лигурии, восстановить ваши крепости, направить послов во Флоренцию и Венецию с просьбой о помощи.

Он будто не слышал меня. На его лице, обрамленном длинными седыми волосами, царило благородное спокойное выражение, светлые глаза глядели в пустоту.

– Прекрасный день! – сказал он.

Терраса, окруженная розовым лавром и апельсиновыми деревьями, выдавалась на центральную улицу. Женщины, разодетые в шелка и бархат, томно прохаживались в тени палаццо. Кавалеры в расшитых камзолах рассекали толпу с видом превосходства. Под аркой сидели четверо солдат из Кармоны – исхудавшие, грязные, усталые, они смотрели на стайку девушек, болтавших с юношами у фонтана.

– Если вы не обеспечите защиту, – гневно бросил я, – к весне Карманьола прибудет под стены Генуи!

– Я знаю, – ответил Фрегозо, добавив с безразличным видом: – Мы не можем защищаться.

– Можете. У Карманьолы есть уязвимые места, мы ведь победили его. Мои солдаты устали. Теперь ваш черед.

– Нет позора в том, чтобы признать свою слабость, – тихо произнес он. – Мы слишком цивилизованны, чтобы не любить мир, – усмехнулся Фрегозо.

– Какой мир? – не понял я.

– Герцог Миланский пообещал нам сохранить наши законы и внутренние свободы. Я не без боли готов отказаться от звания, которым наделил меня мой город, но я не отступлю перед необходимостью принести такую жертву.

– И как вы поступите?

– Я сложу с себя сан, – с достоинством произнес он.

– Это предательство! – воскликнул я.

– Я должен блюсти единственно интересы своего отечества.

– Так вот за что мы сражались целых полгода, – с горечью бросил я.

Я наклонился над балюстрадой; у девушек в волосах были вплетены цветы белоуса, я слышал их смех; мои солдаты мрачно разглядывали девушек. Я понимал, что они видят: сухие розовые улицы, где даже знатные господа прогуливались пешком, и вспоминают одетых в черные одежды хмурых женщин, на ходу кормящих младенцев; девочек, что тащат с холма тяжеленные ведра с водой; изнуренных мужчин, хлебающих жидкую похлебку, сидя на пороге дома; центр города, где пустыри на месте старых кварталов поросли сорными травами. У нас не было времени ни возводить дворцы, ни сажать лимонные деревья, ни петь, ни смеяться.

– Это несправедливо, – вырвалось у меня.

– Герцог желает вступить с вами в переговоры, – откликнулся Фрегозо.

– Я не стану вести переговоры.

В тот же вечер я велел своим войскам следовать в Кармону; никто не откликнулся на призыв. По мрачным лицам я угадывал ропот: так кто же победил? Мне было нечего сказать.

Мы шли мимо Перголы – города, который мне всегда страстно хотелось заполучить, но он упорно отказывался от вассальной зависимости; чтобы сгладить разочарование моих солдат, я решил даровать им ощутимую победу. Я направил их под стены гордого города, пообещав, что все захваченное там будет поделено между ними. Пергола ломилась от богатств, и надежда разграбить все это вдохновила мое войско. Город был прекрасно укреплен, с востока его защищала река Минча; прежде наши многократные попытки взять его ни к чему не приводили. На этот раз в моем распоряжении было новое оружие: тяжелые бомбарды, бесполезные против подвижных воинских частей, становились полезными при штурме каменных стен. Вначале я потребовал сдать город; мои солдаты запустили над крепостными стенами стрелы с прикрепленными к ним извещениями о том, что в случае отказа открыть ворота город будет разрушен. Но жители, столпившиеся у стен, ответили лишь криками, полными ненависти и вызова. Тогда я расположил против ворот четыре подразделения, поставив их на равном расстоянии для лучшего сообщения. Затем я приказал доставить пищали; солдаты смотрели на орудия с недоверчивым видом; первые ядра ударились в стены, не поколебав их; с высоты донжона жители Перголы осыпали нас оскорблениями и распевали песни. Я не отчаивался. Мои инженеры сотворили чудо: за ночь каждая бомбарда производила по шестьдесят залпов; за тридцать дней обстрелов в стене была пробита брешь; мало-помалу башни и связующие их укрепления поддавались; обломки заполнили рвы, что обеспечивало подступ к пробоинам. Осажденные отошли от стен, до нас уже не доносились ни оскорбительные выкрики, ни пение. В последнюю ночь, когда бомбарды били по расшатавшимся краям, над городом повисло свинцовое молчание. На заре мы увидели, что в стене пробита изрядная брешь, и я приказал идти на приступ. Мои солдаты с радостными криками устремились вперед; Генуя и все мирные соблазны были забыты; мы совершили небывалое: впервые бомбардам удалось сокрушить мощные стены; армия взяла приступом крупный укрепленный город.

Я первым ворвался сквозь брешь; мы с удивлением увидали, что за стенами нас никто не ждет, улицы были пустынны; я остановился, опасаясь дозора; озадаченные тишиной, мои солдаты замолкли; мы обратили взоры на крыши и окна: там не было ни души; окна домов были закрыты, двери распахнуты. Бесшумно, с разумными предосторожностями мы продвигались вперед; на каждом перекрестке солдаты нацеливали арбалеты на крыши, опасливо оглядывая местность, но в нас не летели ни камни, ни стрелы. Мы добрались до центральной площади: она была пуста.

– Нужно обшарить дома, – решил я.

Солдаты разошлись небольшими группами. В сопровождении нескольких телохранителей я вошел в палаццо, принадлежавшее правителю города; пол и стены вестибюля были голыми. Мебель в залах была на месте, но не осталось ни ковров, ни гобеленов, ни безделушек; сундуки для хранения платья и серебряных приборов были пусты, как и шкатулки для драгоценностей. Выйдя из дворца, я узнал, что на берегу Минчи обнаружили тюфяки и медные кастрюли. Жители под покровом ночи уплыли по реке, тогда как мы думали, что они подстерегают нас за крепостными стенами, они бежали, прихватив все свои богатства.

Я застыл посреди площади, окруженный молчавшими солдатами. В покинутых домах им удалось разжиться лишь старой железной утварью; пол в тавернах был влажным от вина: жители Перголы опустошили бурдюки; мешки с мукой, хлеба, окорока превратились в пепел в громадных печах. Мы радовались, что взяли город, но в наших руках оказался лишь каменный остов.

В полдень один из лейтенантов привел ко мне женщину, обнаруженную солдатами в предместье, – маленького роста, с тяжелыми косами, уложенными вокруг головы; в ее глазах не было ни страха, ни вызова.

– Почему вы не ушли вместе со всеми? – спросил я.

– Муж мой болен, мы не смогли перевезти его.

– А почему другие покинули город? – гневно воскликнул я. – Вы что, считаете, что когда я вступаю в город, то приказываю вырвать глаза новорожденным?

– Нет, – уронила она. – Мы так не думаем.

– Тогда почему?

Она молчала.

– Два десятка подвластных мне городов процветают. Жители Монтекьяро, Орчи или Палеве никогда еще не были так счастливы.

– В Перголе люди иные, – заметила она.

Я пристально посмотрел на нее, она не опустила глаза. Люди Перголы. Люди Кармоны. Некогда и я произносил эти слова. Я загнал женщин и детей во рвы. Зачем? Я отвернулся.

– Отпустите ее, – велел я телохранителям.

Женщина медленно побрела прочь, а я сказал:

– Уходим отсюда.

Капитаны собрали солдат, те безропотно повиновались. Никому не хотелось провести ночь в этом проклятом городе. Я покинул пустынную площадь последним; тишина каменных стен жгла мне сердце. У ног моих вытянулась мертвая женщина; это я ее убил и уже не понимал зачем.

Восемь дней спустя я подписал договор с герцогом Миланским.

Это был мир. Я расформировал армию, снизил налоги, отменил закон против роскоши и чрезмерных расходов, предоставил ссуды кармонским торговцам, я сделался их банкиром; под моим воздействием промышленность и сельское хозяйство пережили новый взлет; мои богатства стали притчей во языцех, как и моя вечная молодость; я поставил свое состояние на службу Кармоне. На месте старых кварталов выросли дворцы не хуже генуэзских; я призвал ко двору архитекторов, скульпторов, художников; я велел выстроить акведук, на площадях зажурчали фонтаны; холм украсили новые дома, а в долине появились обширные предместья. В Кармоне поселилось множество иноземцев, привлеченных процветанием города. Я призвал лекарей из Болоньи и выстроил больницы. Рождаемость повысилась, население увеличилось; в городе насчитывалось двести тысяч жителей, и я с гордостью думал: это мне они обязаны жизнью, они обязаны мне всем. Это длилось тридцать лет.

Но между тем народ не стал счастливее, чем прежде. Жилища и одежда несколько изменились к лучшему, но по-прежнему люди работали не покладая рук, а аристократы и зажиточные горожане с беспримерной наглостью кичились роскошью; притязания и богатых и бедных росли, и работники находили, что условия их существования становятся год от года все хуже. Мне хотелось облегчить их участь, но старосты суконщиков доказывали, что если снизить продолжительность рабочего дня или повысить жалованье, то цена сукна соразмерно возрастет; будучи не в состоянии выдержать конкуренцию с иноземцами, и ремесленники, и торговцы будут разорены. Они судили верно. Серьезные реформы были невозможны – разве что в случае, если бы я стал повелевать всем миром. Урожай в 1499 году был скверным, в Италии повсеместно цены на зерно сильно выросли, и жадные крестьяне продали большую часть пшеницы в Пизе и Флоренции. С наступлением зимы хлеб в Кармоне стоил так дорого, что ремесленникам, которые оказались не в силах прокормить свои семьи, пришлось взывать к властям о милосердии. Я перекупал зерно и раздавал народу, но им был нужен не только хлеб, они также хотели, чтобы отпала сама необходимость побираться. Однажды утром вооруженные представители всех гильдий (никто не подозревал об их намерениях), собравшись под свои знаменами, двинулись по городу, разграбив несколько дворцов; аристократам и зажиточным горожанам, которых застали врасплох, оставалось лишь затвориться в домах. Новые хозяева Кармоны – суконщики, ткачи, красильщики – назначили шестьдесят четыре представителя, решивших воспользоваться бунтом, чтобы поколебать мою власть. Пообещав народу хлеб, прощение всех долгов, они провозгласили, что я заключил договор с дьяволом и что меня следует сжечь на костре как колдуна; они попытались взять дворец приступом. Раздавались крики: «Долой дьявольское отродье!», «Смерть тирану!» Мои телохранители осыпали нападавших из окон градом стрел; бунтовщики бежали, площадь опустела, но затем они вновь бросились к дверям, пытаясь расшатать их. Двери уже трещали, когда вечером дворяне из крепости и предместий, поднятые по тревоге посланцами, наводнили город.