Текст книги "Все люди смертны"

Автор книги: Симона де Бовуар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

– Вы любите лунный свет, – вздохнул я с сожалением.

– А вы разве нет?

– Я ненавижу луну.

Она засмеялась:

– Ваши чувства всегда чрезмерны.

– Когда мы умрем, она будет все так же ухмыляться в небе, – ответил я.

– Я не завидую ей, – сказала Марианна, – я не боюсь смерти.

– Неужели? Если бы вам объявили, что вы умрете сию минуту, вам не стало бы страшно?

– Что ж, я покорно приму смерть, когда придет мой срок.

Она шла быстрым шагом, жадно впитывая свежесть ночи глазами, ушами и всеми порами своей молодой кожи.

– Как вы любите жизнь!

– Да, люблю.

– Вам не доводилось быть несчастной?

– Доводилось. Но и это тоже жизнь.

– Я хотел бы задать вам один вопрос.

– Так задайте.

– Любили ли вы?

Она ответила мгновенно:

– Нет.

– Но вы страстная натура.

– Вы правы, – отвечала она. – Люди кажутся мне чуть теплыми, безразличными: они не живут…

Я почувствовал легкий укол в сердце:

– Ну так и я не живу.

– Вы однажды мне это говорили, – ответила она. – Но тут вы неправы, не совсем правы. Вы чрезмерны как в добрых, так и в злых чувствах; не признавать середины – это и значит жить. – Она взглянула на меня. – Причина вашей злости – протест.

– Вы не знаете меня, – сухо сказал я.

Она покраснела, и мы молча дошли до дверей заведения Дагорно. Мы спустились по лестнице в просторную залу с черными от копоти сводами; подавальщики в ярких колпаках сновали между столами, за которыми сидели шумные компании. Мы заняли столик в глубине зала, и я заказал ужин. Когда официант подал закуску и поставил передо мной небольшой кувшин розового вина, Марианна спросила:

– Почему вас злит, когда вы воображаете, что я думаю о вас хорошо?

– Я кажусь себе самозванцем.

– Вы щедро дарите нашему предприятию время, деньги и силы, разве не так?

– Мне это ничего не стоит, – ответил я.

– Вот истинное великодушие: вы отдаете все – и это кажется вам пустяком!

Я наполнил наши стаканы:

– Вы забыли недавние события?

– Нет, – отвечала она. – Но вы изменились.

– Люди никогда не меняются.

– Нет, я в это не верю. Если б люди не были способны меняться, все наши старания были бы бесполезны, – с живостью сказала она. Она посмотрела на меня. – Я уверена, что теперь вы не стали бы развлекаться, толкая человека к самоубийству.

– Вы правы… – пробормотал я.

– Вот видите!

Она поднесла ко рту кусочек пирога; она ела с сосредоточенностью дикого зверя и, несмотря на выверенную грацию движений, казалась волчицей, принявшей облик женщины; зубы ее хищно поблескивали. Как объяснить ей? Роль злодея меня больше не забавляла, но я не стал лучше: не добрый и не злой, не скупой и не щедрый. Она улыбнулась мне:

– Мне нравится здесь. А вам?

В другом конце зала пела молодая женщина, аккомпанируя себе на виоле; посетители дружно подхватывали припев. Мне всегда были ненавистны скопления народу, людской гам и взрывы хохота. Но Марианна улыбалась, и сейчас я не мог ненавидеть то, что рождало на ее губах эту улыбку.

– Мне тоже.

– Но вы совсем не едите, – упрекнула она меня. – Вы переутомили себя работой и потеряли аппетит.

– Вовсе нет.

Я переложил кусок пирога себе на тарелку. Мужчины вокруг меня ели и пили, и женщины улыбались им. Я тоже ел и пил, и мне улыбалась женщина. Теплая волна подкатила к моему сердцу. Можно подумать, я такой же, как они.

– У нее красивый голос, – сказала Марианна.

Музыкантша подошла к нашему столику; она пела, весело поглядывая на Марианну. Она сделала знак, и все запели вместе с ней. Чистый голос Марианны смешался с другими голосами, и она наклонилась ко мне:

– Пойте со всеми.

Что-то похожее на стыд сдавило мне горло: я никогда в жизни не пел с ними! Я оглядел залу. Они улыбались своим женщинам, они пели, и сердца их пылали; и в моем сердце тоже вспыхнул огонь. Пока он горел, ни прошлое, ни будущее не имело значения: какая разница, умрешь ты завтра, через сотню лет или не умрешь никогда? Один и тот же огонь. Я подумал: я живой человек, я такой же, как они.

И я запел с ними.

Это не так, думал я. Я не такой, как они… Наполовину укрывшись за колонной, я смотрел, как они танцевали. Вердье сжимал руку Марианны, иногда их тела соприкасались, он вдыхал ее запах; на ней было длинное синее платье с глубоким декольте, и мне хотелось стиснуть это хрупкое тело, но я стоял в оцепенении. Ваше тело не такое, как у других. Мои руки и губы давно окаменели, я не мог прикасаться к ней; я не мог смеяться, как они, с таким же спокойным вожделением. Они были одной породы с ней, и мне нечего было тут делать. Я направился к выходу, и, когда я был уже в дверях, голос Марианны настиг меня:

– Куда вы?

– Я возвращаюсь в Креси.

– Не попрощавшись со мной?

– Не хотел вас беспокоить.

Она удивленно посмотрела на меня:

– Что происходит? Почему вы так быстро уходите?

– Вы прекрасно знаете, что я не слишком общителен.

– Мне хотелось бы немного поговорить с вами.

– Как вам угодно.

Мы прошли по плиточному полу вестибюля, и Марианна толкнула дверь в библиотеку; там никого не было, и приглушенные голоса скрипок едва достигали нашего слуха сквозь стены, уставленные книгами.

– Я хотела сказать вам, что нам будет очень жаль, если вы откажетесь состоять в нашем благотворительном комитете. Почему вы не хотите согласиться?

– Я не гожусь для таких дел.

– Но почему?

– Я боюсь ошибиться, – ответил я. – Как бы мне не подпалить стариков, вместо того чтобы построить им приют, не выпустить душевнобольных на свободу, а философов не упрятать в психушку.

Она покачала головой:

– Не понимаю. Организовать университет нам удалось именно благодаря вам; ваша речь на открытии была замечательной. Но в какие-то минуты вы, кажется, совсем не верите в пользу наших усилий.

Я молчал, и она сказала в нетерпении:

– Так что же вы думаете?

– Признаться, я не верю в прогресс.

– Однако очевидно, что сегодня мы ближе, чем когда бы то ни было, к правде и даже к справедливости.

– А вы уверены, что ваши правда и справедливость стоят больше, чем они стоили в прошлые века?

– Но вы признаете, что наука лучше невежества, терпимость лучше фанатизма, а свобода лучше рабства?

Ее наивный пыл меня раздражал; она говорила их языком. Я сказал:

– Как сказал мне когда-то один человек, существует единственное благо: поступать согласно своим убеждениям. Я думаю, он был прав, и все, что мы пытаемся сделать для других, бесполезно.

– Ну вот! – воскликнула она с торжеством. – А если мои убеждения толкают меня бороться за терпимость, разум, свободу?

Я пожал плечами:

– Ну так и боритесь. Меня мои убеждения никогда ни на что не толкают.

– В таком случае почему вы нам помогли?

Она смотрела на меня с таким искренним беспокойством, что меня снова захлестнуло желание довериться ей без оглядки: только тогда я стану по-настоящему живым, буду самим собой и мы сможем говорить без экивоков. Но мне вспомнилось искаженное мукой лицо Карлье.

– Чтобы убить время, – ответил я.

– Я вам не верю! – воскликнула она.

В ее глазах были признательность, нежность и вера, и мне хотелось быть тем, кого она во мне видела. Но все в моем поведении было фальшью: каждое слово, каждое молчание, каждый жест и каждое выражение лица лгали ей. Я не мог сказать ей правды, мне противно было ее обманывать, и мне оставалось только уйти.

– Но это так. И теперь я возвращаюсь к своим ретортам.

Она через силу улыбнулась.

– Ваш уход для меня неожиданность. – Она сжала ручку двери и спросила: – Когда мы с вами увидимся?

Повисло молчание; она прислонилась спиной к двери, так близко от меня, и ее голые плечи светились в полумраке; я чувствовал запах ее волос. Взгляд ее звал меня: только одно мое слово, только один жест. Я думал, что все будет ложью, ее счастье, ее жизнь, наша любовь будут ложью и каждый мой поцелуй будет предательством. Я сказал:

– Мне кажется, вы больше не нуждаетесь во мне.

Ее лицо вытянулось.

– Какая муха вас укусила, Фоска? Разве мы не друзья?

– Друзей у вас и без меня хватает.

Она искренне рассмеялась:

– Неужели вы ревнуете?

– Почему бы и нет?

И снова я лгал, ведь речь не шла о банальной ревности.

– Это глупо, – сказала она.

– Я не создан для жизни в людском обществе, – с досадой обронил я.

– Вы не созданы для одиночества.

Одиночество. Я вспомнил запах сада вокруг кишащего муравейника и снова ощутил этот привкус смерти у себя во рту; небо было голо, равнина пустынна; и мне сделалось страшно. Слова, которые я не хотел произносить, прозвучали помимо моей воли:

– Поедем ко мне.

– Ехать к вам? – удивилась она. – Надолго ли?

Я протянул к ней руки. Все будет ложью: и желание, наполнявшее мое сердце, и объятия моих рук, сжимавших ее смертное тело, – но я больше не мог противиться чувству, я крепко прижал ее к себе, как сделал бы обычный мужчина, и сказал:

– На всю жизнь. Могли бы вы провести со мной всю жизнь?

– Хоть целую вечность, – ответила она.

Вернувшись наутро в Креси, я постучал в дверь к Бомпару. Он как раз собирался обмакнуть кусочек печенья в чашку кофе: у него уже появились стариковские повадки. Я сел напротив него.

– Бомпар, ты удивишься, – начал я.

– Посмотрим, – отозвался он равнодушно.

– Я решил кое-что для тебя сделать.

Он даже головы не поднял.

– В самом деле?

– Да. Меня мучит совесть, что я так долго продержал тебя при себе, не давая возможности попытать счастья. Мне сказали, что граф де Фретиньи, который отправляется с миссией ко двору русской императрицы, ищет секретаря: ловкий интриган сумеет там преуспеть. Я буду горячо тебя рекомендовать и снабжу кругленькой суммой, чтобы ты мог блистать в Санкт-Петербурге.

– Вот оно как, – вздохнул Бомпар, – хотите сбыть меня с рук?

Он кисло улыбнулся.

– Я собираюсь жениться на Марианне де Сенклер и не хочу, чтобы ты путался у меня под ногами.

Бомпар обмакнул в чашку еще кусочек печенья.

– Я старею, и меня больше не тянет путешествовать.

Страх сдавил мне горло: я почувствовал, что становлюсь уязвимым.

– Берегись, – сказал я, – если ты отклонишь мое предложение, я скажу Марианне правду и тотчас тебя выгоню. Тебе трудно будет найти другое место.

Он не мог и вообразить, что я готов отдать все на свете, лишь бы сохранить мою тайну; к тому же он был старым и усталым. Он проговорил:

– Трудно будет вас покинуть. Но я рассчитываю, что вы великодушно облегчите мне тяготы ссылки.

– Думаю, тебе в России понравится и ты проведешь там остаток дней, – сказал я.

– Ох, не хотелось бы мне умереть, не повидавшись с вами на прощание, – вздохнул он.

В его словах мне послышалась угроза, и я подумал: мне снова есть чего бояться и что защищать. Теперь я люблю, и могу страдать; я снова человек.

– Я слышу, как бьется твое сердце.

Светало. Голова моя покоилась на ее груди, которая спокойно поднималась и опускалась, я слышал глухой стук ее сердца, и каждый удар гнал кровь по артериям, а затем эта кровь возвращалась к сердцу; где-то вдали, на серебряной отмели, волны, подхваченные луной, поднимались и опадали на песчаный берег; в гигантском застывшем прыжке земля устремлялась к солнцу, а луна – к земле.

– Конечно бьется, – улыбнулась Марианна.

Ей казалось естественным, что кровь бежит по ее венам, что земля под ее ногами пребывает в движении, а я еще не привык к этим новостям и настороженно слушал: раз я слышал биение ее сердца, то не удастся ли мне услышать и дрожь земли?

Марианна легонько оттолкнула меня:

– Дай мне встать.

– Куда нам спешить? Мне так хорошо.

Полоска света пробивалась сквозь шторы, и я различал в полумраке обивку стен, туалетный столик, беспорядочный ворох юбок на кресле, цветы в вазе; все это было реальностью и не было похоже на сон; впрочем, эти цветы, эти фарфоровые вещицы, этот запах ирисов не вполне принадлежали моей жизни: мне казалось, что я прервал на мгновение мой бесконечный полет и опустился в гнездо, свитое для другого.

– Уже поздно, – сказала Марианна.

– Тебе скучно со мной?

– Мне скучно бездельничать. У меня так много дел!

Я не противился: ей так не терпелось начать день, и это было понятно. Время имело различную цену для нее и для меня.

– Чем же ты займешься?

– Ну, во-первых, обойщики придут оформлять малую гостиную. – Она раздвинула шторы. – Ты не сказал мне, какой цвет тебе хотелось бы.

– Я не знаю.

– Но тебе же небезразлично: цвета зеленого миндаля или фисташковые?

– Зеленого миндаля.

– Ты говоришь наобум, – упрекнула она меня.

Она предприняла полное переустройство дома, и я удивлялся, глядя, как она подолгу размышляет над образчиком обивки или оттенком лоскутка шелка. Какой смысл так усердствовать ради каких-то тридцати-сорока лет? – удивлялся я. Можно было подумать, что она обустраивается на века. Иногда я наблюдал, как она сосредоточенно хлопотала в комнате; она одевалась всегда очень тщательно и любила платья и драгоценности не меньше, чем цветы, картины, книги, музыку, театр и политику. Меня восхищало, что она могла отдаваться всему с одинаковой страстью. Внезапно Марианна застыла перед окном:

– Где у нас будет вольера? У большого дуба или под липой?

– Было бы лучше, если бы ее пересекал ручей, – ответил я.

– Ты прав. Мы сделаем ее на ручье возле атласского кедра. – Она улыбнулась. – Видишь, ты становишься очень хорошим советчиком.

– Просто я начинаю видеть твоими глазами, – ответил я.

Цвет зеленого миндаля или фисташковый? Она права: если приглядеться как следует, можно различить пару сотен оттенков зеленого, столько же синего, больше тысячи видов цветов на лугу, больше тысячи видов бабочек, а когда солнце спускалось вечером за холмы, облака всякий раз окрашивались по-новому. Да и у самой Марианны было столько лиц, что я не думал когда-нибудь закончить их изучение.

– Ты не встаешь? – спросила она.

– Я любуюсь тобой, – ответил я.

– Ты совсем обленился! Ты собирался вернуться сегодня к своим опытам с алмазом.

– Да, ты права.

Я встал. Она взглянула на меня с беспокойством:

– Мне кажется, что, если бы я тебя не подталкивала, ты бы и шагу больше не ступил в лабораторию. Разве тебе не интересно узнать, чистое вещество уголь или нет?

– Почему же, мне интересно. Но куда спешить?

– Ты всегда так говоришь. Странно это слышать. Мне кажется, что у меня так мало времени!

Она расчесывала свои прекрасные каштановые волосы: они поседеют, затем начнут вылезать, и кожа лохмотьями сойдет с голого черепа. Так мало времени… Мы будем любить друг друга тридцать лет, сорок лет, и ее гроб опустится в могилу, такую же как могилы Катерины и Беатриче. А я снова стану тенью. Я порывисто стиснул ее в объятиях:

– Ты права, времени мало. Нашей любви следовало бы длиться вечно.

Марианна нежно взглянула на меня, немного удивленная моим внезапным порывом.

– Но она кончится только с нашей смертью, разве не так? – спросила Марианна. Она запустила руку мне в волосы и весело сказала: – Ты знаешь, если тебе случится умереть раньше меня, я покончу с собой.

Я сжал ее сильнее:

– Я тоже не переживу тебя.

Я отпустил ее. Вдруг каждая минута стала казаться мне бесценной; я поспешно оделся, быстро спустился в лабораторию. Минутная стрелка бежала по циферблату стенных часов; впервые за многие века мне захотелось остановить ее. Так мало времени… Не теряя ни тридцати лет, ни года, ни дня, мне нужно было ответить на ее вопросы: чего она не узнает сегодня, она не узнает никогда. Я положил в тигель кусочек алмаза: удастся ли мне когда-нибудь сжечь его? Ясный и упрямый, он сиял, пряча за прозрачностью секрет своей неприступности. Справлюсь ли я с ним, а еще с воздухом, с водой, со всеми привычными и загадочными веществами – успею ли? Я вспомнил старый амбар с запахами трав и порошков и рассердился: разве я не смогу сегодня же вырвать их тайну? Петруччо всю жизнь провел, склонившись над перегонными кубами, и умер, так и не проникнув в тайну веществ; кровь бежала по нашим венам, земля вращалась, а он не узнал и никогда не узнает их секрета. Мне мучительно захотелось вернуться в прошлое и осыпать его пригоршнями знаний, о которых он так мечтал, но это было невозможно, дверь захлопнулась… Когда-нибудь захлопнется еще одна дверь, Марианна тоже будет поглощена вечностью, а я не мог прыгнуть вперед, в конец времен, и добыть для нее желанное знание: нужно было ждать у реки времени, терпеть минуту за минутой ленивое ее течение. Я отвел взгляд от алмаза, обманчивая его прозрачность усыпляла меня, а спать мне нельзя. Тридцать лет, год, день – обычная земная жизнь, и ничего больше. Ее часы были сочтены. Мои тоже.

Сидя у камина в уютной гостиной, обтянутой шелком цвета зеленого миндаля, Софи читала роман «Пигмалион, или Ожившая статуя», а остальные беседовали на тему о том, как следует управлять людьми, – будто ими можно управлять! Я толкнул застекленную дверь. Почему Марианны до сих пор нет? Спустился вечер, и на белом снегу виднелись лишь черные силуэты деревьев; от сада веяло холодом, это был прозрачный запах неживой природы, и мне казалось, что я вдыхаю его впервые. «Ты любишь снег?» Рядом с ней я любил и снег, и ей следовало быть тут, рядом со мной. Я вернулся в гостиную и раздраженно посмотрел на мирно читавшую Софи. Я не любил ни ее спокойного лица, ни ее внезапных приступов веселости, ни показного здравомыслия: я не любил друзей Марианны. Но я томился, и мне захотелось отвлечься.

– Марианна уже давно должна была вернуться, – сказал я.

Софи подняла голову.

– Ей пришлось задержаться в Париже, – без тени сомнения ответила она.

– Но могло что-то случиться.

Она засмеялась, обнажая крупные белые зубы:

– Какой вы мнительный!

И снова уткнулась в книгу. Казалось, они и не задумываются о том, что смертны; однако было довольно толчка или падения: стоило отвалиться колесу коляски, стоило лошади взбрыкнуть и ударить копытом, и их хрупкие кости крошились, сердце останавливалось и они умирали навсегда. Я почувствовал знакомый холодок в сердце: так и случится, однажды я увижу ее мертвой. Они могли думать: я умру первым, мы умрем вместе; и потом, для них разлука не была бы вечной… Я выбежал из дому: послышался знакомый мне перестук колес ее коляски, смягченный снегом.

– Как ты меня напугала! Что случилось?

Она улыбнулась и взяла меня за руку. Ее талия почти не расплылась, но лицо осунулось и поблекло.

– Почему ты так поздно?

– Пустяки, мне стало немного нехорошо, и я ожидала, пока это пройдет.

– Тебе нехорошо!

Я сердился, видя ее усталые глаза. Почему я уступил ей? Она хотела ребенка, и теперь в ее животе затевалась странная и опасная алхимия. Я усадил ее у огня.

– Больше ты в Париж не поедешь.

– Что за глупости! Я чувствую себя превосходно!

Софи смотрела на нас испытующе: она уже понимала, о чем речь.

– Ей было нехорошо, – сказал я.

– Это нормально, – отозвалась Софи.

– Ну так и смерть – это тоже нормально! – рассердился я.

– Беременность вовсе не смертельная болезнь, – улыбнулась она со знанием дела.

– Доктор сказал, что я могу продолжать мои занятия до апреля, – заметила Марианна.

Подошли двое мужчин, и она весело продолжала, глядя на них:

– Что будет с музеем, если я перестану им заниматься!

– Скоро всем придется как-нибудь обойтись без тебя.

– К апрелю Вердье совсем оправится от болезни, – стояла на своем Марианна.

Вердье с готовностью повернулся ко мне:

– Если вы устали, я завтра же вернусь в Париж: четыре дня на свежем воздухе заметно пошли мне на пользу.

– Что за фантазии! – возразила Марианна. – Вам нужен длительный отдых.

Он и впрямь выглядел неважно: бледный, мешки под глазами.

– Вам обоим нужен отдых, – настаивал я.

– Тогда придется закрыть университет, – сказал Вердье.

Его насмешливый тон взбесил меня.

– Почему бы и нет! – воскликнул я.

Марианна посмотрела на меня с упреком, и я добавил:

– Ни одно предприятие не стоит того, чтобы рисковать ради него здоровьем.

– Но здоровье перестает быть благом, если начинаешь над ним трястись, – заметил Вердье.

Я смотрел на них с раздражением. Они объединились против меня, они отказывались рассчитывать свои силы, беречь свое и чужое время: они сплотились в их общем упрямстве; и моя настойчивость не могла убедить Марианну. Я видел, что любой смертный ей ближе, чем я, и моя любовь бессильна; я не принадлежал их племени.

– Какие новости в Париже? – примирительным тоном спросила Софи.

– Мне подтвердили, что кафедры экспериментальной физики скоро будут созданы по всей Франции, – ответила Марианна.

Пруво оживился:

– Это наш самый ощутимый результат.

– Да, это большой шаг вперед, – кивнула Марианна. – Как знать! Быть может, дела пойдут быстрее, чем мы смеем надеяться!

Ее глаза блестели, и я тихонько вышел. Мне было невыносимо слышать, с каким жаром она говорит о тех днях, когда самой ее уже не будет и в помине. Возможно, именно это и разделяло меня с ними более всего. Они были устремлены в будущее, в котором осуществятся все их теперешние усилия. А для меня будущее было чуждым, ненавистным: Марианна будет мертва и наша с ней жизнь будет представляться мне канувшей в глубь веков, напрасной, утраченной; и нынешнему времени суждено в свой черед кануть в вечность, тоже стать потерянным и напрасным.

На дворе была чудная морозная ночь. На небе мерцали мириады звезд, все тех же звезд. Я смотрел на эти неподвижные светила, раздираемые разнонаправленными силами. Луна тяготеет к Земле, Земля – к Солнцу, ну а Солнце, к чему тяготеет оно? К какой-нибудь неведомой звезде? Не могло ли быть так, что его движение компенсируется движением Земли и наша планета в действительности стоит на месте где-то посреди небосвода? Как об этом узнать? Узнают ли об этом когда-нибудь? Узнают ли, почему небесные тела притягиваются друг к другу? Притяжение было удобным словом, все объяснявшим, но что за ним стояло? Были ли мы ученее алхимиков Кармоны? Мы выяснили кое-какие факты, которых они не знали, и мы их упорядочили, но продвинулись ли мы хоть на шаг к таинственной сути вещей? Было ли слово «сила» понятнее, чем слово «добродетель»? А «притяжение» понятнее, чем «душа»? И становилась ли суть явления, производимого трением янтаря или стекла, понятнее, когда произносили слово «электричество», чем тогда, когда первопричиной мироздания называли Бога?

Я опустил глаза. Окна гостиной светились на дальнем краю белой поляны; собравшись у огня, они разговаривали о том будущем, когда сами они превратятся в горстку праха. Вокруг них были бескрайнее небо, безграничная вечность, но для них наступит конец; и поэтому им так легко было жить. В своем уютном ковчеге они плыли из ночи в ночь, плыли все вместе. Я медленно двинулся к дому; для меня не было пристанища, не было ни будущего, ни настоящего, была лишь любовь Марианны. Я был навсегда исключен из их круга.

«Улитка, улитка, покажи свои рога, дам кусок пирога». Анриетта напевала, прижимая к стволу дерева одну из тех улиток, что она насобирала в свое ведерко; Жак бегал вокруг липы, стараясь повторить припев, а Марианна озабоченно наблюдала за ним.

– Как ты думаешь, Софи права? Мне кажется, что левая ножка у него немного искривлена.

– Покажи его врачу.

– Врачи ничего не нашли…

Она с тревогой разглядывала маленькие пухлые ножки; оба ребенка чувствовали себя прекрасно, но она всегда беспокоилась: вполне ли они здоровы, красивы, умны и счастливы? Я сердился на себя, что не могу разделить с ней ее забот; я тепло относился к этим детям лишь потому, что Марианна когда-то носила их в себе, но они не были моими детьми; когда-то у меня был сын, мой собственный: он умер двадцатилетним, и теперь не осталось даже малой его частицы на этой земле…

– Хочешь купить у меня улитку?

Я погладил Анриетту по щечке; у нее был мой высокий лоб, мой нос и забавная серьезная гримаска; она совсем не походила на свою мать.

– Эта крепко стоит на ножках, – сказала Марианна. Она вглядывалась в личико девочки, будто пытаясь угадать ее будущее. – Как ты думаешь, она вырастет красавицей?

– Несомненно.

Несомненно, когда-нибудь она станет прелестной девушкой, потом состарится, станет беззубой старухой, и однажды я узнаю о ее смерти.

– Кого из них ты больше любишь? – допытывалась Марианна.

– Не знаю. Обоих.

Я улыбнулся ей, и наши руки сплелись. Стоял чудный летний день, пели птицы в вольере, в глицинии жужжали осы; я сжимал руку Марианны, но я ей лгал. Я любил ее, но не разделял ее радостей, печалей и тревог: я не любил того, что любила она. Она была одинока рядом со мной, но не знала этого.

– Слышишь? – Она вскинула голову. – Кто бы это мог приехать сегодня?

Я услышал стук колес по дороге, в парк въехала коляска, из нее вышел мужчина; это был человек в возрасте, довольно полный, шел он с видимым усилием; он направился к нам, и широкое лицо его просияло: это был Бомпар.

– Как ты здесь оказался? – удивился я, плохо скрывая свой гнев.

– Вот уже неделя, как я вернулся из России, – улыбнулся он. – Представьте меня.

– Это Бомпар, ты встречала его когда-то у мадам де Монтессон, – объяснил я Марианне.

– Я припоминаю.

Она с любопытством разглядывала его; он сел, и Марианна спросила:

– Вы вернулись из России: это красивая страна?

– Холодная, – со злостью сказал он.

Они заговорили о Санкт-Петербурге, но я не слушал. У меня сжалось сердце, перехватило дыхание, кровь стучала в висках, и я узнал это помрачение: то был страх.

– Что с тобой? – спросила Марианна.

– Солнце напекло голову.

Она взглянула на меня с удивленным беспокойством:

– Может, тебе прилечь?

– Ничего, само пройдет. – Я встал и посмотрел Бомпару в глаза. – Пойдем, я покажу тебе парк. Мы ненадолго, Марианна.

Она кивнула, проводив нас озадаченным взглядом: у меня никогда не было от нее секретов.

– Ваша жена прелестна. Я был бы счастлив узнать ее поближе и рассказать ей о вас.

– Берегись, я сумею отомстить, ты ведь помнишь?

– Мне кажется, что сегодня ваши угрозы неуместны, ведь вам есть что терять.

– Ты хочешь денег, сколько?

– Вы ведь и правда очень счастливы, не так ли?

– Пусть мое счастье не заботит тебя. Сколько ты хочешь?

– Счастье дорогого стоит, – отвечал он. – Я хочу пятьдесят тысяч ливров в год.

– Тридцать тысяч, – сказал я.

– Пятьдесят. И никакого торга.

Мое сердце бешено стучало; в этой игре меня устраивал лишь выигрыш, и играл я всерьез: любовь моя была подлинной, и подлинной была нависшая надо мной опасность. Нельзя было допустить, чтобы Бомпар заподозрил безграничность своей власти надо мной, иначе он очень скоро разорил бы меня своим вымогательством; я не хотел, чтобы Марианна умерла в нищете.

– Ладно, – сказал я. – Расскажи Марианне. Она скоро простит мне мою ложь, а ты останешься ни с чем.

Он помялся:

– Сорок тысяч.

– Тридцать. И никакого торга.

– Согласен.

– Деньги получишь завтра. А теперь уходи.

– Ухожу.

Я смотрел ему в спину и вытирал вспотевшие руки. Мне казалось, что на кону стоит моя жизнь.

– Что он хотел от тебя? – спросила Марианна.

– Он хотел денег.

– Почему ты с ним так резко обошелся?

– Он навеял мне тяжелые воспоминания.

– И поэтому ты так разволновался при его появлении?

– Да.

Она смотрела на меня с подозрением:

– Забавно, можно было подумать, что ты его испугался.

– Какая чушь! С чего бы мне его бояться.

– Возможно, между вами произошло что-то, о чем я не знаю.

– Говорю тебе, это человек, которому я причинил много зла. И очень в том раскаиваюсь.

– И это все?

– Разумеется. – Я обнял ее. – Что тебя беспокоит? Разве у меня могут быть от тебя секреты?

Она тронула мой лоб:

– Ах, если б я могла прочесть твои мысли! Я ревную ко всему, что происходит в твоей голове без меня, и к твоему прошлому, о котором я так мало знаю.

– Я рассказывал тебе о моем прошлом.

– Ты о нем рассказывал, но я его не знаю.

Она прижалась ко мне.

– Я был несчастен. И я не жил. Ты дала мне счастье и жизнь…

Я колебался. Мне захотелось во всем признаться, страстно захотелось перестать ей врать, вверить ей себя с моей непомерной правдой: ведь тогда, если она сможет любить меня и бессмертным, я буду и впрямь спасен вместе со всем моим прошлым и безнадежным будущим.

– Да? – В глазах ее был вопрос. Она чувствовала, что я что-то скрываю.

Но я вспомнил другие глаза: глаза Карлье, Беатриче, Антонио. И я боялся увидеть, как ее взгляд изменится.

– Я люблю тебя, – ответил я. – Разве этого не довольно?

Я улыбнулся, и ее лицо смягчилось; она доверчиво улыбнулась мне в ответ:

– Да, мне этого довольно.

Я мягко коснулся моими бессмертными губами ее смертного рта и подумал: да будет Всевышнему угодно, чтобы она никогда не узнала о моем предательстве!

Прошло пятнадцать лет. Бомпар несколько раз обращался ко мне за внушительными суммами денег, и я ему всегда их давал, но в последнее время он больше не объявлялся. Мы были счастливы. В тот вечер Марианна вновь надела свое платье из черной тафты с красными полосками; стоя перед зеркалом, она придирчиво себя разглядывала: она все еще была прекрасна. Внезапно она обернулась:

– Как молодо ты выглядишь!

Я понемногу обесцвечивал волосы, стал носить очки, я пытался усвоить повадки человека в возрасте, но лицо оставалось предательски молодым.

– Ты тоже! – Я улыбнулся. – Мы не замечаем, как стареют наши любимые.

– Ты прав.

Она склонилась над букетом хризантем и принялась обрывать увядшие лепестки.

– Как жаль, что мне придется сегодня сопровождать Анриетту на бал. Потерянный вечер. Я так люблю наши вечера…

– У нас много вечеров впереди.

– Но этот будет потерян, – вздохнула она.

Она выдвинула ящичек туалетного столика, вынула несколько колец и надела их.

– Ты помнишь, как Жак любил это кольцо? – спросила она, показывая мне массивное серебряное кольцо с синим камнем.

– Помню.

Я не помнил. Я ничего не помнил о нем.

– Он так грустил, когда мы уезжали в Париж; он был чутким ребенком, не то что Анриетта.

Она помолчала, глядя в окно: на дворе моросило, стояла осень. Ватное небо тяжко нависало над полуголыми деревьями. Марианна весело подошла ко мне и положила руки мне на плечи:

– Скажи, как ты проведешь вечер, и мне будет чем заполнить мысли о тебе.

– Я спущусь в лабораторию и поработаю, пока не начну клевать носом. А ты?

– Мы зайдем домой перекусить, а потом я проскучаю на этом балу до часу ночи.

– Мама, вы готовы? – спросила Анриетта, входя в комнату.

Она была стройной и высокой, как и ее мать, и унаследовала ее голубые глаза, но лоб был высоковат, а нос резковато очерчен: нос Фоска. На ней было розовое платье, усеянное маленькими букетиками, и оно плохо сочеталось с резкими чертами ее лица. Она подставила мне лоб:

– До свидания, отец. Вы будете скучать без нас?

– Боюсь, что да.

Она, смеясь, обняла меня:

– Я буду веселиться за двоих.

– До завтрашнего утра, – сказала Марианна и легко скользнула пальцами по моему лицу, – думай обо мне.

Я выглянул в окно и смотрел, как они садятся в коляску, которую затем проводил взглядом до первого поворота дороги. Я чувствовал себя потерянным. Чем бы я ни занимался, этот особняк оставался для меня чужим; мне казалось, что я поселился в нем вчера и покину его завтра, – я не чувствовал себя дома. Я выдвинул один из ящичков туалетного столика: там была шкатулка, в которой хранились локон Жака, его миниатюрный портрет и сухие цветы; в другой шкатулке лежали памятные вещицы Анриетты: молочный зуб, страница с детскими каракулями, вышитый лоскуток. Я закрыл ящик и позавидовал Марианне: у нее так много драгоценностей!