Текст книги "Все люди смертны"

Автор книги: Симона де Бовуар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Его взгляд потух. Я повторил:

– Никогда. Это слово, смысл которого неведом никому, даже тебе.

Он ничего не ответил, и я продолжил:

– Вернемся. Будем работать.

– Вы не пойдете спать? – спросил он.

– Конечно нет.

– А меня клонит в сон.

Я улыбнулся:

– Ну так ты ляжешь спать.

Мне уже почти не доставляло удовольствия мучить его; я разрушил его жизнь, но он свыкся со своим положением и ночами забывался во сне. Что бы ни приключилось, он каждый вечер ложился в постель и безмятежно засыпал. Сент-Анж дрожал и терзался, но теперь он умер – и улизнул от меня; у них всегда имелся под рукой способ улизнуть. На этой земле, к которой я был прикован, несчастье значило не больше чем счастье, ненависть была столь же пресной, как и любовь. Мне нечего было у них взять.

Коляска подкатила к дому, и я вошел в лабораторию. Не стоило труда и выходить отсюда. Только здесь, вдали от людских лиц, мне удавалось подчас забыться. Надо было признать, что они совершили немало поразительных открытий. Вернувшись в Старый Свет, я с удивлением узнал, что Земля, которую я считал неподвижно закрепленной в центре мироздания, вращается вокруг себя самой и вокруг Солнца; самые таинственные явления: молния, радуга и приливы – нашли свое объяснение; было обнаружено, что у воздуха есть вес, который можно измерить; люди уменьшили Землю, зато расширили Вселенную: небо населили новые звезды, астрономы заставили их спуститься на кончик их зрительной трубы; благодаря микроскопу явился невидимый мир; в недрах природы возникли новые силы, их уже начали улавливать. Впрочем, люди были очень глупы, когда так гордились своими открытиями; им не узнать, чем закончится история, ведь все они умрут раньше, но я воспользуюсь их находками, я узнаю все, и в тот день, когда все открытия науки будут сделаны, я буду тут как тут: все они работали на меня. Я смотрел на перегонные кубы, реторты, на недвижные механизмы. Я тронул стеклянную пластину, но она не отозвалась на мое прикосновение: кусочек стекла, подобный другим стеклам, к которым я прикасался все эти пятьсот лет; предметы вокруг меня оставались молчаливыми и безжизненными, словно они были вечны, но стоило всего лишь потереть этот кусок материи, как на его поверхности проступали неведомые силы; за этим видимым покоем бушевала необузданная мощь; в том воздухе, что я вдыхал, и в глубине земли, по которой я ходил, пульсировала тайна: целая невидимая вселенная, более новая и непредсказуемая, чем мои сны, скрывалась под кожей наскучившего мне старого мира. В этих четырех стенах я был свободнее, чем на исхоженных мною улицах, свободнее, чем в американской прерии. Однажды те поблекшие формы и цвета, что держат меня в плену, вспыхнут с новой силой, однажды я взорву это неизменное небо, в котором неизменно отражаются времена года; однажды я увижу изнанку обманчивой декорации. Я не мог даже представить, какое зрелище мне явится в тот миг: мне довольно было знать, что оно окажется новым; возможно, его будет не уловить ни глазом, ни ухом, ни рукой, и в тот миг мне удастся забыть, что эти руки, уши и глаза даны мне навечно; возможно, я и сам для себя стану другим.

На дне реторты остался темный осадок, и Бомпар насмешливо заметил:

– Осечка вышла.

– Это доказывает, что уголь содержал примеси, – отвечал я. – Нужно повторить.

– Мы сто раз повторяли, – возразил он.

– Но мы ни разу не обрабатывали по-настоящему чистый уголь.

Я перевернул реторту и высыпал пепел на стеклянную пластину. Может, это действительно остатки какого-то другого вещества? Или сам уголь обладает минеральной основой? Данных пока недостаточно. Я сказал:

– Надо бы провести эксперимент с алмазом.

Бомпар пожал плечами:

– А как сжечь алмаз?

В глубине лаборатории мирно гудел камин. За окном опускался вечер. Я подошел к застекленной двери. Первые звезды пронзили темную синеву, их еще можно было пересчитать; мириады их еще таились в сумеречном свете, но вот-вот они вспыхнут, а в глубине, за ними, несметное множество других, недоступных нашему слабому зрению; однако первыми зажигались одни и те же; за пять веков небесный свод не изменился, и пять долгих веков на мою голову лилось все то же холодное сияние. Я вернулся к столу, куда Бомпар поставил микроскоп. В гостиных уже любезничали первые завсегдатаи, женщины прихорашивались перед балом, в питейных заведениях раздавались взрывы смеха: для них начинавшийся вечер не был похож на другие. Я приложил глаз к окуляру, взглянул на темно-серый порошок и вдруг ощутил знакомый мне порыв ветра: голос великой бури; он врывался в тихую лабораторию, опрокидывал перегонные кубы, срывал крышу над моей головой, и жизнь моя била в небо как пламя, как крик; я чувствовал ее в моем сердце: оно горело, оно рвалось наружу; жизнь пульсировала в моих ладонях, мне хотелось бить, разрушать, душить, и руки мои вцепились в микроскоп; я отыскал глазами Бомпара:

– Пойдем отсюда.

– Вы хотите выйти из дому?

– Да. Пойдем со мной.

– Мне хочется спать.

– Ты слишком много спишь, – покачал я головой. – У тебя наметилось брюшко. Как грустно стареть!

– По мне, так лучше быть в моей шкуре, чем в вашей, – ответил он.

– Хорошо, что ты сумел смириться с неизбежным. Однако в юности ты был честолюбив.

– Я укрепляю душу тем, – усмехнулся он, – что мне никогда не быть таким несчастным, как вы.

Я накинул плащ и взял шляпу.

– Налей мне вина.

Испытывал ли я жажду? Я ощущал в моем теле мучительную потребность, которая не была ни голодом, ни жаждой, ни вожделением. Я взял из рук Бомпара бокал, мигом осушил и, поморщившись, поставил его на столик.

– Мне понятна твоя тяга к эксперименту, – сказал я. – Несомненно, если бы кто-то утверждал, что он бессмертен, я попытался бы сам удостовериться в этом. Но прошу тебя, перестань портить мое вино мышьяком.

– Да уж будь вы смертны, вы умерли бы уже сотню раз, – ответил он.

– Смирись с тем, что я не умру, – улыбнулся я; улыбки людей я освоил хорошо. – Впрочем, моя смерть была бы для тебя большой утратой: я твой лучший друг.

– Как и я ваш, – заметил он.

Я направился к особняку мадам де Монтессон. Почему мне хотелось вновь взглянуть на их лица? Я знал, что мне нечего от них ожидать. Но мне было невыносимо знать, что они живы под этим небом, а я один заперт в своей могиле.

Мадам де Монтессон сидела с рукоделием у камина, гости теснились возле ее кресла: ничто не изменилось. Марианна де Сенклер разносила кофе, Рише смотрел на нее с простодушным удовольствием; они смеялись и болтали; за прошедшие недели они не заметили моего отсутствия. Я с гневом подумал: ну так я заставлю их заметить мое появление.

Я подошел к Марианне де Сенклер; она невозмутимо подняла на меня глаза:

– Чашечку кофе?

– Спасибо. Не нуждаюсь в вашем снадобье.

– Как вам угодно.

Они смеялись, болтали. Им нравилось быть вместе, и им казалось, что они живы и счастливы; и не было средства разубедить их в этом. Я спросил:

– Вы обдумали наш прошлый разговор?

– Нет. – Она улыбнулась. – Я стараюсь по возможности не вспоминать о вас.

– Вижу, что вы упорствуете в своей ненависти ко мне.

– Я очень упряма.

– Но и я упрям не меньше вас, – ответил я. – Мне сообщили, что ваши собрания весьма интересны. На них выдвигаются самые передовые идеи, и лучшие умы нашего времени пренебрегают здешней старомодной гостиной и группируются вокруг вас…

– Простите, мне нужно разносить кофе.

– Ну так я пойду поболтать с мадам де Монтессон.

– Как вам угодно.

Я облокотился на спинку кресла хозяйки дома; она всегда была ко мне благосклонна: мои колкости забавляли ее. Пока мы перебирали последние придворные и городские сплетни, я перехватил взгляд Марианны де Сенклер; она тотчас отвела глаза, но, хоть она и старалась казаться равнодушной, я знал, что ей не по себе. Я не был на нее сердит, хотя она и ненавидела меня: ведь эта их ненависть или любовь относилась не ко мне, но к лицедею, который был мне безразличен. Беатриче когда-то сказала обо мне: не скупой и не щедрый, не храбрый и не боязливый, не злой и не добрый – я был лишен этих качеств. Я следил глазами за Марианной де Сенклер: она расхаживала по гостиной то туда, то сюда, и в ее небрежной и благородной манере держать себя что-то меня привлекало. Легкая накидка не могла скрыть густой гривы светло-каштановых волос, голубые глаза сияли на разгоряченном лице; нет, я не желал ей зла. Но мне было любопытно узнать, что сделается с ее спокойным достоинством в трудную минуту.

– А сегодня у вас не много народу, – заметил я.

Мадам де Монтессон подняла голову и обвела быстрым взглядом гостиную:

– Из-за ненастной погоды.

– Мне кажется, люди теряют интерес к светской беседе, их будоражат разговоры о политике…

– В моем доме никогда не будет разговоров о политике, – властно сказала она.

– Вы правы, гостиная – это не клуб. Похоже, субботы мадемуазель де Сенклер превращаются в общественные собрания…

– Какие субботы? О чем вы? – воскликнула мадам де Монтессон.

– Разве вы не знаете?

Она меня пробуравила своими маленькими глазками:

– Вам прекрасно известно, что я ни о чем подобном не знаю. Марианна принимает по субботам? С каких это пор?

– Вот уже полгода как у нее проходят блестящие собрания, участники которых хотят разрушить старое общество и построить новое.

– Ах, маленькая скрытница! – сказала она с быстрой усмешкой. – Разрушить старое общество и построить новое, это, должно быть, увлекательно!

Она вновь склонилась над рукоделием, и я отошел от ее кресла. Коротышка Рише, который оживленно разговаривал с Марианной де Сенклер, подошел ко мне.

– Вы поступили низко! – выпалил он.

Я улыбнулся. Он был большерот, с глазами навыкате, и, несмотря на искренность его гнева, попытки сохранить достоинство лишь подчеркивали нелепость его облика. Он мог вызвать только усмешку.

– Вы мне за это ответите, – добавил он.

Я продолжал улыбаться. Он старался задеть меня за живое. Он не знал, что мне не нужно ни защищать чести, ни утолять гнев. К тому же ничто не мешало мне дать ему пощечину, ударить его, свалить с ног. Я не зависел ни от одной из их условностей. Если бы они знали, до какой степени я от них свободен, они бы и впрямь меня стали бояться.

– Прекратите смеяться! – потребовал он.

Он был обескуражен: он не мог предположить, что его выпад обернется таким конфузом. Хоть он и собрался с духом, ему было не вынести моей улыбки.

– Вы так спешите умереть? – спросил я.

– Я спешу освободить мир от вашего присутствия, – выпалил он.

Он даже не отдавал себе отчета в том, что смерть, которой он бросает вызов, скоро падет на его голову; между тем довольно одного моего слова…

– Вы хотите, чтобы мы встретились в пять часов у заставы Пасси? Приведите двух секундантов.

Я добавил:

– Не думаю, что понадобится доктор: я не наношу ран, я убиваю наповал.

– В пять у заставы Пасси.

Он пересек гостиную, что-то сказал Марианне де Сенклер и устремился к выходу; на пороге он остановился, оглянулся на нее и наверняка подумал: возможно, я вижу ее в последний раз. Минутой раньше впереди у него было еще тридцать или сорок лет жизни, а теперь лишь глухая тьма. Он вышел, а я приблизился к Марианне де Сенклер.

– Вам интересна судьба Рише? – спросил ее я.

Она не знала, что отвечать. Ей хотелось испепелить меня гневом, но хотелось и знать, что я скажу.

– Мне интересны все мои друзья.

Тон был ледяным, но я видел, как подо льдом трепещет ее любопытство.

– Он сказал вам, что мы будем биться на дуэли?

– Нет.

– В моей жизни было одиннадцать дуэлей, и всякий раз я убивал моего противника.

Кровь кинулась ей в лицо. Она могла управлять своим прекрасным телом, могла следить за движениями своих глаз и губ, но не умела диктовать своему сердцу: с этим румянцем она казалась очень юной и уязвимой.

– Вы не посмеете убить ребенка! – воскликнула она. – Ведь он ребенок!

Я напрямую спросил:

– Вы любите его?

– Вам-то что до этого?

– Если да, то я позабочусь о том, чтобы он был цел и невредим.

Она посмотрела на меня с тревогой, пытаясь угадать, какое слово могло спасти Рише, а какое – убить, потом сказала с дрожью в голосе:

– Он не мой возлюбленный, но я питаю к нему самую нежную привязанность. Я умоляю вас пощадить его.

– Если я пощажу его, станете ли вы считать меня вашим другом?

– Я буду вам за это очень признательна.

– Чем же вы докажете мне свою признательность?

– Я буду обходиться с вами как с другом. Моя дверь будет открыта для вас каждую субботу.

Я засмеялся:

– Боюсь, что по субботам ваша дверь больше не откроется ни для кого. Кажется, мадам де Монтессон не слишком благосклонно относится к вашим собраниям.

Она вновь покраснела и изумленно посмотрела на меня.

– Мне жаль вас, – сказала она. – Мне вас очень жаль.

В ее голосе была столь искренняя печаль, что я не нашелся что ответить: я оцепенел. Неужели во мне еще оставалось что-то живое? Мне показалось, что именно ко мне обращены ее слова и что именно я их услышал; взгляд ее дотянулся до меня, и оказалось, что под карнавальным костюмом, под маской, под выкованной веками броней я был еще жив, это был я: жалкое существо, которое забавлялось тем, что пакостило ближним; ведь она именно меня жалела – того меня, которого она не знала, но которым я был.

– Послушайте…

Она отошла в сторону, да и что бы я ей сказал? Какой правдой мог я поделиться с ней? Одно было несомненно: я закрыл перед ней двери этого дома, а она жалела меня. Но всем моим объяснениям, да и выпадам тоже, суждено было оставаться фальшивыми.

Я вышел. За порогом стояла чудная ночь; было свежо, сияла луна; улицы были пустынны. Люди попрятались в своих гостиных, в своих мансардах – у себя дома. Я же повсюду оставался чужаком, а дом, где я жил, – лишь временным пристанищем; ни этот век, ни жизнь, бесплодно текшая в моих жилах, не были моими. Я свернул за угол и вышел на набережную; передо мной выступила апсида собора с ее белесыми аркбутанами и статуями, которые процессией спускались с верха крыши; черная холодная река текла между отвесных стен, покрытых плющом, и в глубине вод покоилась полная луна. Я шел, она за мною вслед плыла и в водной глубине, и в глубине небес, она плелась за мной пять долгих сотен лет и взором ледяным все превращала в лед. Я облокотился на каменный парапет: собор стоял в мертвенном свете неумолимо, отстраненно и одиноко, как и я; все люди вокруг нас умрут, а мы с ним пребудем на этой земле. Но однажды и он обратится в груду руин, думал я, и затем от него не останется и следа, а луна будет все так же сиять и я буду так же смотреть на нее.

Я побрел вдоль реки. Может, в эту минуту и Рише смотрел на луну; он смотрел на луну, на звезды и думал: я вижу их в последний раз – и вспоминал каждую улыбку Марианны де Сенклер с мыслью: неужели я и ее видел в последний раз? В страхе и надежде он с нетерпением ожидал утра. И у меня, будь я смертен, сердце колотилось бы, и эта ночь была бы непохожей на другие ночи; этот проблеск на небе был бы знаком, который подает мне смерть, она поджидала бы меня в конце темной набережной. Но нет. Со мной ничего не могло случиться, и эта дуэль была пустой забавой. Повторялась одна и та же ночь, без событий, без радости, без страданий. Все та же ночь, все тот же день, вечно сменявшие друг друга.

Небо белело, когда я вышел к заставе Пасси. Я сел на откосе набережной, в голове звучали ее слова: «Мне жаль вас», и она была права. Одну лишь жалость мог внушить человек, понуро сидящий на откосе в ожидании часа, когда он совершит бессмысленное убийство. По моей воле горели города, целые армии уничтожали друг друга, возникла и пала империя. И вот я сижу здесь и собираюсь убить человека, ничем не рискуя и не испытывая ничего, кроме скуки. Кто же, как не я, был достоин жалости?

Последняя звезда погасла, когда я увидел идущего в мою сторону Рише. Он шел медленно, глядя на свои ноги, мокрые от росы. И вдруг я вспомнил давний час, столь давний, что я считал его канувшим в вечность. Мне было шестнадцать лет, и я туманным утром с копьем наперевес скакал на лошади; доспехи генуэзцев блестели в рассветных лучах, и мне было страшно. И из-за этого страха свет был мягче, а роса свежее, чем в иные утра, и внутренний голос шептал мне: будь отважен; и с тех пор я уже никогда не слышал голоса, полного такой пылкой дружбы. Голос умолк, рассветная свежесть утратилась. Я больше не знал ни страха, ни отваги. Я встал. Рише протянул мне шпагу. Для него в последний раз занималась заря, в последний раз начинали куриться запахи земли. Он был готов умереть и держал свою жизнь на ладони.

– Нет, – сказал я.

Он протягивал мне шпагу, но я оставался недвижен, я не мог шевельнуться… Нет, я не стану драться. Я смотрел на двоих мужчин, шедших следом за Рише.

– Я отказываюсь драться, засвидетельствуйте.

– Почему? – спросил Рише.

Он выглядел обеспокоенным и разочарованным.

– У меня нет охоты драться. Я предпочту принести вам свои извинения.

– Но вы не боитесь меня, – проговорил он удивленно.

– Еще раз повторяю, что приношу вам мои извинения.

Он растерянно стоял передо мной с нерастраченной отвагой в сердце, бесполезной, как моя ненависть, мой гнев и мои желания. В тот миг он, как и я, был один под бескрайним небом, был отлучен от собственной жизни, отброшен назад и не знал, что ему делать. Я отвернулся и быстро пошел прочь. Вдали пропел петух.

Я воткнул конец трости в муравейник и поворошил его; они тотчас засуетились: все, как один, черные, сотни похожих друг на друга муравьев, сотни раз один и тот же муравей; в глубине парка, окружавшего мой загородный дом, они за двадцать лет возвели этот внушительный холм, настолько кишащий жизнью, что даже соломинки в нем казались одушевленными; муравьи сновали во все стороны, они вели себя куда хаотичнее, чем пузырьки, танцующие в моей реторте на огне, и все же у каждого из них был свой упрямый замысел; мне было интересно, есть ли среди них серьезные и беспечные, трудяги и лентяи, или же все они работают с равным тупым усердием. Мне хотелось проследить за каждым из них в отдельности, но они беспрестанно сменяли друг друга в своем чудовищном танце; вот если бы опоясать их красными, желтыми и зелеными нитями…

– И что, вы надеетесь изучить их язык? – спросил Бомпар.

Я поднял голову. Был чудный июльский день, теплый воздух был напоен запахом липы. Бомпар держал в руке розу. Он улыбался.

– Это мое произведение, – с гордостью сказал он.

– Она похожа на все розы.

Он пожал плечами:

– Просто вы ничего в этом не понимаете.

Бомпар ушел. С тех пор как мы перебрались в Креси, он все свободное время занимался прививкой роз. Я снова взглянул на деловитых муравьев, но они меня больше не интересовали. В специальной печи, которую я велел сложить, внутри золотого тигля вот-вот должен был сгореть алмаз, но и это уже не занимало меня. Как бы то ни было, не пройдет и сотни лет, и последний школяр будет знать секрет простых и сложных веществ; у меня в запасе вся протяженность времени… Я лег на спину и потянулся, глядя на небо. Для меня оно было все таким же голубым, как и в прекрасные времена Кармоны, и я по-прежнему чувствовал запахи роз и липы. И все же я снова упущу весну, так и не прожив ее; подле меня только что явилась миру новая роза, а дальние поля были усеяны снегом цветущих миндальных деревьев; я же, чужак и тут и там, пересекал эту пору цветения как мертвец.

– Месье! – Бомпар опять возник передо мной. – Вас спрашивает какая-то дама; она прибыла в коляске из Парижа и хочет говорить с вами.

– Дама? – удивленно переспросил я.

Я встал, отряхнул одежду от приставших травинок и направился к дому. Хоть час да убью. В тени раскидистой липы в плетеном кресле сидела Марианна де Сенклер. На ней было полотняное платье в лиловую полоску, ненапудренные локоны падали на плечи. Я склонился перед ней:

– Какой сюрприз!

– Я вам не помешаю?

– Конечно нет.

Я не забыл звук ее голоса. «Мне жаль вас». Она произнесла тогда эти слова, и мой бестелесный призрак обратился в человека из плоти; теперь этот жалкий и преступный человек стоял перед ней. Что было в глазах ее: ненависть, презрение или жалость? Болезненный стыд, сжимавший мне сердце, означал, что она видела меня без прикрас. Она огляделась вокруг.

– Прекрасный парк, – заметила она. – Вам нравится жить за городом?

– Мне нравится жить вдали от Парижа.

После небольшой паузы она проговорила с легкой дрожью в голосе:

– Мне давно хотелось повидаться с вами. Я хотела поблагодарить вас за то, что вы пощадили Рише.

Я резко ответил:

– Не благодарите. Я сделал это не ради вас.

– Не имеет значения. Вы поступили великодушно.

– Великодушие тут ни при чем, – с досадой возразил я.

Меня раздражало, что она, как и все прочие, может обмануться, глядя на этот чуждый мне образ, созданный моими поступками.

Она улыбнулась:

– Мне кажется, даже совершая доброе дело, вы стараетесь объяснить его дурными намерениями.

– Может, вы думаете, что я разоблачил вас перед мадам де Монтессон с добрыми намерениями? – спросил я.

– О, я не утверждаю, что вы не способны и на низость, – ровным голосом ответила она.

Я озадаченно ее разглядывал; сейчас она казалась много моложе, чем тогда, в гостиной мадам де Монтессон, и много прекраснее. Что ее привело сюда?

– Так вы не держите на меня зла?

– Нет, вы оказали мне услугу, – весело сказала она. – Я не намеревалась оставаться всю жизнь в рабстве у старой самодурки.

– Тем лучше. Представьте себе, я испытывал почти угрызения совести.

– И напрасно. Моя жизнь стала намного интереснее.

Мне послышался вызов в ее словах, и я сухо спросил:

– Вы пришли, чтобы дать мне отпущение грехов?

Она покачала головой:

– Я пришла, чтобы поговорить с вами об одном проекте…

– О проекте?

– Мы с друзьями уже давно говорим о создании свободного университета, который восполнил бы недостатки государственного образования; мы считаем, что развитие научной мысли могло бы оказать большое влияние на политический и общественный прогресс…

Она говорила мягко, без напора; умолкнув, она протянула мне тетрадь, которую держала в руке.

– Наши мысли изложены здесь, – сказала она.

Я взял в руки тетрадь, открыл ее; записи начинались с довольно длинных рассуждений о преимуществах экспериментального метода, а также о моральных и политических последствиях, которые вызовет его распространение; далее излагалась программа работ будущего университета; в заключение несколько страниц, написанных с пылкой убежденностью, провозглашали рождение нового мира. Я положил тетрадку на колени.

– Это ваше сочинение?

Она робко улыбнулась:

– Да.

– Восхищен вашей верой, – сказал я.

– Одной веры недостаточно. Нужны сподвижники и средства. Большие средства.

Я засмеялся:

– Так вы пришли просить у меня денег?

– Да. Мы открыли подписной лист, и я надеюсь, что вы станете нашим первым благотворителем. Но еще более нам хотелось бы, чтобы вы возглавили кафедру химии.

Помолчав, я спросил:

– Но почему вы обратились именно ко мне?

– Вы богаты, – ответила она. – И вы ведете научную работу: все говорят о ваших исследованиях свойств угля.

– Но вы же знаете меня, – сказал я. – Вы часто упрекали меня в ненависти к людям. Как вам пришло в голову, что я соглашусь помогать вам?

Лицо Марианны оживилось, глаза блеснули.

– Я мало знаю вас, – ответила она. – Вы можете отказать, но можете и согласиться: я решила попытать счастья.

– Но с чего бы мне соглашаться? Чтобы загладить мою вину перед вами?

Она выпрямилась:

– Я же сказала вам: вы ни в чем не виноваты.

– Тогда ради удовольствия сделать вам приятное?

– Из интереса к науке и человечеству.

– Мне интересна наука лишь в той мере, в какой она бесчеловечна.

– Я не понимаю, как вы смеете ненавидеть людей! – сказала она резко. – Вы богаты, учены, свободны, можете делать все, что вам заблагорассудится, в то время как большинство людей несчастны, необразованны, обречены на безрадостный труд, а вы никогда не пытались им помочь: это они должны вас ненавидеть.

Столько страсти было в ее голосе, что мне захотелось с тем же пылом возразить ей, но как сказать ей правду? Я ответил:

– Думаю, что в глубине души я им завидую.

– Вы?

– Так или иначе, они живут, а мне вот уже много лет не удается ощутить себя живым.

– Ах, – проговорила она взволнованно, – я знала, что вы были очень несчастны.

Я резко поднялся.

– Прогуляемся по парку, коль скоро он вам понравился.

– С удовольствием.

Она взяла меня под руку, и мы пошли вдоль ручья, в котором плескались золотые рыбки.

– Даже в такой чудный день вы не чувствуете себя живым? – Кончиками пальцев она прикоснулась к одной из роз, выведенных Бомпаром. – Вам все это безразлично?

Я сорвал розу и протянул ее ей:

– Мне хотелось бы видеть ее у вас на груди.

Она улыбнулась, взяла цветок и долго вдыхала его аромат.

– Она с вами разговаривает, верно? Что она вам сказала?

– Что жизнь прекрасна, – весело отвечала она.

– А мне она не говорит ничего, – сказал я. – Мир вокруг меня безмолвен.

Я впивался взглядом в шафранно-желтую розу, но слишком много роз было в моей жизни, слишком много весен.

– Просто вы не умеете его слушать.

Несколько шагов мы прошли в молчании; она смотрела на деревья, на цветы, и, как только она отводила от меня взгляд, мне казалось, что жизнь покидает меня. Я начал разговор:

– Мне любопытно, что вы думаете обо мне.

– Я передумала о вас много дурного.

– Почему же ваше мнение изменилось?

– То, как вы поступили с Рише, заставило меня взглянуть на вещи иначе.

Я пожал плечами:

– Это был просто каприз.

– Я не считала вас способным на такого рода капризы.

Мне казалось, я обманываю ее, и я испытывал неловкость, но сказать правду было невозможно.

– Вы заблуждаетесь, приписывая мне великодушие.

Она засмеялась:

– Я не так уж глупа.

– И все же вы хотите увлечь меня благотворительными проектами.

Кончиком туфли она поддела маленький камешек, и он покатился вперед; она молчала.

– Ну, – продолжал я, – что вы думаете: дам я вам деньги или откажу? Как вы полагаете? Да или нет?

Она серьезно посмотрела на меня:

– Не знаю. Вы свободны в своем выборе.

Я снова был задет за живое. Верно, я был свободен; все прожитые мною века умирали на пороге этого мгновения, которое засверкало под голубым небом так ново и неожиданно, будто моего громадного прошлого не было и в помине, и я дам Марианне ответ, который не коренится ни в одном мгновении моей забытой жизни: это я, я сам делаю выбор; сейчас я разочарую Марианну или удовлетворю ее желание.

– Вы ждете ответа прямо сейчас?

– Как вам будет угодно, – ответила она с холодком.

Я смотрел на нее: разочарованная или удовлетворенная, она выйдет за ворота парка, и мне придется снова залечь у муравейника…

– Когда вы дадите ответ? – спросила она.

Я колебался. Я хотел сказать: «Завтра», чтобы снова ее увидать, но я этого не сделал; ведь, когда она была рядом со мной, говорил и действовал именно я, я сам, а я знал, что мне будет стыдно, если я воспользуюсь ситуацией для удовлетворения своих желаний.

– Сию минуту, – сказал я. – Будьте любезны немного подождать.

Когда я вернулся к Марианне, в руках у меня был вексель; я протянул ей бумагу, и кровь бросилась ей в лицо.

– Да тут целое состояние! – воскликнула она.

– Это не все мое состояние.

– Но все же немалая его часть…

– Разве вы не сказали мне, что вам потребуется много денег?

Она посмотрела на бумагу, затем мне в лицо:

– Я не понимаю.

– Вы и не можете понять всего.

Она продолжала в оцепенении стоять передо мной. Я заметил:

– Уже поздно. Вам пора возвращаться. Нам нечего больше сказать друг другу.

– У меня есть еще одна просьба к вам, – медленно проговорила она.

– Вы ненасытны.

– Ни друзья мои, ни я не очень сведущи в делах. Мне кажется, у вас есть опыт обращения с финансами. Помогите мне организовать наш университет.

– Вы просите меня об этом в своих интересах или в моих?

Она показалась растерянной.

– И в моих, и в ваших, – отвечала она.

– А чего больше?

Она замялась, но она так любила жизнь, что доверяла истине.

– Я думаю, что в день, когда вы решитесь выйти из вашей скорлупы, многое для вас изменится…

– Почему я интересую вас? – допытывался я.

– Вам непонятно, что вызывает интерес к вам?

Мы молча стояли друг против друга.

– Я подумаю, – ответил я, – и дам вам мой ответ.

– Мой адрес: улица Сизо, двенадцать. Сейчас я живу там. – Она протянула мне руку. – Спасибо.

– Улица Сизо, двенадцать, – повторил я. – Это вам спасибо.

Она села в коляску, колеса зашуршали по гравию. Обхватив руками ствол старой липы, я прижимался к шершавой коре. Неужели я снова живу? – подумал я с надеждой и тревогой.

В дверь постучали, и вошла Марианна; она подошла к моему письменному столу.

– Все еще за работой? – спросила она.

Я улыбнулся:

– Как видите.

– Похоже, вы за весь день не отошли от стола.

Я что-то пробормотал.

– И конечно, забыли позавтракать! Так вы подорвете свое здоровье.

Она озабоченно смотрела на меня, и мне стало стыдно: не есть, не спать, отдать почти все свое состояние и время – для меня и для нее означало разные вещи, я лгал ей.

– Если бы я не пришла, вы просидели бы за работой всю ночь, – заметила она.

– Когда я не работаю, меня одолевает скука, – ответил я.

Она засмеялась:

– Не пытайтесь оправдаться. – Она отодвинула ворох лежащих передо мной бумаг. – Довольно. Вам теперь следует пообедать.

Я с сожалением обвел взглядом заваленный документами стол, наглухо завешенные плотными шторами окна и толстые стены: мой парижский дом превратился в центр разработки плана будущего университета; передо мной стояли четкие задачи, и мне было хорошо в моем кабинете; пока я был тут, мне и в голову не приходило покидать его: а зачем?..

– Куда бы мне пойти? – спросил я.

– Возможностей много…

У меня вырвалось:

– Отобедайте со мной.

– Меня ждет Софи, – в раздумье сказала она.

– Пусть подождет.

Она взглянула на меня; на губах ее мелькнула улыбка, и она кокетливо спросила:

– А это в самом деле доставило бы вам удовольствие?

Я пожал плечами; я желал ее присутствия, просто чтобы убить время и чувствовать себя живым, – как я мог ей это объяснить? Слова подведут меня: они скажут либо слишком много, либо недостаточно. Мне хотелось быть с ней чистосердечным, но чистосердечие было для меня непозволительно. Я коротко ответил:

– Конечно.

Она была несколько разочарована, но все же приняла решение:

– Ну так ведите меня в новый кабачок, о котором все говорят; похоже, там можно славно пообедать.

– К Дагорно?

– Ну да.

Глаза ее блестели: она всегда знала, куда идти и что делать, у нее всегда были неутоленные желания и любопытство, и, если бы я мог всю жизнь следовать за ней, я больше не был бы себе в тягость. Мы вышли на улицу, и я спросил:

– Пойдем пешком?

– Непременно, – сказала она. – Так чудно светит луна.