Текст книги "Все люди смертны"

Автор книги: Симона де Бовуар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

– Бунт подавлен, монсеньор! Нечисть вымели из города! – выкрикнул капитан моей стражи, войдя в мою спальню.

Во дворце раздавались радостные крики и лязг оружия; по каменной лестнице поднимались мои спасители – Альбоцци, Фераччи, Винченцо Черный; кони ржали под моими окнами, и я понимал, что копыта их в крови.

– Остановите побоище! – приказал я. – Погасите пожары и оставьте меня одного!

Затворив дверь, я прижался лбом к оконному переплету: в сияющем небе, будто заря, поднимался громадный гриб черного дыма: пылали дома ткачей, в этих домах горели их жены и дети.

Поздно ночью я отошел от окна и покинул дворец; небо потемнело, стихли дикие выкрики солдат и конский топот.

В начале квартала ткачей был выставлен караул; развалины дымились, на опустевших улицах валялись трупы: женщины с пронзенной грудью, дети, погибшие под конскими копытами; среди развалин виднелись обугленные трупы. Поворачивая за угол, я услышал жалобный вой. В небе сияла почти полная луна, где-то вдали выла собака над мертвым хозяином.

«Какая польза? Кому?»

Танкред насмехался надо мной из глубин прошлого.

Мы зароем трупы, восстановим дома; я дарую ремесленникам прощение долгов; весной, как всегда, зацветет миндаль, и на мирных улицах будут стучать ткацкие станки. Но в сердце моем останется пепел.

– Отчего вы печальны, – спросила Лаура, – ведь у вас есть все, чего бы вы ни пожелали?

Ночь я провел в ее объятиях: теперь дни казались мне слишком долгими, а все ночи я спал. Засыпая у нее на груди, я хотел раствориться в молочной истоме ее тела, но свет уже резал глаза, и до меня донесся живой гомон улиц; проснувшись, я заскучал и вскочил с кровати.

– А что можно желать?

– На свете столько всего… – вздохнула она.

Я рассмеялся. Мне нетрудно было бы осыпать ее подарками. Но я не любил ее. Я никого не любил. Одеваясь, я с трудом держался на ногах, как в тот день, когда схоронил Катерину и с ней все свои надежды. Изо дня в день одно и то же, думал я. Без конца. Наступит ли день, когда я пробужусь в ином мире, где даже вкус воздуха будет другим?

Покинув спальню, я вышел из дворца. Это был все тот же мир, та же Кармона с ее розовыми мостовыми и коническими печными трубами. Новые статуи стояли на прежних местах; я понимал, что они прекрасны, но я также понимал, что они столетиями пребудут неподвижными там, где их воздвигли, и они казались мне такими же древними и чужими, как мраморные венеры, найденные в земле. Жители Кармоны проходят рядом с ними, не глядя: они не смотрят ни на памятники, ни на фонтаны. Так для чего нужны эти резные камни? Я миновал крепостные стены. Кому нужна Кармона? Она незыблемо возвышается на скалистом холме во времена войн, мира, чумных эпидемий и бунтов; в Италии есть добрая сотня городов, что стоят на своих скалах, надменные и бесполезные. Кому нужны полевые цветы и небо? Выдалось славное утро, но крестьяне, не разгибавшие спин, не смотрели вверх. А я за двести лет устал глядеть на неизменно те же небеса.

Несколько часов я шел куда глаза глядят. Все, чего бы я ни пожелал… Я повторял эти слова, но у меня так и не зародилось ни малейшего желания. Как далеко ушло то время, когда я ощущал вес каждого зернышка в своей горсти.

Я внезапно остановился; за оградой, где кудахтали куры, женщина, склонившись над чаном, полоскала белье, а под миндальным деревом сидела совсем маленькая девочка, заливаясь смехом; земля была усыпана белыми лепестками, и малышка, темноволосая, с большими печальными глазами, сжав в кулачке лепестки, жадно тащила их в рот. Я подумал: ее глаза впервые видят, как цветет миндаль.

– Какая славная девочка, – сказал я. – Ваша дочка?

– Да. Она худенькая.

– Надо лучше кормить ее, – заметил я, бросая на колени ребенка кошелек.

Женщина с неприязнью посмотрела на меня, и я удалился, так и не увидев ее улыбки; девчушка – та улыбалась, но улыбка была адресована не мне; для этого она не нуждалась в моем присутствии. Я поднял голову. Надо мной было новое синее небо, деревья в цвету сияли как в тот день, когда я нес на плече Сиджизмондо. Мир заново рождался в глазах ребенка. Я вдруг подумал: у меня будет ребенок, мой ребенок.

Через десять месяцев Лаура произвела на свет красивого крепкого мальчика; я тотчас отправил ее в замок в окрестностях Вилланы: я не намеревался ни с кем делить сына.

Пока кормилицы растили малыша, я страстно обдумывал будущее Антонио. Прежде всего я установил мир, мне хотелось, чтобы сын никогда не изведал кровавой тщеты войны. Флоренция с давних пор требовала вернуть порт Ливорно: я согласился сделать это. В Ривеле взбунтовался народ, тамошний князь умолял меня о помощи, суля подчинить город моей власти: я отказал.

На холме напротив Кармоны начали строить мраморную виллу и разбивать сад; я призвал ко двору художников и ученых; я собрал картины, статуи, обширную библиотеку: воспитанием Антонио занялись лучшие люди нашего времени; я присутствовал на уроках, а физическими упражнениями руководил лично. Это был красивый ребенок, на мой взгляд, несколько щуплый, но крепкий. В семь лет он умел читать и писать по-итальянски, по-французски и на латыни; он плавал, стрелял из лука и ловко правил маленькой лошадкой.

Ему были необходимы сверстники, которые разделяли бы с ним занятия и досуг; я собрал вокруг него самых красивых и одаренных детей в Кармоне. Я приказал поселить во дворце и ту хрупкую смуглую девочку, сидевшую под цветущим миндальным деревом; ее звали Беатриче; она росла, сохраняя тот же смех, то же личико; в играх она вела себя как мальчишка, и Антонио предпочитал именно ее всем своим приятелям.

Как-то ночью мне не спалось – в ту пору я нередко скучал, даже во сне, и я спустился в сад. Стояла безлунная ночь, теплая, благоуханная, с падающими звездами; сделав несколько шагов по песчаной аллее, я заметил пару, шедшую по лужайке, держась за руки; поверх длинных ночных рубашек висели цветочные гирлянды; Беатриче вплела в волосы вьюнок, а к груди она прижимала плотный цветок магнолии. При виде меня они застыли на месте.

– Что вы здесь делаете? – спросил я.

– Прогуливаемся, – ответила Беатриче чистым голоском.

– И часто вы прогуливаетесь здесь в этот час?

– Он – в первый раз.

– А ты?

– Я? – Она дерзко взглянула на меня. – Я каждую ночь вылезаю через окно.

Эти двое стояли передо мной, провинившиеся подростки, в своих украшенных цветами рубашках, скрывавших босые ноги, – у меня вдруг защемило сердце. Я дал им дни солнца, праздник, смех, игрушки, сласти, картинки, а они втайне сговариваются между собой, чтобы вкусить сладость ночей, которой я не дал им.

– А что вы скажете насчет прогулки верхом? – спросил я.

У них заблестели глаза. Я оседлал своего коня, посадил Антонио перед собой, а Беатриче на круп, ее ручки обхватили мою талию; мы галопом спустились с холма, галопом пересекли долину, и звезды падали над нашими головами; дети вскрикивали от радости. Я прижал к себе Антонио.

– Не стоит впредь покидать замок украдкой. Вообще не стоит ничего делать украдкой. Чего бы ты ни захотел, проси меня: ты это получишь.

– Да, отец, – послушно согласился он.

Назавтра я подарил обоим по лошади, и нередко в теплые ночи я звал их проехаться вместе со мной. Я велел построить барку с оранжевыми парусами, чтобы мы могли вместе плавать по озеру Вилламоза, на берегу которого мы в летние месяцы нередко спасались от невыносимой жары. Я умудрялся предупреждать все их желания. Когда они уставали от игр, плавания, скачек, бега, я усаживался рядом с ними в теплой тени пиний и рассказывал им разные истории. Антонио без конца расспрашивал меня о прошлом Кармоны; он с изумлением смотрел на меня.

– А я, что буду делать я, когда вырасту? – порой задавал он вопрос.

– Все, что захочешь, – со смехом отвечал я.

Беатриче ничего не говорила, она слушала с непроницаемым видом. Это была маленькая диковатая девочка с длинными, как паучьи лапки, ногами. Ее влекло запретное; она где-то пропадала часами, потом оказывалось, что она забралась на крышу, или заплыла на середину озера, или шлепала в коровнике по навозу, или замерла на дереве над тропой, чтобы вскочить на необузданную лошадь.

– Какая забавная девчушка! – говаривал я, проводя по ее волосам.

Она непокорно мотала головой, ей не нравилось, когда я вскользь прикасался к ней; стоило мне склониться, чтобы поцеловать ее, она отскакивала и с достоинством протягивала мне руку.

– Тебе здесь не нравится? Ты несчастна?

– Да нет.

Она и не подозревала, что могла бы жить в другом месте, стирать белье, полоть огород, но когда я видел, как она склоняется над толстой книгой или лезет на дерево, то с гордостью говорил себе: это я определил ее судьбу. А еще мое сердце радостно билось, когда смеялся Антонио; мне он обязан жизнью, мне он обязан миром, твердил я.

Антонио любил жизнь и мир; он любил сады, озера, утра, весны, летние ночи, а еще картины, книги, музыку; в шестнадцать лет он почти сравнялся в эрудиции со своими наставниками, он сочинял стихи и пел, аккомпанируя себе на виоле. Не меньше ему нравились бурные развлечения: охота, состязания на копьях, турниры; я не смел оберегать его в таких случаях, но у меня пересыхало во рту, когда я видел, как он ныряет в озеро с вершины утеса или вскакивает на необъезженного жеребца.

Однажды вечером, когда я сидел за книгой в библиотеке Вилламозы, отворилась дверь и Беатриче стремительно подошла ко мне; это меня удивило, так как она никогда не заговаривала со мной первой. Мне бросилась в глаза ее бледность.

– Что случилось?

Ее пальцы вцепились в платье; казалось, у нее в горле комок; наконец она выговорила:

– Кажется, Антонио тонет.

Я бросился к выходу; она шепнула вслед:

– Он хотел переплыть озеро, но назад не вернулся. Мне не под силу спасти его.

Через минуту я уже был на берегу; сорвав с себя одежду, я кинулся в воду; было еще светло, и вскоре я различил темное пятно посреди озера. Антонио лежал на спине; завидев меня, он вздрогнул и закрыл глаза.

Когда я дотащил его до берега, он был без сознания; подстелив плащ, я принялся энергично растирать его тело; я чувствовал, как тепло моих рук оживляет, ощущал под ладонью мускулы юного тела, нежную кожу, еще не окрепшие кости, мне казалось, будто я заново создаю это тело. У меня пронеслась волнующая мысль: я всегда буду рядом, чтобы избавить тебя от горестей. Нежно я нес на руках сына, которому во второй раз даровал жизнь.

Беатриче стояла на пороге, прямая, неподвижная, по щекам ее струились слезы.

– Он спасен, – сказал я. – Не плачьте.

– Я понимаю, что он спасен, – ответила она.

Она смотрела на меня, и в глазах ее была ненависть.

Я уложил Антонио в постель. Беатриче последовала за мной в спальню; придя в себя, он уставился на нее.

– Мне не удалось переплыть озеро, – прошептал он.

Она наклонилась к нему и пылко заверила:

– Ты переплывешь его завтра.

– Нет! – отрезал я. – Вы что, с ума сошли? – Наклонившись к лежащему Антонио, я потребовал: – Поклянись, что больше не попытаешься сделать это.

– О отец!

– Обещай мне! Ради всего того, что я для тебя сделал, ради любви ко мне обещай мне это!

– Хорошо, – выдохнул он. – Клянусь вам.

Он закрыл глаза. Беатриче повернулась и медленно вышла из спальни. Я остался возле него и долго разглядывал гладкие щеки, нежные веки и лицо. Я спас любимое дитя, но я не мог помочь ему переплыть озеро. Может, Беатриче не зря плакала… С внезапной тревогой я подумал: долго ли еще он будет повиноваться мне?

У подножия кипарисов и тисов, на розовых террасах трепетало лето; оно сверкало в чашах мраморных водоемов, струилось в складках шелковых платьев, его запах приподнимал золотистые груди Элианы. Голос виолы, затерянной в грабовых аллеях, пронзил тишину; в тот же миг над чашами водоемов взметнулись струи живой воды.

– О-о!

Вдоль балюстрады пробежал гул, женщины захлопали. Из сердца пылающей земли взметнулись к небу тонкие хрустальные трубы, по дремавшей водной глади пробежала рябь; все ожило; это была проточная свежая вода.

– О! – воскликнула Элиана, обдав меня благовонным дыханием. – Да вы просто волшебник!

– Ну вот еще, – откликнулся я. – Это водяные струи.

Вода ниспадала в каскад раковин, она рокотала и смеялась, и этот смех отдавался в моем сердце сухими упругими толчками: фонтаны!

– Каскад! Бьянка, смотри, каскад!

Антонио дотронулся до пухлого плеча молодой женщины; я взглянул на его лицо, сияющее от удовольствия, и смешок стих. Вовсе не ничтожные струи воды были сотворены мною; я сотворил эту жизнь, эту радость. Антонио был красив – искрящиеся материнские глаза и надменный профиль Фоски. Он не отличался крепостью сложения, характерной для мужчин в то время, но тело его было проворным и гибким. Он ласкал податливое плечо, улыбался радостному шуму воды. Это был славный день.

– Отец, – сказал он, – я успею сыграть в мяч?

Я улыбнулся:

– Кто отмеряет твое время?

– Но ведь посланцы из Ривеля дожидаются, когда мы их примем?

Я взглянул на горизонт, где уже начала провисать небесная синь: скоро она сольется с розовой землей. Я подумал: а ведь у него каждое лето на счету; неужели пропадет такой дивный вечер?

– Ты в самом деле хочешь принимать их вместе со мной?

– Разумеется. – На юном лице проступило упрямое выражение. – Я даже прошу вас о милости.

– Считай, что она тебе дарована.

– Позвольте я приму их сам.

Я поднял веточку кипариса и переломил ее.

– Сам? Почему?

– Вы говорили, что разделите со мной власть, – залившись краской, проговорил Антонио. – Но ведь вы никогда не позволяете мне принимать решения. Значит, это лишь игра?

Я скрипнул зубами. В безоблачной сини вдруг проступила тяжесть грозового неба.

– Тебе недостает опыта, – бросил я.

– Так что, мне надо ждать, пока не пройдет пара столетий?

В глазах Антонио сверкнул тот же огонек, что некогда у Танкреда.

– Я охотно передам тебе власть, – сказал я, положив руку ему на плечо. – Она тяготит меня. Но поверь, от нее одни заботы.

– Этого-то мне и нужно! – резко парировал Антонио.

– А я пекусь о твоем счастье. Разве ты не наделен всем тем, чего только можно желать?

– Но к чему мне давать все это, если вы запрещаете мне что-либо делать?! Отец, вы никогда не смирились бы с подобным существованием! – настойчиво сказал он. – Меня научили рассуждать, думать – и зачем, если я должен слепо разделять ваше мнение? Разве я укреплял свое тело упражнениями лишь для псовой охоты?

– Понимаю… Ты хочешь, чтобы это приносило пользу.

– Да.

Как ему объяснить, что это никогда не приносит пользы? Дворцы, акведуки, новые здания, крепости, покоренные города – все это ничто. Он распахнет свои звездные глаза и скажет: «Но я вижу все это, оно существует». Быть может, для него оно и существует. Я отбросил сломанную ветку. При всей моей любви, помочь ему было невозможно.

– Поступай как хочешь, – сказал я.

Лицо его просветлело.

– Спасибо, отец!

Он умчался. Его белый камзол сверкнул на фоне темной листвы ив. Теперь он хотел взять жизнь в свои руки – юные и неумелые, но возможно ли поместить эту жизнь в оранжерею, чтобы растить ее в безопасности?.. Придушенная, связанная, она утратит сияние и аромат. В три прыжка он взлетел по лестнице и скрылся в доме; он несся по мраморным залам, и я его уже не видел. Когда-нибудь все сделается ему безразличным, но его уже больше не будет на свете. Останутся те же темные деревья под тем же небом, будет тот же никчемный шепот и смех воды, но ни на земле, ни на небе, ни в воде не останется ни малейшего следа Антонио.

Подошедшая Элиана взяла меня за руку.

– Пойдем к каскаду, – предложила она.

– Нет.

Отвернувшись от нее, я направился к вилле. Мне хотелось увидеть Беатриче: только с ней одной я мог говорить и улыбаться, не думая о том, что однажды ей предстоит умереть.

Я отворил дверь библиотеки; она читала, присев на краешек дубового стола; я разглядывал ее внимательный профиль; она читала, я для нее не существовал. Ее однотонное платье, гладкая кожа, темные волосы казались твердыми и холодными, как доспехи. Я подошел к ней:

– Все читаешь?

Она подняла глаза, нисколько не удивившись; ее было трудно застать врасплох.

– Столько книг…

– Слишком много, и слишком мало.

На полках лежали тысячи манускриптов; вопросы, проблемы; понадобятся века, прежде чем узнаешь ответ. Зачем упорствовала она в этом безнадежном деле?..

– Вы очень бледны. Лучше взглянули бы на мои восхитительные фонтаны.

– Я это сделаю ночью, когда сад опустеет.

Она провела тыльной стороной ладони по исписанной странице, явно дожидаясь, когда я уйду, а я не мог придумать, что сказать ей. И все же ей требовалась помощь, а я мог помочь ей куда скорее, чем эти незавершенные книги. Но как дать ей то, чего она не желает просить?

– Не хотите ли отвлечься от книг? Я хотел бы кое-что показать вам.

В конце концов, просить всегда приходилось мне. Она молча встала, улыбнувшись, – беглая улыбка, не осветившая глаза. Ее лицо выглядело таким жестким и худым, что все считали ее дурнушкой. Безмолвно мы прошли по длинным коридорам.

– Смотрите, – сказал я, открывая дверь.

Из комнаты пахнуло пылью и гвоздикой, запахи необычного прошлого на этой новой вилле. Занавеси были приспущены, в желтом свете купались сундуки с заклепками, скатанные ковры, кипы шелковых и парчовых тканей.

– Это доставлено с Кипра, – пояснил я. – Утром пришел корабль.

Я открыл сундук, выпустив наружу сияние драгоценных камней и золотых и серебряных украшений.

– Выбирайте.

– Что? – спросила она.

– Все, что вам нравится. Взгляните на эти пояса и ожерелья. Не хотите сшить платье из этого алого шелка?

Запустив руку в сундук, она позвенела драгоценными украшениями и оружием из дамасской стали.

– Нет, мне ничего не хочется.

– Вам очень пойдут эти украшения.

Она с недовольным видом бросила колье в сундук.

– Вы не хотите понравиться?

В ее глазах блеснул огонек.

– Я хочу нравиться такой, какая есть.

Я закрыл сундук. Она была права. Какой смысл? Такой, какая она есть – в строгом наряде, без румян, с забранными сеткой волосами, – она мне и нравилась.

– Тогда выберите ковер для своей комнаты, – предложил я.

– Мне этого не нужно.

– А что же вам нужно? – нетерпеливо бросил я.

– Я не люблю роскоши, – объяснила она.

Я схватил ее за руку. Мне хотелось вонзить ногти в ее тело. Двадцать два года! И она судит, решает, она чувствует себя в мире как дома, будто живет здесь уже не один век. И она судит меня.

– Идемте.

Я привел ее на террасу. Жара спала, доносилось пение воды.

– Я не больше вашего люблю роскошь, – заговорил я. – Эту виллу я велел возвести для Антонио.

Беатриче облокотилась на нагретые камни балюстрады.

– Она слишком большая.

– Почему слишком? Ограничений не существует.

– Это расточительство.

– А почему бы не тратить деньги? Для чего они еще нужны?

– Вы не всегда так рассуждали, – заметила она.

– Правда, – согласился я.

Я ссудил деньги суконщикам; жители Кармоны скопили состояния; одни работали столь же рьяно, как в прежние времена, чтобы богатеть, другие – прожигали жизнь в нелепом разврате. Прежде в Кармоне были суровые и простые нравы; теперь же что ни ночь случались бурные стычки; мужья мстили кинжалом за поруганных жен, отцы за похищенных дочерей; они нарожали столько детей, что те, в свою очередь, пополнили ряды бедняков. Я построил больницы, и люди стали жить дольше, чем в прежние времена, но, как и раньше, все заканчивалось смертью. Теперь в Кармоне насчитывалось двести тысяч жителей, и люди не были ни лучше, ни счастливее, чем раньше. Их стало больше, но каждый переживал свои радости и печали в одиночку. Жизнь Кармоны была столь же наполненной как в те времена, когда меж старых крепостных стен размещалось двадцать тысяч жителей.

– Ответьте мне, двести тысяч жителей – это лучше, чем двадцать? – внезапно спросил я. – Для чего это нужно?

Она задумалась.

– Какой странный вопрос.

– Для меня он возникает сам собой.

– A-а, для вас возможно, – сказала она.

Беатриче рассеянно окинула взглядом горизонт, она стояла довольно далеко от меня, но я, как всегда в ее присутствии, ощутил во рту горьковатый привкус. В воздухе роились белые пятнышки мотыльков. Мне хотелось бы думать, что она подобна этим насекомым-однодневкам, но она была столь же живой и реальной, как я сам; для нее это зыбкое существование имело более весомое значение, чем моя собственная судьба. В молчании мы долго созерцали каскад водяных струй, недвижный и текучий занавес, что ниспадал из раковины в раковину, где плясали белые пенные завитки; все та же и вечно иная пена.

Внезапно на верхней площадке появился Антонио; в глазах Беатриче вспыхнуло пламя. Почему она глядела с таким пылом на него? Он не любил ее.

– Чего хотят эти беженцы? – спросил я.

Антонио с серьезным видом посмотрел на меня, в горле его что-то дрогнуло.

– Хотят, чтобы мы помогли им захватить Ривель.

– A-а… И что ты ответил?

– Я поклялся, что не пройдет и месяца, как Ривель будет принадлежать нам.

Повисло молчание.

– Нет, – произнес я. – Мы не станем вновь развязывать войну.

– Так, значит, решаете вы! – с ожесточением воскликнул Антонио. – Скажите правду: я никогда не буду править Кармоной?

Я посмотрел на недвижное небо. Время остановилось. Когда-то Танкред выхватил свой кинжал, и я убил его; этот тоже желал моей смерти.

– Ты хочешь, чтобы твое правление началось с войны?

– Ах, – откликнулся Антонио, – сколько нам еще вязнуть в этом вашем мире?

– Чтобы добиться этого мира, мне потребовалось немало времени и средств, – заметил я.

– И зачем он нужен?

Фонтаны тянули свою нелепую песню. Если они более не услаждают сердце Антонио, зачем они нужны?

– Мы живем в мире, – снова заговорил Антонио. – В этих словах заключена вся наша история. Мятежи в Милане, войны в Неаполе, бунты в городах Тосканы – мы ни во что не вмешиваемся. Что бы ни происходило в Италии, Кармоны будто не существует. К чему же тогда наши богатства, наша культура и мудрость, если мы торчим на своей скале точно гриб-переросток?!

– Понимаю, – откликнулся я. Я давно уже понял это. – А что даст война?

– Вы спрашиваете?! Мы получим порт и дороги, ведущие к морю. Кармона сравняется в могуществе с Флоренцией.

– Ривель некогда был наш, – заметил я.

– Но на этот раз мы сохраним его за собой.

– Мандзони могущественны. Беглецы не найдут пособников в Ривеле.

– Они рассчитывают на поддержку герцога Анжуйского, – сообщил Антонио.

Кровь бросилась мне в лицо.

– Мы не станем призывать французов на наши земли!

– Почему? Другие прежде звали их. И снова призовут, и быть может, против нас.

– Вот поэтому Италии вскоре не станет. Мы уже не столь сильны, как в прежние времена, – сказал я, положив руку ему на плечо. – Страны, которые мы называем варварскими, растут и крепнут; Франция и Германия зарятся на наши богатства. Поверь мне, наше спасение в единстве, в мире. Если мы хотим, чтобы Италия смогла противостоять грозящим ей нашествиям, нужно укреплять союз с Флоренцией, нужно установить связи с Венецией и Миланом, следует опираться на швейцарских наемников. Если каждый город будет лелеять эгоистические амбиции, Италия пропадет.

– Вы уже сто раз объясняли это, – упрямо заявил Антонио. И гневно добавил: – Но мы останемся союзниками Флоренции лишь при том условии, что по-прежнему будем прозябать в тени.

– Что за беда? – откликнулся я.

– И вы безропотно миритесь с этим – а ведь вы столько совершили ради славы Кармоны?!

– Слава Кармоны не многого стоит по сравнению со спасением Италии.

– Плевать мне на Италию, – отрезал Антонио. – Моя родина Кармона.

– Это лишь один из городов, – настаивал я. – А их столько!

– Вы в самом деле верите в то, что сказали?

– Я так думаю.

– Тогда как вы смеете управлять?! – с жаром воскликнул Антонио. – Что вам делать с нами? Вы чужой в своем городе.

Я молча всматривался в его лицо. Чужой. Он сказал правду. Я уже стал чужим. Для Антонио Кармона была создана по мерке его смертного сердца, он любил ее. Я не имел права препятствовать ему вершить свою человеческую судьбу – судьбу, над которой я был не властен.

– Ты прав, – сказал я. – С этого дня тебе принадлежит власть над Кармоной.

Взяв за руку Беатриче, я повел ее к каскаду. Там, сзади, Антонио неуверенным голосом окликнул меня: «Отец!» – но я не вернулся. Я сел на мраморную скамью рядом с Беатриче.

– Я предвидел, что это случится, – сказал я.

– Я понимаю Антонио, – с вызовом бросила она.

– Вы любите его? – внезапно спросил я.

Ее веки дрогнули.

– Это вам прекрасно известно.

– Беатриче, – промолвил я, – он никогда вас не полюбит.

– Но я, я люблю его.

– Забудьте Антонио. Вы не созданы для страдания.

– Страдание меня не страшит.

– Что за нелепая гордость?! – гневно воскликнул я.

Этот жаждет тревог; она любит страдания. Что за демоны одолевают их?

– Вы что, вечно останетесь той девчонкой, которой нравились лишь запретные игры? К чему требовать ту единственную вещь, которой вам не получить?

– Я ничего не требую.

– У вас есть все, – с горечью произнес я. – Мир велик, и стоит захотеть, он будет ваш.

– Мне ничего не нужно.

Она сидела выпрямившись, чуть напряженно, держа руки на коленях, и я подумал, что ей и в самом деле ничего не нужно; удовлетворенная или разочарованная, она всегда будет верна себе.

Я взял ее за запястье, она удивленно взглянула на меня.

– Забудьте Антонио. Станьте моей женой. Разве вы не знаете, что я люблю вас?

– Вы?!

– Вы полагаете, что я не способен любить?

Она высвободила руку.

– Не знаю.

– Почему я внушаю вам отвращение? – спросил я.

– Я не испытываю отвращения к вам.

– Вы боитесь меня? Считаете меня дьяволом?

Она колебалась.

– Так что?

– Вы не человек! – с внезапным ожесточением бросила она и, окинув меня внимательным взглядом, добавила: – Вы мертвец.

Я схватил ее за плечи, мне хотелось сломить ее, и вдруг я увидал себя в глубине ее глаз: мертвец. Я мертв – как кипарисы, что не ведают ни зим, ни весеннего цветения. Я отпустил ее и молча удалился. Беатриче по-прежнему неподвижно сидела на каменной скамье; она мечтала об Антонио, которого влекла война. А я вновь был в одиночестве.

Несколько недель спустя Антонио с помощью войск герцога Анжуйского овладел Ривелем; во время штурма он был ранен; пока в Кармоне затевали празднества в честь победы, я отправился в Виллану, куда доставили Антонио. Он лежал в постели, бледный, кожа да кости; он был ранен в живот.

– Отец, вы гордитесь мною? – спросил он с улыбкой.

– Да, – ответил я.

Я тоже улыбался, но в груди у меня бушевал вулкан, заливая все пылающей лавой. Всего лишь рана в живот; и двадцать лет забот, двадцать лет надежд пошли прахом.

– В Кармоне гордятся мною?

– Никогда еще нигде в Италии не устраивали празднеств прекраснее тех, что дают в честь твоей победы.

– Если я умру, – выговорил он, – скрывайте мою смерть до тех пор, пока не закончатся праздники. Праздник – это так замечательно!

– Обещаю тебе, – заверил я.

Он смежил веки со счастливым видом. Он умирал удовлетворенный, прославившийся; будто его победа и впрямь была истинной победой, будто само это слово имело смысл. Его будущее не таило угроз; у него больше не было будущего; он умирал, сделав то, что хотел сделать, он навсегда оставался героем-триумфатором.

А мне никогда не покончить с этим, думал я, глядя в добела раскаленное небо.

Я сдержал свое обещание; лишь Беатриче знала, что Антонио умер. Ничего не ведавший радостный люд кричал: «Да здравствует Кармона! Да здравствует Антонио Фоска!» Целых три дня по городским улицам сновали процессии, на центральной площади проходили турнирные поединки, в трех городских церквях разыгрывали мистерии. В церкви Сан-Феличе во время мистерии Пятидесятницы искры, олицетворявшие языки пламени Святого Духа, попали на гобелены, и церковь загорелась, но народ безразлично взирал на пожар. Все пели и танцевали. Площадь с фасадами, затянутыми золотыми полотнищами, озаряли гирлянды фонариков. Бенгальские огни бросали кровавые отблески на мраморные статуи.

– Почему не тушат пожар? – сказала Элиана.

Она стояла возле меня на балконе; подаренное мною золотое ожерелье с рубинами украшало надушенную шейку.

– Это праздник, – ответил я. – И в Кармоне достаточно церквей.

Нам понадобилось тридцать лет, чтобы возвести эту церковь, а сгорела она в одну ночь. Кому до этого было дело?

Я вернулся в освещенную гостиную. Мужчины и женщины, разодетые в парчу, сверкающие драгоценностями, танцевали. Бежавшие из Ривеля и посланные из других покоренных городов собрались под балдахином вокруг послов герцога Анжуйского. Звучали грубый говор французов и угодливый смех всех прочих. Среди танцующих я увидел Беатриче. На ней было красное шелковое платье, она танцевала с французским дворянином. Когда музыка стихла, я направился к ней.

– Беатриче!

В ее улыбке таился вызов.

– Я думал, вы в своих покоях.

– Как видите, я спустилась.

– Вы танцуете!

– Разве не подобает мне вместе со всеми праздновать триумф Антонио?!

– Прекрасный триумф! – с горечью бросил я. – Его чрево уже поедают черви.

– Замолчите, – тихо сказала она. Лицо ее пылало.

– У вас лихорадка, – сказал я. – Зачем вы себя мучите? Идите оплакивать Антонио.

– Он умер победителем.

– Вы так же слепы, как он. Взгляните на них.

Я указал ей на французов с дерзкими лицами и массивными руками, наполнявших залу безудержным гоготом.

– Вот истинные победители.

– И что же? Это наши союзники.

– Чересчур могущественные союзники. Ривельский порт станет им опорой для похода на Неаполь. А когда они захватят Неаполь…

– Мы сможем победить и французов, – возразила Беатриче.

– Нет.

Выдержав долгую паузу, она сказала:

– Я хотела просить вас о милости.

Я взглянул на ее помертвевшее личико:

– Вы впервые…

– Позвольте мне уехать отсюда.

– Куда вы направитесь?

– Поселюсь у матери.

– Будете ежедневно стирать белье и доить коров?

– Почему бы и нет? Не хочу оставаться здесь.

– Для вас столь невыносимо мое присутствие?

– Я любила Антонио.

– Он умер, не вспомнив о вас, – отрезал я. – Забудьте его.

– Нет.

– Вспомните детство, – сказал я. – Как вы любили жить!

– Вот именно.

– Останьтесь. Я дам вам все, что вы не пожелаете.

– Я хочу уехать.

– Упряма как осел! – вспылил я. – Что за жизнь ждет вас там?

– Жизнь. Разве вы не понимаете, что подле вас невозможно дышать? Вы убиваете все желания. Да, вы даете, даете, но даете лишь безделки. Может, поэтому Антонио выбрал смерть: вы не оставили ему иного способа жить.

– Ступайте к своей матери и похороните себя там заживо! – в гневе выкрикнул я.

Развернувшись, я направился к послам герцога Анжуйского. Представитель герцога подошел ко мне со словами:

– Великолепный праздник!

– Да, праздник, – сказал я.

Мне вспомнились старые стены с редко повешенными блеклыми гобеленами. Катерина, одетая в шерстяное платье, вышивала. Теперь каменные стены скрылись под шелковой обивкой и зеркалами; мужчины и женщины оделись в расшитые золотом шелка, но их сердца снедали неутоленные желания. Элиана с ненавистью смотрела на Беатриче, прочие женщины завидовали ожерелью Элианы; мужья ревниво поглядывали на жен, танцевавших с иноземцами; всех переполняли амбиции, неудовлетворенность, злоба, они были пресыщены повседневной роскошью.