Текст книги "Все люди смертны"

Автор книги: Симона де Бовуар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

– Но мы не все, – заметила она.

Лицо Фоски потемнело.

– Вы правы, – сказал он. – Как бы я ни старался, я не смогу быть как все.

Регина обеспокоенно посмотрела на него. Она любила его, потому что он был бессмертным, а он любил ее в надежде сравняться с обычными смертными. Пары из нас никогда не выйдет.

– Вы не пытаетесь заполнить свое время, – сказала она. – Читайте, смотрите картины, ходите со мной на концерты.

– Это ни к чему не ведет, – сказал он.

Она положила руки ему на плечи:

– А меня вам уже недостаточно?

– Я не могу жить вместо вас.

– Вы смотрели на меня и говорили, что этого достаточно…

– Если ты живешь, то просто смотреть мало.

Она настаивала.

– Так что же! Учитесь, и у вас будет интересная профессия, – сказала она. – Станьте инженером или врачом.

– Нет, это слишком долго.

– Слишком долго? Разве вам не хватает времени?

– Мне нужно заняться чем-либо прямо сейчас, – ответил он. – Плохо, если я начну задавать себе вопросы. – Он умоляюще посмотрел на Регину. – Велите мне чистить картошку или стирать простыни…

– Нет, – отрезала она.

– Почему?

– Так вы снова заснете, а я хочу, чтобы вы по-прежнему бодрствовали, – ответила она. Она взяла его за руку. – Пойдемте прогуляемся.

Он послушно последовал за ней, но на пороге на миг остановился.

– А все-таки неплохо было бы пройтись тряпочкой по потолку, – с сожалением заметил он.

– Мы уже прибыли, – сообщила Регина.

– Уже? – спросил Фоска.

– Ну да, поезд ведь куда скорее, чем дилижанс.

– Хотел бы я знать, куда люди девают сэкономленное время?

– Признайте, что они много чего напридумывали за последние сто лет, – заметила Регина.

– О! Они вечно придумывают одно и то же.

Вид у него был мрачный. С недавних пор он нередко бывал в мрачном настроении. Молча они сошли на перрон и, пройдя через небольшой вокзал, двинулись по дороге. Фоска брел опустив голову, пиная камешки. Регина взяла его за руку.

– Смотрите, – сказала она. – В этих местах прошло мое детство, я люблю их. Смотрите хорошенько.

На соломенных навесах цвели ирисы; розы вились по стенам невысоких домов; в огороженных деревянных загончиках, под цветущими яблонями, куры клевали корм. Прошлое ожило в сердце Регины, будто поставленный в воду букет: павлиний глаз, соцветия глициний, аромат флоксов в саду, освещенном лунным светом, и слезы счастья. «Я стану красивой и знаменитой». В низовье у зеленеющего пшеничного поля виднелась деревня, сланцевые крыши окружавших церковь домов поблескивали на солнце; звонили колокола. Лошадь поднималась на косогор, таща двуколку, а крестьянин шел рядом с кнутом в руке.

– Ничего не переменилось, – сказала Регина. – Как тихо! Видите, Фоска, для меня это и есть вечность: эти тихие дома, звон колоколов, что будет звучать до скончания времен, эта дряхлая лошадь, что поднимается на косогор, как поднималась та, что я видела в детстве.

Фоска покачал головой:

– Нет… Это не вечность.

– Почему?

– Ни деревни, ни двуколки, ни дряхлые лошади не вечны.

– Да, правда, – признала она, пойманная на слове.

Она окинула взглядом застывший пейзаж, раскинувшийся под синим небом, застывший как картина или стихотворение.

– И что придет им на смену?

– Быть может, крупные сельскохозяйственные предприятия с тракторами и геометрически расчерченными полями, а может, новый город, стройки, фабрики.

– Фабрики…

Невозможно представить. Единственное, что было точно, – это то, что эта существовавшая с незапамятных времен деревня когда-нибудь исчезнет. У Регины сжалось сердце. Она могла бы ухватить частицу застывшей вечности, но мир внезапно превратился в череду мимолетных видений и ладони ее были пусты. Она взглянула на Фоску. Можно ли представить, что чьи-то руки более пусты, чем у него?

– Мне кажется, я начинаю понимать, – сказала она.

– Что именно?

– Суть проклятия.

Они брели бок о бок, но порознь. Как открыть ему этот мир, чтобы он увидел его моими глазами?.. Она не представляла себе, что это будет так трудно; вместо того чтобы стать ей ближе, он, казалось, с каждым днем удалялся от нее. Она указала на отходившую вправо тенистую улицу, обсаженную дубами:

– Это здесь.

С волнением Регина узнавала поросшие цветами лужайки, изгородь из колючей проволоки, под которой она проползала на животе, илистую заводь, где ловили рыбу; все было здесь так близко: ее детство, отъезд в Париж, блистательное возвращение. Медленно она обошла вокруг сада, обнесенного белой оградой. Калитка была загорожена, решетка заперта. Она перебралась через забор. Единственное детство, единственная жизнь, моя жизнь. Для нее время однажды остановится, оно уже остановилось, оно разбилось о непроницаемую стену смерти: жизнь Регины была огромным озером, в котором мир отражался в тех же застывших прозрачных образах. Багряный бук вечно трепетал на ветру, флоксы источали сладковатый запах, доносился шепот реки, и в шорохе листьев, в синеве высоких кедров, в аромате цветов пребывала в плену вселенная.

Было еще не поздно. Надо было крикнуть Фоске: «Оставьте меня одну! Наедине с моими воспоминаниями, с моей короткой судьбой, смирившуюся с неизбежностью быть самой собой и однажды умереть». На миг она замерла неподвижно напротив дома с запертыми ставнями, одинокая, смертная и вечная. Потом она оглянулась на него. Он стоял, опершись на белый забор, смотрел на бук и кедры тем взглядом, что не угаснет вовеки, и время вновь заструилось в бесконечность, отражения подернулись рябью. Регину подхватил поток, остановиться было невозможно; можно было лишь удержаться еще ненадолго на поверхности перед тем, как обратиться в пену.

– Идите сюда, – сказала она.

Он перемахнул через деревянные перекладины, и она взяла его за руку.

– Здесь я родилась, – сказала она. – Я жила в этой комнате над зарослями лавра. Во сне я слышала, как струится вода в фонтане; в окно просачивался запах магнолий.

Они сидели на крыльце; камень был теплым; жужжали насекомые. И пока Регина говорила, парк заполнялся видениями. По посыпанным песком аллеям прогуливалась девочка в длинном платье со шлейфом; высокая, слишком худая девушка декламировала проклятия Камиллы в тени плакучей ивы. Солнце садилось, а Регина продолжала говорить, жадно воскрешая на мгновение маленькие прозрачные смертные существа, в которых билось ее собственное сердце.

Когда она замолчала, уже совсем стемнело. Она повернулась к Фоске:

– Вы слушали меня, Фоска?

– Конечно.

– Вы вспомните все?

– Я столько раз слышал эту историю, – признался он, пожимая плечами.

Она резко встала.

– Нет, – сказала она. – Нет, не эту.

– Эту, другой нет.

– Это неправда.

– Еще одна попытка, и вновь провал, – утомленно бросил он. – У людей все идет по кругу. И я вновь начинаю сначала, как они. Этому не будет конца.

– Но я иная, – сказала она. – Если бы я не была иной, вы не любили бы меня, ведь так?

– Да, – ответил он.

– Для вас я единственная в своем роде.

– Да, – повторил он. – Единственная, как все эти женщины.

– Но я – это я, Фоска! Вы больше не видите меня?

– Я вас вижу. Вы блондинка, вы щедры и честолюбивы, вы боитесь смерти. – Он покачал головой. – Бедная Регина!

– Не жалейте меня! – выкрикнула она. – Запрещаю вам жалеть.

Она убежала.

– Мне пора, – сказала Регина.

Она устало взглянула на дверь бара. За дверью была улица, ведущая к Сене, а по ту сторону реки студия, где за столом сидел Фоска и не писал. Он скажет: «Хорошо порепетировали?» Она ответит: «Да», и вновь сомкнется молчание. Она протянула руку Флоранс:

– До свидания.

– Выпейте еще портвейну, – предложил Санье. – Времени у вас достаточно.

– Время… – сказала она. – Да, времени у меня много.

Фоска не глядел на часы.

– Мне жаль, репетиция прошла так скверно, – сказала она.

– О! Чудесно видеть вас за работой, – откликнулась Флоранс.

– У вас есть удивительные находки, – подхватил Санье.

Их голоса звучали мягко, они подвигали к ней тарелку с бутербродами, услужливо подносили ей сигарету, их глаза с участием смотрели на нее. Они не злопамятны, думала она, но в сердце не было радостно-презрительного потрескивания; она больше не могла никого презирать.

– Вы правда решили? Уезжаете в пятницу? – спросила она.

– К счастью, да, – ответила Флоранс, – я уже на пределе.

– Она сама виновата, – с упреком сказал Санье. Он взглянул на Регину. – Ни в жизни, ни на сцене она не умеет экономить.

Регина понимающе улыбнулась. Он смотрит на нее, как смотрел на меня Роже, мелькнула у нее мысль. Он чувствует усталость Флоранс, делит с ней радости и заботы, дает ей советы, она царит в его сердце: они пара. Регина встала:

– Теперь мне пора идти.

Улыбки, нежное воркование – все это было не для нее, как и простое человеческое понимание. Открыв дверь, она погрузилась в одиночество. В одиночестве она перешла Сену, она шла к отделанной красным квартире. Но это было не прежнее, гордое одиночество. Просто женщина, заблудившаяся под небом.

Анни не было дома, дверь Фоски была закрыта. Сняв перчатки, Регина застыла в неподвижности. Большой стол, занавеси, безделушки на полках – казалось, все эти предметы спят. Можно было подумать, что в доме мертвец и вещи в страхе притворяются несуществующими. Она нерешительно сделала несколько шагов: никакого отклика. Регина вынула пачку сигарет, переложила ее в сумку; курить ей не хотелось, вообще ничего не хотелось. Даже ее лицо в зеркале было безжизненным. Она поправила прядь волос, направилась к комнате Фоски и постучала в дверь.

– Войдите.

Он сидел на кровати и со старательным видом упорно вязал длинное полотнище из зеленой шерсти.

– Хорошо поработали?

– Очень плохо, – сухо ответила она.

– Завтра выйдет лучше, – сочувственно произнес он.

– Нет, – сказала она.

– Конечно, все повернется к лучшему.

Она пожала плечами:

– Вы не могли бы оставить на минуту ваше творение?

– Как пожелаете.

Он с сожалением отложил шарф.

– Чем вы занимались? – спросила она.

– Вы же видите.

– А пьеса, которую вы мне обещали?

– Ах, эта пьеса!.. – Он добавил извиняющимся тоном: – Я надеялся, что все сложится иначе.

– Что именно? Что мешает вам работать?

– Я не могу.

– Вы не хотите.

– Не могу. Я желал помочь вам. Но не могу. Что мне сказать людям?

– Написать пьесу несложно, – бросила она, теряя терпение.

– Для вас это естественно, ведь вы одна из них.

– Попытайтесь, вы ведь еще ни слова не вывели на бумаге.

– Я пытаюсь, – сказал он. – Временами один из моих персонажей начинает дышать, но тотчас угасает. Они рождаются, живут, умирают, и мне больше нечего сказать о них.

– Но ведь вы любили женщин, – возразила она. – У вас были друзья-мужчины.

– Да, – согласился он. – У меня есть воспоминания, но этого недостаточно.

Фоска закрыл глаза, – казалось, он отчаянно пытается вспомнить что-то.

– Нужно немало сил, – тихо произнес он, – немало гордости или любви, чтобы верить в то, что людские поступки имеют значение и что жизнь человека превозмогает смерть.

Она подошла к нему:

– Фоска, для вас моя судьба не имеет значения? – У нее перехватило дыхание, она со страхом ждала его ответа.

– О, вам не следовало спрашивать меня об этом, – попытался он уклониться от ответа.

– Почему?

– Вас не должно беспокоить то, что я думаю. Это слабость.

– Слабость… – повторила она. – Значит, потребовалось бы больше мужества, чтобы убежать от вас?

– Я знал одного мужчину, – сказал Фоска. – Он не бежал, он смотрел мне в глаза, слушал меня. Но это было его решение.

Она ощутила ревность к этому незнакомцу:

– Разве он был не такой, как другие, бедняга, тщетно пытающийся существовать?

– Видимо, да, – ответил Фоска, – но он не питал никаких надежд.

– Стало быть, важно делать то, что задумал? – спросила она.

– Для него это было важно.

– А для вас?

– Он пекся не обо мне.

– Но он был прав или нет?

– Не могу отвечать за него.

– Можно подумать, что вы восхищаетесь им.

Он покачал головой:

– Я не способен восхищаться.

Регина в растерянности прошлась по комнате.

– А я? – тихо спросила она.

– Вы?

– Я кажусь вам ничтожной?

– Вы слишком много думаете о себе, – сказал он. – Это нехорошо.

– А о чем я должна думать?

– О, я не знаю.

Регина спустилась со сцены. Фоска сидел в полутьме, в глубине пустого зала; она направилась к нему. Ее остановил голос:

– Регина!

Она обернулась: это был Роже.

– Ты не хотела, чтобы я пришел? – спросил он. – Меня пригласил Лафоре, а я так жаждал увидеть твою Беренику…

– С чего бы мне не хотеть?.. – спросила она.

Регина удивленно смотрела на Роже. Прежде ей казалось, что ее обрадует их встреча: еще недавно ее глубоко трогало все, что касалось ее прошлого. Но Роже держался непринужденно и отстраненно.

– Регина, ты восхитительная Береника. Тебе равно удаются и трагедия, и комедия. Уверен, скоро ты сделаешься лучшей актрисой Парижа.

Голос его чуть дрожал, уголок рта нервно подергивался. Он был взволнован. Она бросила взгляд в зал: кресло Фоски опустело. Он, тот, кто мог запомнить, видел ли он? Понял ли он, что ее невозможно перепутать ни с одной другой женщиной?

– Ты очень любезен, – сказала она Роже.

До нее дошло, что молчание затянулось. Роже с вниманием и тревогой разглядывал ее.

– Ты счастлива? – спросил он вполголоса.

– Ну да… – ответила Регина.

– Выглядишь усталой…

– Это все репетиции.

Регина чувствовала себя неловко под его взглядом, она уже отвыкла, чтобы ее разглядывали с таким пристальным интересом.

– Ты находишь, что я подурнела?

– Нет, но ты переменилась, – сказал он.

– Возможно.

– Прежде ты бы возмутилась, если бы я сказал, что ты переменилась. Ты так страстно хотела оставаться верной себе.

– Значит, я переменилась, – тихо сказала она и сдержанно улыбнулась. – Пора прощаться, меня ждут.

Он на миг задержал ее руку:

– Мы еще увидимся? Когда?

– Когда захочешь. Просто позвони мне, – безразлично бросила она.

Фоска ждал ее у входа в театр.

– Простите, я задержалась, – сказала она.

– Не извиняйтесь, я люблю ждать… – заметил Фоска. Он улыбнулся. – Прекрасная ночь. Вернемся пешком?

– Нет. Я устала.

Они сели в такси. Она молчала. Ей хотелось, чтобы говорил он – искренне, не раздумывая, но за весь путь он так ничего и не сказал. Она вошла в спальню, начала раздеваться, а он по-прежнему молчал.

– Ну что, Фоска, – начала она, – понравился вам спектакль?

– Мне всегда нравится смотреть на вашу игру, – ответил он.

– Но хорошо ли я сыграла?

– Полагаю, да.

– Полагаете? Вы не уверены? – вскинулась она.

Он промолчал.

– Фоска, – сказала она, – вы когда-то видели на сцене Рашель?

– Да.

– Она играла лучше, чем я? Намного лучше?

– Не знаю… – Он пожал плечами.

– Но вы должны знать, – настаивала она.

– Играть плохо или хорошо – я не знаю, что означают эти слова, – нетерпеливо заметил он.

Регине показалось, что в сердце у нее разливается пустота.

– Да очнитесь же, Фоска! Вспомните! Ведь это было, вы приходили на каждый мой спектакль, казалось, вы очарованы… Однажды вы даже сказали: «Мне хотелось бы заплакать».

– Да, – протянул он с неловкой улыбкой, – мне нравилось смотреть на вашу игру.

– Но почему? Разве не потому, что я хорошо играла?

Фоска с нежностью посмотрел на нее и произнес:

– На сцене вы со страстной силой верите в свои переживания! Мне доводилось видеть подобное чувство у двух-трех женщин в лечебнице, но те верили лишь в собственное существование. Для вас существуют и другие, и несколько раз вам удалось заставить существовать даже меня.

– Что? – спросила Регина. – И это все, что вы разглядели в Розалинде и в Беренике? И это все, на что вы считаете меня способной?

Она кусала губы, ей хотелось расплакаться.

– Это не так уж плохо, – сказал Фоска. – Не всем удается притворяться, что они живут.

– Но это не притворство, – с отчаянием в голосе возразила Регина. – Это правда, я живу!

– О, не будьте так уверены в этом, – откликнулся Фоска, – иначе вы бы так не настаивали на том, чтобы я отправился с вами в театр.

– Я уверена в этом! – яростно воскликнула она. – Я живу, я талантлива, и я стану великой актрисой. А вы слепец!

Он лишь улыбнулся.

– Хорошо получилось? – спросила Анни.

Она старательно укладывала на лед чешуйчатые ломтики ананаса. Регина окинула взглядом стол. Все было на месте: цветы, хрусталь, паштеты, бутерброды.

– Вроде бы хорошо, – ответила она.

Она принялась взбивать вилкой яичные желтки с расплавленным шоколадом. Флоранс устраивала роскошные приемы, но можно было на глаз определить цену марочных вин и заказных птифуров: дорогие и безличные деликатесы. Регине хотелось превратить этот вечер в неповторимый шедевр. Она любила принимать гостей. Весь вечер в глазах приглашенных отражалась обстановка, в которой протекала ее жизнь, они ели блюда, приготовленные их с Анни стараниями, слушали отобранные ею пластинки: весь вечер напролет она управляла их удовольствиями. Регина энергично взбивала желтки, и крем в миске начал густеть. Однако из прихожей доносились размеренные безостановочные шаги.

– Ах, это меня раздражает, – нервно выдохнула она.

– Хотите, я скажу ему?

– Нет… не стоит.

Вот уже целый час он расхаживал там, как медведь в клетке, в клетке вечности. Она взбивала яйца, а он расхаживал вдоль и поперек; каждую секунду капли на дне миски становились все темнее, насыщеннее, аппетитнее, в то время как шаги терялись в воздухе, не оставляя следа. Движение его ног, движение ее рук: крем будет съеден, миска вымыта, следа не останется. «Розалинда», «Береника», договор на «Бурю»… День за днем она терпеливо выстраивала свое существование. Он же расхаживал взад и вперед, уничтожая только что сделанные им шаги. У меня все рухнет разом…

– Готово, – сказала она, – пойду переоденусь.

Она надела длинное платье из черной тафты и выбрала бусы в шкатулке. Она громко сказала: «Сегодня я заплету косы». С недавних пор она взяла за правило говорить громко. Во входную дверь позвонили, начали стекаться гости. Она медленно перебирала волосы. Сегодня вечером они увидят мое истинное лицо… Подойдя к зеркалу, она улыбнулась. Улыбка застыла. Лицо, чертами которого она так дорожила, обрело сходство с маской, оно ей больше не принадлежало; и тело ее было чужим: манекен. Она вновь попыталась улыбнуться, манекен в зеркале тоже улыбнулся. Она отвернулась. Миг спустя ей предстоит лицедействовать. Она открыла дверь. Горели светильники, гости уселись на диваны и кресла: Санье, Флоранс, Дюлак, Лафоре. Фоска сидел среди них, принимая участие в беседе, голос его звучал весело; Анни разносила коктейли. Все выглядело всамделишным. Она поздоровалась со всеми за руку, гости улыбались.

– Как вам идет это платье, – сказала Флоранс.

– Это вы выглядите очаровательно.

– Коктейли восхитительны.

– Мое собственное изобретение.

Они пили коктейли, разглядывали Регину. Вновь звонили в дверь; она вновь улыбалась, они улыбались, и смотрели, и слушали. В их доброжелательных, недоброжелательных, плененных ею глазах ее платье, лицо, убранство студии переливались тысячью огней. И все по-прежнему выглядело правдоподобно. Блестящий прием. Если бы только она могла не смотреть на Фоску…

Регина повернула голову. Она так и знала: он не отрывал от нее глаз, в его взгляде она прочла жалость, он видел ее насквозь. Она взяла со стола блюдо с пирожными и передала гостям:

– Угощайтесь.

Дюлак впился в пирожное с кремом, и рот его наполнился вязкой темной массой. Это миг моей жизни, подумала Регина, драгоценный миг моей жизни во рту Дюлака. Они впитывают мою жизнь ртом, глазами. И что потом?

– Что-то не заладилось? – произнес чей-то ласковый голос.

Это был Санье.

– Да, все идет наперекосяк, – ответила Регина.

– Завтра вы подписываете договор на «Бурю», премьерные спектакли «Береники» прошли с триумфом, и вы утверждаете, что все идет наперекосяк?!

– У меня скверный характер, – сказала она.

Санье сделался серьезным.

– Напротив, – сказал он.

– Напротив?

– Не люблю самодовольных людей.

Он смотрел на нее с таким дружелюбным видом, что в сердце Регины родился ответный отклик. Она сгорала от желания сказать слова, идущие от сердца, и сделать так, чтобы хоть этот миг был истинным.

– Я думала, вы меня презираете, – сказала она.

– Я?!

– Да. Когда я рассказывала вам о Маско и Флоранс, это было низко…

– Мне кажется, вы не способны на низкие поступки.

Она улыбнулась. В ней вновь взметнулось пламя: если бы я захотела… Ей хотелось сгореть в этом страстном, чуждом зла сердце.

– Я думала, вы сурово осудили меня.

– Это ошибка.

Она взглянула ему прямо в глаза:

– А что вы думаете обо мне в глубине души?

– В вас есть нечто трагическое, – поколебавшись, сказал он.

– Что?

– Ваша тяга к абсолюту. Вы созданы, чтобы верить в Господа и уйти в монастырь.

– Избранных чересчур много. Много святых. А мне надо было бы, чтобы Бог любил лишь меня.

Вдруг пламя разом угасло. Фоска стоял в нескольких шагах от нее и наблюдал за ней. Он видел ее, видел, что на нее смотрит Санье, он глядел на Санье, который смотрел на ту, что пыталась вспыхнуть в его сердце; он видел пересечение слов и взглядов, игру зеркал, пустых зеркал, взаимно отражающих лишь собственную пустоту. Регина резко протянула руку к бокалу шампанского.

– Хочется пить, – сказала она.

Она осушила бокал и наполнила его вновь. Роже сказал бы: «Не пей», а она пила бы и курила сигареты, и голова ее тяжелела бы от отвращения, бунтарского порыва и шума. Но Фоска ничего не говорил, он следил за ней, он думал: она пытается, пытается. И правда, она пыталась: игра в хозяйку дома, игра в славу, в обольщение, все это было одно: игра в жизнь.

– Вам весело! – бросила она.

– Время идет, – ответил он.

– Вы насмехаетесь надо мной, но вам меня не запугать!

Она посмотрела на него с вызовом. Вопреки ему, вопреки его понимающей усмешке, ей хотелось еще раз ощутить ожог собственной жизни; она могла сорвать с себя одежду и танцевать голой, могла убить Флоранс: то, что произойдет потом, не имело значения. Хоть на минуту, на секунду она превратится в пламя, что разорвет ночную тьму. Регина рассмеялась. Если она в единый миг разрушит и прошлое, и будущее, то уверится, что этот миг существует.

Она вскочила на диван, подняла бокал и громко сказала:

– Дорогие друзья…

Лица собравшихся обратились к ней.

– …настал момент сказать вам, почему я собрала вас всех нынче вечером. Не для того, чтобы отпраздновать подписание контракта на «Бурю»… – Она улыбнулась Дюлаку. – Простите меня, господин Дюлак, я не подпишу этот договор.

Лицо Дюлака застыло, а Регина торжествующе улыбнулась – в глазах гостей сквозило изумление.

– Я не стану сниматься ни в этом, ни в каком другом фильме. Я оставляю «Беренику». Я ухожу из театра. Пью за окончание моей карьеры.

Минута, всего лишь минута. Регина жила. Они смотрели на нее с непонимающим видом, на миг им стало страшно; она была будто взрыв, бурный поток, лавина, пропасть, внезапно разверзшаяся у них под ногами, откуда вздымалась тревога. Она жила.

– Регина, вы сошли с ума, – выдохнула Анни.

Все заговорили, спрашивая ее: почему? Возможно ли это? Это неправда? Сбитая с толку Анни повисла у нее на плече.

– Выпьем, – предложила Регина, – выпьем за конец моей карьеры. – Осушив бокал, она громко рассмеялась. – Отличный конец!

Она взглянула на Фоску. Она бросила ему вызов: она горела, она жила. Регина разжала руку, бокал упал и разбился. Он улыбнулся, и она оказалась голой, до самых костей. Он сорвал с нее все маски, даже ее жесты, слова и улыбки; она теперь была лишь взмахом крыльев в пустоте. «Она пытается, пытается». И он видел, для кого она пыталась: за словами, жестами, улыбками везде была та же ложь, та же пустота.

– Ах! Вот комедия! – со смехом воскликнула она.

– Регина, вы слишком много выпили, – мягко заметил Санье. – Вам стоит отдохнуть.

– Я не пила, – весело бросила она. – Я отчетливо все сознаю. – Она показала Фоске палец, продолжая смеяться. – Я вижу все его глазами.

Смех ее пресекся. В его взгляде она прозрела новую комедию – комедию отрезвляющего смеха и безнадежных слов. Слова иссохли в ее гортани. Все потемнело. Снаружи все примолкли.

– Пойдите прилягте, – умоляла Анни.

– Отдохните, – вторил ей Санье.

Она пошла за ними.

– Пусть расходятся, – велела она Анни. – Заставь их уйти. – Она гневно добавила: – И вы оба оставьте меня!

Она неподвижно застыла посреди спальни, потом растерянно повернулась кругом; она обвела взглядом африканские маски на стенах, статуэтки на столике, старинные марионетки в крошечном кукольном театре: все ее прошлое, все затянувшееся самолюбование было в этих дорогих безделушках. И это был всего лишь хлам! Она сбросила маски на пол.

– Хлам! – громко твердила она, топча их ногами.

Она швырнула на пол статуэтки, марионеток. Она топтала их, рушила это нагромождение лжи.

Кто-то дотронулся до ее плеча.

– Регина, к чему это? – тихо произнес Фоска.

– С меня хватит лжи, – сказала она.

Она опустилась на стул и обхватила голову руками. Она страшно устала.

– Во мне все ложь, – призналась она.

После долгого молчания он сказал:

– Я уеду отсюда.

– Уедете? Куда же?

– Подальше от вас. Вы меня забудете и сможете вновь начать жить.

Она смотрела на него с ужасом. Теперь она превратилась в ничто. Нужно, чтобы он по-прежнему был рядом.

– Нет, – сказала она. – Слишком поздно. Я уже никогда не смогу забыть. Я ничего не смогу забыть.

– Бедная Регина! Что же делать?

– Ничего не поделаешь. Не уходите.

– Я не уйду от вас.

– Никогда, – сказала она, – не покидайте меня никогда.

Она порывисто обняла его, впилась в его губы долгим поцелуем. Фоска сжал ее в объятиях, она вздрогнула. Прежде, когда ее ласкали другие, она ощущала только ласки, а рук не чувствовала, но руки Фоски существовали, и Регина была всего лишь их добычей. Он лихорадочно срывал с нее одежды, будто даже ему не хватало времени, будто каждая секунда сделалась драгоценной и он не мог праздно расточать их. Он подхватил ее, и огненный вихрь взметнулся в ней, сметая слова и образы: их ложе обернулось вселенским темным содроганием. Он был внутри ее, она сделалась добычей древнего как земля желания, первобытного и нового, которое лишь она одна была в силах утолить, и желание это не просто являлось жаждой ее тела, но вселенской жаждой: она была самим этим желанием, жгучей пустотой, вязким отсутствием, она была всем. Миг вспыхнул, вечность покорилась. Напрягшись в судорожно-страстном ожидании и тревоге, она дышала в задыхающемся ритме Фоски. Он застонал, и она вонзила ногти в его плоть, раздираемая торжествующим и безнадежным спазмом, когда высшее созидание означало разрушение, вырванная из жгучего покоя молчания; она, вброшенная всем телом в собственное существо, Регина, бесполезная и преданная. Она провела рукой по его покрытому испариной лбу, по стиснутым зубам.

– Регина, – нежно протянул он.

Он гладил ее волосы, ласкал лицо.

– Спите, – сказал он, – нам можно поспать.

В голосе его звучала такая грусть, что она уж хотела открыть глаза и заговорить с ним, нельзя ли чем-нибудь помочь. Но он тотчас распознал ее намерение, она догадалась, что за этим стоит множество иных ночей, множество иных женщин. Она отвернулась, уткнувшись щекой в подушку.

Когда Регина открыла глаза, был уже день. Она протянула руку. Рядом никого не было.

– Анни! – позвала она.

– Да, Регина.

– Где Фоска?

– Он ушел, – ответила Анни.

– Ушел? В такой час? Куда?

Анни отвела взгляд:

– Он оставил для вас записку.

Она взяла записку – всего лишь сложенный пополам листок бумаги.

Прощайте, дорогая Регина, забудьте о моем существовании. Помимо прочего, это ведь вы живете, и я здесь не в счет.

– Где он? – повторила она. Вскочив, она начала спешно одеваться. – Это невозможно! Я ведь сказала ему, чтобы он не уходил.

– Он ушел нынче ночью, – пояснила Анни.

– Но как ты позволила ему уйти? Почему не разбудила меня? – Регина поймала Анни за руку. – Ты что, идиотка?

– Я не знала.

– Чего ты не знала? Он оставил тебе эту записку. Ты прочла ее?

Регина гневно смотрела на нее.

– Ты нарочно позволила Фоске уйти; ты все знала и позволила ему сделать это. Вот дрянь!

– Да, – промолвила Анни, – это правда. Ему следовало уйти ради вашего же блага.

– Моего блага?! – повторила Регина. – А, вы сговорились, вы оба печетесь о моем благе?!

Она трясла Анни.

– Где он?

– Не знаю.

– Не знаешь?!

Вглядываясь в лицо Анни, Регина думала: если она не знает, мне остается лишь умереть. Она порывисто распахнула окно:

– Говори, где он, или я выпрыгну!

– Регина!..

– Ни с места, или я выброшусь из окна. Где Фоска?

– В Лион-ла-Форе, в гостинице, где вы провели вместе три дня.

– Это правда? – с сомнением в голосе спросила Регина. – А почему он сказал тебе об этом?

– Я хотела знать, – тихо ответила Анни. – Я… боялась за вас.

– Значит, он спрашивал твоего совета! – заметила Регина.

Она надела пальто.

– Пойду искать его.

– Я пойду с вами, – поспешно произнесла Анни. – Вам нужно сегодня вечером быть в театре…

– Я ведь сказала вчера вечером, что отказываюсь от сцены, – бросила Регина.

– Но вы выпили… Позвольте отправлюсь я. Обещаю, что привезу его к вам.

– Я хочу сама привезти его, – сказала Регина. Она распахнула дверь. – А если я не найду его, ты больше меня не увидишь, – добавила она.

Фоска сидел за столиком на террасе гостиницы; перед ним стояла бутылка белого вина; он курил. Заметив Регину, он улыбнулся, не выказав удивления.

– А! Вы уже здесь! – сказал он. – Бедная Анни, недолго она продержалась.

– Фоска, почему вы уехали? – спросила Регина.

– Меня об этом попросила Анни.

– Она вас об этом попросила?!

Усевшись напротив Фоски, Регина сердито сказала:

– Но ведь я просила вас остаться!

– А почему я должен вас слушаться? – сказал он, мягко улыбнувшись.

Регина наполнила бокал и жадно выпила; руки ее дрожали.

– Вы меня больше не любите? – спросила она.

– Ее я тоже люблю, – с нежностью произнес он.

– Но ведь это не то же самое.

– А как можно отличить одно от другого? – вздохнул он. – Бедная Анни!

Регина ощутила, что к горлу подступает ужасная тошнота: в степи среди миллионов былинок все равны, все похожи.

– Ведь было время, когда для вас существовала я одна…

– Да. А потом вы открыли мне глаза…

Она закрыла лицо руками. Былинка, всего лишь былинка. Каждый мнит, что он отличается от других; каждый предпочитает себя, и все обманываются; и она обманулась, подобно другим.

– Вернитесь! – взмолилась она.

– Нет, – отрезал он. – Это бесполезно. Я верил, что смогу еще раз стать человеком: со мной так бывало после длительного сна. Ну так вот – больше у меня это не получается.

– Попытаемся вновь.

– Я слишком устал.

– Тогда я пропала.

– Да, для вас это горе, – заметил он и, склонившись к ней, добавил: – Мне жаль. Я ошибся. Мне не следовало больше обманываться, – произнес он с легкой усмешкой, – я уже вышел из возраста. Но, видимо, это было неизбежно. И десять тысяч лет спустя я вновь обманусь: перемениться вряд ли удастся.