Текст книги "Сладость мести"

Автор книги: Шугар Раутборд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

6

Есть такая разновидность гордости, как гордость людей, живущих среди благоухающих азалий и художественно подстриженных кизиловых деревьев на зеленеющих берегах плавно несущей свои воды Джеймс-ривер, штат Виргиния. Кое-кто из них до сих пор смотрит на колонистов как на выскочек и карьеристов, вчерашних оборванцев изгнанных из своего отечества за образ мыслей, несообразный с традициями и представлениями о порядке. Предки Вирджинии Берд Рендольф пересекали океан и высаживались на берег так, как и полагается джентльменам, – чинно, благородно, с дарственными грамотами и прочими официальными бумагами, заткнутыми за пояс. Они отплыли в Новый Свет по просьбе горячо любимого монарха, короля Якова I, и высадились здесь в 1607 г., аж за тринадцать лет до того, как первые голландские колонисты сошли на берег недалеко от Плимут-Рока. Здесь, на Боксвудской плантации, каждый год отмечался, по сути дела, свой, южный вариант Дня благодарения, ПОДЛИННЫЙ День благодарения, День основателей, и отмечали его среди магнолий, кизила, в парковом бельведере, в благословенном отдалении от Массачусетса.

Вирджиния Берд Рендольф была одной из этих молчаливо-гордых и цивилизованных гражданок славного Юга, она знала назубок, кто из ее предков отчалил в декабре 1606 г. из Лондона в Новый Свет, кто поставил свою подпись под Декларацией Независимости южных штатов 4 июля 1776 г. и кто из ее родственников возглавлял атаку в битве у Булль-Рана. Отец Вирджинии Берд Рендольф был президентом Джеймстаунского общества, муж и сын – членами элитарного Общества Цинциннати, клуба прямых потомков офицеров, сражавшихся в годы Революционной войны под знаменами Джорджа Вашингтона или генерала Лафайета.

Сама Вирджиния была членом общества, объединяющего жен тех, чьи предки участвовали в Войне за независимость, и почетным членом Исторического общества. Она была одной из гранд-дам – с тихим голосом и бледным цветом лица. И слыла хрупким цветком Юга, хотя на деле ее согнуть было потруднее, чем, например, тяжелые узорные железные ворота, охранявшие вход во владения Рендольфов, переходящие от поколения к поколению.

Гравий скрипел под целеустремленными, четкими шагами Вирджинии. Ни на что не отвлекаясь, она сосредоточенно поднималась вверх по семи парковым террасам своего любимого боксвудского поместья, раскинувшегося на берегу Джеймс-ривер. Через величественную аллею из тюльпановых деревьев она направлялась к задней галерее особняка, выстроенного в стиле эпохи короля Георга.

Между второй и третьей террасами находился маленький английский парк, состоящий из четырех секторов, разделенных дорожками; усыпанные гравием, они сходились к фонтану, инкрустированному перламутром и обсаженному плакучими ивами. Этот мини-парк был в 1842 году окрещен великой прабабкой Вирджинии, Эвелин Бленд, "Райским уголком" и сохранялся в таком виде во время Гражданской войны, когда Боксвуд был превращен в госпиталь. Парки Боксвуда слыли красивейшими и роскошнейшими на всем Юге.

Обычно сверкание струй сквозь листву, яркие пятна азалий и кизила, очарование окутанных влажной утренней дымкой седых, мшистых деревьев-великанов вызывали у Вирджинии прилив сил. Но сейчас эта аристократическая, благовоспитанная мать семейства ничего не замечала, целеустремленно поднимаясь по лестнице, обрамленной розовыми кустами и благоухающей сиренью. Вирджиния шла исполнить свою миссию – всерьез поговорить с дочерью Энн. Та вот уже несколько недель – после того, как муж публично унизил ее в Нью-Йорке, втянув в скандальные дрязги, – не выходила из своей комнаты, большую часть времени лежа в постели в состоянии прострации. Этот мошенник не только сделал из нее дуру, но и превратил в предмет обсуждений и сплетен всей желтой прессы Нью-Йорка. Подумать только: таксисты и кассирши дни и ночи напролет спорят о скандале, в который оказались замешанными Кингмен Беддл, Энн Рендольф и Флинг, поддерживая то одну, то другую сторону, словно это их домашнее дело! Вирджиния невольно содрогнулась и поплотнее укуталась в накинутый на плечи свитер. Для нее, с ее великосветским воспитанием, всякая огласка была подобна анафеме. Но столь же неприемлемой и раздражающей оказалась для нее неспособность дочери взять себя в руки и овладеть ситуацией. Не поддаваться никаким невзгодам – вот бесценное качество любой уроженки Виргинии, не говоря уже о женщинах из рода Рендольфов!

Окинув напоследок взглядом парк, она про себя отметила, что уже пора подрезать живую изгородь из алфеи, и после этого величественно прошествовала в дом.

В большом зале она переставила с пола на большой антикварный стол эпохи короля Георга плетеную корзину с пышным букетом роз и задержалась у тусклого чиппендейловского зеркала, чтобы поправить серебряный чепец, взбить бант на шелковом халате и стереть с лица всякие следы озабоченности. Вирджиния Берд Рендольф никогда не появлялась на людях огорченной. Для настоящей леди это было недопустимо, просто немыслимо. В боксвудских заповедях хорошего тона не было места ни для раздражительности, ни для заметной посторонним скорби. Стянув с руки прогулочные перчатки, Вирджиния неторопливо окинула взглядом свою вотчину. В животворной тиши безукоризненно обставленных комнат и анфилад она прямо-таки ощущала присутствие предков, высокомерно, но с одобрением взиравших на нее с портретов. Она любила это ощущение присутствия теней Боксвуда и родства с ними. Иногда ей даже казалось, что она слышит оживленную беготню молоденьких девочек в пышных платьях с кринолинами и оборками, шуршащих по лестнице, говор давно умерших слуг. Вот они мчатся с подносами по гулкому коридору, а со двора доносится цокот копыт на булыжной дорожке, что ведет к главным воротам. Бывало, ей чудился даже далекий рев пушек – эхо войны между Севером и Югом, когда часть первоначальной территории плантации площадью в двенадцать тысяч пятьсот акров превратились в поле сражения.

Вирджиния Рендольф всегда придерживалась того мнения, что давно умершие хозяйки Боксвуда заслуживали того, чтобы перед ними снимали шляпу. Они с внешней легкостью и беззаботностью умудрялись поддерживать в порядке это обширное хозяйство, одновременно не переставая очаровывать соплеменников своим чисто южным шармом и изяществом. И в годы войны, и позже, во времена господства нахлынувших с Севера проходимцев, мужчины преклонялись перед боксвудскими женщинами, не имевшими себе равных, и не Кингмену Беддлу было нарушать эту святую традицию, тем самым оскорбляя тени и дух Боксвуда. Пора, пора уже Энн подняться наконец с постели!

– Эй, поставь-ка эту вазу с розами на поднос! – скомандовала кухарка Ева своему мужу Хуку, только что разместившему сорванные под самшитом алые и желтые розы в изящной хрустальной вазе. Затем она постелила на поднос мадейровскую льняную салфетку, накрыла серебряной крышкой тост, поставила фарфоровую чайную чашку в цветочках из УТРЕННЕГО китайского сервиза и похожую по расцветке подставку для яиц; последним штрихом этого натюрморта стал свежий номер "Нью-Йорк дейли сан".

– Она к этой еде и не притронется, – прокряхтел муж, медленно поднимаясь с плетеного кухонного стула. – Она ничего не говорит и ничего не ест. Эта женщина и так дышит на ладан, а тут еще схлопотала нервное расстройство. Никогда раньше не было в доме ничего подобного.

Он двинулся по переходу, соединяющему кухню с главным зданием, – переход был построен недавно, в 1870 году. Когда в 1730 году возводился центральный корпус усадьбы, кухню решили сделать отдельно, чтобы огонь в очаге, не дай Бог, в случае чего не перекинулся на поместье.

Хук, что-то бормоча себе под нос, вошел в вестибюль главного здания, увешанный "фамильными" портретами. Он гордо нес поднос мимо Рендольфов, Бердов, Гаррисонов, Картеров и Боллингсов, строго взиравших на него с бледно-зеленых панелей стен. Портреты, портреты, портреты – написанные в Ричмонде, по всей Виргинии, в усадьбах и домах по обеим берегам медленно текущей Джеймс-ривер.

– Хм, – бормотал Хук, взбираясь по большой лестнице, – хоть бы одна живая душа. Кругом только мертвецы: мертвецы на стенах, живой мертвец в спальне, даже пес, Лабрадор Скайлер, старая развалюха, и тот целыми днями валяется, не двигаясь. Может, и он тоже мертвый?

На первой лестничной площадке старого слугу чуть не сбила с ног Другая.

– Хук, зря стараешься. – Другая ловко приподняла внушительную крышку с подноса для тостов и сунула нос внутрь. – Если чай не приправлен "бурбоном", мама к нему не притронется.

Она запихала в рот тост и яйцо одновременно и, почти давясь, быстро начала пережевывать.

– Мама все равно этого есть не будет, – пояснила она Хуку все еще с набитым ртом.

– Лучше бы вам не делать этого, мисс Энн, – заметил ей Хук. – Вам полагается быть на диете, а вашей маме – приниматься за еду… И вообще, не след говорить о вашей маме эдаким манером, без уважения.

– Я ее уважаю. И люблю, – сказала Другая, облизывая губы. – Это бабушка вышла на тропу войны и вот-вот объявится, чтобы вести переговоры, а мама сказала, что ей нужно хорошенько подкрепиться. У меня две пустые бутылки под свитером.

Хук открыл рот от удивления. Хотя при необъятной комплекции, отличавшей Другую, было невозможно догадаться, где именно она прячет бутылки.

– Ящик стоит в коптильне, три бутылки на голубятне и одна у камина под портретом генерала Роберта Е. Ли. Но лучше поторопиться, мисс Энн. Мисс Вирджиния появится с минуты на минуту… а может, и раньше.

Энн понеслась к камину, чтобы побыстрее освободиться от бутылок и взять взамен новый пузырь " Виргинского джентльмена", спрятанный под большим, в три четверти, портретом Роберта Е. Ли. А Хук в это время уже стучал в дверь спальни Энн Рендольф Беддл.

Энн Рендольф Беддл лежала в постели. Она была помятая, как застеленное на кровати дорогое итальянское холщовое белье из приданого ее прабабки, и в своей роскошной, с балдахином, державшимся на четырех столбах, кровати напоминала крохотного воробья, затерявшегося в ветвях красного дерева. В камине жарко пылал огонь, а рядом с кроватью стоял поднос с холодным, нетронутым завтраком. Увидев входящую мать, Энн нервно потянулась за чашкой чая, приправленного бурбоном.

– С добрым утром, сердце мое! Сегодня действительно самое великолепное утро, которое я когда-либо видела в мае. Розы в парке, наверное, решили, что на дворе уже Четвертое июля!

И Вирджиния отдернула тяжелые занавески из вощеного ситца, приглашая в комнату косые лучи утреннего солнца.

Энн закатила глаза. Пожалуй, лучше было бы сейчас впасть в состояние комы.

– Было бы просто преступлением не пообедать сегодня в бельведере! – В голосе Вирджинии звучали светскость и материнская требовательность. – Мы возьмем тебя под руки и вытащим на солнышко. Наши бараны сформировали что-то вроде комитета по организации встречи и собираются проблеять тебе на обрыве свои приветствия.

"Интересно, позаботилась ли мать о паланкине?" – подумала Энн, только сейчас почувствовавшая, что изрядно перебрала.

– Мама, я думаю, завтрашний день будет ничуть не хуже.

– Не строй из себя Скарлетт О'Хару и не разыгрывай передо мной мелодраму, мисс Энн. Перед вами ваша мать, старая мудрая сова, и она желает с вами серьезно поговорить. С такими упадническими настроениями мы никогда бы не выиграли сражение у Булль-Рана.

– Но, мама, войну-то выиграли янки.

– Чушь! Боксвуд по-прежнему наш. – Выражение решимости появилось на лице Вирджинии.

– Но, мама, в Нью-Йорке…

– О, не надо! В Нью-Йорке живут одни только пуэрториканцы и наглые негры, бездельники, ошивающиеся на перекрестках. – Она потрясла серебряной головой.

– Мама, но это же просто оскорбительно и несовременно.

– Я вовсе не хочу кого-нибудь оскорбить. Я не расистка. Ты знаешь, Хук и Ева для меня как члены семьи. Но вспомни, дорогая, те благословенные времена, когда официанты в Джефферсон-отеле выстраивались в линию, все в ливреях и белых перчатках, чтобы прислуживать нам на воскресном завтраке, и обращались к нам по нашим христианским именам. Мне так недостает тех дней!

Энн тоже вспоминала эти дни с нежностью. Дни, когда вестибюль отеля наполнялся лучшими семействами Ричмонда, одетыми в воскресные наряды для посещения церкви. Маленькие ребятишки толпились у фонтана в центре вестибюля, чтобы поглазеть на живого аллигатора, благополучно жившего там. Девушки постарше бегали вверх-вниз по лестнице, той самой лестнице, что была снята в фильме "УНЕСЕННЫЕ ВЕТРОМ". Энн так любила этот отель, эту лестницу, эти завтраки, это детство! Это был ее мир. Он помогал ей жить и тогда, когда она стала взрослой и оказалась брошенной в испорченный мир Кингмена Беддла, в конце концов сведший ее с ума.

– Мама, я не могу, не проси меня ни о чем. В любом случае, рабов в Ричмонде больше нет, а нью-йоркские пуэрториканцы, между прочим, очень милые люди. Пожалуйста, оставь меня здесь, в постели, мама. Я очень слаба, и… – она с трудом подавила слезы, – и все до одной женщины в Нью-Йорке пахнут точно так же, как любовница моего мужа!

– Энн, дорогая, тебе нужно было просто быть тверже, – брови Вирджинии высокомерно приподнялись, – и поменьше сидеть дома. Это дурной тон.

– Бесполезно, мама. Я делала все, что полагалось, по моему разумению, делать. Я завтракала в ресторане " Ле Сирк", я посещала все благотворительные мероприятия, я даже взяла под опеку Нью-Йоркское историческое общество, которое заботится об их истории… и тем не менее он ее завел, эту девицу.

– Но, дорогая, у каждого мужчины есть любовница, или лошадь, или какие-нибудь другие заскоки. Так или иначе, это часть существования мужчины. – Она похлопала дочь по руке.

Энн всхлипнула.

– Но у него уже былалюбовница. Эта белая рвань – маникюрша. Но сейчас это совсем другое. Он берет ее с собой на все публичные мероприятия, мама, и все мои друзья душатся духами, которые носят ее имя.

Вирджиния пожала плечами и уставилась на подоконник: там стоял флакон с пеной "ФЛИНГ!". Это был самый ходовой товар в ричмондском универмаге. Правда, ее подругам из общества жен основателей хватало здравого смысла и такта не душиться этими духами. По крайней мере, когда они встречались с ней. Но все равно вокруг пахло только "ФЛИНГ!". О чем тут говорить, если она отыскала флакон даже в комоде Другой?

– Я пыталась, – продолжала тем временем Энн. – Но оказалась банкротом. После семнадцати лет совместной жизни он ушел от меня и малышки Энн. Я хочу лишь одного – чтобы меня оставили в покое. – Лицо Энн потемнело. – Я сделала все, о чем просил папа. Наше драгоценное имение в целости и сохранности, а теперь увольте! – и Энн зарылась лицом в подушку.

Вирджиния испугалась, увидев в глазах дочери боль и ненависть, ненависть… к самой себе. Она мягко взяла руку дочери, осторожно погладила ее. Через какое-то время Энн погрузилась в сон… опять в сон. Вирджиния наклонилась, тихо поцеловала дочь в макушку и на цыпочках вышла из комнаты. В дверях она едва не столкнулась с Другой, с мрачным видом дежурившей у материнской спальни, как рубенсовский мальчик-страж.

Гроза собиралась над Боксвудом. Олени кинулись в глубь парка, кролики зарылись поглубже в свои теплые, уютные норки, овцы испуганно сбивались в стада.

Гроза собиралась и в большой, обшитой деревом библиотеке Боксвуда с ее тысячей двумястами томами в кожаных переплетах и шестьюстами раритетными первоизданиями – большей частью из личного собрания Томаса Джефферсона, распроданного им в момент острой нехватки наличности. Виргинское семейство ВСЕГДА имело деньги, лошадей, табак и лес, пусть даже размеры и того, и другого, и третьего, и четвертого колебались в то или иное десятилетие. Иногда оно было стеснено в финансах, но земли у него всегда было в избытке. Открыть свое имение для платного посещения туристов, как это делали многие владельцы соседних усадеб, – до этого хозяева Боксвуда никогда не опускались. На всем протяжении между плантациями Шерли и Беркли вы можете купить билет – внести плату за вход, и молодые люди и девушки в костюмах соответствующей эпохи проведут вас по некогда жилым комнатам, не сделав исключение даже для спален.

И все было хорошо, да угораздило Вирджинию столкнуться с этим чудом коммуникабельности Кингменом Беддлом. Она с самого начала не скрывала от сына и мужа своего беспокойства по поводу дружбы с невесть откуда свалившимся Кингменом Беддлом, а также безрассудства, с которым они ввели его в свой круг истинных джентльменов. И вот теперь она рискует потерять все. Ее недалекие красавцы-мужчины, украсившие все полки библиотеки серебряными спортивными призами, выигранными на различных престижных соревнованиях, поддались обаянию кингменовского краснобайства и всегда раскрытого к их услугам кошелька, позволив неотесанному проходимцу с Севера, каким, в сущности, он оставался до сих пор, соблазнить их.

Вирджиния закрутила пальцами двойную жемчужную нитку на морщинистой шее так, что бусы врезались в кожу, оставив красный след. Все такая же величественно-горделивая, она нагнулась, чтобы засветить одну из китайских фарфоровых ламп с плафоном в форме ананаса (ананас – символ гостеприимства и радушия южан).

О-хо-хо! Если б только ее мужчины не были так радушны к этому напористому молодому человеку! На ее-то взгляд, он ничем не отличался от обычного продавца пылесосов. Однако муж, Джеймс, завсегдатай Ричмондского общества охоты на лис, и сын Джеймс II, страстный игрок в поло, решили, что он ниспослан им самим небом и являет собою Кингмена Картера наших дней. И этот Кинг-мен – человек-король совершенно обаял двух простодушных, недалеких спортсменов.

Джеймс II вился вокруг Кингмена, ухаживавшего за его сестрой, как влюбленный в хозяина щенок. А муж позволил настолько облапошить себя, что, позабыв о всяком здравом смысле и деловой сметке, разрешил зятю в течение нескольких лет вкладывать капитал в их фамильную Боксвудскую плантацию. Глупые простофили, млея от восторга, ездили вместе с "отличным парнем" Кингменом на псовую охоту, а после того как он стал членом их семейства и вошел в их тесное мужское братство любителей спорта, охоты и лошадей, они позволили ему запустить лапу в их наследственные земельные владения!

От своего адвоката Сайруса Флеминга Вирджиния только что узнала о том, что значительная часть Боксвуда, включая усадьбу, парк и прилегающие угодья, рискует оказаться землей Беддла – "Беддллендом". Вирджиния должна остановить этого человека. Если надо, она костьми ляжет, утащит за собой в могилу Кингмена, но Боксвуд будет принадлежать только Рендольфам, чьими трудами он основывался и расцветал. Она стала хозяйкой Боксвуда, когда ей исполнилось семнадцать лет. Ее дети, Джеймс II, Энн и внучка Энн не должны остаться с носом, лишиться своего законного наследства, и никаким лже-"королям" или женщинам с прозвищем на манер французской проститутки не будет места на их исконной земле! Кингмен Беддл в роли хозяина Боксвуда! Какую бурю подняли бы тогда оскорбленные духи Боксвуда! Какой-то Кингмен Беддл, который не относится даже к числу ПСВ! (Каждый истинный виргинец знает, что ПСВ – это принятое для внутреннего потребления обозначение выходцев из Первых Семейств Виргинии.)

Вирджиния Берд Рендольф потянулась, чтобы погладить трясущуюся голову Скайлера, и обнаружила, что Лабрадор только что сходил по малой нужде на пунцово-красный восточный коврик. Бедный Скайлер! Он состарился настолько, что потерял всякий контроль над собой. Переложив пса на цветную софу из вощеного ситца, Вирджиния погрузилась в раздумья.

1971 год, 95-е шоссе, Виргиния

Красивый молодой человек, с мягкими курчавыми волосами, поправил узел красного галстука типа "нахал-триумфатор" и прибавил скорость. Затем правой рукой покрутил регулятор звука на портативном радиоприемнике. Джонни Кэш жалобно исполнял " Фальшивый тюремный блюз". Повинуясь внезапному порыву, он вывернул машину на обочину, к " Стаккиз", закусочной вроде тех, что на юге Штатов называют " Макдональдс". Он чувствовал себя чужаком среди этих милых, но дюжих официанток и в приступе ностальгии заказал жареную курицу в соусе, горячие, с пылу с жару, овсяные хлопья и кока-колу. Знакомый вид, знакомый вкус, только вот ОН другой.

Когда Карни Эббл сбежал из Хоупвелла, штат Виргиния, запрыгнув на ночной грузовой поезд, – а было это тринадцать лет назад, – все его имущество состояло из кожаной куртки и двадцатидолларовой банкноты, которую он стащил из кошелька своей "матери" Дримы Сью. Пусть с изрядной задержкой, но он вернулся – чтобы отомстить. Он точно знал, чего хочет, и жареная курица с хлопьями – это лишь цветочки. Ха, широкий яркий галстук, который сейчас красовался на его шее, один стоил больше, чем двадцать долларов. Да, он гнал из Канады по 95-му шоссе только для того, чтобы рассчитаться с прошлым.

Покончив с жареной курицей и хлопьями, молодой человек уже знал, что это единственная дань прошлому, единственное, что он может взять в свое запланированное золотое будущее. Отчалив от ресторана, он подумал и выехал на боковую дорогу, в сторону от главной магистрали, ведущей в Ричмонд, с ее пунктами взимания платы за проезд, – "ограбиловки", как они называли ее, тогда, когда четырнадцатилетним пацаном он, не имея прав, гонял на отцовском грузовике-пикапе, избегая сверхскоростных шоссе. Какое удовольствие нестись на полной скорости и без оглядки на какую-то там инспекцию! Он вел машину, как на автопилоте. Он знал эти дороги как свои пять пальцев, хотя не был здесь полных тринадцать лет. "Счастливые тринадцать лет", – засмеялся он и погнал машину, не обращая внимания на быстро поднимавшуюся вверх стрелку спидометра. Лишь глаза выдали его, когда он промчался мимо замусоренной площадки, где когда-то располагался городок аттракционов, – здесь он торговал "хот-догами" на палочке, крутил зрителей на чертовом колесе и в конце дня отсчитывал часть выручки своему отцу, Карни Эбблу-большому и его молодой жене Дриме Сью, известной также под именем Жирная Леди.

В отличие от других маленьких мальчиков, мечтавших о посещении цирка, он при всяком удобном случае убегал куда-нибудь подальше от него, зная всю изнанку жизни таких увеселительных городков с их случайными и непрочными связями, с их грязью и убожеством. Вот и сейчас на него пахнуло въевшимися в кожу запахами детства: французским жарким в сале, откупоренными банками с выдохшимся пивом, приторно-сладким ароматом пищевых красителей в сладкой вате и зловонием ослиного навоза.

Он умело удвоил скорость, делая теперь семьдесят пять миль в час на поворотах и ощущая себя, как велогонщик на треке, бросающий вызов законам всемирного тяготения. Кровь ударила в голову, но он все гнал свой "родстер", бросая его из стороны в сторону по грязной, глинистой проселочной дороге, ведущей к Ричмонду.

Он ощутил знакомое посасывание под ложечкой ("я же не здешний. Они никогда не пустят меня в парадную дверь"), когда черный, одетый в причудливую ливрею швейцар и белый мальчишка в комбинезоне направились к нему со стороны входа в роскошный Джефферсон-отель, чтобы встретить гостя. А вдруг они посмотрят сквозь него? Вдруг поймут, что он всего лишь бедный белый оборванец-мальчишка, который мог по неделям отсутствовать дома и никто этого не замечал?

– Осторожнее, сынок. А теперь припаркуй эту штуку в местечко получше! – Собрав всю свою смелость, крикнул Карни мальчишке, помахав перед ним десятидолларовой бумажкой.

– Спасибо, сэр, – вылупил глаза юный парковщик автомобилей. – А вещи я занесу в один из свободных номеров, сэр!

И он в один миг обежал автомобиль, чтобы сесть на место водителя.

Сын Карни Эббла-большого нервно ухмыльнулся. Теперь в его кредитной карточке никакого "Карни Эббла" не значилось.

Красивый, элегантный мужчина, шагающий по мраморному вестибюлю с высокими колоннами, вспотел так, что пот выступал даже не спине его отлично сшитого костюма из магазина готового платья. Этот широкоплечий, мускулистый, но все еще тонкий в талии мужчина со смуглым ирландским лицом, яркими зелено-серыми глазами и неестественно белозубой улыбкой не имел ни малейшего сходства с губастым, кривозубым, прыщавым пацаном с набриолиненными волосами и вечно хмурым видом. Хмурым и злым настолько, что мог убить и не поморщиться.

"Карни Эббл" – это только имя из далекого прошлого. У себя дома Кингмен Беддл был в безопасности.

Ева не поленилась лично отнести в столовую серебряный антикварный кувшин с пуншем для того, чтобы хорошенько рассмотреть САМОГО мистера Кингмена Беддла, наконец-то приглашенного пообедать у Рендольфов "дома".

6 кварт ямайского рома

8 кварт воды "Аполинарис"

1 кружка вишневого ликера "Маракин"

Сок из 1 1/2 лимона

1 банка консервированного ананаса в ломтиках (ананас – знак гостеприимства)

1 чашка малины

Старый добрый рецепт пунша "Роберт Е. Ли" был выдержан тютелька-в-тютельку. Итак, Ева появилась в столовой, чтобы своими собственными глазами видеть причину переполоха. Кингмен Беддл, Кингмен Беддл! Две недели в комнатах, на лестницах, на кухне ни о ком другом больше не говорили, и ныне эта загадочная персона с именем, но без лица была препровождена в столовую боксвудского усадебного дома, что явно без энтузиазма было встречено его аристократической хозяйкой.

На выходе Ева чуть не столкнулась с сыном Родни, студентом виргинской школы права, приезжавшим в конце недели домой, чтобы прислуживать за столом, пока мать хлопочет на кухне.

– Ну, что там происходит? – набросилась она на сына с расспросами, когда тот вернулся на кухню после очередной смены блюд: сейчас хозяева ели западноевропейскую сельдь в масле с ломтиками лука.

– Что происходит или что, на мой взгляд, происходит? – ядовито спросил сын.

– Родни! – закричала Ева на сына, нимало не смущаясь тем, что перед ней третий по успеваемости студент школы права.

– Ну, – произнес он, взяв мейсоновскую миску с соусом и разливную серебряную ложку, – если меня заставляют давать свидетельские показания, то я хотел бы сперва избрать суд присяжных.

Медленно протянув все это, он добавил:

– Я бы, пожалуй, избрал в присяжные всех, сидящих за столом, за исключением нашего почетного гостя. Боже, как он плетет свои небылицы! Быстрее, чем остальные успевают их толком понять.

– О, Родни! А ну-ка, Хук, отнеси соус наверх, – и она вытолкала мужа за дверь.

– Он бахвалится, как какой-нибудь уличный торговец, ма, он всех закормил рассказами о своих приключениях тех времен, когда работал в Канаде лесорубом. К тому моменту, когда я выходил, он как раз спасся от падающего дерева, вырвавшейся из рук мотопилы и от рогатого медведя.

– Родни! – Ева вытащила из духовки ростбиф и швырнула рукавицей в сына.

– А эти зубы, ма! – Родни покачал головой. – Таких безупречных зубов не бывает в природе. Может, этот малый из Голливуда или что-то в этом роде?

Он знал, как заинтриговать свою мать.

– А что делает мистер Рендольф? – задохнувшись от волнения, спросила Ева.

– Ловит каждое его слово.

– А Джеймс?

– Смотрит на него, словно это Элвис Пресли.

– А мисс Энн?

– Не отрывает глаз от тарелки с рыбой.

– А миссис Рендольф? – Ева умирала от нетерпения. Это было в миллион раз интереснее, чем очередная серия "ВВЕРХ ДНОМ"

– Смотрит на него рыбьими глазами.

– А мистер Беддл? Что он-то делает? – Ева не могла остановиться.

– Не сводит глаз с мисс Энн, словно она товар, выставленный на распродажу!

– О, давай снова туда, захвати тарелки и прислушайся, о чем они там говорят, – приказала Ева.

– Хорошо, ма, – ухмыльнулся Родни.

Как только он вернулся с тарелками из-под рыбы, Ева снова набросилась на него:

– Ну, что там теперь?

– Мистер Беддл предлагает мистеру Рендольфу целую кучу денег за два ярда его леса.

– Бизнес за обеденным столом? Боже, да это же неслыханная вещь для Боксвуда! – Ева разинула рот.

– И предлагает явно больше, чем этот лес стоит, – авторитетно заметил Родни.

– О, Господи! И что же говорит мистер Рендольф?

– Говорит, что это дело! Собирается взять его утром на лисью охоту. Все улыбаются. Думаю, тебе больше не придется приглашать меня домой, чтобы я прислуживал за обедом. На головы хозяев свалится такая куча денег, что и тебе наверняка перепадет. Теперь сама наймешь прислугу, чтобы она прислуживала тебе за столом, – студента-юриста явно веселила данная ситуация.

– Эй, а куда ты с серебряной тарелкой? – спохватилась Ева.

– Хочу поставить на стол перед мистером Рендольфом, чтобы гость видел: хозяин и дочь тоже не лыком шиты.

Из створчатого окна библиотеки Вирджиния смотрела, как над обрывом сбиваются вместе грозовые тучи и собирается дождь, и машинально почесывала верного, старого Скайлара за его вислым ухом. Сидя под фамильной реликвией – конным портретом Джона Вутона, – она вспоминала, как этот наглец Кингмен Беддл втерся в душу ее семейству. Только с ней у него ничего не вышло. Не так-то просто было молодому лесорубу из Канады, превратившемуся в лесного магната, до смерти своего отца бывшему одним из двух Беддлов, проживавших во всем Калгари, одурачить еще и ее, Вирджинию Рендольф.

Ей пришлось своими глазами увидеть, как ее хрупкая душевно и телесно дочь вслед за отцом и братом все более подпадает под лживые чары этого человека. Вирджиния Рендольф всегда стремилась к тому, чтобы ее изящно сложенная, белокожая, темноволосая дочь имела дело только со всем лучшим, что есть в высшем свете Юга, и оберегала ее от грубых реалий большого мира. Может быть, она чересчур опекала ее?

Энн воспитывалась и получала образование в закрытых школах Св. Катерины и Фокскрафте, неподалеку от дома, и мать сознательно стремилась сохранить ее в чистоте и неиспорченности до дебюта в свете и блестящего – а как же иначе? брака. Энн Рендольф, средней руки пианистка, неблестящая наездница, примерная, но без искры Божией школьница, робкая и застенчивая в общении с мужчинами, несла в себе мягкий запах магнолий, тишину южных ночей, наивность и невинность желаний. Она была вовсе не пара этому скользкому, нахрапистому, беспокойному пришельцу из большого мира.

И вот ясным весенним вечером, глядя в это же самое окно, Вирджиния увидела Энн и Кингмена, танцующих в саду у бельведера в свете луны, всего через какой-нибудь месяц после того, как он впервые ступил на порог этого дома. Этим же вечером, но позже, они, запыхавшиеся, вбежали в библиотеку, рука в руке, и Энн зарделась, когда Кингмен светски попросил ее отца о частной беседе. Двое мужчин направились в кабинет и через какие-то пять минут с заговорщическим видом вышли оттуда, радостно похлопывая друг друга по плечу, с сигарами в зубах. Кингмен хотел жениться на Энн, в тут Вирджиния ничего не могла поделать. Джеймс! Он не только ввел Кингмена в их общество, он ввел его теперь непосредственно и в их семью.