Текст книги "Избранные произведения"
Автор книги: Шарль Нодье
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 40 страниц)
Глава двенадцатая
Вечерняя молитва
Стоял один из тех прекрасных вечеров, какие бывают в начале сентября; прошло три месяца с того дня, когда я впервые увидел Стеллу на краю маленького поля старой Бригитты. Я остановился на том самом месте, где впервые увидел ее, и опустился на землю там, где она тогда сидела; я припомнил ее первые слова, обращенные ко мне, и повторил их вслух. Я взглянул на куст шиповника и отвел глаза, потом встал и направился к хижине. Наступила уже ночь, но в домике никого не было, а мне никогда еще не случалось видеть его пустым, если только Бригитта и Стелла не работали в поле. Я твердо знал, что их нет и в поле, однако снова вернулся туда и, не найдя Стеллы, почему-то глубоко опечалился, словно и в самом деле надеялся ее там встретить.
Не было такой опасности, которая не представлялась бы в самом преувеличенном виде моему воображению. То я опасался, не открыли ли преследователи Стеллы ее убежища, и при одной этой мысли ненависть к ним вспыхивала во мне с прежней силой; то я с дрожью спрашивал себя, не стала ли она жертвой дикого зверя или разбойника; и тех и других было не так уж много кругом, но вдруг Стелла повстречается с кем-нибудь из них?!
Я брел наугад, охваченный множеством различных опасений, как вдруг заметил слабый свет, проникавший сквозь листву; я подошел поближе и услышал легкий шорох. Мне приходилось не раз слышать такой шорох, но никогда еще он не отзывался в моем сердце с такой силой: то был шелест платья Стеллы.
К стволу тиса подвешена была лампада; она бросала на Стеллу свой слабый свет, озарявший ее бледным сиянием; струясь трепетными бликами вдоль ее платья, он исчезал в траве.
Стелла стояла на коленях, сложив руки и припав головой к земле; она словно застыла в своей смиренной молитвенной позе и лишь изредка посылала небу взгляд, вздох или слезу.
Бригитта стояла подле нее, устремив глаза на эбеновые четки; луч света падал на ее седые волосы.
Стелла услышала, как я подошел; обернувшись, она сделала мне знак рукой, чтобы я молчал; я опустился на колени.
Мне давно не приходилось молиться, и я почувствовал, что мне стало как-то легче от этого вдохновенного общения с богом, которым были проникнуты все мои чувства: оно возвышало душу, очищало помыслы и словно лило целительный бальзам на мои тайные раны.
Я вовсе не сторонник того исключительного и превратно понятого благочестия, которое повелевает отвернуться от человека, введенного в обман, и осудить заблудшего как преступника. Я чувствую, что мог бы взглянуть на неверующего без содрогания, но я не мог бы взглянуть на него без жалости; да его и стоит пожалеть: он не знает радости молитвы!
– Бог услышал нас, – сказал я Стелле, когда вечерняя молитва окончилась. – Эта хвала, вознесенная ему в несчастье и в ночи и потому вдвойне священная, дошла до него, ибо она исходила от двух гонимых, исповедующих гонимую веру; господь услышал нас и ниспослал нам свое благословение…
Стелла указала мне на могилу, поросшую мхом.
– Она тоже, – произнесла Стелла, – она тоже слышит нас и шлет нам свое благословение.
Светильник вспыхнул ярче и погас.
По дороге к хижине мы не сказали ни слова. Когда мы пришли, Стелла опустилась на скамью и пристально взглянула на меня; ее лицо еще хранило печать божественной благодати, к которой она только что приобщилась; я опустил глаза и с благоговением внимал ей.
– Друг мой, – сказала Стелла, – я не всегда жила в этих горах одиноко: со мной была моя мать.
На глазах ее заблистали слезы; она обратила взор свой к небу.
– Мать последовала за мной в это мрачное изгнание, – продолжала Стелла, – и мы заменяли друг другу весь мир. Она умерла. Вот уже год, как выкопали мы эту могилу, и я осталась одна.
– Одна! – страстно воскликнул я. – А Бригитта?.. – добавил я, краснея.
– Да, дружба! – ответила Стелла. – Дружба отрадна; но кто вернет мне ласки матери? Она умерла.
Стелла, не сомневайся! Она жива… она видит тебя; по ночам она по-прежнему склоняется над своей Стеллой, над этой хижиной; она собирает слезы, пролитые нежной дочерью, и с горделивым умилением взирает на ту, что скорбит о ней. Когда время подточит твои жизненные силы, о Стелла! – душа ее слетит к твоему смертному ложу, соединится с твоей душой и вместе с ней вознесется к престолу всевышнего. Не сомневайся, Стелла, ты снова увидишь мать!
И во всех помыслах своих я твердо пребываю в великой надежде на лучшую жизнь. Можешь говорить, что хочешь, суровый материалист, ты не отнимешь у меня бессмертия; моя уверенность сильнее твоих софизмов! Я буду жить!
Какой смертный был бы способен выносить презрение сильных мира сего, унижение нищеты и муки оскорбленной любви, если б он не имел прибежища в душе своей, не знающей небытия? Каким бы взглядом провожал он гроб своего друга, если бы думал, что покойный уходит в могилу навсегда? Что оставалось бы ему, подавленному зрелищем торжествующего преступления, удрученному преследованиями, утратившему все прежние свои иллюзии, если бы не эта глубокая потребность жить за пределами земного существования и приобщиться к вечности? Если бы не это чувство, которое поддерживает, возвеличивает его и примиряет с прошлым, открывая путь в грядущее?
Отчего Стелла не поведала раньше этой тайны моему сердцу?
– У вас жива еще мать, – промолвила Стелла, – а людям несчастным не следует докучать счастливым.
Счастливым!.. – так Стелла не из их числа?
Глава тринадцатая
Зеленый пригорок
Несколько дней спустя Стелла и я возвращались с маленького поля Бригитты и остановились на пригорке, окруженном кустами зелени; отсюда открывался далекий вид на прекрасную долину.
Солнце садилось, и за его огненной колесницей уже тянулся на западе широкий пурпурный след; последние лучи, достигавшие горных вершин, окрашивали их в яркие тона и отражались в долине, сообщая всем окружающим предметам мягкий темно-розовый оттенок.
Я с нежностью смотрел на Стеллу; душа ее, казалось, вторила бесчисленным голосам природы, встречавшей закат гимном любви; трудно было сказать, придавал ли ей этот чарующий пейзаж какую-то новую прелесть или, напротив, все кругом становилось еще прекраснее от ее присутствия.
Я обнял ее; она склонила голову ко мне на грудь и в сладостной истоме закрыла глаза; щеки ее зарделись ярким румянцем; сердце ее билось… Я весь горел как в лихорадке; казалось, какая-то жгучая жажда иссушила мне губы – я припал к ее губам, и голова моя закружилась, я весь задрожал, в глазах потемнело…
Мы спустились с пригорка, и Стелла ни разу не взглянула на меня, не промолвила ни слова; меня охватило такое волнение, что я не заметил, как мы сошли с тропинки, ведущей к хижине, и подошли к роще, где Стелла обычно молилась. Солнце зашло; на тисе висела лампада. Мы упали на колени.
Когда мы на следующий день проходили мимо зеленого пригорка, Стелла улыбнулась мне и свернула на соседнюю тропу.
Глава четырнадцатая
Венок
Я шел рядом с ней; заметив вдали скалу, поросшую аквилегиями, я нарвал этих цветов и принес их Стелле; она сплела из них венок и надела его на свои белокурые волосы, распустив их по плечам, как это делают осужденные на смерть. Этот траурный убор напомнил ей о погибших друзьях, и она разбросала цветы по тропинке, как бы в знак искупительной жертвы, принесенной праху невинно убиенных.
– Да, Стелла! – воскликнул я. – Эти люди повергли в ужас нашу родину своими дерзкими злодеяниями; они опустошили храмы, они уничтожили наш покой, они изгнали добродетель; они убили дочь в объятиях отца, мужа на груди любящей жены; они – превратили родную землю в вотчину палачей и удобрили ее трупами наших отцов!.. Они изгнали тебя, о Стелла! Нет, никогда не смогу я запечатлеть на их окровавленных губах поцелуй прощения и мира! Никогда! Месть и проклятье тиранам!
Там, где правосудие – пустое слово, правом становится месть; и если закон в трусливом молчании взирает на наглую безнаказанность преступления, пусть кинжал заменит угнетенному судью и друга!
Да, я произнес эти слова, ибо бывают минуты, когда я желал бы иметь в руках своих карающий меч, чтобы сокрушить все, что сковало мою свободу и поставило преграду моим чувствам; но это лишь заблуждение, противное законам природы и унижающее достоинство человека.
– Да снизойдет на них милость Божия, – промолвила Стелла. И я повторил это вслед за ней.
Великое милосердие светилось в ее взгляде: она походила в это мгновение на ангела-хранителя, призывающего на людей прощение всевышнего, словно знаменуя собою то невидимое звено, что соединяет небеса и землю, творца и его создание.
Я стал на колени в знак моего преклонения пред ней; но глаза ее, затуманенные любовью, встретились с моими, и я позабыл слова молитвы, которые готовился уже произнести.
Стелла вновь стала для меня земною.
Глава пятнадцатая
Моя вина
Небо предвещало грозу.
Знойный ветер взметал песчаные вихри, крутя их в вышине, и гнул к земле верхушки дерев, с тяжким стоном уступавших его напору; густые облака застилали солнце; мрачные тучи обволакивали горизонт, и дикие голуби то и дело тревожно перекликались в лесу.
Мне думается, что если бы в жизни не было любви, то этот разгул стихий заставил бы почувствовать нас ее необходимость.
Войдя в хижину, я сел подле Стеллы, а Стелла еще ближе придвинулась ко мне. Я испытывал блаженство, но мне словно хотелось чего-то большего. В груди моей, как и в природе, бушевала буря.
Я ловил каждый ее взгляд, от меня не ускользало ни малейшее ее движение. И если бы в глазах ее я прочел мысль, которая предназначалась не мне, я почувствовал бы ревность.
Молния сверкнула над самой хижиной. Это мгновение, казалось, сблизило нас еще больше. Я заключил Стеллу в свои объятия; она невольно прильнула ко мне.
Ударил гром! Он мог бы поразить меня в эту минуту восторга, и все счастливцы на земле позавидовали бы моей смерти.
Какое-то смутное сладостное желание вдруг разлилось во всем теле, кровь прихлынула к сердцу.
Я поднял Стеллу, крепко прижал ее к себе, и мои пылающие губы встретились с ее губами….
В первое мгновение Стелла вся затрепетала… потом она словно лишилась чувств; казалось, душа ее безраздельно слилась с моею в этом упоительном поцелуе.
Не знаю, что я чувствовал тогда… То был какой-то неясный, но чудный сон, в котором потонуло все – даже ощущение собственной жизни.
Да, в ту минуту я был виновен: иногда счастье бывает преступлением.
Глава шестнадцатая
Обручальное кольцо
Я все еще сжимал руку Стеллы; ее рука мягко отстраняла меня.
Разъединяя наши сплетенные пальцы, я нечаянно задел на ее руке кольцо, и оно, соскользнув, упало к моим ногам
– Несчастный! – воскликнула она с отчаянием в голосе. – Я замужем…
– Замужем!
Если бы весь мир рухнул под собственной тяжестью, а я один остался бы на ногах средь его обломков, мне легче было бы пережить его гибель, чем страшное это известие.
Я попытался отбросить эту мысль, но она проникла мне в самое сердце.
Глава семнадцатая
Заблуждения ума
Выбежав из хижины, я устремился вниз по тропинке; навстречу мне поднималась Бригитта.
– Да смилуется над нами господь! – сказала она. – Я уж думала, что гроза свернет гору с места. Я была там, наверху, вон под той скалой, что словно дугой изогнута, и видела, будто все небо огнем полыхает. Над колокольней святой Марии трижды вставало длинное пламя, и птица смерти кричала в лесу. Да сжалится господь над теми, у кого совесть чиста!
Я вздрогнул.
– Но поглядите-ка, сударь, – продолжала Бригитта, – гроза вот-вот опять начнется. В хижине-то вам лучше будет.
– Лучше, Бригитта?.. О нет!
В самом деле, гроза начиналась снова: молния уже несколько раз вспыхивала совсем близко, над обрывом; порывистый северный ветер со свистом пролетал над кустами вереска и трепал мне волосы; холодный дождь ручьями струился по моему лицу, проникал сквозь одежду, но мне это было только приятно. Буря в горах на время укрощала ту, что бушевала в моей душе, и мне было отрадно при мысли, что природа словно разделяет охватившее меня мучительное волнение.
– Ну и что же, – внезапно воскликнул я, – что из того, что она замужем! Что значит это слово? Что в нем такого необычайного, чтобы приходить от него в ужас? Неужто в этих нескольких ничего не значащих словах кроется некая тайная сила, которая воздействует на слух иначе, чем все остальные звуки человеческой речи?
И к тому же – что такое брак? Разве не зиждется он на капризе людей, позднее освященном предрассудками и узаконенном обычаями? По какому праву эти деспотические узы рабски сковывают будущее в угоду настоящему? Какова природа этой странной клятвы, которая на всю жизнь подчиняет наши привязанности минутному произволу? И где тот дерзкий, что может сказать о себе положа руку на сердце: «Теперь я клянусь не любить больше».
Но людям показалось недостаточным навеки приковать одного человека к другому, превращая в бесконечную пытку этот союз, который составил бы их счастье, будь он создан только любовью и скреплен только чувством!.. Ведь чаще всего их соединяют, не спрашивая согласия их сердец, не сообразуясь с их склонностями; душевный мир целого поколения приносится в жертву суетным заботам, хладнокровно обдуманным условностям; за деньги отдаются тайны любви, которые делаются позорными, становясь продажными, и робкая девушка, еще недавно внушавшая к себе лишь нежность и страсть, вынуждена делить брачное ложе с отвратительным стариком, уподобляясь не раскрывшейся еще розе, которую пересаживают на могильный холм.
Не таков был умысел провидения; в стремлении своем оградить нас от невзгод оно пожелало, чтобы все, что дышит, было счастливо; оно любовно и заботливо придало всем людям черты внутренней гармонии, оно вложило в каждого из них какие-то смутные влечения, ставшие приметой и залогом любви.
Виновен ли я в том, что человеческие страсти нарушили закон природы и уничтожили то, что создано богом?
И если я смог сохранить чистоту помыслов средь всеобщего растления, смог сберечь свежесть чувств средь раздирающих общество смут, разве не имею я права сбросить с себя иго, придуманное для того, чтобы обуздать порок?
Душа моя восстала против этой очевидной нелепости и в ужасе замерла.
Грянул гром.
Глава восемнадцатая
Последнее прости
Едва только первый луч зари проник в хижину, как я решился снова пойти к Стелле. Я желал ее видеть и вместе с тем страшился этой встречи: роковое слово, прозвучавшее накануне, неотступно следовало за мною, как неумолимый враг.
Я подошел к маленькому полю; знакомый шиповник пострадал от грозы, и его оголенные ветки поникли, почти касаясь земли.
Кусты дрока были опалены молнией.
Я вошел в комнату Стеллы; она лежала на грубом ложе, покрытом циновкой из камыша; тело ее окутывал темный саван, плотно стянутый на груди; распущенные волосы в беспорядке падали на ее плечи. Она была бледна, но как только я вошел, ее бросило в жар, дыхание участилось, и щеки запылали лихорадочным румянцем.
Я остановился поодаль, ожидая, что она заговорит со мной.
– Я ждала вас, – сказала Стелла с горькой улыбкой, – мне многое надо вам сказать.
Я сел.
– В жизни каждого из нас наступает час, когда человек становится собственным судьей, – начала она. – Этот час настал теперь для меня.
– Час этот будет счастливым, если божественное правосудие не покарает меня так, как покарал голос совести!
– На мне лежит вина с того самого дня, как я увидала вас впервые. Увидев, я полюбила вас. Приговор судьбы жесток и обрушился на меня всей своею тяжестью. Неужели вы думаете, что божий суд будет милостив к неверной жене?
Помолчав минуту, она продолжала:
– Я рождена в знатной семье, прославившей свое имя доблестными подвигами, – мы оказались в изгнании. Я потеряла отца еще в раннем детстве – теперь я оскорбила его память! Мать моя умерла здесь – я осквернила ее смертное ложе! Они дали мне в супруги избранника души моей – я обманула его!
«Стелла, – сказал он, в последний раз целуя меня и вырываясь из моих объятий, чтобы стать в ряды тех, кто пытался отстоять обреченное на гибель дело, – Стелла, сохрани мне любовь свою». А я не сохранила ее для него. Несчастный, отверженный беглец, он скитался в чужом краю, изнемогая от усталости, терпя нужду, страдая от голода и жажды; но он постоянно думал обо мне и находил утешение в моей любви; моя же любовь оказалась неверной!
О, почему скрыла я от вас эту роковую тайну? Сотни раз эти слова готовы были слететь у меня с языка, сердце мое сжималось, и я дрожала от страха при мысли, что вы догадаетесь о том, что я обязана была вам поведать! О, зачем я повстречала вас?! Не будь этой встречи, я была бы сейчас спокойна и могла бы думать о своем супруге, не сгорая от стыда, могла бы, не содрогаясь от ужаса, взывать к памяти покойной матери! Теперь все погибло – я не смею больше вспоминать ни о своей матери, ни о своем супруге! Неужели вы думаете, – повторила она дрогнувшим голосом, – неужели вы думаете, что неверная жена будет оправдана перед судом божьим?
Она открыла Библию, отыскала страницу, где говорится о неверной жене, глянула на эти строки и залилась слезами.
Мне хочется верить, что всевидящий ангел, витавший в тот миг над хижиной, был тронут ее раскаянием и позволил ей искупить грех этими слезами.
В эту минуту я стоял подле нее; она взяла мою руку и торжественно подняла ее ввысь.
– Ты, – сказала она, – ты не был виновен, ты не последуешь за мной на вечные муки; я одна нарушила эти узы, я одна навлекла на себя небесную кару и ныне отпускаю тебе грех перед лицом того, кто судит дела человеческие, ибо сердце твое было чисто… А теперь уйди, – добавила Стелла. – Уйди навсегда! Вот последняя просьба Стеллы, последняя воля твоей возлюбленной! Оставь меня одну с моими терзаниями; душа моя должна приготовиться, чтобы предстать перед судом всевышнего.
– Стелла! – воскликнул я, падая на колени и орошая ее руку слезами.
– Оставь меня, – сказала она, – слезы твои жгут меня, как и твои поцелуи! Уходи!
Пульс ее стал слабеть, горячее дыхание сделалось более медленным, сердце почти перестало биться.
Я бросился к выходу; мне захотелось взглянуть на нее еще раз… Ее побледневшие губы шептали мне последнее прости.
Глава девятнадцатая
Колокол сельской церкви
В течение нескольких дней я не возвращался в свою хижину.
Я бродил вокруг жилища Стеллы; питаясь лишь дикими плодами – дарами осени, ночуя на сырой земле, я блуждал по голым полям, одинокий, как страждущая тень, исторгнутая из могилы ангелами тьмы.
Наступал уже пятый вечер; я присел отдохнуть под той скалой, что послужила убежищем Бригитте во время грозы.
Обведя глазами эти мрачные своды и пустынный грот, вглядевшись в окружавший его безлюдный простор и тщетно пытаясь найти в этой необъятной тиши признаки живого существа, я убедился, что надо мной нависло вековое молчание, что всевышний удалил меня с глаз своих далеко за пределы созданной им вселенной и что все, на чем я мог остановить взор, было лишь смутным напоминанием о том, что я когда-то видел.
День угас; усталость сковала мое тело, но не усыпила моих страданий.
Мне снилось, будто я, окруженный мертвецами, с трудом пробираюсь сквозь груды костей. Траурный факел, который несет впереди меня чья-то невидимая властная рука, бросает угрюмый отсвет на мрачные картины, открывавшиеся на моем пути. В конце этой гробовой тропы я вдруг вижу Стеллу в легком прозрачном одеянии, какое бывает разве у призраков; я раскрываю ей свои объятия, но руки мои встречают одну лишь пустоту.
Крик ужаса вырвался из моей груди; он разнесся по горным ущельям, и, пробудившись, я вскочил со своего каменистого ложа.
И я увидел зловещий факел – тот самый, который только что видел во сне; он медленно двигался вниз по склону холма, и мой взгляд уже не отрывался от него, пока голубоватый, мерцающий свет не исчез во мраке ночи.
Я тщетно пытался успокоить свой разум, встревоженный страшным видением, как вдруг в церкви св. Марии ударил колокол. После каждого его удара на время воцарялась гнетущая тишина. И только что виденный сон, и факел, и это страшное чередование колокольного звона и тишины каким-то непостижимым образом связывалось воедино в моем сознании, и сердце мое замирало от страха.
Я бросился наугад по извилистым тропинкам, сквозь скалы грота… и вдруг снова этот свет… это воспоминание… я очутился в роще, где мы когда-то молились… кровь застыла у меня в жилах…
Глава двадцатая
Еще одна могила
Еще одна могила… свежая могила! Убийцы! Что вы сделали со Стеллой?
Да, Бригитта!.. Повторяйте еще и еще!.. Пусть это горе обрушится на меня всею своею тяжестью… Да, я один всему причиной…
И разум мой помутился… Я устремился в лес, наполняя воздух дикими криками; я рвал на себе волосы, раздирал одежду; катался по земле, бился об острые выступы скал и в полном изнеможении, весь в ссадинах и крови, запыленный, израненный, упал наконец без чувств.