Текст книги "Избранные произведения"

Автор книги: Шарль Нодье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 40 страниц)

– Пустяки, друг мой, клянусь тебе, сущие пустяки! Каких-нибудь пятнадцать или самое большее восемнадцать футов, и мы будем свободны. У нас нет других способов выйти живыми из Torre Maladetta, потому что возвратиться прежним путем невозможно. Видишь ли ты занимающуюся зарю? Сюда не доносится рев Тальяменте, это с той стороны, где Сан-Вито!

Я произносил эти слова уже по ту сторону преграждавшей наш путь стены. Через мгновение Иозеф тоже спрыгнул с нее и поспешил к тому месту, откуда проникал свет.

– О боже! – вскричал он. – Мы погибли, погибли окончательно! Это вовсе не выход, или, вернее, отсюда можно выйти только из жизни… в смерть. Это – балкон разрушенной платформы, тот самый, на котором появляются Лукреция и Беатриче и о котором сегодня утром, или, точнее, вчера, старая Барбарина сказала, что ни одному живому существу – если только у него нет крыльев – не добраться туда. И впрямь нужны крылья, чтобы подняться на эту башню или спуститься с нее. Максим, мы погибли!

Я подошел и наклонился над балконом. Он находился на головокружительной высоте, так как висел над самой низкою частью берега. В довершение всех несчастий уровень Тальяменте продолжал повышаться: вода все прибывала и прибывала. Я сел на пол и охватил голову руками.

После минутного раздумья я справился со своей слабостью. Легко уступая отчаянию, я с такою же легкостью нахожу веские основания, чтобы снова уверовать в благосклонность ко мне судьбы. Сольбёский между тем все еще находился в состоянии глубокой подавленности.

– Наше положение весьма неприятно, – сказал я, – больше того – если хочешь, даже опасно, но оно вовсе не стоит того, чтобы отчаиваться.

– Но что, что может помочь нам? Или у тебя выросли крылья, о несчастный?

– Успокойся и не откажи мне в минуте внимания. Наше почти фантастическое исчезновение из зала, где мы устроились на ночлег, несомненно усилит до предела возможного страхи и волнения Бартолотти. Однако этот человек не обладает воображением, способным заставить его верить в чудеса. Я заметил, что его настороженность имеет под собой вполне реальную почву, и глубоко убежден, что он постарается отыскать причины, способные объяснить наше отсутствие. Действовать он, конечно, не станет, – я рассчитываю на это так же мало, как ты, – но и умалчивать о случившемся также не будет. В замке не замедлят отворить двери, потому что близится день, и если кто-нибудь перешагнет порог замка, то только затем, чтобы приняться за наши розыски. Вчера Пук не покидал меня, пока мог; я оставил его у подножия башни, и он укажет путь, по которому мы шли; распознать наш путь к тому же не составит большого труда благодаря свежеобрушившимся камням – ведь многие из них, почерневшие и поросшие мхом, впервые подставят солнцу ту свою сторону, которой никогда не касались его лучи. Возможно, что доктор Фабрициус уже прибыл; ему крайне важно поскорее встретиться с нами, и повышение воды в Тальяменте, который поднимается у нас на глазах, несомненно заставит его поторопиться с выездом из Сан-Вито, пока нас не разлучила река, и притом на многие дни. Да что говорить! Тебе лучше моего известны его энергия, решимость и мужество! С другой стороны, славный твой Фредерико, оставленный тобою по ту сторону затопляемой высокой водою низины для наблюдения, не станет дожидаться, пока она будет залита, и постарается своевременно явиться с докладом о положении дел. Он оценит с обычною своей проницательностью создавшуюся обстановку и не останется, как забытый часовой, на посту, не нуждающемся больше в охране, когда Torre Maladetta окажется отрезанной от всего мира. Обнаружив по своем возвращении в замок наше отсутствие, он поднимется на вершину башни так же легко, как мы. Впадины на ее стенах, служившие нам ступенями, видны так отчетливо, что я беспрепятственно отыскивал их даже ночью. Найдя на верхней платформе лом, мешок и другие оставленные нами у подъемного трапа предметы, он мгновенно сообразит, куда нужно направить поиски. Чтобы освободить нас из нашего плена, окажись он даже один, ему потребуется всего два-три туаза веревок, которые он легко найдет в замке, и уже в полдень мы увидим из окна большого зала, как солнце начинает склоняться к западу, ибо наш поход затянется несколько дольше, чем я поначалу рассчитывал. Успокойся же, друг мой, и отбрось всякий страх: провидение нас не оставит.

– Итак, – сказал Сольбёский, покачав головой, – итак, ты рассчитываешь на прибытие господина Фабрициуса, основываясь на том, что Тальяменте еще не вышел из берегов, а на прибытие Фредерико – основываясь на том, что Тальяменте уже вышел из берегов.

Я почувствовал всю справедливость этих слов.

– Я рассчитываю, Иозеф, на одно или другое. И к тому же, – продолжал я, поспешно берясь за фонарь, – ничто не доказывает, что эта площадка не сообщается с каким-нибудь другим помещением. В самом деле, не сверху же попадали дамы на этот чудесный балкон, пристроенный искусством средневекового архитектора, дабы явить глазам человеческим один из самых замечательных видов, какими располагает природа. Я уверен, что при некотором внимании… Стой! Вот какая-то щель! Правда, она узка, как бойница, но, по-видимому, сквозная и по ней можно идти.

Через эту щель, и в самом деле, мог бы протиснуться боком даже взрослый мужчина, но на всем своем протяжении она была такой узкою, что у меня сжалось сердце, когда я подумал, что малейшая осадка этих развалин может навсегда закрыть ее и на обратном пути мы будем тщетно разыскивать выход.

Двигаясь по этому проходу, мы сделали уже больше полусотни шагов, как вдруг плитняк, которым был выложен пол, – каждая плитка занимала всю его ширину, – стал круто уходить под уклон и спуск сделался до того скользким, что я едва сохранял равновесие. Держа в правой руке фонарь, я устремлял беспокойный, скошенный набок взгляд на бросаемую им небольшую полоску света. Внезапно мне пришлось отпрянуть назад: я заметил у моих ног отверстие цилиндрической формы; здесь заканчивался этот жуткий проход – боковые стены его смыкались, образуя тупик. Итак, я стоял у новой винтовой лестницы, вроде той, которую мы уже одолели, но на этот раз она была уже, и разминуться на ней было бы невозможно. Я осторожно нащупал ногою ступеньку, оказавшуюся достаточно прочной, и мы начали погружение в эту неведомую бездну, страшась наткнуться на какое-нибудь препятствие, так как возвращение было бы сопряжено с огромными трудностями.

Эта лестница вывела нас в просторный зал довольно правильной формы. Поспешив обследовать его стены, мы обнаружили, что частично, а именно – понизу, они высечены в скале. Мы попали – можно было не сомневаться в этом – в подземелья замка и находились, по-видимому, прямо под жилыми комнатами, всего в нескольких туазах от них. В этом величественном, но мрачном зале не было ничего примечательного, если не считать выдолбленного в самом центре его колодца, довести который до уровня вод на равнине, должно быть, стоило неимоверных трудов. Впрочем, стоявшее на краю колодца пустое ведро было мокрым, да и веревка, прикрепленная одним концом к вороту, а другим – к ручке ведра, еще не успела просохнуть.

– Нужны ли тебе еще доказательства, что здесь кто-то живет? – спросил я Сольбёского.

– Я не сомневался в этом и раньше, – печально произнес он в ответ, – но я не без тревоги жду встречи с здешними обитателями.

Пока мы обменивались этими замечаниями, я успел откинуть старую портьеру из черной ткани, висевшую на железном стержне, который держался на вбитых в стену крюках.

Она прикрывала вход в соседний зал, еще более обширный, нежели тот, через который мы проникли в эти жуткие подземелья.

Здесь все указывало на то, что перед нами жилище семьи… или вертеп банды разбойников, впрочем давно уже заброшенный ими. Вдоль всех четырех стен были расставлены огромные старинные кресла. Над безобразным камином, дымоход которого, вероятно, выходил куда-нибудь к подножию замковых стен на берегу Тальяменте, висело венецианское зеркало. Увидев в нем свое отражение, я не на шутку перепугался, ибо всякому, кто одинок и лишен поддержки закона и общества, встреча с человеком неизменно внушает страх.

Значительно большее удовольствие испытал я при виде пары двойных бронзовых канделябров, вделанных в раму зеркала, по обе его стороны, и в каждом из них нетронутых, хотя и почерневших от сырости и времени свеч.

Эта роскошь, столь неожиданная в таком мрачном месте, наполнила меня ребяческой радостью, которая возросла еще больше, когда я взглянул на свой потайной фонарь. Он совсем угасал; пережитые нами волнения заставили нас забыть о самой серьезной из всех угрожавших нам опасностей. Наши факелы и огниво находились в ягдташе, оставшемся наверху. Фитиль, упав на растаявший воск, который скопился у основания подсвечника, мерцал крошечными голубоватыми язычками, плясавшими над ним с таким видом, точно они собирались его покинуть и, если не делали этого, то лишь по какой-то непостижимой прихоти. Я вооружился двумя свечами. О, с какой осторожностью вращал я стерженек, поднимающий розетку из выгнутого стекла, заключавшую в себе наше сокровище, о, как боялся я при этом, чтобы легчайшее дуновение не отняло его у нас навсегда! С какой тревогой приближал я фитиль к этим трепетным остаткам пламени, готового вот-вот раствориться в воздухе, с каким наслаждением смотрел на огонь, загоравшийся яркими языками и переходивший с одной свечи на другую, ибо я зажег все до единой, чтобы у нас было по крайней мере достаточно света. Все заблестело, заискрилось вокруг меня, но отдаленные углы зала, куда свет едва-едва проникал, и то как бы затем, чтобы внезапно погаснуть в потемках, казались еще более мрачными и угрожающими. Содрогаясь от ужаса, отдался я созерцанию этого зрелища. Вдруг сзади меня раздался душераздирающий крик. Я обернулся, и Сольбёский упал мне на грудь, обвивая вокруг моей шеи дрожащие руки.

– Там, там… – произнес он, указывая пальцем на стену за своею спиной. – Там…

– Ну что такое, что там случилось, друг мой?.. Ты ведь не сказал мне, что ты там увидел.

– Труп, труп! Тело убитой женщины!

Я поднял одну из свечей. В самом деле, это был труп женщины; она лежала на низком ложе в черном платье, и руки ее свисали на каменный пол.

Я сложил их у умершей на груди и уложил ее прямо на окровавленном ложе, не обнаружив, однако, на ней никаких ран, кроме тех, которые были видны на кистях ее рук; казалось, они были изгрызены зубами какого-то дикого зверя. Я выразил это предположение вслух.

– Смотри, смотри, Максим! – вскричал Сольбёский, расправляя упавший на покойницу край белого полога и показывая мне на нем отпечаток пяти окровавленных пальцев. – Смотри: дикие звери в Torre Maladetta имеют, как видишь, руки!

– Иозеф, – сказал я как можно спокойнее, насколько может быть спокойным свидетель столь ужасающей сцены, – прости, но я вынужден еще усугубить наши волнения. Иозеф, это не то несчастное существо, чьи крики мы слышали вчера вечером, тому не больше двенадцати часов. Вид трупа заставляет предположить, что прошло не меньше трех суток с тех пор, как жизнь покинула это тело. К тому же на платформе видели двух женщин в черном, а здесь только одна. По всей вероятности, нам нужно спасти вторую обреченную на смерть.

– Но где ты найдешь ее, ведь мы все осмотрели?

– Да, все, до этого зала! Она там, за портьерою, которую ты видишь рядом с камином; я заметил ее, освещая эту комнату.

Мы взвели курки пистолетов и, раздвинув портьеру, вошли в третий зал.

Он значительно отличался своим убранством от двух предыдущих; и скала, доходившая по грудь человека, и продолжавшие ее стены были тщательно облицованы еще свежим и блестящим искусственным мрамором, украсившим их, по-видимому, совсем недавно, в лучшие годы юности Марио.

Висевшие на некотором расстоянии друг от друга длинные полосы бархата или бумажные шпалеры смягчали на венецианский лад однообразие фона. Пять-шесть небольших, но писанных хорошими мастерами картин, развешанных между стенными бра превосходной чеканной работы, облагораживали это печальное обиталище, которому постарались придать хоть некоторый уют.

Несколько музыкальных инструментов, имеющих распространение среди женщин, и туалетный столик с разбросанными на нем среди кружев, лент и духов томиками поэтов и романистов, красноречиво свидетельствовали о назначении этой комнаты. В алькове виднелась нарядная, со вкусом убранная постель, брошенная, однако, незастланной и еще сохранявшая очертания тела, из чего следовало, что ее только недавно покинули.

Большой и широкий камин по-старинному был искусно отделан и богато украшен. Маятник и стрелки стенных часов не двигались. Было очевидно, что уже несколько дней в этом скорбном месте не ведут счета времени. Свечи на четырех канделябрах, стоявших по краям столика, не были зажжены; половина их выгорела до основания, другая – осталась нетронутой. Эта предосторожность напомнила мне о необходимости беречь те немногие свечи, которые еще остались у нас в подземелье, куда никогда не сможет проникнуть ни один солнечный луч и где полный мрак должен быть совершенно ужасен.

Я зажег две свечи в канделябрах, а также ту, которая была у меня в руке, и поторопился погасить все остальные, безрассудно зажженные мной в соседней комнате, где лежала покойница. После этого я присоединился к Сольбёскому, который тревожно осматривал все углы подземелья. Он не нашел ничего, что могло бы разогнать его мрачное настроение. Погруженный в молчание, сидел он в кресле возле камина, в золе которого темнели остатки давно, быть может, угасших углей.

– Тут нет ничего, решительно ничего, кроме небольшого чулана, куда ведут вот эти ступени; я заглядывал в него. Возможно, что эта несчастная хранила здесь свои съестные припасы, однако теперь там до того пусто, что невозможно понять, куда она убирала свой хлеб. Там только дрова.

– Дрова! – вскричал я, торопливо взбегая по лесенке. – Дрова? Отлично! Огня, огня! Холод, усталость, бессонная ночь настолько притупили остроту моих чувств, что мне не вернуть себе ни присутствия духа, ни стойкости, если я хоть немного не отдохну. У нас будет жаркий огонь, и мы найдем способ спастись, ибо ночь всегда подавала мне благодетельные советы!

Через мои руки прошло уже немало сухих сосновых поленьев, которые, можно сказать, так и просились в камин, как вдруг, неловко поднимая еще одно, я задел им потолок каморки. Раздался металлический звук, поразивший меня странным тембром. Мы с Сольбёским переглянулись, как бы спрашивая друг друга, что бы это могло означать.

– Да, да, – сказал он, отвечая мелькнувшей у меня догадке, – да, ты не ошибся, мы уже слышали этот звук: это тот самый звук, который несколько раз повторялся вчера под большим залом замка.

Я влез на дрова и ударил молотком по тому же месту на потолке, и опять мы услышали тот же звук, но теперь он раздался еще отчетливее и громче и еще определеннее напомнил нам вчерашние звуки.

– Да, это так! – воскликнул я. – Взгляни, прорезь трапа даже не потрудились скрыть. Конечно, только этим путем и могла попасть сюда эта несчастная; ведь никакого другого входа у основания башни нет. Да и возраст покойницы, насколько я могу судить, основываясь на беглом и затуманенном ужасом взгляде, брошенном мною на труп, не позволил бы ей взобраться наверх по стенам, и если бы даже мы не слышали из уст Барбарины, что вот уже двадцать лет, как никто не поднимался на эту башню, я и сам пришел бы к такому выводу, когда впервые увидел эти развалины. Но в данном случае мы имеем дело с трапом совсем другого устройства, нежели тот, который позволил нам узнать эти роковые тайны. Этот трап накрепко закрыт и находится под ковром, разостланным поверх обмазки из пуццолана; вот почему он так хорошо скрыт от глаз наблюдателя и мы его сначала не заметили. Здесь-то нам и необходимо действовать, потому что именно отсюда придет наше спасение. Мужайся, Иозеф! Нас услышат, я в этом глубоко убежден!

– Кто же услышит нас? – сказал Иозеф, горестно взглянув на меня. – Бартолотти, который, несомненно, сбежал? Фредерико, который еще не вернулся? Господин Фабрициус, которому преградил путь разлив Тальяменте? Или, может быть, Барбарина? Даже ты не догадался, что нужно полностью снять ковер, как же ты хочешь, чтобы об этом догадались другие?

И все же мы принялись колотить по трапу с такой бешеной силой, что башня начала содрогаться снизу доверху; никакого ответа.

Мы спустились в подземный зал и устроили свои постели возле огня. Все это было проделано без единого слова. Время от времени мы снова поднимались в чулан и возобновляли наше единоборство с этим гулким и неколебимым сводом, но напрасно – наши удары грохотали как неотвратимо нависшая над нами угроза, как приговор, осуждающий нас на смерть.

Среди тишины, наступавшей всякий раз после такой бесплодной попытки, мне почудилось, будто я слышу чьи-то слабые стенания или, может быть, предсмертные вздохи. Я наклонился, потому что звуки эти раздавались где-то у моих ног, и в первую минуту мне показалось, что предо мной еще один труп; с содроганием прикоснулся я к нему. То была женщина, лежавшая ничком возле самых дров. В руках у нее было полено. Я поднял ее, перенес на одну из приготовленных нами постелей и откинул с ее лица пряди длинных волос, чтобы посмотреть, жива ли она. Но глаза ее были закрыты, а вид сведенных судорогой губ, с которых жизнь уже отлетала, был столь же страшен, как если бы она была мертва. Когда же Сольбёский поднес к ее лицу свет, мне показалось, что я тоже сейчас расстанусь с жизнью. Разум мой помутился, ноги подкосились, сознание готово было покинуть меня. Эта умирающая или уже умершая женщина была… Диана!

– Диана! Диана! – воскликнул я, падая перед ней на колени и поднося к губам ее холодную руку.

– Теперь все понятно, – проговорил Сольбёский. – Марио, справедливо подозреваемый в похищении мадемуазель де Марсан, не нашел другого способа спрятать ее, как поселить на время вместе со служанкой в этом подземелье. Так как закупка большого запаса провизии выдала бы его тайну, он умножил свои поездки в Кодроипо. Марио погиб, возвращаясь оттуда, и обе несчастные умерли от голода в этой тюрьме, где теперь предстоит умереть и нам.

– Умерли! – перебил я Сольбёского. – Но Диана не умерла! Нет, нет, она жива! Она не умрет! Тепло камина начинает возвращать ее к жизни!

– Тем хуже, – с горечью отозвался Сольбёский. – Увы! лучше б она умерла. Своею жестокою помощью мы только продлим ее печальную агонию. Скажи, чем ты накормишь ее?

– Проклятие! – вскричал я, вскакивая на ноги и в припадке бессильного бешенства и отчаяния стремительными шагами стал бегать по комнате. Так, значит, провидение не менее бесчувственно, нежели небытие! Так, значит, для Дианы нет спасения!

– Как нет спасения и для нас, – повторил за мною Сольбёский.

Этот мрачный возглас сопровождал мои слова, словно меланхолический призыв монаха-трапписта: «Брат мой, надлежит умереть».[123]123
  Трапписты – члены монашеского ордена, возникшего в 1636 году во Франции и отличавшегося крайней строгостью своего устава.


[Закрыть]

Мои опущенные вдоль тела руки лихорадочно сжимались и разжимались. На мне был мой редингот, и я вдруг коснулся одного из карманов.

– А, – вскричал я, не помня себя от радости, – она не умрет! Я говорил, что она не умрет! О, благодарю, тысячу раз благодарю тебя, Онорина. Бедненькая моя Онорина, да защитит тебя бог! Боже, прости меня! Святая Гонорина, молись за нас!

– Что говоришь ты, друг мой! Опомнись! Твой разум от отчаяния помутился! Ты в бреду, успокойся!

– Святая Гонорина, молись за нас! Диана не умрет! Вот вода, вот огонь, вот блюдо и вот лазанки!

Нужно ли рассказывать о всем том, что последовало за этим, как поражены мы были милосердием провидения, за минуту до того забытого нами и ниспосылавшего нам это благодетельное чудо, об охватившем нас порыве любви и благодарности к небу, о том, как мы бросились спасать Диану, стараясь вернуть ее к жизни и действуя как можно осторожнее, чтобы не вызвать у нее губительного потрясения, – все это гораздо легче представить себе, нежели описать.

Уже через час пульс ее бился, правда еще медленно, но ровно, ожившая в жилах кровь окрасила ее побледневшие губы, рот задышал равномерно, сердце забилось у меня под рукой, глаза открылись. Она обвела ими зал, на секунду остановила на мне, но не обнаружила ни малейшего удивления и, вздохнув, снова закрыла их. Я слишком хорошо догадывался о том, кого они искали, и страшился угадать, что именно она поняла.

Мы окружали ее заботой, ни на шаг не отходя от нее, пока не уверились в том, что она будет жить, совершенно забыв, однако, насколько шатки наши надежды поддержать это слабое дыхание, которое нам только что удалось оживить. Сердце человеческое способно проникаться обманчивой радостью даже в самых безвыходных обстоятельствах. Ему так нужно верить в завтрашний день, иметь какую-то иллюзию – лишь это заставляет нас жить!

Впрочем, с момента своего воскресения Диана, казалось, была не в силах вымолвить ни одного слова; ее угрюмый и неподвижный взгляд, наполовину возвращенный из беспросветной тьмы смерти, но все еще казавшийся мертвым, не отражал ни мысли, ни какого-либо внутреннего переживания. Лишь один-единственный раз, насытившись и отворачиваясь от пищи, она сжала мне руку, но вслед за тем снова смежила веки и спокойно, очевидно не испытывая страданий, заснула.

Поправив в камине огонь и переменив свечи, мы с Иозефом тоже уступили желанию спать; сон наш был глубоким и длительным.

Я проснулся первый, и пора было, потому что огонь и свечи готовы были уже погаснуть. Диана спала крепким и, казалось, безмятежным сном. Я приблизился к ней, насколько это было необходимо, чтобы услышать ее дыхание и ощутить его теплоту. Затем я положил возле нее на освещенном двумя свечами небольшом столике остатки лазанок и, взяв в руку фонарь, в полнейшей тишине добрался до лестницы, которая вела на балкон. Я не мог представить себе, чтобы никто не попытался пуститься по нашему следу; я опасался лишь одного: как бы розыски эти не были остановлены той узкой, зажатой с обеих сторон галереей, в которой едва ли кому-нибудь могло прийти в голову искать проход.

Ничто не подтверждало моих упований; ничто не изменилось; здесь никого после нас не было.

Солнце уже миновало точку, занимаемую им на небе в полдень. Вчерашний день – мы видели лишь его утреннюю зарю – был, должно быть, на редкость хорош. Таяние снегов продолжалось. Тальяменте вышел из берегов; он пенился белыми гребнями, а у подножия скалы, на которой был расположен замок, как бы клубился паром. Равнину, отделявшую нас от Сан-Вито, скрывало огромное озеро, посреди которого, как неподвижная мачта, высилась одинокая башня. Я подумал, что доктор Фабрициус не смог выехать к нам.

Сольбёский не спросил меня, куда я ходил, и я не стал сообщать ему о том, что видел. Он понял меня без слов; он понял, что самая большая наша надежда развеялась дымом.

– Беда! Беда! – проговорил он, усаживаясь у себя на постели. – Ну что ж, подала ли тебе минувшая ночь, как ты надеялся, свои благодетельные советы?

– Она дала мне совет, друг мой, рассчитывать исключительно на себя. Трап в чулане открыть невозможно. Если бы даже он и уступил нашим усилиям, перед нами все равно возникли бы новые трудности, так как в каменной кладке над чуланом существует какой-то секрет, разгадать который нам не дано. Кратчайшим путем для нас окажется самый дальний. Придется снова подняться по этим ступеням отчаяния; однако нам нужно иметь под рукою лесенку, и скоро она у нас будет. В спинках замеченных нами при входе кресел, в их сиденьях и ножках найдутся для нее и продольные брусья и поперечные перекладины; нам останется лишь прочно скрепить их между собой, и мы получим лесенку, способную выдержать любого из нас. Инструментов Марио, разбросанных по углам чулана, – ими тут пользовались при пилке и колке дров для камина, – вполне достаточно, чтобы выполнить эту работу, которую мы могли бы сделать даже тогда, если бы располагали лишь кончиком и лезвием моего кинжала да излишком бечевки, привязанной к нашему фонарю, да собственными руками, а быть может, и одними только руками. Что касается трапа на верху башни, то мы подымем его без особых трудностей. Я заметил, что один из брусьев, образующих перила балкона, при небольшом усилии может быть вырван из своего гнезда. Отпилив часть его той ручною пилой, которая, как видишь, висит возле камина, мы сможем как бы удлинить нашу лесенку, и притом настолько, насколько это будет необходимо для того, чтобы дотянуться до трапа, устоявшего перед нами лишь потому, что, пытаясь поднять его, мы стояли чересчур низко. Мужайся, друг мой! За дело! Мешкать больше нельзя!

– И вправду, – сказал он, – это последнее средство, единственное, какое еще осталось нам, если Тальяменте успел уже выйти…

Он не докончил начатой фразы, сел к себе на постель, вытер лоб, побледнел и сказал:

– Я хочу есть.

– Если подавить первые ощущения голода, он довольно долгое время не станет напоминать о себе, это – великое благодеяние для узников и участников междоусобных войн. Думай о том, что через несколько часов мы можем оказаться на воле.

И я поторопился распределить наши обязанности.

О, работа эта была поистине бесконечной! Оба мы были одинаково неопытны и неумелы, а трудности ученичества, которые нам приходилось одолевать, усугублялись еще слабостью, возраставшей с каждым мгновением. Не говоря уже о перерывах в работе, вызывавшихся необходимостью время от времени подходить к Диане, чтобы покормить ее, – я разделил на крошечные порции совсем уже почти истощившийся запас лазанок, оба мы – то Сольбёский, то я – испытывали внезапные приступы изнеможения, заставлявшие нас выпускать из рук наши нехитрые инструменты. Наконец мы завершили работу, если можно называть завершенной работой безобразный и грубый предмет, кое-как изготовленный нами. И тем не менее мы чувствовали себя счастливцами!

Затем, приняв все меры, необходимые на время нашего отсутствия, мы с величайшими усилиями, – с каждым шагом возраставшими, потому что нам приходилось волочить за собой сколоченную нами лестницу, – добрались наконец до балкона.

Кто бы мог подумать! Сколь бы долгими ни казались моему нетерпению истекшие часы, все же их прошло гораздо больше, чем мы полагали.

Через дверь, выходившую на балкон, проникал дневной свет, свет нового дня, солнце третьего уже по счету полудня! Меня поразило, что я страдаю уже так давно и что я так плохо отдавал себе отчет в продолжительности этих страданий. Впрочем, у горя быстрые ноги.

Сольбёский поспешил выбежать на балкон; там меня не ждало ничего нового, и я за ним не последовал.

– Тальяменте вышел из берегов, – сказал он понурившись.

– Ах, какое нам дело до Тальяменте и уровня его вод! – ответил я. – Ведь мы направляемся на вершину башни, а не на берег.

Я сделал попытку выдернуть какой-нибудь пригодный для моих целей брус. Тот, за который я ухватился, шатался у меня под руками. Возможно, что накануне я легко бы с ним справился, но теперь он упорно сопротивлялся моим усилиям. Кровь застыла у меня в жилах, – ведь без помощи рычага все наши приготовления становятся бесполезными! И пока я искал другой брус, который был бы закреплен не так прочно, искал и не мог найти, стараясь скрыть от Сольбёского причину моей тревоги, я споткнулся о какой-то длинный округлый и твердый предмет. Это был такой же брус, свалившийся то ли от сотрясений, причиненных грозами, то ли от разрушений, произведенных временем.

Я поднял его и потащил за собой; с трудом волочил я его по ступеням лестницы – это была немалая тяжесть. Медленно, размеренными шагами и с частыми передышками взбирались мы вверх по этой ужасной лестнице; у нас уже не хватало сил и бодрости даже на то, чтобы вырваться из нашей темницы. Кроме того, нам пришлось задержаться на ступенях, примыкавших к винтовому подъему, чтобы отпилить от сделанной нами лесенки лишний кусок и таким образом приспособить ее к высоте, на которой находилось отверстие трапа. Мы оставили отпиленный конец лесенки, который оказался большей частью ее, на площадке перед последней стеной и поднялись наконец на вершину башни.

Здесь мы присели еще раз; мы обнялись и обменялись несколькими подбадривающими словами – мы крайне в них нуждались.

Установив затем лесенку в таком месте, чтобы, стоя на ней спиною к стене, можно было беспрепятственно действовать во всех направлениях нашим рычагом, мы с Сольбёским взобрались на те ее перекладины, которые могли выдержать нас обоих, так как на них пошли наиболее прочные и крепко пригнанные друг к другу части разобранных нами кресел. Согнувшись под железною дверцей, отделявшей нас от неба и жизни, и постепенно просовывая заостренный конец нашего бруса в щель между ее краем и рамой трапа, мы приложили к противоположному концу нашего рычага соединенные усилия четырех рук, которым надежда или отчаяние придали немного силы. Так же, как в первый раз, заскрипели шарниры; дверца поддалась и приоткрылась настолько, что могла свободно пропустить человека. Вместе с чистым, живительным воздухом этого высокого места ослепительными снопами ворвался в башню и яркий утренний свет.

– Мы спасены! – вскричал я. – Еще минута, и мы спасены!

В то же мгновение камни, лежавшие возле трапа и потревоженные его движением, с ужасающим грохотом обрушились на железную дверцу. Она с быстротой молнии упала на прежнее место, отбросив нас вниз, на плиты площадки.

– Нет, не спасены, – произнес Сольбёский, обнимая меня, – я говорил: мы погибли.

Некоторое время мы хранили молчание; между тем над нашими головами продолжали нагромождаться грохочущие обломки; разрушения затронули и наименее устойчивые части парапета с той его стороны, где он нависал над накренившейся верхней платформою башни, и камни, венчавшие собой его гребень, падая, неудержимо катились вниз. Я подумал, и притом без всякого страха, что парапет рухнет сейчас на платформу и раздавит нас своей тяжестью. Но грохот все же наконец прекратился, и лишь где-то в глубине здания его повторяло неумолкавшее эхо. На какое-то мгновение башня затрепетала, как тополь, с которого гроза сорвала верхушку, или как маятник, подтолкнутый пальцем и постепенно укорачивающий дугу своих колебаний. Затем все смолкло и замерло в неподвижности.

– Идем, отчаиваться пока нечего, – сказал я Сольбёскому. – Эта катастрофа отзовется даже во дворе замка, куда и свалятся с вершины башни обломки стены. Следуя предуказанному им направлению, только туда и могут они упасть. То, что приводит нас в такое отчаяние, заставит догадаться о наших усилиях, о положении, в котором мы оказались, об угрожающих нам опасностях. Будь уверен, что в момент, когда я произношу эти слова, нижний трап – я убежден – уже поднят. Идем же, во имя неба; оно никогда не покинет нас.