Текст книги "Еловые Боги (СИ)"

Автор книги: Сфагнум Мох

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Мох Сфагнум
Еловые Боги

Глухая зима 622 года от Прибытия, глухая ночь, беззвездная, но светлая от вьюги. Крохотное, в двадцать дворов поселение на самой краю Серединной Земли. Маленькая девочка цепляется озябшими ладошками за край отцовского плаща, прячет подбородок в складки глубокого капора. Этой зимой Миликки наконец-то исполнилось десять – и вот уже в ночь Праздника она, а не брат Вилле, идет вместе с отцом за околицу. Шесть с лишним сотен лет минуло с того дня, когда их предки впервые ступили на берег Хель, приплыв на железных ладьях с островов за межзвездным океаном. Ночь Прибытия, – так говорят на севере, в столице. Ну а здесь, на дальнем-дальнем юге, Праздник – просто Праздник, самая холодная, самая долгая ночь. Зима – время страха, но даже зимою, Ночь Праздника – страшная ночь. Миликки на миг отпускает отцовский плащ и оборачивается, и смотрит на деревню – вот она, далеко позади и внизу, темнеет среди заснеженных холмов, поросших черным ельником. Сейчас уж, верно, без четверти полночь, – и жители деревни загасили все свечи и лампы, притушили огонь в очагах, сбились вокруг остывающих печек. Ночь Праздника – долгая и опасная ночь, ночь немая. Нельзя говорить – звук людских голосов оскорбляет Еловых Богов. Нельзя спать – поутру не проснешься, уснешь навсегда. Нельзя есть, нельзя пить, – это тоже опасно в Ночь Праздника, ночь, когда исконные жители черных еловых лесов обращают свой взор на людей и людские дела. Если весь год ты был почтителен к хозяевам Хель, приносил им жертвы медом, молоком и кровью, оставлял условленную часть охотничьей добычи, и молчал в лесу – тебя не тронут... может быть. Но несколько окрестных ферм опустеет к утру, только кровь на снегу и останется – если Еловым Богам, Куусен Юмалат, не по вкусу окажется жертва, что отец, сельский староста, прижимает к груди. Миликки украдкой заглядывает в бледное личико младенца, странно тихого – сын ткачихи родился слепым. Перед уходом за околицу Миликки завернула младенца в цветастую шаль, что мать вышила ей к летним танцам – пусть младенец и жертва Еловым, отступное за жизни родных, всей деревни, но холодно ведь, холод лютый, ужасная стужа. И на самой девочке нет теплой накидки из шкуры медведя – Еловые Боги не любят медвежьего меха. Нет и пары десятков шнурков с подвесками из медвежьих когтей да клыков, можжевеловых ягод и рыбьих костей. А из волос Миликки мать, провожая ее за околицу, своей рукой выплела пестрые обережные нити. Нельзя носить обереги в Ночь Праздника, это негоже. Обидятся Куусен Юмалат на дерзкого глупца – и не пережить тому грядущего года, сгинет в лесу или сгорит в лихорадке. А так... может, ее не тронут. Она же сняла обереги, и молчит, карабкаясь по выбитым в скалах ступенькам. К полуночи надо поспеть на вершину Медвежьего Горба. Ребенок на руках у отца вертит головою, глядит на Миликки. Глаза у него без зрачков, белые, будто снегом набитые. Девочке жалко младенца – но жальче отца, жальче мать, жальче младшеньких, брата с сестрою... А безымянный ребенок не плачет – глядит на Миликки. Почему у младенца такие глаза? Будто он понимает, что ждет на вершине, понимает, что он будет жертвой и выкупом – за деревню, за мать и за брата Миликки? Ей жутко. Не то что-то с этим младенцем, не то. И не оскорбит ли Еловых столь скудная жертва – младенец-калека, слепой?.. Этой весной по всем окрестным деревням прокатилась какая-то странная хворь – две женщины умерли в родах, а несколько скинули плод. Вот, в Верхних Холмах, как рассказывали приезжавшие еще по осени скупщики меда, и вовсе не сыскали годной жертвы, – а значит, окрест Холмов в новом году сгинут без вести пара-другая охотников, дровосеков и бортников. Девочка ежится, дышит на пальцы, спотыкается в наметенных на скальных ступенях сугробах. Вот наконец и вершина – и жертвенник, укромная лощина меж высоких скал, поросших черным ельником. И хотя вот уж два дня, как бушует пурга, но тут, на голом камне жертвенника, нет снега, хотя холодно до дрожи, холодно даже и летом. Отец, не говоря ни слова, ведет их мимо каменных столбов, покрытых резами, сотнями рез. Жертвенник пуст – только эти столбы, невесть когда и кем высеченные из красного камня, а еще... еще кости. Хрустят под ногами – слой детских костей, некоторые давно уж истлели в труху, другие совсем еще свежие. Миликки семенит за отцом, стараясь не наступать на валяющиеся между прочих костей черепа – небольшие, в отцовский кулак. Вот и сердце лощины – голый круг красного камня, пустой от костей. Туда отец и опускает свою ношу, размотав расшитую цветами шаль, до ужаса неуместную здесь, среди снега и камня, и мерзлых костей. Вдалеке, над заросшими лесом горами, рокочет, но молнии нет. Миликки знает, что это такое – и жмется поближе к отцу. Сейчас на алтарях окрестных деревень их старосты делают то же, точно так же режут ножом по младенческой коже запретные знаки – еловые резы, что манят Жестоких. Миликки страшно – но нужно молчать. Гром рокочет утробно и гулко, он близко, совсем уже близко, где-то в зарослях черного ельника возле лощины, хотя молний по-прежнему нет. Руки отца дрожат, но, закусив губу, он режет на тельце ребенка еловые резы, и капает на стылый камень жертвенника теплая кровь. Что-то есть вокруг кроме отца и Миликки, затаилось в земле, смотрит тысячью голодных глаз с вершин алтарных столбов, с верхушек черных елей. Кровь ручейками бежит по бороздкам, высеченным в камне, бежит – и сама собирается в резы. Поднимается ветер, пахнет еловой смолой, ею пахнет и камень, что, кажется, теплеет под ногами девочки – она чувствует сквозь подошвы сапожек. Последняя реза, – и молния бьет в скалах, слепящая, белая – тут Миликки наконец-то кричит, и отец, бросив нож, хватает ее, затыкая рот шерстяной рукавицей. Потом – бегом, вниз, вниз, прочь от жертвенника, над которым бьют молнии, прочь – по ступеням, в долину. Миликки заталкивают в укрытую меж двух камней ложбинку; отец втискивается следом за девочкой, и прижимает к себе дочь, зажимай ей рот, не давая прорваться отчаянным воплям. Хотя кто бы услышал их – за громом и грохотом, и свистом слепящего ветра? Воздух колет глаза, дерет горло, им трудно, почти невозможно дышать. А там, над верхушкой Медвежьего Горба, над жертвенником – беснуются молнии, пахнет раскаленным камнем, черным еловым ядом, и Миликки чудится, что ее разрывает на части. Одна Миликки хочет бежать, – бежать прочь, вниз, в деревню, туда, где теплая кухня, пропахшая хлебом и яблоками, и где мать – укроет руками, позволит уткнуться в передник, защитит даже от гнева Жестоких Богов. А вторая Миликки – хочет иного. Бежать, но не вниз, а наверх, на вершину, – туда, где сам воздух течет жидкой молнией, и грохот, словно кто-то дробит в мелкий щебень скалы вокруг алтаря. Бежать, схватить ребенка, унести его оттуда, вырвать из когтей того, что пирует сейчас на вершине...

Миликки грызет колючую отцову рукавицу – и беззвучно плачет, вздрагивая в такт каждого громового раската.

А гром наконец утихает. Сколько времени они просидели вот так? Из-за камней видно, как на востоке алеет край неба над скалами. Значит, рассвет. Отец наконец выпускает Миликки, и они выбираются из своего занесенного снегом убежища. На вершине что-то еще потрескивает, пахнет гарью, горячей еловой смолой, но молний больше нет. Еловые приняли жертву, ушли, – и Миликки с отцом, прокладывая себе путь по наметенным за ночь глубоким сугробам, бредут на верхушку Медвежьего Горба. Потом отец скажет ожидающим их возвращения, что Жестоким понравилась жертва – и год, новый год, что начнется сегодня, вновь будет спокойным. На полпути к вершине они слышат звук, – и, разобрав, что именно за звук, Миликки вперед отца бросается наверх, увязая в снегу, помогая себе забираться руками. Вот – жертвенник... снега нет, а все старые кости сожгло дочерна, разметало, и ели вокруг – обгорели, обломаны. А посреди пожарища – шевелит ручками и гукает живой младенец, весь в гари и крови, запекшихся в корку. Отец что-то кричит далеко позади, но девочка не слушает – спотыкаясь, бежит к центру жертвенника, хватает младенца на руки. Живой. Как же так? Неужели Еловые Боги его пощадили – да нет, что за глупости, и какая пощада – от ужаса, что час назад еще ярился тут, раскалывая скалы?..

А ребенок наконец открывает глаза и глядит на Миликки. Та не может сдержаться – и вскрикивает. Глаза младенца больше не белесые, теперь они черные, угольно-черные, цвета застывшей еловой смолы – целиком, без белка и без радужки. Сзади наконец подбегает отец, останавливается на краю жертвенника, уперев руки в колени и хрипло дыша. Смотрит вперед – и видит свою дочь с живым младенцем на руках. На лице деревенского старосты появляется ужас, Миликки хватают за плечи, трясут. Голос отца похож на хрип, он низкий и надтреснутый:

– Смотрела ты ему в глаза?! Смотрела?!?

Ничего не понимая, Миликки кивает, и руки отца опускаются, а лицо вдруг разом стареет на несколько лет. И тут Миликки наконец вспоминает некоторые старые – старше деревни и старше столицы – сказки, что ей, по малолетству, вроде как не полагалось слышать, но о которых шептались порой взрослые у очагов – долгими зимними вечерами...

Ребенок с черными глазами – ребенок, выживший после пира Еловых Богов, Куусен Юмалат, Куусен Хийси.

Плечи отца опускаются, разом делая деревенского старосту ниже на голову. Он отступает на шаг:

– Завтра за ним придут. И за тобой... тоже придут.

– Придет кто? – голос девочку почему-то подводит, и на середине фразы спотыкается. Отец отводит взгляд – избегая даже случайно взглянуть на ребенка, что его дочь прижимает к груди:

– Они. Слуги Куусен Хийси. Метцаштайя!

Отец отворачивается – и тяжело бредет к скальным ступеням, уходя от жертвенника, – а у Миликки вдруг подгибаются колени, и она без сил опускается на успевший уже остыть камень. Ребенок, закутанный заново в шаль, наконец затихает, и только глядит на Миликки своими черными глазами без зрачков. Он явно голоден – и, не придумав лучше, девочка режет ладонь обгоревшим обломком берцовой кости, и поит его своей кровью – где ж тут раздобыть молока?.. Ребенок довольно причмокивает, а Миликки тихо качает его на руках – и вспоминает легенды, что ей не полагалось бы знать вовсе, но что она как-то подслушала. Легенда эти страшные – как все легенды и сказки Маналы. В этих легендах есть дети с черными глазами и седыми волосами, выжившие после пира Еловых Богов – дети, лишенные человеческих душ; и там есть Метцаштайя, Егеря. Те, кто живет на запретной земле, куда отродясь не ступала нога человека – и кто не носит оберегов в еловом лесу.

На следующее утро в деревне появляются пятеро чужаков – приходят не по тракту, а прямо из чащи елового леса, куда ни один житель Маналы по воле своей не войдет, не навесив на себя без малого дюжину оберегов, и не оставив на опушке жертвы молоком, медом и кровью. Среди гостей только один старик – но волосы седые у всех пятерых.

Ни на одном из них нет оберегов.

Всякий раз, возвращаясь на Сальватерру, я гляжу на млечно-синий в белой изморози шар, что медленно увеличивается на обзорных экранах шаттла, с изрядной тоской. О нет, против самой планеты я ничего не имею, местечко это во всех смыслах слова приятное. Столица Федерации, Сальватерра относится к немногочисленным мирам первого класса землеподобия, братьям и сестрам Земли Изначальной. К тому же столица красива – как может быть красива планета, подвергшаяся полному терраформированию не возможности проживания ради, но исключительно эстетичности для. Чего стоят одни только тропические острова южных архипелагов – рекреационная зона сотрудников корпорации «Нексус», куда многие летают в обеденный перерыв искупаться, или светящиеся водопады в Восточных Горах и красные соляные озера, «цветущие» причудливейших форм кристаллами – излюбленный сувенир среди тысяч гостей Сальватерры. Впрочем, все природные красоты меркнут перед великолепием Венца – главного офиса корпорации «Нексус», комплекса небоскребов, выращенных из какого-то особенно хитрым образом модифицированного коралла. Конструкторы ухитрились загнать в тот программу фрактальной развертки, и заставить накапливать солнечный свет – чтобы ночами башни испускали собственное свечение, причем цвет оного от сезона к сезону меняется. Башни помельче – заняты сонмом отделов, а три центральных – обиталище высшего руководства, куда допускают не всякого рядового сотрудника, и ходят упорные слухи, что на вершине самой высокой из тройки, под прозрачным куполом – кабинет гендиректора, Лекса Шанкара. У подножия плещет давным-давно прирученный, не знающий штормов океан, а острова-основания башен – целые города, где проживает младший персонал, еще не обзаведшийся своими резиденциями на южных островах. Мне, как сотруднику Корпорации, тоже полагается собственный домик у подножия башни отдела за номером девять – вот только бываю я на столичной планете достаточно редко, и домик простаивает, так что год назад я пораскинул мозгами и сдал тот внаем. Теперь, во время своих редких визитов домой, я останавливаюсь в гостинице в Грин-Роке, небольшом городке в часе езды монорельсом от башни родного отдела. Вот и сегодня направлюсь туда же – как только покончу с формальностями, сдав проклятущие отчеты и пройдя трижды неладный медосмотр. Тем временем шаттл мой пристроился у края одной из платформ корпоративного космопорта, расположившегося в отдалении от Венца, в открытом океане (строить ближе тот запретили экологи) – и, выйдя наружу, я тут же, конечно, ослеп. Трекляное яркое сальватеррское солнце! Отвык я на него на Парфеноне, где провел последние пять месяцев – в составе ревизионной комиссии, проверяли на лояльность тамошний отдел Корпорации. По большей части, проверяли, разумеется, сотрудников категории «пси» – им полагается хранить лояльность не только Корпорации, но и всему человечеству. Скажу, как помощник ревизора с большим стажем, проверку на лояльность всегда проводить неприятно – а вдвойне неприятно, когда проверяешь своих же. Да и вообще, сотрудник с сайоникс-синдромом в подразделении, чьей основной задачей является надзор за сотрудниками с тем же сайоникс-синдромом, – не нонсенс, конечно, но близко к тому. Но кто же лучше считает чужие эмоции, чем сайоник-эмпат? Собственно, в этом заключается моя работа в Корпорации – я что-то навроде живого детектора лжи. Ну нет, на деле, конечно, все куда сложнее – ведь все, что мне дает добавочное чувство, «подарок» болезни, это простая палитра эмоций, что испытывает в настоящий момент собеседник. А дальше уже – психология, психология и математика. На выходе получаем то, что получил бы телепат, будь их существование разрешено в Федерации, – полный личностный слепок, со всеми, так сказать, потрохами, как то устремления, страхи, надежды, желания, прочее. Что дальше происходит с выписанными мной заключениями, как именно они влияют на судьбу моих собратьев по болезни – я не знаю, самому бы пережить очередной медицинский осмотр и подтвердить свой статус как «безопасного» носителя порченых генов, сайоника...

Что, конечно, рутинная и привычная процедура, а вот же – пугает. Не хочется как-то на своей шкуре выяснить, что именно происходит с сайониками, чья болезнь прогрессирует чересчур быстро. Слишком уж многие мои коллеги после проваленных медицинских осмотров сгинули в лабораториях научных комплексов корпорации "Нексус"...

...От платформы, на которую сел шаттл, до башен Венца добираться приходится монорельсом (ибо брать аэротакси тут довольно накладно) – и все бы прекрасно, погода отличная, внизу, под опорами, перекатывается теплый и ласковый сальватеррский океан, а вид медленно вырастающих на горизонте башен захватывает дух не только в первый раз, но и в десятый – однако уже на посадке началось то, за что я, собственно, и не люблю Сальватерру. До провинциальных планет (даже столиц собственных звездных систем) такая роскошь, как натыканную всюду генетические сканеры, пока еще не добралась, и, надеюсь я, доберется нескоро. А здесь, на Сальватерре, и в собственный дом не войдешь – без сканирования, и, скрипя зубами, я приложил руку к панели, искоса любуясь, как вытягиваются физиономии пары охранников, скучающих за терминалом. Конечно же, им видно сейчас то, что я повторю наизусть даже ночью и в сильном подпитии. "Кристиан Флеминг, урожденный Русланов, гражданство Федерации категории "пси" с ограничением политических прав, диагноз – сайоникс-синдром эмпатической спецификации, стадия вторая, сотрудник корпорации "Нексус" на бессрочном контракте без права разрыва..." и прочая, прочая, прочая. "Сотрудник на бессрочном контракте без права разрыва" – вежливое, иносказательное обозначение права собственности корпорации "Нексус" на сайоника Криса Русланова. Надо же, сотню раз читал строчки, что бегут сейчас по терминалу – а корябает немножко до сих пор. О нет, конечно же, я не столь наивен, как сопротивленцы – и прекрасно понимаю, что, обратив меня в собственность, Корпорация фактически дала мне лучшую защиту из тех, что существуют в обитаемой части Галактики. Лично ты можешь считать сайоников генетическим мусором и позором всего человечества, твоя религия может твердить, что убийство сайоника дело благое и правое – но на собственность "Нексуса" в Федерации посягнет разве что идиот, причем идиот безнадежный, клинический. Охранники к таковым, разумеется, не относились – и пропустили меня к открытым вагончикам без лишним разговоров, хотя щека у одного и задергалась... ничего, перетерпишь, дружок. Мне, может, тоже неприятно – а терплю ведь!..

Вообще-то к сайоникам в Федерации отношение двойственное – и брезгливое, и боязливое. Все-таки Семьи наши обладают известным влиянием, и плевать хотели их главы на ограничение собственных политических прав и невозможность избираться в Ассамблею. И все же нас не любят, это факт. Особенно ярко эта нелюбовь проявляется на центральных планетах, где среди рядового населения настроения царят порой откровенно расисткие – даром, что само существование Федерации зиждется на способностях сайоников-пилотов Семьи Дитмар! А вот ближе к фронтиру – все как-то попроще. На планетах, где есть медицинские центры Корпорации и собственные клиники Метлинских, клана сайоников-медиков, к оным относятся с величайшим почтением, – а заодно и к их собратьям из прочих Семей. Ну а уж те, кто большую часть свою жизни проводит в пространстве, и вовсе не делают разницы между генетическими полноценными и неполноценными особями homo sapiens – еще бы, ведь без сайоников человечество до сих пор ютилось бы в системе Изначальной, а о дальнем космосе приходилось бы только мечтать, благо ученые давно уж доказали, что скорость света для космического корабля с пассажирами на борту преодолеть невозможно, причем невозможно от слова "совсем". Правда, доказали они это относительно норм-пространства, в инфре творятся другие дела... да только ученое наше сообщество до сих пор ухитряется отрицать реальность инфры, в голос вопия, что по законам физики ее "не может быть"!.

Пока я предавался мизантропии, поезд наконец-то достиг Венца, остановившись у смотровой площадки, обегающей на тринадцатом ярусе башню родного отдела. В обеденное время здесь крутилось множество народу, а от парапета мне уже махал руками Ито Райан, суетливо прыгая на месте – видно, боялся, что я не замечу в толпе его приметную рыжую шевелюру. О, мой координатор, и по совместительству один из немногих приятелей среди генетически полноценных сотрудников "Нексуса" – это отдельная песня. Как он ухитрился заполучить свою должность, загадка не только для меня, но и для доброй половины всех работников отдела безопасности. Ито Райан, в чьих предках затесались ирландцы, индейцы и, кажется, даже японцы, – болтун и весельчак, и неспособен усидеть на месте дольше нескольких минут, а уж одна его прическа чего стоит – кто еще из сотрудников корпорации стал бы носить жутковатого вида дреды, огненно-рыжие с ядовито-зеленым? Формально, задача Ито – составлять график работы подчиненных отделу сайоников, на деле же, его основная обязанность – нас контролировать. До сих пор Ито с этой работой прекрасно справляется – в основном потому, что мы, сайоники отдела, рыжее наше недоразумение ценим и любим, и стараемся не создавать ему проблем с графой "степень лояльности" в еженедельных отчетах. А Ито, в свою очередь, печется о нас, аки наседка о яйцах – золотых, ведь мы, сайоники, ценный ресурс. Вот и сейчас, заметив, что я щурюсь, он стащил с макушки и сунул мне солнечные очки, потрепав по плечу:

– Здорово, Крисси! Как поездочка?

На самом деле, результаты ревизии на Парфеноне Ито известны, и лучше, чем мне – категория допуска у него, как у генетически полноценного гражданина, повыше – но рыжий чудак искренне полагает этот дурацкий вопрос нашей доброй традицией. Вернулся из командировки – будь добр, расскажи, как прошло, да не то, что в отчетах – а как там погода, что в моде, сильно ли возмущаются последним выкидышем Ассамблеи о налоге на тоннаж межсистемных судов, и конечно же, многих ли девушек я охмурил. "Охмурил" – выражение Ито, и на его лице проступает обиженное недоумение, когда выясняется, что было мне, вообще-то, не до девушек – работа отнимала все время с утра и до ночи, на Парфеноне крупный филиал корпорации, и проверке подлежало без малого тысяча человек. Последним выкидышем Ассамблеи озабочены не сильно, куда больше парфенонцев заботят какие-то дрязги в их местном правительстве и конфликт с Синнабаром насчет спорных толиновых лун (в пространстве Карты две эти планеты разнесены на разные рукава Галактики, а в подпространстве Территории – вот же, почти что соседи); погода дождливая – как и всегда тамошним долгим (аж два года по стандарту Сальватерры) летом, ну а за модой я не слежу принципиально. Выслушав все это – произнесенное терпеливым до крайности тоном – Ито отчего-то заметно расстроился, впрочем, быстро взял себя в руки и через минуту уже щерился на меня своей белозубой улыбкой:

– Ну, отчеты комиссии я просмотрел, потрудились вы славненько, выявлена целая ячейка сопротивленцев в отделе по связям с общественностью, так что жди премии. Кстати, я тут похлопотал об отпуске на месяцок-другой – слетаешь на Апсару, или на Экзотику, отдохнешь там, расслабишься, фруктов поешь да нервишки немного подлечишь...

Ито Райан – гражданин категории "бета", то есть в геноме у него процент ошибок не выше стандартного, но что-то такое наличествует – то, что на профессиональном сленге сайоников именуется предэмпатическими способностями. Не такая уж редкость, почти все психологи в Федерации могут похвастаться тем же, – сейчас, например, Ито чувствует, что я напряжен и нервозен, но вряд ли догадывается, что причина не в длительной и утомительной парфенонской ревизии. Просто я... не люблю Сальватерру.

Да и маячащий в ближайшем будущем медицинский осмотр душевному спокойствию тоже отнюдь не способствует.

Ито тем временем – сообразив, видимо, что я не в настроении трепать с ним языком, – принялся деловито рыться в архаичного вида планшете, который всюду таскает с собой. Стандартные терминалы-браслеты мой координатор отчего-то не жалует – а за эту вещицу отвалил две месячных зарплаты, не поморщившись, на каком-то аукционе для таких же сдвинутых любителей старинной электроники. Видимо, отыскав что-то, расплылся в довольной улыбке:

– Вот, погляди, что я для тебя разыскал, раз не желаешь поджаривать бока под солнышком Экзотики или на Тропике плавать с дельфинами. Вакантное место эмпата в составе этнографической экспедиции, что финансирует "Нексус", пункт назначения – несусветная даль Территории, больше стандарт-месяца через инфру пилить! И отдохнешь дорогой – я же знаю, с инфрой ты в ладах, без всяких там психозов и припадков – и с Сальватерры смоешься, – и подмигнул мне.

Я недоверчиво поморщился в ответ:

– А зачем этнографической экспедиции нужен эмпат?

Ухмылка медленно сползла с конопатой физиономии координатора. Он задумчиво почесал за ухом:

– Хм... правда странно. Но вот же, черным по белому написано – сайоник. Остальные – этнографы, культурологи, фольклористы, генетики... так, тут ничего не напутано? При чем тут, вообще-то, генетики?..

– А что хоть за пункт назначения?

– Так, так... ого! – глаза Ито полезли на лоб, – Туда я и сам бы смотался, и даже б еще приплатил! Хель!

– Хель?! – мои глаза проделали тот же самый маршрут – остановившись где-то на линии роста волос, – Та самая?!

Да нет, верно, тут чья-то ошибка – не может мне, Крису Русланову, сайонику-эмпату на вечных побегушках у корпорации "Нексус", вот так повезти. Хель, знаменитая, почти что легендарная планета-заповедник, культурное достояние человечества – туда не попадешь так просто, даже за большие деньги. И вдруг мне выпадает шанс своими глазами увидеть ее?..

– Та, та, именно та, – эх, и чего я не сайоник?! – Ито от избытка чувств постучал себе по лбу планшетом, – Так, что тут еще написано, – хм, отправление через неделю, командировочные расходы... это пропускаем, ты и так не бедствуешь... чего? Для допуска на территорию заповедника необходимо пройти проверку отдела безопасности, подписать обязательство о неразглашении и получить "ключ лояльности"? Хм... а не слишком ли круто для какой-то там этнографической экспедиции? Ну нет, Крисси, пожалуй, я тебя все-таки не отпущу в это сомнительное предприятие – "ключ лояльности", надо же, ишь что удумали! Нет уж – пусть добывают эмпата себе где угодно, хоть незарегистрированного из дома наслаждений на Экзотике – а ни один из моих ребят в это дело не сунется... эй, ты чего творишь?! – не дожидаясь окончания его витиеватой речи, я перехватил планшет, которым Ито во время оной размахивал, и, отыскав нужное поле, притиснул свой палец к экрану:

– Так, будем считать, ты разрешил мне в это дело все же сунуться – а теперь поставь свою генетическую подпись в графе "согласовано" – и вернул планшет изрядно ошалевшему от этакой наглости координатору. Тот снова схватился за голову:

– Да ты хоть понимаешь, на что подписался?!

– Понимаю, – чего не понять, в самом деле. "Ключ лояльности", он же и "вирус доверия" – вирус с долгим периодом инкубации, не вернешься на Сальватерру в положенный срок, и можешь проститься с мозгами, – "ключ" скушает их с аппетитом. Мерзкая штука, тут я с Ито солидарен – но упустить шанс побывать на Хель?!

Да за такое я согласен и на "ключ" без антивируса – "увидеть и умереть", это как раз про Хель. Сомнительное, не сомнительное предприятие – к черту! Лечу на Хель!!

А Ито тем временем продолжал разоряться:

– ...тебе что, так охота свалить с Сальватерры, совсем невтерпеж?! Ну так вперед! Хоть на Экзотику, в дом наслаждений – да не клиентом, а работником постельного фронта, эмпаты в таком деле ого как в цене!.. Но нет, ты же у нас экстремал! И ничего, что мозгами рискуешь?! А что, мозги нам ни к чему, нам бы приключений на задницу, да побольше, побольше!..

То, как искренне Ито переживает за мои мозги, душу, конечно же, греет – вот только про Экзотику, это он зря сказанул. Мой кулак врезался Райану аккуратно под дых – и, пока он, сложившись пополам, пытался прокашляться, я сунул планшет ему под нос:

– Расписывайся уже. Мне, вообще-то, еще надо сегодня явиться над медосвидетельствование. А то мало ли – вдруг за пять месяцев на Парфеноне у меня еще что-то смутировало, я превратился из эмпата в телепата, и теперь подлежу усыплению?

Шутка вышла достаточно плоской, – Ито, к тому времени прокашлявшийся, аж скривился, заслышав ее – но подпись-отпечаток все-таки поставил, сокрушенно тряся головой:

– Ох, и любишь же ты огребать неприятностей, Кристиан Флеминг!.. Иди уж. Пройдешь медосмотр, потом получишь "ключ лояльности", будь он неладен, неделя отдыха – неделя, я сказал! – и убирайся-ка ты с Сальватерры, долой с глаз моих. И чтобы раньше, чем через полгода, ноги твоей не было тут, хренов искатель приключений. Иди, иди, чего ты лыбишься – нет, ну что за больные на всю голову идиоты ходят в моих подчиненных!..

– Служу Корпорации! – бодро ответствовал я, ловя себя на то, что и впрямь улыбаюсь от уха до уха – смотрелось это, наверное, глупо, но мне все равно – я был искренне, беззаботнейше счастлив. Целых три стандарт-месяца на Хель, ух!

– Служу Корпорации, – у Ито это прозвучало куда как кислее. Махнув координатору – и приятелю – на прощанье рукой, я направился в башню – опять генетический сканер, да чтоб их! Нет, хватит с меня Сальватерры. Пройду обязательный медицинский осмотр, получу подтверждение, что у сайоникс-синдрома по-прежнему никакого прогресса, – и на оставшуюся до отлета неделю укачу куда-нибудь в лесную глушь необитаемого западного континента, а там уж – прощай, Сальватерра, нескоро увидимся!..

– Кри-исси, – настиг меня уже у сканера ехидный голосок координатора, – Я тут, каюсь, почти что забыл – перед тем, как отправляться к медведям, придется тебе навестить своих родственничков.

– И кто это сказал? – радость как смыло. Не то чтобы я что-то имел против названных родственников – Семьи Флеминг, чье имя я ношу в соответствии с законом Федерации, – но лишний раз встречаться с ними? Нет, увольте.

– Лично Майлз Флеминг. Глава Семьи требует тебя к себе – кажется, для поощрения. Не скажешь, как там вас поощряют-то хоть?.. Премией?..

– Обычно... награждают правом, – стиснув зубы, я приложил ладонь к сканеру.

– Правом на что?

– На потрахаться! – огрызнулся я, и координатор мой наконец-то изволил заткнуться – очевидно, переваривая услышанное. О нет, конечно же, официально звучит это куда как пристойнее. Право на размножение, право на временную отмену препарата, что делает всех нас стерильными, – право передать свои гены потомству. С женщиной, что укажут генетики, как оптимального генетического партнера, и под строгим надзором тех самых генетиков. Как-то вот так.

Проходя в башню, даже спиной я чувствовал изумленной молчание Ито. Ну да – у нас, сайоников, все так и обстоит, романтика и прочие там чувства – они для людей, генетически полноценных людей. Обидно?

Обидно – да только иначе мы бы давно превратились... не знаю во что, но там явно не пахло б ничем человеческим.

А нам отчаянно хотелось оставаться хотя бы в каком-то проценте людьми.

В системе солнца Сальватерры, кроме самой Сальватерры, насчитывалось две пригодных для жизни планеты – жаркий Тропик и благодатная Федра, главная поставщица продовольствия для столицы. Остальные являли собою безжизненные шары из замерзшего газа и камня, или не менее безжизненные подобия Изначальной Венеры. Имелось и три газовых гиганта – на двух добывали сырье для последующей переработки в органику, на третьем же бушевали шторма такой силы, что корпорация «Нексус» давно махнула рукой на разработку строптивой планеты, подсчитав, что предприятие выйдет убыточным. Планета так и называлась – Шторм – и могла похвалиться ожерельем из целых пятнадцати спутников. Одним из спутников была Цирцея, – личная вотчина Лекса Шанкара, гендиректора корпорации «Нексус» и нынешнего главы семьи, что фактически правила Федерацией. Цирцея была не слишком гостеприимным миром – ее поверхность покрывал беспокойный океан, кроваво-красный от кишащих в нем бактерий, единственной органической жизни, которую Цирцея смогла породить. Над океаном клубились красные же небеса, время от времени озарявшиеся розоватыми вспышками молний. Вот и сейчас над южным полюсом бушевала гроза, океан кипел, покрывшись красной пеной, вспучиваясь, – отдельные брызги достигали парящей над океаном платформы, что несла на себе небольшой город Криптос. В свое время Шанкары выкупили несколько спутников Шторма у правительства системы за фактический бесценок – другие луны были совершенно бесперспективны в плане разработки, с Цирцеей же никто не хотел связываться из-за ее слишком агрессивной биосферы – бактерии, обитающие в красных океанах, с большим удовольствием кушали что органику, что неорганику. Потом на Цирцею пришел Лекс Шанкар. Проблему всеядных бактерий гендиректор решил кардинально – разместив Криптос не на плавучей, а на парящей платформе, и защитив ее днище щитом. Над плаформой возвышался самый настоящий замок – почти точная копия земного Драхенбурга, только выстроенная, разумеется, не из камня, а из аморфного супрасплава и черного метастекла. Смотрелся он внушительно и мрачно, под стать всей этой не слишком уютной луне. На бурлящий океан глядели высокие окна, также защищенные силовыми экранами. У одного из окон, сцепив за спиною руки в неизменных перчатках, стоял худой человек с чисто-белыми волосами до плеч. Едва ли кто признал бы в нем всесильного главу корпорации «Нексус»... ведь даже рядовые сотрудники той не знали лица гендиректора. Не мелькало оно и на информационных каналах – ни в выпусках экономических новостях, ни в светской хронике, ни в политических обзорах; когда Лекс Шанкар все-таки снисходил до общения с медиа, его лицо скрывала псевдоживая маска, чудо биотехнологии. Если б не логотип корпорации «Нексус» – знак «Ом» – на щеке, ее было бы не отличить от живого лица, мимику она передавала превосходно, безо всяких искажений. Это лицо-маска (по слухам, копирующее настоящее, пострадавшее еще в юности в результате какого-то неудачного эксперимента) также было самым обыкновенным, почти заурядным. Трое, расположившиеся на мягких кожаных диванчиках вокруг низкого столика с фруктами и напитками, приходились гендиректору единокровными родичами – но и на него, и друг на друга они походили до крайности мало, ведь у всех, кроме двух, были разные матери.