Текст книги "Журнал «Если», 2002 № 12"

Автор книги: Сергей Лукьяненко

Соавторы: Кир Булычев,Дмитрий Янковский,Пол Дж. Макоули,Владимир Гаков,Стивен М. Бакстер,Йен (Иен) Уотсон,Том Пардом,Геннадий Прашкевич,Рог Филлипс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)

В общем, шотландцы заскучали.

В Академгородке я вывел их на холодный, продутый всеми ветрами берег. Шотландцы отворачивались, поднимали воротники, но послушно шли за мной. Их почему-то заинтересовали темные точки, рассеянные по заснеженному пространству.

– Кто эти люди?

– Рыбаки, – ответил я.

– Они на работе? Это их работа?

– Вряд ли. Скорее, хобби.

– Как хобби? – обвел горизонт Джон. – Их много! Они члены профсоюза?

– Разумеется, – ответил я. Гости меня достали. Я ведь не мог сказать, что почти все эти люди попросту сбежали с работы. – Когда много работаешь, требуется отдых.

Сильвер недоуменно засопел, Дункан нахмурился.

– В такое время суток, – извинился профсоюзный поэт, – у вас в Сибири можно выпить чашку чая?

Я взглянул на часы.

Столовая Дома ученых была уже открыта.

Все они врут про поэзию и про живопись, думал я, усаживая гостей за столик. Наверное, решили завербовать меня в шотландскую профсоюзную разведку. Наверное, мало кто соглашается работать на шотландскую профсоюзную разведку, а им нужна точная информация, вот они и закидывают удочку.

– А в это время суток, – осторожно спросил Биш, удрученный появлением официантки с чаем, – у вас в Сибири можно выпить чашку чая с молоком?

Официантка кивнула мне, и мы отошли к бару.

– Иностранцы?

Я кивнул.

– Коммунисты?

– С чего ты взяла?

– Да всякую дурь несут.

И поджала губки:

– Ладно, гони деньги. Я взяла домой бутылку молока. Пусть жрут.

Святая душа.

На таких Русь стоит.

Подозреваю, что на таких стояла Империя.

А на таких, как Джон и Биш, всего-навсего – Шотландия.

– Почему у вас нет мамонтов? – спросил на прощанье Биш. – Нам сказали, что заключенные в кандалах ходят по улицам Новосибирска. А в тайге – мамонты. А размножаетесь вы только летом. – Биш не хотел меня обидеть. Он хотел правды. – Почему у вас даже монахи становятся убийцами?

3.

Монахи?

Какие еще монахи?

Я кинулся к книгам.

Так я впервые вышел на богомерзкого монаха Игнатия, которого почему-то знали деятели шотландского профсоюза. Оказывается, он зарезал землепроходца Владимира Атласова, первым пришедшего на Камчатку. Служил с Атласовым, а потом зарезал. Надоело тянуть служебную лямку. А Владимир Атласов, убедился я, умел складно говорить о том, что видел. Понятно, еще до того, как его зарезал нечестивый монах. Вообще, если серьезно, у Владимира Атласова любой писатель мог многому научиться. Я, понятно, не о пьянстве и жесткости, а о языке и стиле.

«…А от устья идти вверх по Камчатке реке неделю, есть гора. Подобна хлебному скирду, велика гораздо и высока, а другая близь ее ж – подобна сенному стогу и высока: из нее днем идет дым, а ночью искры и зарево. А сказывают камчадалы: буде человек взойдет до половины тое горы, и там слышат великий шум и гром, что человеку терпеть невозможно. А выше половины той горы которые люди всходили – назад не вышли, а что тем людем на горе учинилось – не ведают».

Звучало чище Лескова.

«А из под тех гор вышла река ключевая – в ней вода зелена, а в той воде как бросят копейку – видеть в глубину сажени на три…»

Я впервые задумался об учителях.

Понятно, что мы сами их выбираем.

«Государыня села в первую карету с придворной дамой постарше; в другую карету вспрыгнула Мариорица, окруженная услугами молодых и старых кавалеров. Только что мелькнула ее гомеопатическая ножка, обутая в красный сафьяновый сапожок, и за княжной полезла ее подруга, озабоченная своим роброном».

Вот эта гомеопатическая ножка, например, долго не давала мне покоя.

Изобретенная И. И. Лажечниковым еще в первой трети XIX века, ока позволила мне понять, что все самое интересное всегда происходит не у сумчатых или там в Латинской Америке, а на моей улице.

4.

Сибирь… Мамонт… Монах…

Не знаю, почему все это засело в голове.

О мамонте я до того уже писал. В рассказе «Снежное утро». Там два племени, встречаясь, обмениваются первыми как бы абстрактными понятиями. Крошечный фантастический рассказ. Однако, чтобы написать его, пришлось подумать над словами Вира Гордона Чайлда: «Сначала было дело, и это все, что археолог может надеяться постигнуть». Чтобы написать этот рассказ, надо было найти каменные наконечники стрел в доисторических слоях Кузбасса (хранятся в Музее материальной культуры, Москва), проштудировать работы Т. Верхувена, А. Быстрова, А. Лота, П. Дарасса, Г. Кларка, Л. Эгуа, С. Бродара и многих, многих других. Мне казалось тогда, что научиться писать – это и значит научиться писать. Но Леонид Дмитриевич Платов еще в 1958 году пытался прочистить мне мозги.

«…По поводу твоего «Утра».

Это, несомненно, свидетельство твоей одаренности.

Юноше 17 лет написать такое! Есть и размах, и настроение, и несколько хорошо, в ефремовской манере, написанных сцен (например, пляска девушки)… Но вот если бы ты с таким же старанием писал о себе, о своей работе, стремлениях, мечтаниях, срывах и удачах (вкрапляя, ежели тебе желательно, и куски «Утра», как фантазию молодого палеонтолога, как его размышления во время рассказа), это было бы совсем другое дело».

ЛЕОНИД ДМИТРИЕВИЧ

В московской квартире на проспекте Мира меня удивил уют.

Хозяин походил на Дон-Кихота (кстати, так его называл Ефремов).

Я приехал из Ленинграда после многих потрясений, был влюблен, все у меня не ладилось, а тут – книги, тишина, ваза с яблоками. И доброжелательный, внимательный, пристально всматривающийся сквозь очки человек.

– Я тебя узнал. Ты тощий и длинный. Ешь яблоки и рассказывай. Ты типичный астеник, я так и думал. Ты учти, что в политике и в искусстве такие часто становятся страдальцами. Тебе надо бросить стихи и рассказы, рано еще. Тебе надо работать, влюбляться в девушек, качать мышцы, забыть про высокое предназначение. И еще, – почему-то добавил он, – не копи в себе прошлого, учись забывать.

Он уже знал, что в Ленинграде я побывал у Анны Андреевны Ахматовой и у Александра Прокофьева.

– Читай.

Все утро небо плакало, лишь к вечеру устало. О, как в саду Елагином тебя мне не хватало…

Аукнулось на Прачечном, откликнулось у Летнего, в котором мною начато неконченое лето…

Опять вдали аукнулось, а я не откликался. По темным переулкам к тебе, как ветер, рвался…

Темные решетки в золотых обводах. И лодки, лодки, лодки на потемневших водах…

И небо вправду плакало, и был неведом страх на острове Елагином…

Еже писах – писах.

– Ты читаешь так, будто стихи у тебя записаны в строчку.

– А они так и записаны.

Он не стал спрашивать: почему? Только огорченно покачал головой:

– Ты поэт.

– Это плохо?

– Конечно. Поэзия всегда мешает прозе. Поэзия фантастике тем более будет мешать. Она – хищница. Она не терпит соперниц. У поэтов сам образ жизни мешает глубокой работе. Хорошо что ты пока еще не хам, – смерил он меня взглядом. – Обычно поэты – хамы. Есть у нас такой Сергей Островой. Пустышка, а держится императором. Странно, что Долматовский напечатал твои стихи в «Смене» – это высокомерный человек. В общем, – сказал он, – я бы ушел на твоем месте в газетчики. Прекрасная возможность увидеть мир. Раньше я много ездил, теперь сердце побаливает. Жалею, что после войны не остался в Ленинграде, была такая возможность… Ешь яблоки, – пододвинул он вазу. – Еще будет арбуз, а потом обед. Я, к сожалению, больше не пишу фантастику, знаний не хватает. Если по гамбургскому счету, то Ахматова – эпоха. Иван Антонович большой писатель, но рядом с ней меркнет. Он песчинка. Понимаешь?

«…Научного образования у меня нет, – не без горечи писал он в письме. – Это очень мешает в работе над н/фант. книгами. Более 25 лет я проработал корреспондентом, преимущественно в комсомольской печати, и побывал кое-где, а главное, встречался со множеством интересных людей. Это и помогло мне написать несколько книг. Первая моя повесть, приключенческая, об Америке – «Мальчик с веснушками» – печаталась в «Комсомольской правде» в 1936 и 1937 гг.»

Мальчик с веснушками…

Америка… 1937 год…

В 1976 году, будучи в Москве, я позвонил Леониду Дмитриевичу. Он был болен. Мы не встретились. А скоро его не стало. Георгий Иосифович Гуревич сказал: «Пришло новое поколение. Юлианы Семеновы вытеснили Леонидов Платовых». И оказался прав. «Секретный фарватер» до сих пор на экране, а фантастику не переиздают, хотя Леонид Дмитриевич был настоящим мастером. Уверен, что, работая над «Страной семи трав» и «Архипелагом исчезающих островов», он не раз натыкался на отписки казаков XVII века. Язык того времени, как это ни странно, был одинаково близок и романтику Л. Платову и сменившему его прагматику Ю. Семенову. Вот, например, в июле 1648 года на реку Индигирку с приказчиками гостиной сотни торгового человека Гусельникова отправляется столько-то «запасу и русского товару»:

30 пуд муки ржаныя – 15 руб

3 пуда прядена неводного – 42 руб

200 аршин сукон сермяжных – 40 руб

5 юфтей кож красных – 25 руб

кожа красная же – 2 руб 16 алтын 4 денег

22 рубашки вязвные и шиты золотцом в одну петлю – 33 руб

2 штаны вязеных шелком – 13 алтын 2 деньги

6 кафтанов бараньих – 12 руб

5 безмен свеч восковых – 10 руб

150 варег рукавиц – 15 руб

30 топоров средних – 27 руб

38 фунтов медь в котлах – 22 руб 26 алтын 4 деньги

полкосяка мыла простого – 5 руб

полстопы бумаги писчия – 2 руб

30 стрел тунгуских – 16 алтын 4 деньги

Леонид Дмитриевич чувствовал язык. Потому и не уставал напоминать: «Тренируй глаз, фантазию, набивай руку, пиши обязательно каждый день (для себя) и обязательно лишь о пережитом, перечувствованном, продуманном, близко коснувшимся тебя. Фантазия разовьется постепенно. Важно научиться хорошо описывать явь».

5.

Сибирский апрель – это гадость в сердце. Никакая неба синева не снимает усталость. Глядя на меня, жена сказала: «Всей работы не переделаешь. Пора на юг». Какие-то деньги после выхода книги «Уроки географии» (в книжных магазинах она, как правило, попадала в отдел учебников) еще оставались.

Мы прикинули и решили улететь в Среднюю Азию.

Но не в Бухару, не в Самарканд, набитые туристами, а в тихое место, где можно отдохнуть, поесть ягод и фруктов – ну весь этот комплекс, который предполагает в человеке полное отсутствие мозгов. Прежде я не бывал в Дурмени (писательский дом под Ташкентом) и не знал, найду ли там приличную библиотеку. Поэтому сунул в чемодан два увесистых тома, посвященных истории Сибири.

Абсолютно не могу объяснить, зачем я их взял. Я занимался тогда рассказами и некоей повестью под странным названием «Друг космополита». Это шотландцы затронули какую-то струну, подрагивающую в глубине души.

Монах-убийца…

6.

Ночью холодно, орали жабы в пустом бассейне.

По забору писательского дома ходила рябая кошка. Мощные эвкалипты за окном, шурша, сбрасывали кожу. Утром высвечивалось невероятно синее небо, как на старинных диафильмах, и становились видны облезшие стены главного корпуса, а рядом заброшенный флигель, в котором бывали когда-то Ахматова, Алексей Толстой, Лидия Корнеевна Чуковская. Дерево в чудовищных алых цветах закрывало ход к флигелю. «Что это?» – изумилась Лида. Писатель Пиримкул Кадыров, робко моргнув, ответил: «Бульданыш». И пояснил: «Итальянское дерево».

Звенели арыки.

Синее, как бы глазурованное небо.

Гигантский чинар над домом, как облако.

Хаджиакбар Шайхов привез из Ташкента книжку «Сирли олам» («Тайны мира»). В переводе Абдумаджида в сборник вошла моя повесть о промышленном шпионе. Издателям материал показался столь необычным, что они снабдили повесть коротким предисловием: «Современный американский писатель Геннадий Прашкевич живет в мире хищного капитала…» Впрочем, почти весь тираж все равно пустили под нож – из-за мистических очерков, якобы нехарактерных для Азии.

Скудный на привычные вещи, пыльный, но крепкий мир, полный солнца, со снежными горами на горизонте, с чудовищными чинарами под окнами. Вдруг фантаст Эдуард Маципуло показывался из холодного номера и снова прятался в нем, как бы пугаясь. Поэт Амандурды, тощий, с бородкой, в халате и в кирзовых сапогах, загнанных в калоши, неторопливо жевал табак. Радостно улыбался Азиз-ака – тоненький, стремительный, в пестром халате, подвязанном пояском, в невероятных башмаках с загнутыми носками. Он походил на Маленького Мука и бегал так же быстро. Возраст ему не мешал. «Живой поэт тут – Прашкевич, – сказал он на одном из выступлений. – А я – полуживой». Все засмеялись огромному несоответствию его облика и сказанных им слов.

Хаджиакбар Шайхов пригласил в театр.

Шла его пьеса «Гибель Фаэтона». Электронная музыка, световые эффекты, разлив галактик, звезд. Петрушку – на Марс. Алмазы – на Землю. Утверждение вечных ценностей. Шанс на большой успех.

У самого Хаджиакбара шанс был.

В юности, в самый пик застоя, в разгар долгих поцелуев, которыми обменивались члены тогдашнего Политбюро, Шайхова вызвали в кабинет главного редактора республиканской газеты. Раньше главный не замечал молодого журналиста, а теперь встал из-за огромного стола, обнял Хаджиакбара и поцеловал его взасос:

– Ответственное задание.

«Значит, гонорар… Может, построчный…» – прикинул про себя Шайхов.

– Справишься?

Может, все сто рублей…

– Поедешь в район. К Хозяину.

Главный назвал имя, от которого у Хаджиакбара защемило сердце.

– Сейчас все видные журналисты в Москве на пленарном заседании. Я хотел послать Маджида, он в Москве. Хотел послать Саиду – она в Москве. Тебе надо расти. У тебя есть машина. Хозяин журналиста без машины не примет. Веди себя как серьезный человек. – Главный с сомнением пожевал губами. – Уважительно. Не смущайся поцеловать руку.

Хаджиакбар поехал.

И оказался в одном из тех фантастических колхозов, где на утаенных от государства хлопковых полях таинственно зарождались сотни миллионов рублей, которые никогда не доходили до государства, как давно уже не доходит до Аральского моря Амударья. Ужасно видеть за сто километров от воды брошенные в песках сейнеры. Хаджиакбар думал об этом, входя в прохладную приемную. Ведь Хозяин мог все. Сидя в колхозе, управляя мощными финансовыми потоками, он мог менять больших людей в столице. Он мог вызывать в Москве серьезные нарушения. Он мог прибавить Хаджиакбару зарплату, а мог посадить в зиндан.

Встретил Хаджиакбара секретарь Хозяина – тучный умный человек с тремя подбородками, в строгом партийном костюме, в строгом галстуке. Он долго рассматривал журналиста, надевшего на задание свой лучший серый пиджак и широкие штаны.

Потом сказал:

– Это высокая честь – представить Хозяина на страницах республиканской газеты. – Руку для поцелуя он, к счастью, не протянул: видимо, это была прерогатива Хозяина. – Писать о Хозяине – большая честь. Ее удостаиваются только выдержанные и серьезные журналисты.

– Я выдержанный.

– А у тебя есть машина? – недоверчиво спросил секретарь, глядя в окно.

Хаджиакбар привстал и увидел то, что видел секретарь. Два крепких человека в полосатых халатах, люди огромной силы, огромной тоталитарной красоты люди – безжалостно сталкивали в арык его старенький горбатый «Запорожец».

– У меня нет машины, – правдиво ответил Хаджиакбар.

– К Хозяину приезжают на хороших машинах. Это большая честь – писать о Хозяине. Ты приехал к Хозяину на новой «Волге», это хорошо.

– Секретарь легонько кивнул и тотчас один из тех, кто спустил старенький «Запорожец» в арык, приветливо помахал рукой и ласково похлопал по капоту стоявшей у ворот новенькой «Волги».

Хаджиакбар обмер.

– У тебя есть квартира?

– Однокомнатная, – неуверенно ответил Хаджиакбар. Ему вдруг представилось, что квартиру экскаваторами уничтожают эти огромной тоталитарной красоты люди. – В поселке имени Луначарского.

– Твоя квартира теперь на улице Навои, – подтолкнул секретарь ордер и ключи к дрогнувшим пальцам Хаджиакбара. – Три просторных комнаты, кабинет. О Хозяине надо писать после больших и добрых раздумий.

И задал следующий вопрос:

– У тебя есть жена?

Хаджиакбар испугался. Жену он любил. Он понимал, что писать о Хозяине, имея такую горячую жену, как у него, наверное, нельзя. Но он любил свою жену. «Если в новой большой квартире, куда я приеду на новой «Волге», меня встретит новая молодая жена с партийным стажем и с тремя, так сказать, уже готовыми детьми, – подумал он, – я все равно буду тосковать по старой жене». И в отчаянии спросил:

– А когда я буду говорить с Хозяином?

– Зачем? – подозрительно удивился секретарь.

– Но я должен писать о нем!

Секретарь укоризненно покачал головой. Ох, эта молодежь, вечно она торопится.

– У тебя новая машина, – сказал он. – У тебя новая квартира. Во дворе твоего дома бьют фонтаны и играет медленная музыка. Ты получишь большой гонорар, потому что освещение жизни и работы Хозяина хорошо оплачивается. Твоя статья уже в наборе, над ней работали большие умы солнечного Узбекистана. Твоя статья одобрена членами ЦК. Там под каждым абзацем личная подпись людей, которых ты пока не достоин видеть. Я поздравляю тебя! В твоей жизни большой день.

7.

Хронология не важна.

После работ академика Фоменко ничто уже не имеет значения.

Шестой век до нашей эры или двадцатый от Рождества Христова – это не имеет никакого значения. Особенно под вечными небесами Средней Азии, над песками караванных путей, над мертвым Аральским морем и над разобранной по арыкам Амударьей. О чем вообще писать, когда все течет, когда в каждом человеке – бездна? Я пытался работать над начатой в Новосибирске рукописью, но что-то мешало. Рядом во флигеле во время войны жила эвакуированная в Ташкент Ахматова. Она любила человека, который не отвечал на ее письма. «Отмечен этот факт узбекскими писателями?» – «Нет, – ответил Азиз-ака, – мы еще своих не всех отметили. – И испугался: – Геннадий-ака, вы не должны задавать такие вопросы».

Пели птицы, слепило солнце.

Ласточки лепили гнезда в коридорах и в номерах, стригли воздух писательского дома крыльями. Гацунаев ругался, что птицы запакостили его рабочий стол, но птиц не гнал. Я тупо смотрел в начатую рукопись повести «Друг космополита», и странные мысли приходили в голову. Ну, почему герой обязательно должен быть личностью? Почему он не может просто покурить на террасе писательского дома? Но так, конечно, чтобы потом из-за этого произошли события поистине грандиозные? В повести, над которой я работал, должен был чувствоваться сорок девятый год, молчащие телефоны, исчезнувшие друзья. В ней должен прогуливаться по Гоголевскому бульвару советский писатель, может быть, похожий на Георгия Иосифовича Гуревича. Седой, неторопливый. А в столе у него должна была лежать замечательная рукопись, про которую жена твердила только одно слово: «Сожги!» И должен был часто появляться гость – пронырливый наглый писака, мечтающий о славе, как о хлебе. И он должен был ласково подсказывать писателю: «В газетах про вас опять пишут, как про злостного космополита. И неизвестно, что напишут завтра. Вы написали гениальную книгу, ее надо напечатать. На работу вас не берут, в издательства не пускают. Хотите, я напечатаю книгу под своим именем? Тогда у вас появятся деньги, и рукопись будет спасена».

СЕРГЕЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ

Никогда не называл Снегова учителем.

Не потому что у него нечему было научиться.

Просто друг. Сердечный, добрый, умный, снисходительный старший ДРУГ-

Юмор для Сергея Александровича был возможностью познать мир глубже. Но несколько раз я видел на его лице каменную улыбку. Однажды в Центральном Доме литераторов он схватил меня за руку: «Глядите на него, Геночка! Видите, как он на нас смотрит? – Он имел в виду портрет Фадеева, висевший в холле. – Видите, какой у него взгляд! Он угрожает. Но я его не боюсь. В отличие от него, мне нечего стыдиться».

В другой раз улыбка сошла с лица Сергея Александровича в милой рощице на берегу озера, куда первый секретарь Курганского обкома партии привез отдохнуть трех писателей – Гуревича, Снегова и меня. Ели чудный шашлык, пахло дымом, пили водку. Потом Георгий Иосифович сказал в сторону: «Хочу щуку» – и из озера немедленно вынырнул ответственный партийный работник с щукой в зубах. А когда, надкусив шашлык, ты отводил шампур в сторону, кто-то невидимый вырывал его, тут же вручая свежий, горячий. Но на предложение искупаться голышом (плавок никто не взял) первый секретарь чрезвычайно осуждающе покачал головой. Вот тогда Сергей Александрович неторопливо разделся и приобнял меня. «Снимите нас на пленку, пожалуйста». И первый секретарь щелкнул затвором. Великолепная фотография – голые писатели Снегов и Прашкевич – до сих пор хранится в моем столе.

О Севере, о перипетиях лагерной жизни, о шарашках, где ему пришлось тянуть срок, Сергей Александрович написал в «Норильских рассказах». Правда, в личных беседах кое-что звучало не так. Например, история с генералом Мерецковым, разрабатывавшем план финской войны. Или история дуэли астрофизика Козырева и историка Гумилева.

Сергей Александрович самой жизнью был под завязку набит историями о своих знаменитых друзьях.

А писал о рыбаках. Об учителях. О физиках.

В Дубултах мог заявить в столовой: «Кому интересно, приходите в мой номер. Расскажу о лысенковщине в физике».

И семинаристы шли.

Однажды я спросил: «Сергей Александрович, вы бывали в Новосибирске?» – «Проездом, – улыбнулся он. – В Новосибирске зеков гоняли в баню. Было холодно. Запомнилось».

Интеллигентная улыбка и жесткий взгляд.

Самая известная его книга, за которую в 1984 году он получил «Аэлиту», это «Люди как боги». «Правдивая книга о том, чего не было», – говорил сам Сергей Александрович. Первая советская космическая опера. Ефремов тоже спорил с Уэллсом, но у Снегова все иначе. От невероятных, иногда блистательных по силе сцен космических сражений до совершенно очевидных провалов вкуса. Я имею в виду все эти названия космических рас – зловреды и прочее. Но, может, поэтому роман поли-фоничен и невыносим, как электронная музыка.

«Милый Гена! – писал он четким, но трудно читаемым почерком с резким левым наклоном. – Буду отвечать по пунктам, чтобы не запутаться.

Мысль писать фантастику томила меня еще до начала литературной работы. Она превратилась в потребность, когда я начал знакомиться с зарубежной послевоенной НФ. Писать ужасы – самый легкий литературный путь, он всего больше действует на читателя – почти вся НФ за рубежом пошла по этой утоптанной дорожке. Стремление покорить художественные высоты показывали Д. Оруэлл, Г. Маркес. Мне захотелось испытать себя в НФ как в художественном творчестве. Я решил написать такое будущее, в котором мне самому хотелось бы жить. В принципе, оно соответствует полному – классическому – коммунизму, но это не главное. Проблема разных общественных структур – проблема детского возраста человечества. Я писал взрослое человечество, а не его историческое отрочество. Для художественной конкретности я взял нескольких людей, которых люблю и уважаю – у некоторых даже сохранил фамилии, – и перенес их на 500 лет вперед, чтобы художественно проанализировать, как они себя там поведут? За каждым героем-чело-веком, конечно, стоит реальный прототип.

Я сознательно взял название уэллсовского романа. Прием полемический. Но не для того, чтобы посоревноваться с Уэллсом художественно. Уэллс один из гениев литературы, дай бог только приблизиться к его литературной высоте! Спор не художественный, а философский. Я уверен, что в человеке заложено нечто высшее, он воистину феномен – в нем нечто божественное. Думаю, он венчает эксперимент природы либо неведомых нам инженеров, смысл которого в реальном воплощении не мифов, а божественности. Энгельс писал, что человек – это выражение имманентной потребности самопознания самой природы, и что, если он погибнет, то в ином времени, в иной форме природа снова породит столь нужный ей орган самопознания.

Это ли не божественность?

Энгельс глубже Уэллса – во всяком случае, тут. Люди будущего у Уэллса – прекрасные небожители. Но быть прекрасным не есть главная акциденция божества. У меня человек бросает вызов всему мирозданию (особенно в третьей части) – он ратоборствует с самой природой. Схватка двух божеств – чисто божественное явление. Словом, Зевс против отца своего Хроноса в современном научном понимании. Это не мистика, не религия, а нечто более глубокое.

…В первом варианте второй части я собирался послать людей в Гиады, проваливающиеся в другую Вселенную, но потом выбрал Персей. В Гиадах было бы больше приключений, в Персее больше философии. Вся главная идея – кроме утверждения высшей человеческой, то есть божественной морали – схватка человека с энтропией, представленной разрушителями. Разрушители – организация беспорядка, хаос, превращающийся в режим, они слепая воля природы. А люди – разум той же природы, вступивший в сознательную борьбу со своей же волей.

После появления первой части читатели во многих письмах просили продолжения. Я, как всегда, нуждался в деньгах – все же один на всю семью зарабатывающий. И быстро написал «Вторжение в Персей».

Снова требовали продолжения.

Тут я заколебался, но все же написал. А чтобы не просили четвертой части, в третьей поубивал многих героев – уже не с кем было продолжать. По примеру М. Шолохова, покончившего с главным героем «Поднятой целины», ибо стало ясно, что ввести его в светлый колхозный рай уже не удастся, за отсутствием такого рая. Думаю, Шолохову было много труднее, чем мне, расправляться со своими литературными детьми: они ведь не успели выполнить то великое дело, которое он предназначал для них.

Судьба первой части «Люди как боги» была не сладостна. Ее последовательно отвергли «Знание», «Детская литература», «Молодая гвардия», Калининградское книжное издательство. Основание – космическая опера, подражание американцам. Против нее писали резкие рецензии К. Андреев, А. Стругацкий (он теперь вроде переменил отношение). В общем, я решил про себя, что бросаю НФ, здесь мне не светит. Но случайно Штейнман, написавший против моего первого романа «В полярной ночи» («Новый мир», 1957 год) разгромную рецензию в «Литературной газете» и растроганный, что я не обиделся и не стал ему врагом, выпросил почитать отвергнутую рукопись и передал ее в Ленинград В. Дмитревскому, а тот напечатал ее в «Эллинском секрете» (Лениздат, 1966). Отношение к роману у критиков, особенно московских, недружественное. В. Ревич при каждом удобном – и даже неудобном – случае мучает меня, и не он один. В 1986 году Госкомиздат запретил печатать роман в Калининграде и только после моей личной схватки со Свининниковым (Войскунский называл Комиздат Свиниздатом) снял запрет, а Свининникова перевели в «Наш современник». Отношение ко мне вы можете видеть и по тому, что в справочнике для библиотек «Мир глазами фантаста» всевидящие глаза Казанцева и Медведева меня в чаще отечественной НФ вообще не увидели. В сотню советских фантастов для них я не гож. Не обижаюсь – констатирую.

Надеюсь, что рецензия Комиздата будет хорошая. (Речь шла о сборнике фантастики, подготовленном мною для Магаданского книжного издательства. – Г.П.) Вы, как и я, не из их «кодлы», но все же времена меняются. А если будут осложнения, вырвитесь сами в Москву. Я два раза туда ездил – и два раза отстоял себя.

Нежно, крепко обнимаю Вас.

13.111.1988, Калининград».

Надеялся он напрасно – рецензия на подготовленный сборник оказалась разгромная. Не спасло предисловие, написанное известным космонавтом, не спасли имена, представленные в сборнике – Ольга Ларионова, Евгений Войскунский, братья Стругацкие, Г. И. Гуревич, Андрей Балабуха, Виталий Бугров. А может, эти имена как раз и сыграли свою роль.

Однажды в старой редакции «Уральского следопыта», выпив водки и выяснив, что в салате нет подсолнечного масла, Сергей Александрович рассказал о поразительном эксперименте, проведенном в лагерях в начале тридцатых. Сам Сергей Александрович сел позже, но слухи о необычном эксперименте бродили по лагерям. Возможно, Большой Хозяин уже в конце двадцатых искал дешевую рабочую силу. Отсюда массовые репрессии. Понятно, чем больше лагерей, тем больше бесплатных рабочих рук. Правда, работа из-под бича никогда не бывает производительной. Вот и было создано несколько спецкоманд, работавших в разных лагерях – одни исключительно по принуждению, другие получали за труд некоторые поощрения. Скажем, прибавки к пайкам, денежные премии, даже срок скостить могли за ударный труд. Во все эти спецкоманды входили как люди рабочие, так и творческие. Крестьяне, инженеры, техническая интеллигенция. Впоследствии все они (вместе с чинами, проводившими эксперимент) были уничтожены. Они были уже не нужны Большому Хозяину. Они донесли до него удивительную истину: чем ниже культура человека, чем труднее он ориентируется в общественной жизни, тем легче заставить его работать. Он будет валить лес, как машина, пообещай ему пачку махорки. Он будет рыть могилы для собарачников, только дай пайку побольше. И совсем другое дело – техническая и творческая интеллигенция. Этих надо заинтересовать. То есть валить лес и строить каналы следует поручать тем, кто хочет получить лишнюю пайку, а вот создавать новые типы самолетов или строить атомную бомбу – только тем, кто сам заинтересован в этом.

Результатом проведенного эксперимента стали тысячи шарашек, в которых увлеченно трудились Туполев, Королев, Чижевский, множество других крупных ученых. Вальщикам леса надо платить, это факт. Но зачем платить Чижевскому, если, освободившись, он сам просил оставить его в лагере, чтобы довести до конца начатые опыты?

На титуле «Норильских рассказов» Сергей Александрович написал: «Милый Гена! В этой книге нет литературной фантастики, зато фантастика моей реальной жизни».

8.

Жабы в пустом бассейне развратно выворачивали зеленые лапы.

Со снежных гор срывался ветер. Как тысячи лет назад, несло древесным дымом, ароматом шашлыков. В недалеком поселке блеяли бараны, над мясной лавкой висел вместо рекламы сухой бычий пузырь. Сидел на табурете в дверях с мухобойкой в руках усатый продавец, умирающий от азиатской скуки. Азиз-ака каждый год издавал маленькую книжку хитрых стихов, что-то вроде узбекских басен, и с удовольствием читал их даже на улицах. По вечерам он водил нас в глубину писательского сада, под гигантский чинар, источающий накопленное за день тепло. В кирпичной печи, обмазанной глиной, замешанной на овечьей шерсти, веселый маленький узбек шлепал о раскаленный пол желтые лепешки. На скамеечке сидел Арон Шаломаев – бухарский еврей. Ему только что исполнилось семьдесят лет. Пять лет назад его приняли в Союз писателей СССР, и он так активно работал, что пьесы его шли в Хорезме и Самарканде.

«Аллах учит: любую беседу следует начинать со слов: ассалам алейкум».

9.

Боже мой, как грустна Россия.

Вечером спадала жара. Ныли, стонали, жаловались жабы в бассейне.