Текст книги "Ничего личного. Дилогия (СИ)"

Автор книги: Сергей Малицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 42 страниц)

Павел замешкался на секунду, потом подкрался к ступеням. Дверь на веранду была приоткрыта. Пригибаясь, чтобы его не заметили с соседних участков, и благодаря бабу Машу за обилие георгинов и золотых шаров, он прошмыгнул внутрь.

Пол в крохотном помещении заливала кровь. Ее запах стоял в воздухе, вызывая тошноту и головокружение. У порога валялся мужчина в кожанке, на диване откинул назад почти отрубленную голову милиционер. Баба Маша лежала, выпучив удивленные глаза, на столе. На груди милиционера шипела рация, и злой голос повторял:

– Перепелкин! Что там у вас? Почему молчишь, Перепелкин? Если нажрался, убью! Я скоро буду! Десять минут! Почему не вышел на связь?

Чувствуя, как кольцо холода начинает смыкаться на затылке, Павел бросил на пол полотенце, шагнул вперед, щелкнул фонариком. Тот, кто убил троих, был не только силен, но и удивительно, непостижимо быстр. Быстр и тих. Милиционер не успел не только подняться – он даже не протянул руку к кобуре. Страшный удар перерубил ему шею почти до позвоночника. Павел представил в своей руке клинок, сделал движение. Вероятно, убийца был правшой. С одного замаха убил милиционера и, разворачиваясь, достал тесаком бабку. Левая рука лежала на столе только предплечьем. Остальное висело на рассеченном боку. Сдерживая тошноту, Павел присел. Там, где он и предполагал, отыскался след ноги – светлый силуэт среди капель крови. Убийца не был гигантом. Размер тянул на сороковой – сорок первый.

– Ну и вымазался ты, приятель, – прошептал Павел и перевернул труп мужика в кожанке. Глаза его были полны предсмертного удивления, ран в груди оказалось две, словно в грудь ему были всажены одновременно два клинка. Не насквозь, но достаточно глубоко. Гарда не отпечаталась, но сами следы выглядели симметричными! И правый, и левый были чуть вогнуты наружу.

– Хищник против подмосковной милиции? – омертвевшими губами вымолвил Павел. – Или все-таки против меня? Два клинка с вогнутой поверхностью. И тесак, которым ты орудовал у Костика. Ты невысок ростом, но очень силен. Кто ты? Какого черта тебе от меня надо? Зачем ты это делаешь?

Ноги у Павла задрожали, и ему пришлось ухватиться за дверной косяк. Он тоже был вымазан в крови. Уже не прячась, Павел перешел на участок тестя. Труп первого милиционера он обнаружил в дощатой пристройке к баньке. Тот был убит чудовищным ударом сквозь стену. Кровь стекала и по пронзенным тесаком тонким доскам, и стояла лужей под неподвижным телом в пристройке. Еще один милиционер лежал на пороге дома. Он повторил судьбу мужика в кожанке.

Павел перешагнул через труп и замер. В доме кто-то с трудом сдерживал стоны. Неизвестный судорожно дышал и клацал зубами. Павел вытащил пистолет, шагнул через порог и щелкнул выключателем. На кухонном столе, том самом, за которым ему пришлось однажды посидеть и за которым тесть пил если не кипяток, то очень горячий чай, стояли милицейские ботинки. Из них торчала окровавленная плоть. Павел с трудом удержал рвоту, попятился и едва остановился у порога, как раздались выстрелы.

Боль резанула его по голени, по бедру, он упал в сторону, но выстрелы продолжались. Неизвестный палил из подполья, бил не глядя, сквозь доски, и уже со второго-третьего выстрела начал орать, визжать, и Павлу, который попытался откатиться в сторону, ничего не осталось, как выдернуть из кармана газоанализатор и применить его, нацелив на собственную ногу.

Стрельба прекратилась. Морщась от боли, Павел поднялся, рванул дверцу шкафа, вытянул простыню, разорвал ее и перетянул ногу на бедре, прихватил узлом голень, перехлестнул, распахнув рубаху, туловище. Затем лег на пол и сунул руку в шесток. Бутылка водки оказалась там, где и обещала Томка. Правда, поверх нее лежало что-то тряпичное, свалившееся в подполье с ощутимым грохотом. Павел выругался, откупорил бутылку и залил водкой ногу и бок через одежду. Выдержал несколько секунд нестерпимой боли и заковылял к крышке погреба. Откинул доску и, чувствуя, как тяжелеет нога и пробивает холодный пот, полез вниз. Молодой милиционер с искаженным ужасом лицом лежал на мешках из-под картофеля. Глаза его были залиты кровью, култышки ног перетянуты бельевой веревкой. Павел поднял голову. Сквозь щели между посеченными пулями половицами пробивался свет.

– Забавляешься? – прошептал Павел, спрашивая неизвестного мясника, и повернул луч фонарика к фундаменту печки. В пыли среди подгнивших картофельных ростков лежала его сумка. Он нащупал сквозь ткань дробовик, забросил сумку на плечо, осветил фонарем тайник. Чтобы взглянуть на него, пришлось смахнуть паутину и, рискуя ободрать уши, просунуть голову в узкий проем. В нише размером два на два кирпича вроде бы ничего больше не было. Павел ощупал кирпичи и обнаружил, что один из них «играет». Под кирпичом в выдолбленной в глине нише оказалось ветхое дерматиновое портмоне. Чихая от пыли, Павел прибрал и его.

«Томка была здесь!» – билась в висках досада и злость на самого себя.

Сирены милицейских машин Павел услышал, когда поднимался из погреба. Превозмогая боль, он бросился на улицу и уже через пару минут ковылял вниз по лесному склону. Голова кружилась, каждый шаг причинял боль, рубаха и левая штанина намокли от крови, но Павел продолжал ковылять, пока не спустился к болоту. Пройдя по лесной дороге метров пятьдесят влево, он ступил в ручей и вернулся по нему к вздыбившей корни ели. Здесь, скрипя зубами от боли, ему пришлось натягивать бахилы. Павел подобрал корзинку, сунул в нее сумку и уже почти в полной темноте поплелся на другую сторону, подбирая бечеву и выдергивая вешки. В лесу за спиной ему чудились крики, но точно он сказать уже ничего не мог. Павел вышел к пруду через полчаса или час. На западе алел небосвод, пикник у воды продолжался.

– Как грибы? – заорал тамада, завидев в сумерках пошатывающуюся фигуру. – Мы уж думали МЧС вызывать!

– Грибы есть, да не про нашу честь! – выпалил Павел, собрав волю в кулак. – В болото попал, ногу подвернул.

– Так, может, водочки? Или шашлычка? – забеспокоился мужик. – Васька! А ну-ка ведите гостя к столу!

– Нет, нет! – замахал руками Павел и стал садиться в отмытую машину, только теперь заметив, что он все еще в бахилах. – Спасибо. Я спешу. Спасибо.

– Вот! – Чумазый пацан постучал в окно, сунул бумажную тарелку с порцией шашлыка. – Тут дядя какой-то подходил. Огромный! С удочками. Записку оставил! Под дворником.

– Подай, – попросил, стиснув зубы, Павел.

Мальчишка выцарапал послание и протянул Павлу. На вырванном из тетрадки листке было написано:

«В среду. МЕГА. Теплый Стан. Двадцать два ноль-ноль. Майор».

25

Павел проснулся в полдень. В ноге и боку продолжала жить боль, но она уже не грозилась обернуться пламенем. Вчерашний день представлялся Павлу затянувшимся до утра кошмаром, хотя на турбазу он приехал сразу после полуночи. Добрался бы и быстрее, но какие-то посты дорожной службы пришлось объезжать сельскими дорогами, а возле каких-то поджидать череду тяжелых грузовиков, чтобы проскочить наверняка. В бахилах хлюпала кровь, сознание стремилось улетучиться, но Павел продолжал держать себя в руках, словно не нес в теле сразу три пули, а сидел с зубной болью в очереди к врачу. Он даже сумел остановиться у дежурной аптеки в подмосковном городишке и внятно объяснить провизору, что ему нужно. Сторож турбазы вытаращил глаза и разорался, когда у железных ворот появилась сигналящая «девятка», но пара зеленых бумажек и отсутствие запаха алкоголя от бледного гостя его тут же успокоили.

– Понимаю, понимаю! – засуетился старик, открывая и закрывая ворота и выискивая ключи от отдельного домика. – На сутки так на сутки. Значит, говорите, свадьбу здесь играли? Тут многие играют. Природа! Рыбалка! Речка знаете как называется? Осетр! В такую и наживку закинуть приятно. Жора-гигант? Да. Была такая компания. Да не раз. Все шариками стреляли. Баловники! Не надо никаких документов, друзья Жоры – наши друзья. Вы ему при случае напомните, что-то давно не заглядывал. Да, и вода, и все удобства. Белье свежее. Повезло вам, что под понедельник. С пятницы у нас не протолкнешься – музыка, шашлыки. Ну вам-то все равно место нашли бы! А сейчас тихо. Теперь до следующей пятницы. Вам ничего не надо? Я могу и водочки, и чего закусить. Пару бутылочек? Будет сделано! И салфеток побольше? Отлично! А вы рыбак? Ногу подвернули? Вот ведь незадача. Да, с вывихом – это не езда, до Москвы не доберешься.

Павел позволил себе расслабиться, только когда сторож вместе с разбуженной им сестрой-хозяйкой выдали ему стопку белья и отправились восвояси. Он задвинул щеколду, доковылял до ванной и сунул голову под холодную воду. Затем медленно стянул с ног бахилы и бросил их на пол. Снял рубашку, содрал присохшую к ранам простыню. Штаны пришлось распарывать ножом. Раны покраснели и отекли. Через воспаленную плоть словно кто-то протаскивал бечеву с завязанными на ней узлами. На вспухшей коже виднелись точки от уколов, которые Павел сделал себя прямо через одежду еще в машине.

– Идиот, – выругался он, рассмотрев раны. – Пять лет кэндо и будо. Вместо пути воина – путь глупца. Куда ты полез? Может быть, стоило подумать сначала?

В глазах стояли рябь и туман. Павел тряхнул головой, вернулся в комнату, постелил на пол взятый из машины плед, вытащил из-под графина стеклянный поднос, высыпал на плед медикаменты, бросил туда же автомобильную аптечку, не слишком полагаясь на ее содержимое. Затем положил на поднос нож, круглогубцы, иголку, нить. Откупорил бутылку и залил все это водкой. Остатки вылил на раны. Откупорил еще одну бутылку и выпил не меньше половины.

– Все будет нормально, – начал уговаривать он сам себя. – Кости не задеты, серьезные сосуды тоже. Левая сторона икры. Ляжка. Бок вообще вскользь зацепило, навылет. Ерунда. Ноги тебе никто не отрубал? Не отрубал. Повезло дураку? Конечно! Счастья – полные штаны. Привалило так привалило. Радуйся! Тебя что, наставник не учил раны врачевать? Учил. Так чего ты? Ничего. Работай!

Павел оглянулся, поморщился, увидел в дешевом трюмо собственное отражение и погрозил себе пальцем. Начал с бока. Предстояло прочистить и зашить рану. Когда Павел закончил с ней, в зеркале отражался уже другой человек. Покрытый потом, трясущийся, со стиснутым в зубах резиновым жгутом, он абсолютно протрезвел. Рана же была неумело, но надежно зашита и залита зеленкой. Павел приложил к ней пласт ваты, приклеил его пластырем, распаковал бандажный бинт и начал заматывать туловище. Впереди предстояло более сложное. Он подумал и взялся за икру.

На две оставшиеся раны ушел еще час. Пули одна за другой звякнули о поднос. Павел опять посмотрел в зеркало. Сил у него уже почти не было, глаза провалились, но это опять был он. Даже руки не тряслись. У него еще хватило сил повторить уколы и даже прибрать за собой. Как он ложился на кровать, Павел не запомнил, но уже в полдень словно вынырнул из кромешной тьмы.

Часы на стене перещелкнули на двенадцать двадцать. Павел медленно повернулся, с гримасой ощупал бок, подергал ногой. «Повезло», – прошептал еще раз. С трудом поднялся, доковылял до зеркала. В зеркале точно был он, разве только казался старше самого себя на десяток лет. И голоднее на годик. Павел покачал головой и отправился в ванную. Через десять минут в дверь постучали, а еще через полчаса он хлебал принесенный сторожем борщ и смотрел на разложенную на столе добычу: дробовик, пару запасных обойм к нему, бутыль с крашенными Томкой шариками и линялое портмоне.

Начал с бутыли с шариками. Высыпал их на постель. Днем краска Томки казалась серой, ночью шарики должны были светиться. Павел вновь собрал шарики, осмотрел обоймы. Они были заряжены под завязку такими же шариками. Еще одна обойма торчала в дробовике. Павел привычно подбросил его в руке, прицелился в трюмо, но стрелять не стал, передумал. Настрелялся уже. Или, точнее, напробовался чужих выстрелов. Страйк вдруг показался ему глупой забавой. Хотя дробовик по-прежнему ложился в руку как влитой. Простой спринг, с которого многие начинали увлечение страйком, стал его окончательным выбором. Сначала он возился с ним, дорабатывал, заказывал улучшенные внутренности, менял пружину, потом увлекся и переделал его изнутри полностью. Все детали заменил – что заказывал, что сам точил, отливал, металл подбирал. Не сразу, но получилось чего хотел. Точно так же, как у него получалось и с автораритетами: снаружи лакированная старина, на трассе – пожиратель дорог. Жора, правда, смеялся, предупреждал, что, если однажды Пашкин спринг вместо шариков для страйка начнет пулять шарикоподшипниками, никакой сертификат не сможет никого убедить, что указанное изделие оружием не является. Впрочем, шарикоподшипниками дробовик пулять так и не стал. Просто увеличил в два раза дальность, скорость полета шарика, да и по весу добрался до ноль-четвертых. Зато надежность, которой и добивался Павел, обратилась безотказностью.

Павел осмотрел дробовик и хотел было сунуть его обратно в сумку, как вдруг заметил штрих на стволе. Словно мазок краской. Точно такой же, как на шариках, хотя нет, темнее и с блестками. Мысль, что Томка где-то испачкала оружие, Павел отбросил сразу. Пятнышко два на два миллиметра на нижнем срезе ствола уходило внутрь и продолжалось там еще на пару сантиметров. «Зачем?» – не понял Павел и прищурился. Внутри что-то белело. Он потряс дробовиком над столом и поймал два листка бумаги. Томкиным почерком на одном из них было выведено: «Паша. Если ты добрался сюда, значит, припекло. Я не хотела подвергать тебя опасности. Обстоятельства так сложились, что моя настоящая работа препятствует нашему счастью. О ребенке не беспокойся. Я справлюсь. Оставляю тебе твой дробовик, пригодится. Будь с ним аккуратнее. Береги себя. Подарок тебе от меня в камере хранения Казанского вокзала, квитанция прилагается. Записку сожги».

Павел прочитал записку несколько раз. Потеребил листок квитанции, к которому скотчем был приклеен маленький ключ. На квитанции стояла дата пятницы. И время. Утро. До четырнадцати часов двадцати двух минут. Значит, сначала получила сообщение от тестя, потом позвонила в фитнес-центр, затем отправилась покупать телефон и поехала на вокзал. Все было продумано заранее? И он ничего не почувствовал?.. И кто он после этого?

Павел затвердил наизусть текст, опустил голову на стол, забылся и пришел в себя только от приступа боли в боку и ноге. Стиснул зубы так, что коренные заныли. С этой болью и сжег записку. Потом вытряхнул на стол оба паспорта Томки, освободил одну из обойм спринга, запихал их туда и замотал скотчем. Вытряс принесенный из машины пакет. Теперь перед ним на столе лежали газоанализатор, пистолет с запасной обоймой, дробовик, его документы, которые он не должен был теперь показывать никому и никогда, набитая лекарствами автоаптечка, нож, все еще приличная пачка зеленых и прочих бумажек, линялое портмоне, связка ключей и Томкин диск на шнурке. Все ненужное, включая испорченную одежду и бахилы, было завязано узлом в пледе.

Павел взял диск, надел его на себя. С трудом поднялся и пошел в ванную. Почистил зубы, взял бритву и потрогал подбородок. Темная щетина делала его лицо еще более худым, добавляла ему возраста. Бритва отправилась обратно в несессер. Надо было возвращаться в Москву.

Одеваясь, он продолжал смотреть на стол. Только когда застегнул плотную ветровку и натянул бейсболку, взялся за сумку. В карманы засунул только газоанализатор, документы, деньги и ключи. Пистолет отправился вслед за дробовиком и аптечкой в сумку. На столе осталось портмоне. Павел осторожно развернул осыпающийся дерматин. Внутри оказались какие-то листки. Сначала Павел вытащил фотографию размером в половину ладони. Края ее обтрепались, сама фотография когда-то хранилась в сложенном состоянии, но теперь вместе с истрепанными краями и сгибами была закатана в пластик. С фотографии на Павла смотрела девчонка одиннадцати или двенадцати лет. Стрижка у нее была короткая, но половину лба закрывала длинная светлая челка. Острый подбородок сочетался с огромными глазами и бровями вразлет. Впалые щеки с острыми скулами. Полные губы и тонкая шея. Взгляд был наполнен упрямством и задором. Хотя задор можно было списать на легкую курносость. Павел перевернул фотографию, но ничего, кроме пятен времени, на ней не нашел. Еще раз вгляделся в лицо. Он совершенно точно не знал эту девочку, но почему-то был уверен, что где-то ее видел. Пожав плечами, Павел переложил фотографию в собственные документы и вытащил из портмоне пожелтевший листок. Это было свидетельство о смерти Федора Кузьмича Шермера.

26

– Машины – это, конечно, хорошо. – Дядя Федор оторвался от телевизора и подмигнул Пашке, который, подперев лоб ладонью, штудировал учебник по автоделу. – И твой детекторный приемник – здорово. И то, что к тебе утюги и чайники со всего дома тащат, замечательно. Скоро телевизоры понесут. Холодильники только не надо – тесновато у нас. Только ведь это все не то.

– А что – то? – Пашка поднял голову от учебника. – Ты же сам говорил, что руки должны расти…

– Из туловища, – согласился дядя. – И желательно, чтобы выше пояса. В идеальном варианте руки должны расти оттуда, откуда надо. Но ты знаешь, есть такие понятия – условие необходимое и условие достаточное. Так вот руки, которые растут откуда надо, – это условие необходимое. Но никак не достаточное!

– Ты сейчас к чему клонишь? – не понял Пашка. – Что я зря хочу с движками разбираться? Так ведь хорошие мастера наперечет! Сам же жаловался, что некому движок в переборку сдать, чтобы голова о том не болела.

– Так ведь и сантехники хорошие наперечет, – хмыкнул дядя Федор.

– Ага, – понял Пашка. – Проверяешь? Помню, про национальность ты тоже что-то такое говорил…

– Нет, – стал серьезным дядя Федор. – Не проверяю, хотя втолковать хочу. И не пытаюсь какие-то работы объявить грязными или недостойными. Я о другом хочу сказать. Вот станешь ты ремонтировать чайники. Сколько будешь брать за работу?

– Чайники разные бывают, – нахмурился Пашка. – Который стоит всего ничего, а который и вполтелевизора. Опять же не всякий чайник легко разобрать. Тем более – починить. Да и запчасти. На самом деле чайники эти все какие-то… одноразовые.

– Да знаю, что ты берешь только за запчасти, а остальное – что сверху дадут, – вздохнул дядя Федор. – Видел я твои… чеки. И все, что зарабатываешь, опять на запчасти и тратишь. Ты только не думай, я тут не занудство развожу, да и все правильно ты делаешь, бабки из нашего дома только что не молятся на тебя. О другом речь. Да зарабатывай ты на каждом чайнике хоть по полсотни! В день сделаешь пускай даже десять чайников. В месяц – триста.

– Это как же? – вытаращил глаза Пашка. – Без выходных, что ли, работать?

– Без выходных, – решительно кивнул дядя Федор. – Сколько выходит?

– Пятнадцать тысяч! – гордо заметил Пашка.

– Вот ты и сам чайник, – сморщил нос дядя Федор. – Хорошая зарплата за честную работу. Нет, тут, конечно, надо прикинуть, что чайники-то не горят, как пирожки у плохой хозяйки, и работы вовсе не может быть столько, но если уж заработал, так заработал. Пятнадцать тысяч! А теперь возьми цену не самой хорошей квартиры – о доме я уж не говорю – и подели на эти пятнадцать тысяч. Что получается? Сдохнешь ты под курганом чайников, а на квартиру не заработаешь.

– Так вроде бы есть у нас квартира? – надул губы Пашка.

– Эх! – махнул рукой дядя Федор. – Разве ж я о квартире говорю? Я о чайниках!

– Холодильник дороже стоит, – задумался Пашка. – Или вот соседка жаловалась, что ей стиральную машину ремонтировали, так содрали чуть ли не треть ее цены!

– Опять ты не понял, – хлопнул по коленям дядя Федор. – Да разве я против твоих занятий? Нисколько. В другом дело! Идешь на охоту, стреляешь зайца, но жакан на волка в одном стволе держи. Поднимаешься вверх – не ищи холмик, выбирай вершину, холмик твоим так и так будет! Понял?

– Понял, – кивнул Пашка. – Только ведь может так выйти, что вершина в стороне, а тебе как раз на холмик надо.

– А! – махнул рукой дядя Федор и потопал в ванную. – Ложись спать, завтра поедем с тобой кое-куда.

– Так воскресенье же! – недоуменно поднял брови Пашка.

– А когда ж мне еще племянником заниматься? – не понял дядя Федор. – Я ж тоже работаю.

В последние годы дядя Федор работу имел непыльную. Пашка не знал, чем он еще занимался, когда заводил уазик и уезжал по каким-то делам, но регулярно, сутки через двое, дядя Федор сидел в газовой котельной и назывался оператором. Пашка приносил дяде еду, прислушивался к легкому гудению приборов, всматривался в переплетение синих и желтых труб и прикидывал – а согласен ли он провести часть жизни в каком-нибудь дежурстве или охране? Как-то так выходило, что судьбу можно было бы выбрать и получше. Об этом он и сказал дяде Федору, когда тот разбудил его воскресным утром.

– Правильно мыслишь, – кивнул дядя, засовывая в пакет черный хлеб с сыром и яйца. – Только видишь неправильно. Нет, парень, я не в том смысле, кто кого выбирает – ты судьбу или судьба тебя. Тут дело в другом. Работа у меня другая. Не та, что в котельной. В котельной – это для порядка. Ну чтоб бумажка была, пенсия копилась да вопросов не прибывало. А работа – это совсем другое. Работа – это дело!

– И какое же у тебя дело? – не понял Пашка, когда дядя вырулил со двора.

– А ты разве не понял? – удивился дядя. – Ты – моя работа! А то чего бы я тут делал? Я уж к Северу привык. Да и с деньгой там проще – хорошо заработал, до сих пор денежка не кончилась.

– Я – работа? – разинул рот Пашка. – И как же ты меня… работаешь?

– Как чувствуешь, так и работаю, – пожал плечами дядя. – Хочу, чтобы из тебя был толк.

– Толк? – усомнился Пашка и хитро прищурился: – А сколько нужно толка, чтобы купить не самую хорошую квартиру?

– Так вроде бы есть у нас квартира, – нахмурился дядя и тут же расхохотался вместе с Пашкой. – Ну ты себя с чайниками-то не равняй. Да и толк не только в деньгах измеряется.

– А в чем? – не понял Пашка.

– В чем? – Дядя вырулил на трассу и повернул к Москве. – Вот было у тебя такое, что не дается тебе какая-то железка, а потом раз – и все получилось? Или вот в этом твоем, как его… додзё, ноги как надо встали, руки поднялись, не упал, все складно, наставник хвалит. Бывает?

– Бывает, – ответил, подумав, Пашка. – С железками, правда, проще, я их сразу чувствую, но бывает. А наставник не хвалит. Он просто кивает. И это самое классное!

– Вот! – поднял палец дядя. – Вот когда «самое классное», в этом и измеряется толк.

– Так квартиру на это не купишь! – воскликнул Пашка.

– Купишь, – погрозил пальцем Пашке дядя. – За «самое классное» иногда хорошие деньги, парень, платят.

Они въехали в Москву до полудня. Дядя щурился по сторонам, бурчал что-то о рекламных вывесках, которые заполонили город, обещал Пашке, что все будет хорошо. Напротив старого кинотеатра дядя повернул направо, пересек лесопарк, выехал на забитую машинами улицу, развернулся и зарулил к какой-то церкви и старым домам, вокруг которых кольцом смыкался старинный пруд.

– Вот, – твердо сказал дядя, заглушив машину. – Сейчас мы и определим, что для тебя самое классное.

– Куда мы идем? – не понял Пашка, следуя за дядей меж старых лип и стоявших тут и там почти столь же старых машин.

– Тут, в одно место, – хитро прищурился дядя. – Твой тренер подсказал, кстати. У него тут знакомые кооператоры медицинские услуги всяким бедолагам оказывают, так вот он попросил, чтобы тебя посмотрели.

– Я разве бедолага? – возмутился Пашка.

– Не шуми! – сдвинул брови дядя. – Я, конечно, не дока в этих вопросах, но зерно в их исследованиях есть. Понимаешь, они так-то здоровьем занимаются, но попутно еще и какой-то там эзотерикой – короче, выясняют предназначение человека. На самом деле только в общих чертах, но и это важно. Заодно и здоровье твое проверят.

– Как можно узнать предназначение человека? – проворчал Пашка. – Рентгеном? Флюорографией? Или его как давление измеряют?

– Ну почему как давление? – улыбнулся дядя. – Помнишь, ты говорил, что у тебя иногда в ушах звенит и пальцы словно каменными становятся? А вдруг это какая-то нестыковка в твоем организме? А вдруг, если это поправить, ты чайники бросишь?

– Ага, – нахмурился Пашка. – И займусь самолетами. То-то мне наши бабки самолетов натащат! Я тут книжку читал про сумасшедший дом… надеюсь, мне лоботомия не грозит?

– Если только легкий подзатыльник, – подтолкнул его дядя в низкую дверь. – Хотя в твоем предложении что-то есть!

Пашка и в самом деле оказался в какой-то клинике. Стены, потолок и пол в ней были белыми, и даже стулья в проходах белели, словно вставные челюсти. Народ в клинике не топтался, на входе сидел седой вахтер в синем халате, и этот халат оказался единственным цветным пятном в едва ли не самом таинственном Пашкином воспоминании. Белые халаты достались и дяде Федору, и Пашке. Правда, Пашке в первой же комнате пришлось, что его изрядно смутило, раздеться догола, но халат у него не отобрали, зато выдали еще белые махровые тапочки и натянули на голову белую шапочку. После этого начались мытарства. Сначала его самым тщательным образом осмотрели, обстучали, ощупали и осветили. Врачи, а их было трое – здоровенный дядя с железными пальцами и две женщины, обе стройные, одна, правда, совсем миниатюрная, – обращались с ним как с каким-то старым, покрытым накипью чайником. Когда его поставили на колени и полезли с какими-то приборами в самые Пашкины интимные места, он хотел было возмутиться, но дядя сопел где-то за дверью, а врач держал его так крепко, что даже и мысли не пришло в голову вырваться и убежать.

Затем ему сделали рентген, взяли анализ крови, отрезали кусочек ногтя, прядь волос, заставили куда-то дунуть, присесть сто раз, измерили давление, еще что-то, поводили по животу каким-то валиком, затем посадили в мягкое кресло и начали приклеивать датчики на грудь. Пашка смотрел на суетящихся рядом женщин и боялся только одного: как бы у него не случилось эрекции. К счастью, кожаное кресло было холодным, и это слегка остудило его пыл. Хотя и не вполне, потому как одна из женщин-врачей, та, что была чуть повыше ростом, неожиданно подмигнула ему, и Пашка залился краской. Вполне вероятно, что она ему не мигала, просто стряхнула с ресницы пот, тем более что он вообще ничего не видел, кроме глаз: лица у всех врачей были закрыты повязками, на головах плотно сидели такие же шапочки, как и та, что выдали Пашке, – но он чувствовал себя ужасно. Наконец закончилась и эта пытка, врачи, которые осуществляли непонятные действа, не говоря ни единого слова, пошелестели бумажными лентами и откатили подопытного к прибору, который оказался последним испытанием. С Пашки сняли шапочку, смочили голову какой-то жидкостью и натянули на нее резиновый колпак, в отверстия на котором тут же начали втыкать металлические штыри.

– Не бойся, – прошептала маленькая врачиха, и ее шепот был единственным свидетельством того, что Пашка имел дело не с автоматами и не с ожившими куклами. Через минуту он почувствовал легкое покалывание, потом жжение, внезапно ощутил звон в ушах и твердость в пальцах, о которых уже начал забывать, но нахмурился, собрался, и неприятные ощущения тут же исчезли. Врачи молча смотрели на монитор, на котором прыгали какие-то линии и сверкали цифры, и их застывшие позы не предвещали Пашке ничего хорошего.

Тем не менее все обошлось. Еще через пять минут Пашка уже торопливо одевался, а затем томительно долго ждал дядю на стуле возле вахтера в синем халате, шелестевшего какой-то футбольной газеткой.

– Ну и что? – спросил Пашка у дяди, который появился в коридоре с не слишком довольным выражением лица.

– Все в порядке, – постарался тот улыбнуться. – Ты в полном порядке. Можешь продолжать заниматься чайниками. А также холодильниками.

27

Федор Кузьмич Шермер умер в девяностом году. Не в девяносто девятом от упавшего с домкрата уазика, а в девяностом, в возрасте тридцати девяти лет, замерзнув в октябре в пьяном виде на обочине дороги между городом Апатиты и городом Кировском. Не самый северный Север, кстати. И не самая зимняя зима в октябре, даже в Хибинах. К справке о смерти была подклеена справка из милиции. Силикатный клей пожелтел и высыпался Павлу на ладонь. Буквы были едва видны.

Павел помнил тот год. Ему исполнилось десять. Бабушка устроила застолье, пожарила гуся. Сидела напротив внука, подпирала коричневым кулачком мягкую щеку и причитала, что Феденька ее перестал писать, сердце у нее ноет, как бы чего не случилось. А через месяц от Феденьки пришел перевод и телеграмма с печатными буквами, что у него все хорошо. В телеграмме нашелся и привет племяннику. Потом переводы приходили каждый месяц. Всегда вместе с приветами. А дядя Федор был уже мертв. Кому же тогда Пашка отправлял телеграмму? И с кем он жил пять лет под одной крышей? Или это все шутка? И почему, наконец, справка о смерти его дяди лежала под печкой его тестя? Или Томка попросила отца собрать информацию обо всех Пашкиных близких? Зачем? Бред, бред, бред!

Жизнь обратилась бредом в одно мгновение. Эта мысль отпечаталась у Павла в голове, когда он стряхивал клей с ладони, убирал справку к фотографии, и уже не оставляла его до самой Москвы. Плед с бахилами и испорченной одеждой он сжег еще возле турбазы, смотрел на огонь и думал, что сжигает что-то важное. К Москве ехал, уже не обращая внимания на патрули, но, к счастью патрульных, никто старой «девяткой» не заинтересовался. До Москвы оставалось всего ничего, когда Павел оставил машину на обочине и спустился к памятнику на берегу реки. На чугунной плите воин в доспехах и с мечом смотрел куда-то вдаль. Павел скользнул взглядом по тексту, выхватил имя князя Дмитрия Московского, вспомнил остолопа и отличного мастера Димку Дюкова, отошел на три шага в сторону и выбил в зеленой траве каблуком углубление. Наклонился и закопал обойму. Через полчаса он въехал в Москву.

Волгоградка ползла медленно. Павел ушел вправо, выехал на Рязанский проспект – он тоже оказался забит. Пришлось сворачивать на переезд, пересекать под мостом бывший Владимирский тракт и уходить в переулки Лефортова. Еще через пятнадцать минут Павел добрался до Красносельской, оставил машину в переулке и спустился в метро. Он ехал налегке, без документов, прихватив с собой только газоанализатор. На плече висел пакет, в котором бултыхался термос с телефонами. Последний раз Павел проверял сообщения и звонки еще вчера, пальцы зудели сделать это немедленно, но он сдерживал себя и даже не пытался обдумать все то, что свалилось на него в последние дни. В ушах и так начинало позвякивать, и ему стоило немалых усилий, чтобы держать себя в руках. К тому же каждый шаг отдавался болью в ноге и боку. Но боль была терпимая – всего-то и забот время от времени стирать холодный пот со лба, не слишком громко скрипеть зубами да поглядывать под ветровку, чтобы кровь не выступила на рубашке.