Текст книги "Ничего личного. Дилогия (СИ)"

Автор книги: Сергей Малицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 42 страниц)

– И кому ты так должен салютовать? – нахмурился Пустой.

– Командирам, – пожал плечами Кобба, – Я рядовой, так что, считай, любому из них.

– А если такой командир прикажет тебе сражаться со мной? – спросил Пустой.

– Не знаю, что я буду делать, – признался Кобба.

– Ладно, – нахмурился Пустой и отчетливо произнес несколько слов на незнакомом языке. – Что я сейчас сказал?

– Ты сказал: «Не оскверняй уста поганым языком Жагата, сын Киссата».

– Что это значит? – спросил Пустой.

– Киссат – так называется моя планета, – ответил Кобба, – Там много стран, населенных аху, и только аху, но все вместе они называются Киссат. Что такое Жагат, я не знаю.

– Вот, – Пустой положил на стол чистый лист пластика и кусочек графита. – Напиши на своем языке первую фразу и вторую. И несколько слов, которые я продиктую. Мне хотелось бы узнать, на какой язык Разгона может оказаться похож твой язык, Кобба.

– Хорошо, – забрал механик исчерченный пластик через пять минут.

– Вряд ли ты найдешь здесь похожий язык, – скривил губы Кобба.

– Скорее всего, – нахмурился Пустой. – Но я же смог сказать фразу на твоем языке? Вот только откуда знаю ее, не помню. Неужели и мне придется ждать тридцать пять лет возвращения памяти? Ты можешь опять принять человеческий облик?

– Да, – кивнул Кобба. – Но я почти ничего не буду помнить из нашего разговора.

– Я буду помнить, – пообещал Пустой.

Кобба сплел пальцы, выставил перед собой руки и разом напряг все мышцы. Даже лицо его окаменело. Именно так он время от времени поступал и в своем логове, когда Коркин уговаривал его идти к Пустому, только подробностей скорняк не видел под драным плащом. Мышцы напряглись еще сильнее, морщины рассекли лоб Коббы трещинами, и вдруг лицо его поплыло, плечи опустились – и через мгновение перед Пустым и Коркиным вновь сидел отшельник.

– Я что-то пропустил? – спросил он с подозрением.

– Я хочу взять тебя на службу, – ответил Пустой, отходя к ящику и снимая с него какую-то штуковину вроде крохотной костровой треноги, – Буду платить одну монету в день, кормить, по возможности защищать от разных неприятностей.

– А делать-то что надо? – спросил отшельник, торопливо пряча под плащ серый меч.

– Проводник мне нужен, помощник, советчик, – неторопливо перечислил Пустой и поставил на стол серый кусок пластика, – Ты только не дергайся раньше времени. Сейчас увидишь на этом пластике наш разговор с тобой, который ты пропустил. Не думай, это никакое не волшебство, а хитрая машина светлых. Я хочу, чтобы ты все увидел. Решение нужно принимать осознанно…

– Спокойно, – накрыл Пустой пальцы Фили ладонью. – Всем сохранять спокойствие!

– Аху? – вытаращил глаза Сишек и пересел через кресло от отшельника.

– Вот вам и ордынские гостинцы, – разинул рот Хантик и положил руку на оружейные рукояти.

– Я нанимаю на службу того, кого считаю нужным, – повысил голос Пустой, – Нам нужен проводник. Там, куда мы идем, из всех нас был только он. Повторяю, оружие держать на предохранителях, каждый следит прежде всего за собой. И это последний раз, когда мы обсуждаем наш поход без моей команды. Дальше – не потерплю. Высадить из машины смогу даже посреди пленки. Сейчас есть последняя возможность расстаться. Желающие получить расчет будут?

В отсеке повисла тишина.

– Кто уже проходил первую пленку, кроме Файка? – понизил тон Пустой.

– Я, – пробурчал Рашпик, косясь на отшельника.

– Я проходил, – откликнулся Ройнаг.

– По молодости бывало, – проскрипел Хантик. – Давно уже. Так это все пешком.

– А Файка так вообще всегда нести приходилось, – добавил Рашпик.

– Чего нам ждать? – спросил Пустой. – Рассказов слышал много, но все были разными. Чего нам ждать? Машина ведь может и отказать.

– Жди всего, – проскрипел Хантик, – Только уж имей в виду, Пустой, ни с одной пленкой не угадаешь, но первая – самая противная. Машина откажет – нужно выпрыгивать и идти в ту сторону, куда ехали. Обязательно наклоняться вперед, чтобы если упасть, так ползти правильно. Хватит уж тянуть, двинулись.

– Есть еще вопросы? – спросил Пустой.

– Ты сказал «не работает», – напомнил Коркин, – Там, У столбов. Что не работает? Что за блокада?

– Ограда не работает, – объяснил Пустой. – Блокады никакой нет. Не работала ограда никогда. Обманка. Просто железки, и все. Ничто не сдерживает Мороси. И не сдерживало.

12

Пролесок тянулся пару миль. Машина медленно ползла на запад, подминая под себя кусты. На второй миле справа и слева начали угадываться развалины. Филя оглянулся на бормотавших что-то Ройнага и Рашпика и понял, что именно здесь поселковые сборщики копались чаще всего. Вроде уже и Стылая Морось, а на вид обычный лес.

– Тут тяжело железяки добывать, – проскрипел за спиной Хантик, – Почти все дома разрушены до основания. Зато уж покопаться если, обязательно что-нибудь найдешь. Но костей много. Особенно если до подвалов добраться.

– Сильный взрыв был там, – махнул рукой в сторону Гари Пустой, – Взрывная волна шла сюда. Разброс обломков в какую сторону? Дома, наверное, все завалены на юг?

– Точно! – удивился Рашпик, – Если дом не очень большой, хоть сразу отмеряй к северу от груды и долбись в погреб едва ли не на чистом месте. Но все равно тяжело тут. Дальше надо идти. За первой пленкой уже интереснее. Там дома целее.

– Конечно, – кивнул Хантик, – только раньше первая пленка как раз проходила здесь, едва ли не вдоль столбов. Сползает она понемногу к центру Мороси, сползает. Но медленно.

– Стылая Морось уменьшается? – предположил Филя.

– Ага, – хмыкнул Хантик. – На три мили за тридцать лет. Сколько там она поперек?

– По-разному, – откликнулся Пустой. – Со стороны гор доке, по равнине – расползлась, как масло по ткани. Средний поперечник – пятьсот миль. Расстояние до центра, выходит, где-то миль двести – двести пятьдесят. Считай, Хантик, пленки-то, как я понял, кольцами лежат?

– Миля за десять лет, – прикинул трактирщик, – Две с половиной тысячи лет получается? Не дождемся. А что там, в центре-то?

– Бирту, – отозвался, лязгая зубами, Файк. – Все местные знают, что в центре – Бирту. Крепость такая. Или дом такой. И светлые там тоже есть. Недалеко там. Но никто туда не доходил. Только переродки, самые уроды из них, а это такая страсть… И то наверняка никому не известно. Ты хоть знаешь, Пустой, сколько до центра пленок нужно пересечь? Я был за четырьмя. А до четвертой и сотни миль не прошел. Месяц тогда в Мороси провел.

– Что ж тебя понесло-то туда? – не понял Хантик.

– Не своими ногами шел, – пробурчал Файк. – Ватажник один узнал, что я с удачей под руку хожу, – хотел с другой стороны за меня ухватиться. Только я убежал от него. На четвертой пленке и убежал. На ней легко убежать. Она тяжелая, а я легкий.

– Филипп, – позвал Пустой, – следи за приборами. По-моему, начинаются проблемы.

Филя уставился на панель вездехода. Его датчики словно сошли с ума. Судя по зигзагам цветных линий, охлаждение не работало, энергия была на нуле, топливо закончилось, тормоза отсутствовали. Окно пеленга вообще было черным.

– Света нет, – нахмурился Пустой, постучав пальцами по сенсорам, – Запомни, надо найти время и перебросить освещение мимо блока управления. Поставить тут какой-нибудь тумблер, что ли. А то ночами будем как слепые Щенки. Все, что мы заменили механикой или простыми цепями, – все действует. Пока действует. Или экран помогает, или наводки не столь серьезны. Жаль, только два моста успели на механику перевести, без блока управления в грязь или в воду лучше не лезть. Но панель отключать пока не будем: вдруг запустится еще. А спутник-то над Моросью вовсе не отзывается. Файк! – обернулся Пустой к сборщику, который тяжело дышал, уцепившись за стенные скобы,– слышал, что ватажников в Мороси полно, – за счет чего они живут?

– Полно не полно, а опасаться надо, – с усилием выговорил Файк, – Деревеньки есть. Говорят, что в развалинах Рода целые крепости устроили местные, и переродки, и прочие, почти нормальные, которые себя чистыми зовут, ну а ватажники щиплют понемногу то от тех, то от этих. Там даже рынок, говорят, есть, а где торговля, там и торговцы, а где торговцы, там и монетка. Только дело не в количестве народу между пленками. Дело в привычке. Люди ко всему привыкают. А уж всякая мерзость… При случае каждый ватажником стать может. Некоторые на дорогах сидят, плату за проход требуют, некоторые грабят и тех, кто ходит, и тех, кто требует. Хотя те, кто берется за разбой, кто не боится между пленками шастать, совсем без бога в голове. Ходят слушки, что такое себе позволяют… ордынцы ангелами покажутся. Да и крепкие уж очень. Особенно если из перерод– ков. Каждый десятка ордынцев стоит. И оружие у них есть. С другой стороны, и обычные селяне не подарок. Нас тут редко где жалуют. Мы тут вроде как стервятниками, падаль– щиками считаемся. Поэтому и далеко не ходим. За первой пленкой пасемся в основном – там почти нет никого. Сухо очень. Воды мало.

– Город, говоришь? – словно очнулся Сишек, – То есть что-то вроде Поселка? А трактир-то там есть?

– Доберись сначала до города, – просипел Файк, – Я в жизни бы туда не сунулся. Там и без нас есть кому развалины шерудить.

– Подожди! – не понял Хантик. – Ты что, Файк, будешь мне тренькать, что там, к центру Мороси, целый город сохранился? С трактирами и рынком? Ерунда. О развалинах слышал, о том, что народу там хватает, слышал, но чтобы городом народ по-прежнему жил…

– Городом не городом, но народу там если и не пропасть, так очень много, – огрызнулся Файк, – Знающие люди говорили.

– Горазды все болтать попусту, – махнул рукой Хантик, – Вот чего не люблю, так болтовни. Город! Развалины – да, наверное, с полсотни каких-нибудь ватаг, которые друг друга режут. Переродки по подвалам сидят. А то, что свет из твоей машины, Пустой, не бьет, так оно даже и лучше. Нечего нечисть всякую на свет манить. И что за спутник не отзывается? Опять, что ли, Горника будем ждать?

– Мы его пока и не ждали, – ответил Пустой. – Горник сам нас ждал у валуна. Но подождем и его после первой пленки. Кое-кого навестим, а потом в условленном месте и подождем. А спутник – это такая машинка светлых, что летает в небе. Очень высоко. Ее и не разглядишь отсюда. Но приборы ее видят. Видели, точнее. Теперь – нет. Ни один прибор не откликается. А вот когда откликались, удалось нам через этот спутник посмотреть на Морось сверху. Так что кое-что разглядели. Смутно, сквозь туман, но разглядели. Через пару миль после пленки начнутся холмы, а потом низменность чуть ли не на сто миль. В ее конце, перед увалами, что повыше ближних холмов, как раз и город. Сверху, правда, не разглядишь, живой он или мертвый.

– Так, может, у вас и карта есть? – выпучил глаза Сишек.

– Есть и карта, – кивнул Пустой и остановил вездеход, – Пусть и не всей Мороси… Светлые, правда, не знают, что мы с их спутника картинку сняли. Или им все равно.

Впереди стоял туман. Филя прищурился, силясь разглядеть что-то, потом поднял взгляд и понял, что туман стоит стеной чуть ли не до неба.

– Что там? – спросил Пустой.

– Пленка это, – прохрипел Файк, доставая из-за пазухи шнур, – Хантик, вяжи меня к скобам. Крепко! За руки и за ноги. Так, чтобы не распустить. Потом порежем шнуры, как выберемся. Я всякий раз запас с собой беру.

– Когда пешком идем с Файком, обязательно тройку собираем, – проговорил Рашпик и оглянулся на примолкшего Ройнага, – Ребят тех, правда, уже нет, с которыми я Файка таскал. Потом – да, без Файка не обойдешься. А тут вязать его надо, да и не просто так, а к жердине, да на плечи ее, а то погрызет всех. Просто зверем воет.

– Посмотрим, – оскалил зубы Файк, подставляя руки и ноги Хантику, – Потом посмотрим, что с тобой на других венках будет. Сколько ты проходил? Три? Четыре? Я слышал, что пятая, которая за городом перед увалами, по– страшнее этой будет. Вмиг в ледышку человека превращает!

– От кого ты слышал? – скривил губы Рашпик, – От Горника? Это он тебе сказал? А того, что он до Бирту добирался, не говорил? Нашел кого слушать. Если Горнику верить, он тут первый герой и главный охотник. Только один он всегда ходит. Не проверишь!

– Что там? – повторил вопрос Пустой. – Расстояние какое? О времени уж не спрашиваю, слышал про эти заморочки. Что с грунтом? Ямы? Овраги есть? Деревья толстые? Камни? Вдруг видимости не будет никакой?

– Насчет ям не знаю, – пробурчал Рашпик, – Оврагов нет. Такая же равнина, как и здесь. Она так до холмов и идет. И толстых деревьев нет, никаких деревьев нет. Ты оглянись, Пустой, вот эти кусты оттого и мелки, что, когда тут пленка стояла, ничего в ней не росло. Только они и вытянулись. А поближе к ограде уже и дубовники поднялись. Насчет расстояния тоже не скажу. Пытался я когда-то с двумя приятелями тут померить расстояние. Обратно шли, тащили к тебе бухту провода. В ней две мили с лишком было, помнишь ведь? Ты еще свет тянул с базы тем проводом. Ну так поставили с той стороны козелки, зацепили конец и потащили с напарником через пленку. А один остался, чтобы узелок завязать, как мы тащить перестанем.

– Завязал? – не понял Сишек, который продолжал коситься на отшельника и на ящера.

– Ага! – хмыкнул Рашпик, – Не успел. Вся бухта размоталась, он так и побежал за концом провода, но упустил его. Пересек пленку. Сказал, что шагов сто, не больше, прошел, а потом еще полчаса ждал, когда мы из пленки с концом провода выберемся. Вот что мне тебе сказать насчет ширины пленки? Не угадаешь. А так-то пакость эта самая пленка – как в паутине вывозишься, фу…

– Коркин, – обернулся к скорняку Пустой, – таймер твой в порядке. Заведи его, хочу засечь время, сколько первая пленка у нас займет. Всем остальным – оружие положите в большой ящик, что закреплен в центре. Ройнаг, ты как там проходил первую пленку?

– Легко, – усмехнулся сборщик.

– Сядь на ящик. Первую пленку пройдем без оружия. Не бойтесь, мы не пешком идем, снаружи стекла вездехода и пуля не возьмет, не то что стрела. Кто оружия убирать не хочет, могу привязать к стенам, как Файка. Всем все понятно?

Пустой выждал, когда в ящик ляжет последний ствол и Ройнаг торжественно усядется сверху. Члены небольшого отряда замерли, схватившись за скобы. Файк кусал губы. На лбу и щеках его висели крупные капли пота.

– Двинулись, – подсевшим голосом произнес Пустой.

Вездеход дрогнул, Филя ухватился за подлокотники, уперся ногами в моторный отсек и уставился на приближающуюся стену тумана. Она и в самом деле напоминала пленку. Похоже было, будто Сишек замыслил очередную бродильню, настругал сладкого корня, насыпал ореховой муки, бросил кислых ягод и прикрыл яму серой пленкой, которая теперь колыхалась от поднимающихся со дна ямы пузырей. Только какой-то гигант увеличил Сишекову пленку в тысячи раз да и взметнул ее на пути вездехода до самого неба.

Вездеход проехал остаток расстояния и медленно коснулся носом края пленки. Она натянулась, подалась вперед, отклонилась на локоть, на два, на пять, а потом вдруг лопнула и потекла, побежала по стеклам вездехода каплями и паутиной. Стылая Морось.

Филя не сразу понял, что с ним происходит. Сначала он услышал хрип Файка. Оглянулся, увидел что-то страшное, отчего зажмурил глаза, но в последнее мгновение успел разглядеть белые, испуганные лица спутников, странные, изломанные суставы Файка и силуэт лежавшего ничком на полу Хантика. Потом Морось проникла внутрь кабины. Капли и паутина оказались на приборной панели, на руках, на ресницах, на лице Фили, и он замер с вытаращенными глазами, потому что боялся, что ресницы слипнутся и он ослепнет. Урчание мотора исчезло, но не потому, что он заглох, просто сзади, из-за спины, начал раздаваться совершенно звериный вопль, цоканье ящера и неожиданно спокойный, хотя и странный голос отшельника:

– Тихо, Рук, тихо, не волнуйся.

Филя скосил взгляд вправо, чтобы разглядеть, как же ведет машину Пустой, если не видно не только ничего через стекла, но не видно даже приборной панели, и не увидел ничего. Вместо Пустого за облепленным серой паутиной колесом сидело что-то такое же серое, лохматое и облепленное паутиной. В глотке Фили булькнула рвота, он подумал, что и он такой же серый и грязный и что уже никогда не смоет со своей кожи эту бесконечную липкость, но в это самое время его накрыло с головой невыносимым, ужасным ощущением собственной никчемности.

В одно мгновение Филя понял, что он – никто. Он – пустое место, гнилая заброшенная яма в степи. Он не знает ни собственных родителей, ни собственного имени, и его дети, если ему когда-то случится их завести, будут такими же безродными, как и он сам. Его голова пуста, его руки неумелы и грязны, он сам грязное и вонючее животное, что-то вроде мелкого лесного козла. Все смотрят на него с презрением, и тот же Пустой терпит его только потому, что испытывает жалость к Филе, потому что большей мерзости, чем его помощник, даже представить невозможно, но если Филя не найдет в себе сил, чтобы оборвать свою никчемную жизнь, то даже Пустой выставит его вон. Лучше бы он убил его, лучше бы он убил его, лучше бы он убил его – Филю, потому что единственное благоденствие, которого заслуживает Филя, – это быстрая смерть. Быстрая, но мучительная, потому что легкой смерти Филя не заслуживает, он заслуживает мучительной смерти – надо объяснить Пустому, что Филя должен умирать быстро, но мучительно. Для этого надо прострелить ему картечью сначала ступни ног, потом голени, потом колени, потом бедра, потом также взяться за руки, потом за туловище и в конце концов всадить заряд вязаной картечи, которая посечет и порежет его лицо, прямо в глаза. И только тогда, только тогда Филя почувствует малую толику облегчения, но для такой мерзости, как он, эта смерть будет все-таки слишком легкой. Лучше было бы закопать его живьем или опустить в кипящий котел. Но некогда: надо все делать быстро. Быстро, потому что та мерзость, что живет в груди Фили, может расплескаться и запачкать всех вокруг – и Пустого, и Коркина, и Хантика, и всех! Почему, почему он не спрыгнул со стены, когда прилетели аппараты светлых? Что могло бы быть лучше, чем оплыть комом живой бескостной плоти, потом застыть и умирать пронзенным корнями проволочника? Или его смерть еще впереди, или она еще отложена, приготовлена, припасена для него? Жаль, что он не может убить себя сам, жаль, что он не должен убивать себя сам, но он упадет на колени, он будет ползать вокруг Пустого, и тот обязательно сжалится и спасет его. Он пристрелит Филю – сначала ноги, потом руки, потом туловище…

Сквозь вой, истошный вой Файка, который вкручивался в голову Фили и который сводил его с ума, вдруг раздалось какое-то звяканье. Филя хотел обернуться и обрадоваться – вдруг кто-то из его спутников наконец понял, что нужно срочно, срочно, срочно снести башку помощнику Пустого, снести башку Филе, который, несомненно, является самой отъявленной мерзостью во всей Мороси, и даже во всем Разгоне. И тут Филя поймал себя на мерзкой мысли, что он в глубине души хочет мгновенной смерти, хочет, чтобы его убили мгновенно! И, устыдившись собственной мерзости, Филя шевельнулся, изогнулся и стал биться лицом о панель приборов. И тут пленка кончилась.

– Прошли! – крикнул Пустой и поймал за плечо обезумевшего помощника. – Филипп, хватит колотиться рожей о панель. Нос сломаешь.

Филя открыл глаза, почувствовал боль в разбитом лице, кровь на губах, оглянулся, но ничего не разглядел, кроме того что через окна и разинутые лепестки кормовой двери льется солнечный свет. Пустой открыл двери, Филя вывалился на траву, и последнее, что он услышал, были голоса Хантика, Пустого и Коркина:

– А Ройнаг-то смотался. Прямо в пленке и смотался. Поднял крышку ящика, выхватил трехстволку, открыл дверь и выскочил. Я лежал, но видел его сапоги. С набойками.

– Коркин, сколько прошло времени на твоем таймере? Сколько мы были в пленке?

– Десять секунд.

13

– Кто наверх? – спросил Рашпик, отрываясь от глинки с водой.

Коркин посмотрел на Пустого, но наверх уже лез Файк, глаза которого блестели, а в движениях появилась легкость и гибкость.

– Еще не хватало такие шнуры сечь, – пробормотал Хантик, сматывая путы Файка, – Главное – правильный узел знать. Бог мой, вот так страсть!

Из-за машины вышел Кобба.

– Не страшнее тебя, Хантик, – прогудел отшельник.

– Разговаривает! – разинул рот трактирщик.

– Обыкновенный аху, – заметил Пустой. – Ничего особенного.

Коркин всмотрелся в старика, хотя стариком тот уже не казался. Теперь в чуть приглушенном свете утреннего солнца, лучи которого отсекала все еще близкая, не больше пары сотен шагов, пленка, аху вовсе не казался страшилищем. Не знай Коркин, что старик – аху, вовсе бы не обратил внимания: мало ли кто из леса выходит, человек как человек, да, слишком смуглый, скуластый, лысоватый, с большими раскосыми глазами и узким подбородком – все не урод какой-нибудь. Разве только плечи у него были широковаты для человека такого роста, грудь чуть объемнее нормальной, да сутулость отшельника куда-то исчезла.

– Можешь опять вернуть прежний облик? – спросил Пустой Коббу.

– Могу, – кивнул тот, – Только чего зря перекидываться? Мало ли в какую переделку попадем! Да и тяжело это. Я так-то пободрее себя чувствую, и пользы от меня больше будет. К тому же я в пленке и не перекидывался. Она сама с меня прежний облик сняла. Сорвала, можно сказать. Что ж мне, на каждой пленке теперь жилы рвать?

– Все в порядке? – прищурился Пустой.

Коркин оглянулся. Файк и Рашпик, вытаращив глаза, рассматривали Коббу. Сишек сидел у переднего колеса и потягивал что-то из фляжки. Рук посвистывал в низком кустарнике. Выбравшийся из травы Филя застыл за рулем вездехода. Ни внутри, ни снаружи машины не оказалось ни капли тягучей массы, ни клочка паутины.

– В порядке, – отобрал у Сишека фляжку Хантик и сам приложился к горлу. – Тьфу, пропасть! Сам пойла насосался, а мне воду тычешь? Забери свою… В порядке мы, Пустой, в порядке. Не в первый раз через первую пленку пробираемся. Хотя честно скажу тебе: пешком оно вроде как проще. Идешь же, работаешь, можно сказать. Меньше пакости в голову лезет. Сердце-то не каменное, недолго и порваться… от всякого.

– Как раньше Ройнаг проходил через первую пленку? – спросил Пустой.

– Проходил как-то, – хмыкнул с крыши вездехода Файк, – Вон впереди холмы, видишь? За ними городок заброшенный, изоляторы и, как ты говоришь, арматуру разную он оттуда таскал, как и все мы. Только Ройнаг один всегда ходил – не любил компании.

– Со мной ходил раз, – вспомнил Рашпик, – Я был, Ройнаг и еще пара ребят. Только Ройнаг ногу подвернул перед пленкой. Мы хотели его перенести на руках, но он отказался. Ногу перемотал листом теневика, сказал, что через час должно отпустить. Потом нас догонит.

– Ерунда, – махнул рукой Хантик. – Теневик от увечья не помогает. Его от поноса надо принимать. И то заваривать…

– Однако догнал, – не согласился Рашпик.

– Ладно, – кивнул Пустой. – Ширина пленки оказалась где-то в сотню шагов – не заблудится. Трехствол свой взял, чужого ничего не прихватил, значит, головой не двинулся. Сишек, ты еще соображаешь?

– Трезвый, как мое рубило, – проворчал старик, – После этой вашей пленки никакой хмель не берет. Водички вот решил попить, и то Хантику не угодил.

– Доставай корзинку с завтраком – будет перекусывать, – приказал Пустой, – До нужного нам места еще двадцать миль, пора уж в животы что-нибудь бросить. Коркин, Растормоши Филю, а то с ним столбняк сделался.

– Почему двадцать? – не понял Файк, – До городишка и пятнадцати не будет. Или ты, Пустой, сразу на заимку к Вотеку собрался?

– Собрался, – кивнул Пустой, – Ты, Файк, садись у меня за спиной. К полудню должны добраться до этого ведуна, а там посмотрим, что дальше. Дорогу будешь показывать, да не к старику, а к городишку. Мимо пойдем – вдруг кого из сборщиков встретим. Надо будет предупредить насчет орды.

– Да не было никого в Мороси, – проскрипел Хантик, – Все мужики в трактире собирались!

– Посмотрим, – отрезал Пустой, – Из Квашенки кто-то мог отправиться, да диких хватает. Сишек! Ты что там застрял? Нет в корзине пойла, не ищи!

Коркин залез в кабину, сел на центральное место, потрогал руль, пригляделся к двум пластинам железа, которые Пустой называл педалями, обернулся к Филе. В глазах у мальчишки стояли слезы.

– Ты что? – удивился Коркин.

– Хорошо тут, – пробормотал Филя, замусоливая ладонями щеки, – Смотри, трава-то повыше, чем у Поселка. Какая это Морось? Если пленки не считать, обычный прилесок. Кусты. Подальше лес. И холмы эти все под лесом. Вся разница, что птиц не слышно. Или слышно снаружи. Что там цокает?

– Рук охотится, – сказал Коркин, – Живность какую-нибудь давит.

– Живность… – пробормотал Филя и посмотрел на скорняка: – Правда, что ли, десять секунд прошло?

– Точно. – Коркин поднял руку, на запястье которой был закреплен таймер, – Точно показывает. Пустой проверял. Ни секунды лишней не отстукивает. Ни воды, ни пара не боится.

– Десять секунд, – повторил Филя, – А мне показалось, что час, не меньше. Ты-то как сам?

– Плохо, – признался Коркин, – Во второй раз не хотелось бы. Как только сборщики через эту пленку ходят? Мерзость внутри такая забурлила, что описать не могу. Я уже встречался с ордынцами. Но не сражался с ними никогда. В степи не принято с ними сражаться. Надо вставать на колени и ждать – убьют тебя или покалечат только. Как я в этой пленке на колени опять не бухнулся, не знаю.

– Что ж тогда выходит? – спросил Филя, обернувшись к колышущейся за кормой вездехода стене. – Что она делает? Выдергивает из каждого какую-то мерзость? Или занозу?

– Если занозу, так, по-моему, только глубже забивает, – не согласился Коркин, – Ну тут ведь как: раз глубже забьешь, другой – посаднит да перестанет, а позже и вовсе выпадет.

– А как же Файк? – спросил Филя.

– Не знаю, – вздохнул Коркин. – Я не оглядывался, но кричал он громко. Корежило его вроде. Ты не трясись зря. Тут, кстати, до второй пленки и не должно ничего быть. Так, если только мелкая живность, крысы там, ящерицы. Наши деревенские сборщики говорили, что всякая пакость после второй пленки начинается. Ты-то как?

– Плохо, – скривился Филя. – Дрянью себя распоследней почувствовал. Смерть готов был принять. А сейчас пытаюсь вспомнить, в чем моя мерзость, – и не могу.

– Не ломай голову, – успокоил его Коркин. – У моей бабки стекло было забавное. Ну что-то вроде того… бинокля, я посмотрел вчера, попробовал. Она как-то кровососа прищелкнула и меня позвала. Смотри, говорит. Смотрю, а он через стекло-то размером с большой палец стал! Вот уж мерзость. Смотреть страшно. Лапы, зубы, крылья. А без стекла – точка черная. Придавил пальцем и забыл. Так и эта пленка. Как забавное стекло.

– Вот! – сунулся в открытую дверь Хантик с лепешками и олениной. – Хватит сопли глотать, попробуйте чего по– вкуснее. И не медлите. Пустой хочет до ведуна Вотека к полудню добраться, а до него еще два десятка миль.

Едва все заняли места, вездеход пополз дальше. Только оружие разобрали да посмеялись над Руком, который выскочил из кустов с довольным и сытым видом, подошел к опустевшей корзинке и тут же начал сердито цокать и посвистывать, а после подобрался к Коркину и пихал его лбом До тех пор, пока скорняк не отдал ящеру остатки лепешки.

В машине ящер опять отправился в ноги к Коббе. Между тем вездеход приминал кусты, уходя южнее гряды холмов. Пустой вглядывался вперед, да и спутники его прилипли к стеклам, разве только Файк, который словно ожил после первой пленки, примостился за спиной у механика да время от времени отмечал приметные места.

– По-любому всякая ходка в Морось в неделю укладывается. Если рано утром выходить, то к пленке только к вечеру добираешься. В основном народ торопится ее тут же пересечь, проковылять еще с милю и на ночлег становиться, но иногда не успеваешь засветло, тогда лучше на полпути между столбами и пленкой стоять. Ночью в пленку нельзя. Про другие не скажу, а первая пленка перемалывает напрочь. Некоторые пытались пройти, да только их никто больше не видел. Но уж если прошли, то до второй пленки бояться нечего. Я о пакости какой говорю, а ватажники, бывает, забредают сюда. Их остерегаться надо. Хотя, спрашивается, что им тут ловить? Сборщики – народ нищий, ни оружия толкового, ни монет каких, а то барахло, что с собой тащат, тем же ватажникам не в диковинку. Некоторые из сборщиков, правда, пытались с ними торг выстроить, ну чтобы они из-за дальних пленок чего поинтереснее тянули, а тут с ними рассчитываться, но не вышло ничего. Веры им никогда не было, а теперь и подавно не стало. Слова не держат. Тех бедолаг, что с монетой пришли, порезали, да и все. Хорошо еще, хоть наружу из Мороси не выходят, говорят, что эта пленка, что мне суставы выворачивает, для всех, кто в Мороси прижился, вроде каменной стены. А может быть, корежит их, как меня. Не всем нравится.

– Оружие какое у них? – спросил Пустой.

– Разное, – оживился Файк. – В основном копья с поперечиной. Говорят, что подальше такая пакость водится, что мало проткнуть, еще и остановить надо. Но это больше у селян. А так-то все есть – и ружья, и луки, и дротики. Ножи у всех. У многих на боку фляга с горючкой да кресало.

– Огонь зачем сдался? – не понял Пустой.

– От пакости, – пожал плечами Файк, – Пакость, конечно, разная бывает, но некоторую рубить бесполезно. Только жечь.

– После расскажешь, – крутанул колесо Пустой, и Файк довольно засвистел. Над высокой травой подскочила кустарниковая собачка и понеслась в сторону.

– Отсидеться решила, – кивнул Хантик. – Только разве отсидишься, когда такая громада ползет. Как ты ее только заметил, Пустой? Нет, мне нравится такая езда в Морось. Хоть бы каждый день ездил. Лишь бы кормили.

– Выпить бы, – пожаловался Сишек.

– Водички попей, – посоветовал Хантик. – Ты, бражник, столько в себя за последние годы влил, что уже от водички пьянеть должен. И с огнем поаккуратнее – знаешь, как у бабки Фили, что до тебя бражничала в деревне, изба сгорела? С того пожара ведь и Филя мусорным заделался.

– Не мусорный я давно уже, – надул губы Филя.

– Не о том речь, – отмахнулся Хантик, – Ты теперь в порядке, кто же спорит. А бабка твоя хорошая бражница была. Крепач выстаивала не хуже, чем механик. Кипятила его, что ли, не знаю, секреты свои блюла. А потом пришел как-то к ней за брагой одноглазый ткач, он еще прошлым летом помер, а у нее очаг дымит, угли помаргивают, а в глинках пойло стоит – хоть сейчас в глотку. И вонь такая ноздри застит, что слезы из глаз. Он и спрашивает: что ж это ты, бабка, вонь развела? А она и говорит, что старая стала, глинку разбила, ветошью терла, воняет теперь. Ну одноглазому-то тот запах не в гадость, а в радость, полез за монетой, а тут как раз уголек щелкнул – да на ветошь. Она вспыхнула, как трава весенняя не горит. Бабка ойкнула, да так задом-то и на глинки. Изба вмиг запылала. Ткач выкатился наружу и без монеты, и без пойла. Вот так, Сишек. А ты-то как та ветошь и есть. Смотри, уголек упадет – сгоришь без остатка.