Текст книги "Ничего личного. Дилогия (СИ)"

Автор книги: Сергей Малицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 42 страниц)

Лот ничего не сказал. Сидел и перекидывал взгляд с одного из спутников Пустого на другого. С Фили на Рука, что опять хрустел костями возле стола, с Коббы на Рашпика, с Ленты на Ярку, с Коркина на Пустого.

– Кочевье это зачем за собой тащишь? – спросил жестко.

– Кого мог, оставил, – пожал плечами Пустой, – Кто отказался остаться, тот со мной. Не держу никого, но пока они рядом – отвечаю за каждого.

– Поэтому и в пламя их за собой волочишь? – кивнул Лот.

– Пламя увижу – отошлю, – не согласился Пустой.

– А не видишь еще пока? – удивился Лот, – И куда отошлешь? Ты их спросил, чего они сами-то хотят?

– Я за монету служу, – признался Рашпик, – Остался бы у Сухой Бриши, да не оставила она меня. Потроха ей мои не понравились. А так-то – поставил бы избушку тут, рядом с тобой, да жил бы. А забрела бы сюда какая бабенка – в дом бы ее взял. Мне же много не надо. Это я не о еде говорю, конечно.

– Домой хочу, – признался Кобба в ответ на немой вопрос, – Вот как Лента: домой хочу. Только дом мой в другом месте где-то, я думаю.

– Не знаю, – пробормотал Филя.

– Честно говоришь, молодец, – кивнул Лот и перевел взгляд на Коркина: – Ты?

Скорняк отодвинул блюдо, обнял за плечо Ярку, притянул ее к себе.

– Понятно, – вздохнул Лот, – но полезешь за Пустым, пока он лбом куда не упрется, вижу. Ладно. К светлым я с вами не пойду. Судя по тому, что мне Лента рассказала, со светлыми ты, Пустой, сам разберешься, хотя я бы советовал тебе сначала к девятой пленке сходить. Но и там ты ничего Не получишь: память, может, и вернешь – Лента-то вернула, – а вот насчет Мороси вряд ли что в твоей памяти отыщется.

– Что в Бирту? – спросил Пустой.

– В Бирту… – Лот задумался, – Не хожу я туда. Так что не скажу пока. И сам всего не знаю, и боюсь тебя, парень. И Лента тебя бояться должна. Подожди до девятой пленки.

– Пойдешь с нами? – спросил Пустой.

– Нет, – замотал головой Лот. – Потом подойду. Пошел бы, но приятеля надо дождаться. Без него в Бирту не сунусь.

– Ну как знаешь, – поднялся Пустой. – Но я рассчитываю на тебя, Лот.

– Смешной ты, – скривил губы бородач. – Идешь неизвестно куда, чего ищешь – не знаешь, найдешь что – и не узнаешь, что нашел. Мальчишку береги, хороший он. Ленточку береги, она столько тут огребла, что тебе и не снилось. Да и остальными не бросайся – вон, твой Рашпик трусоват, а ведь борется с трусостью, борется! Но не верь никому, пока в глаза не посмотришь: ты все должен в глазах видеть. Головы не теряй. Иногда лучше промедлить, чем ошибиться.

– Ты-то не промедлил, – усмехнулся Пустой. – Я знал Вери-Ка. Он был неплохим… светлым. Или нельзя изгнать Тарану, не убивая носильщика?

– Можно, – кивнул Лот. – Капкан нужен. Очень хороший капкан. У меня не было. И у тебя нет.

– А сам чего здесь ждешь? – спросил Пустой, – Ты непохож на лесовика.

– А кто его знает, – прикрыл глаза Лот, – Может, и нет уже того, кого жду. Может, Ленту ждал. А может быть, и тебя.

37

Нога у Коркина почти не болела, но Рук виновато брел рядом и даже тыкался время от времени носом в рану. Лента вела отряд через лес, который ничем не отличался от прилеска, окружающего уже несуществующую деревню Квашенку. Высокие еловники точно так же раскидывали корни и порой карабкались по развалинам только для того, чтобы оказаться поближе к бледному солнцу, которое вновь пряталось за облаками. Разве только укрытые кустарником и бурьяном дома еще не успели обратиться в груды мусора и даже поблескивали кое-где стеклом, скрипели полусгнившими дверями. Но они были редки, словно отряд шел по бывшему пригороду.

– Похоже на мою сторону, – услышал Коркин слова Ленты, прибавил шагу, но разглядеть ее лица не успел – девчонка наклонилась и шагнула под сень переплетших ветви кустов. Едва приметная тропка уходила в низину.

– Ты чего? – толкнула кулачком в спину Коркина Ярка.

– Я это… – Он наморщил лоб, понимая, что должен что-то сказать, и выпалил то, о чем думал уже давно: – Прикидываю, куда нам потом податься. Пустой уже почти пришел. Я уж не знаю, куда он собирается, но наша сторона здесь. Вот думаю, где нам остаться. Сначала хотел к Брише вернуться, потом возле Лота остаться. Но Лот… Он словно сам не у себя дома, хотя уж и корни пустил. Вот думаю.

– Ага! – выдохнула ни «да» ни «нет» Ярка, и Коркин понял: как срастется, так и будет расти.

– Все рушится, – бормотал за спиной Рашпик, – Я, конечно, мало где был, но везде все рушится. Только Поселок при Пустом не рушился, и то так и сяк обвалился. И здесь все рушится, и на краю Мороси все рушится. Рушится, да никак обрушиться не может. Морось не дает. В том-то и беда. Когда ногу поранишь, самое верное дело – промыть рану и оставить: пусть сохнет, пусть дышит. Крепок если – выживешь, только потрясет немного, в горячке полежишь, а если не судьба жить – так нога опухнет, и точно сгинешь. А если начнешь тряпку какую на рану лепить или там глиной замазывать, наверняка откинешься.

– И что ты хочешь этим сказать? – подал голос Кобба.

– А то! – взвился Рашпик. – Эта самая Морось – как глина на ране. Ни обрушиться толком не дает, ни переболеть, ни затянуться! И беляки эти, пленки, переродки – как зараза какая! Гиблое это место, и дело это гиблое, бежать надо, а бежать некуда, потому как если нога болит – чего вши на руку переползать: все одно нога отвалится, и рука не Убережется!

– И как раз теперь, вместо того чтобы переползти куда-нибудь, хотя бы на руку, несколько вшей ползут в центр болячки? – переспросил Кобба, – Ты так это понимаешь?

– Ничего я уже не понимаю, – махнул рукой Рашпик, – Что там хоть на восьмой пленке нас ждет? Помирать еще раз как-то неохота! Вот ведь еще неделю назад я над рассказами Файка о четвертой пленке смеялся, а сам к восьмой подхожу. Ленточка ничего не говорила?

«Ленточка», – повторил про себя Коркин. Вот ведь, день всего знакомы, и Рашпик, который доброго слова от девчонки не слышал, уже называет ее Ленточка. Конечно, она не Ярка, куда ей до хрупкого счастья, но есть в ней что-то такое, что согревает сердце. Сидишь рядом и греешься. Э, скорняк. Что-то ты совсем расклеился. Мало тебе, что, когда Ярка вечерами вспоминает сына и плачет, ты сам слезы глотаешь?

– Стоп! – зашуршал ветками Филя, вытаращил глаза, палец к губам приложил, – Переродки у восьмой пленки! Ни звука!

Коркин оглянулся на Ярку. Недотрога схватилась за плечо и тут же скорчила гримасу: лука у нее больше не было. Только тесак Сишека на поясе.

«И славно», – подумал Коркин, приложил палец к губам и начал пробираться к пригорку, на котором в кустах залегли Пустой и Лента.

Восьмая пленка перегораживала луг в сотне шагов от укрытия. Она не вздымалась до неба, колыхалась высокой, с пару поставленных друг на друга еловников, мутно-серой стеной, и ее верхний оголовок таял, расплывался туманной дымкой. Тросы воздушной дороги проходили чуть выше пленки.

– Где переродки? – прошептал Коркин.

Рядом опустился на траву Кобба, распустил самодельные сошки, приладил пулемет под лопухами раскидистой травы. Отмахнулся от застрекотавшего Рука.

– Только что проскакали, – отнял от глаз бинокль Пустой. – Один на лошади, второй на собственных ногах. Пошли вправо – там ложбина, за ней кусты. Надо выждать, прикинуть, как часто они проходят. Они патрулируют пленку.

– Может, их… – Кобба погладил магазин пулемета.

– Нет, – мотнул головой Пустой. – Если и бросаться в бой, то только представляя, с кем придется воевать. Мы не знаем, сколько их, не знаем, где они. Сколько еще до базы?

– С этой стороны миль пять, – Лента грызла травинку. – Мы вышли с юга – если засада нас ждет, то не здесь. Хоженые тропы севернее. Но выстрелы будут услышаны.

– У выродков есть оружие? – спросил Кобба.

; – Кажется, только холодное, – задумался Пустой.; – А что с той стороны пленки? – спросил Коркин.

К нему на локтях подползла Ярка. За ней в траве пыхтел Рашпик.

– Развалины, – ответила Лента. – Вокруг базы светлые их снесли, а здесь – нет. Четверть мили глухие заросли – наверное, окраина города, а дальше – сам город, считай, до базы. Да и дальше на много миль. Ночами за восьмой пленкой не разгуляешься. Нечисти хватает.

– Почему они построили базу там? – спросил Пустой.

– У них бы и спросил, – хмыкнула Лента, – Впрочем, знаю. Та полоса – последняя, где все их приборы работают. Оттого и воздушная дорога на внешнюю базу сделана была. Она же простая, с механической тягой.

– Ничего себе простая! – пробормотал Филя, подняв голову к небу.

Вблизи тросы казались серебряными шнурами, тетивой огромных луков, сложенных в общий чехол и вздернутых к небу.

– Подождите, – подполз под бок к Коббе Рашпик. – А о пленке уже говорили? Что за удовольствие предстоит? Сколько шагов поперек? Чего там ждет-то?

– Ничего хорошего, – повернулась к Рашпику Лента, – Страх.

– Не понял, – Рашпик вытер рукавом вспотевший лоб, – Ну что такое страх, я понимаю, но там что?

– Страх, ужас, испуг, – повторила Лента, – Я девчонкой Сделалась, когда проходила. Да и теперь удовольствия не Испытываю. Не смерть, конечно, но… Ширина – один шаг.

Но и не думай прыгнуть, проскочить. Отбросит обратно, как тетива из лука. Рубить и сечь бесполезно. Надо проходить!

– Чем дальше, тем веселей, – пробурчал Рашпик, – Это как пойло было в трактире у Хантика. На одной глинке написано – для веселия. На другой – для веселия с больной башкой. На третьей – для беспамятства. На четвертой – для разгуляя с выворотом кишок. И ведь какое дело: полнил он их из одной бочки, а действовали всегда по писаному!

– Ты какую выбирал? – спросил Кобба.

– Для согрева и отдыха! – огрызнулся Рашпик.

– Идут! – начал распускать ремни мешка Пустой.

Снял мешок, воткнул в горловину дробовик-игрушку.

Сбросил куртку, перевязь, рубаху, набросил перевязь на голое тело, вновь натянул рубаху.

– Ты куда? – не понял Филя.

– Прогуляться, – поднялся на ноги Пустой. – Как махну рукой, бегите ко мне. Мешок…

– Я возьму, – сказал Коркин.

– Я с тобой, – вскочила Лента, сбросив куртку и спрятав каменный клинок в рукаве.

– Ты… – начал Пустой.

– Я с тобой, – с нажимом повторила Лента и обняла Пустого, прижалась к нему почти так же, как Ярка прижималась к Коркину, вытолкнула механика из кустов, повела в сторону пленки по лугу.

– Я уж надеялся, опять догола разденется, – пробормотал Рашпик, – Никакой радости в жизни. Попал механик…

– А что, – заметил Кобба, – хорошая пара.

– У него есть жена, – пробормотал Филя.

– Кто тебе сказал? – удивился Рашпик.

– Пустой и сказал, – пожал плечами Филя. – Ему так кажется, что у него есть жена. Ну когда еще мы с Коркиным картинку нашли на той базе…

– Видел я ту картинку, – махнул рукой Рашпик, – Я когда на нее смотрел, мне тоже казалось, что я женат. Я бы по десять раз в день к ней подходил, и пусть бы мне и дальше так казалось. Дурак ты, Филя, то – картинка, а то – девка. Да еще такая! Только я…

– Тихо, – сдвинул предохранитель пулемета Кобба.

Коркин приложил к глазам бинокль. Показавшиеся у ложбины переродки были уже в трех сотнях шагов. Пустой и Лента шли по лугу словно деревенский парень и его девушка с покоса – поди докажи, с чего это соломинки запутались в волосах у девчонки. Правда, деревенские девки в портах не ходили, все больше в длинных платьях или юбках под грудь с рубахами поверх, но так и переродки не бродили вокруг Квашенки и Поселка в открытую.

И не будут уже бродить.

Коркин перевел бинокль на дозорных. На лошади сидел приземистый, коротконогий переродок, уродства которого Коркин определить на взгляд не смог. Рядом шел гигант, который едва ли был не выше всадника. На плече у него лежала секира, и все его уродство состояло в относительной худобе и огромном росте. Секира имелась и у всадника.

– Миля туда, миля обратно, – прошептал Рашпик. – Они что, всю восьмую пленку дозорами окружили?

– Вряд ли! – ответил Кобба. – Скорее, только часть.

– Головы нет, – прошелестела Ярка.

– У кого головы нет? – обмер Коркин.

– У лошади нет головы, – задрожала недотрога.

Коркин вновь приник к биноклю и почувствовал, как холод расползается от макушки по всему телу. Всадник не был всадником. Он не сидел в седле лошади, а рос из середины лошадиного, или переродкового, тела, потому что головы у лошади не было, а было продолговатое туловище, опирающееся на четыре ноги.

– Боже, за что ты наказал Разгон? – начал колотиться лбом в траву Рашпик.

Переродки уже заметили пару и повернули к ней. Коркин ждал, что дозорные окликнут незнакомцев, но этого не произошло. Переродки выставили вперед секиры и помчались на добычу, с трудом сдерживаясь от торжествующих воплей.

– Замолчи, – зажал ладонью рот Филе Кобба. – Хочешь всех тут оставить? Или еще не понял, что за воин наш вожак?

Дозорные настигли пару через несколько секунд, взлетели секиры, но и Пустой, и Лента словно исчезли под смертоносными лезвиями и возникли там, где их никто не ожидал: за спинами переродков. Еще мгновение – и трава скрыла поверженные тела.

– Вперед! – рявкнул Кобба. – Коркин, не забудь мешок Пустого. Рашпик, на тебе мешок Ленты. Филя, Ярка! Одежда и оружие! Смотрите!

– Ну вот, – запыхтел за спиной скорняка Рашпик. – Вот уже мною и аху командует. Дожил.

Кобба резво бежал впереди с тяжелым пулеметом на плече.

«И этого здоровяка я тащил на себе две мили», – в который раз скрипнул зубами скорняк.

Трупы Пустой приказал укрыть в ложбине. Времени это много не заняло, и вскоре спутники стояли перед вязкой даже на вид серой стеной.

– Лента идет первой, – сказал Пустой, – Ждем несколько секунд, затем идут Рашпик и Филя. Следующими – Ярка и Коркин. Мы с Коббой – последними.

– Договоримся сразу, – поежился Рашпик. – Если что… не смеяться.

– Хватит болтать, – прошептала Лента, несколько раз глубоко вдохнула, подошла к стене и вдруг начала протискиваться сквозь нее! Она сложила перед грудью руки, с усилием воткнула ладони в серую мглу и стала пропихивать их вперед, словно разрывала отверстие для головы. Через секунду она сунула в туман голову, напрягла спину, ноги, уперлась сапогами и исчезла. Рук тут же полез за проводницей, сунул голову вслед за исчезнувшим сапогом, заскреб лапами и проскочил сквозь стену, как подсохшая пробка в горлышко глинки. Мало того, через секунду в стене показалась голова Рука с растопыренными ушами, которая недвусмысленно прострекотала: «Ну долго вас ждать?»

Филя начал протискиваться вслед за Лентой, а Рашпик попробовал преодолеть пленку с разбега. С таким же успехом он мог попробовать выкопать яму в степи, ударившись головой в лужу коровьего сусла. Отлетев, Рашпик, не вставая на ноги, ткнулся в пленку головой, уперся ногами, протиснул в пленку одну руку, другую, задергался, сзади подбежал Кобба и протолкнул толстяка в мутное и вязкое желе.

– Ярка, – окликнул недотрогу Пустой, – иди за Лентой и Филей, будет легче.

Недотрога кивнула и неожиданно резво протиснулась сквозь пленку. Коркин и руки не успел протянуть к колышущейся стене, а ее уже не стало. Скорняк заторопился, коснулся серой поверхности, удивился, что не чувствует ни холода, ни жара, и надавил что было силы перед собой. Руки пошли внутрь тяжело, словно он собирался намесить глины да подновить печку. Но глина не просто с трудом поддавалась скорняку: она пыталась засосать его. Он продолжал давить, протискиваться сквозь, но вместо этого тонул, проваливался, исчезал.

– Ерунда, – еще успел пробормотать Коркин, но пленка обволокла его лицо, он понял, что не успел сделать вдох, забился, пытаясь прорваться на другую сторону, и на одну секунду, между тем мгновением, когда полностью исчез в стене, и тем, когда Лента поймала его за кисти и выдернула наружу, глотнул настоящего ужаса.

Это был не тот ужас, что, верно, испытывает человек, которого заживо присыпают землей или топят в жутком вареве, а ужас, который должен испытывать тот, кто лишен всех чувств – зрения, слуха, осязания, всего. Человек, который только разумом, и ничем иным, понимает, что сейчас настанет его конец. Он не чувствует ни боли, ни неудобства, поскольку на мгновение сам становится частью серой и Душной массы, но он сам, как что-то незримое и горячее, как дыхание, как пламя лампы, как дрожь жилки на виске, испарина на животе, слипшиеся от пота волосы на затылке, его самость, его дух, его сердце, упивается чистым ужасом. Как огнем.

– Вот и все, – вывалился Коркин на сухую траву и заплакал. Смотрел на очумевшего Филю, на вращающего глазами Рашпика, на злого Коббу и озабоченного Пустого, на испуганную Ярку – и плакал, потому что сил не плакать у скорняка не оказалось.

– Что за выстрелы? – прислушался к чему-то Пустой.

– У базы идет бой, – ответила Лента.

38

Впервые Филя почувствовал настоящий страх. Не в пленке – там была паника, мальчишка задергался, как попавший в паутину муравей, в голове все смешалось, но испугаться толком не успел. И не на крыше мастерской, когда на его глазах ордынцы вырезали Поселок. Он стоял на крыше и краешком сознания понимал, что у Пустого хватит сил отбиться. И не в машине, когда ее облепили мерзкие беляки, но между ними и прочими напастями оставалось прочное стекло и броня. Страх пришел только теперь. Когда где-то далеко впереди пощелкивали выстрелы, а защиты у Фили никакой не было, разве только каска пулеметчика да какой-то немудрящий доспех, что заставил его натянуть на себя Пустой. Никак Филя не хотел умирать, но и другой дороги у него не было. Можно было остаться с Хантиком, и Филя прочитал тогда в глазах у Пустого, что тот не обидится, даже испытает облегчение, если его помощник не сядет в машину, но прочитал там Филя и еще кое-что. Он будет вычеркнут из памяти Пустого. Нет, конечно, Пустой не забудет о мальчишке, которого подобрал на помойке, и даже будет посмеиваться, вспоминая какие-то его поступки, но Филя останется в прошлом. Уходить или выбирать свой путь надо так, чтобы не оставаться в прошлом. Вон Коркин же тоже не ушел, он-то, спрашивается, чего за Пустого уцепился?

Филя покосился на Коркина. Скорняк, если не считать того же Коббу, был нагружен едва ли не сильнее ПРОЧИХ. И часть мешка Коббы перепаковал к себе, и большую часть патронов. Да и магазины от пулемета тоже висели у него на поясе. И надо же – не жаловался, пыхтел, стирал со лба пот да поглядывал на Ярку, которая не выпускала из рук тесака Сишека, словно собиралась в последние минуты перед боем научиться им махать. Нет, надо было б отдать ей самострел: отлаживал его мальчишка долго, и Пустой к нему руку приложил, рычаг помог поставить, зато теперь и Ярка его легко взведет, и стрелок-болтов у него за сотню, и бьет самострел за сто шагов легко, ставь планку на слет да на ветер, и… Да и мешок у Фили станет легче в два раза, а стрелки Ярке Коркин потащит – чего ему, все равно патроны все Кобба сейчас расстреляет. А у Фили дробовик есть.

Мальчишка погладил приклад дробовика и подумал, что ведь он ни разу еще никого не убил. Да, стрелял в щель вездехода, когда гналась за машиной ордынская конница, но если только кого-то поранил. Картечь вразлет бьет, далековато было до ордынцев. Да и учиться ему и учиться, ружье к руке должно прирасти, как у Лота, – Лента обмолвилась, что Тарану быстрее молнии. Как же он мог быть быстрее молнии в теле Вери-Ка? Тот уж никак не был быстрее молнии, как бы не наоборот.

– Передохнем, – остановился Пустой на краю зарослей и поднес к глазам бинокль.

За полосой бурьяна начинался город. Филя прищурился, оглядывая полуразрушенные дома, прикидывая, чем этот город отличался от города за рекой – уж не тем ли, что тянулся во все стороны, насколько хватало глаз? – как вдруг понял. В этом городе не было и следа людей. Не виднелось заложенных окон, расчищенных улиц, каких-то ограждений. Улицы затягивал бурьян, клочья его и даже деревья кое-где торчали и из окон и свисали с крыш зданий. Небо над городом было серым, но солнце пекло даже сквозь облака.

– Вот. – Филя развязал мешок, достал самострел, смотал с него тряпицу, – Смотри, Ярка.

Коркин вскочил с места, но мальчишка улыбнулся ему и начал взводить рычаг.

– Легко. Пустой специально длиннее сделал, чтобы легко было. И быстро. Раз – и все. Меньше секунды. Эта планка – чтобы не сработало раньше времени, предохранитель. Ставится под скобу автоматически. Очень надежно. Но все Равно взводить только так, ни на кого не направлять. Сюда кладешь стрелку, так прижимаешь. Как прижал – считай, что предохранителя нет. Но крючок под скобой, случайно не сдернешь. Вот это – прицел. Снос выставлен на сто шагов, меняется так. Насчет ветра сама знаешь. Стрелять так.

Филя приложил самострел к плечу, прицелился в ствол корявого еловника толщиной в ногу и потянул за крючок. Пружина щелкнула, стрелка фыркнула и пронзила дерево насквозь.

– Вот ведь… – раздраженно облизал губы мальчишка, – Теперь и не вытащишь. Но это вблизи, издали слабее будет протыкать. Пружина мощная, надолго хватит. Вот стрелки. Тут сто штук.

Филя сунул в руки Ярке тяжелую торбочку со стрелами, положил сверху самострел.

– Стреляй – с тебя сто ордынцев. Или хотя бы пятьдесят.

– Это мне? – растерянно прошептала недотрога.

– Конечно, тебе! – шмыгнул носом Филя, – А то кому еще? У меня дробовик есть, а рук только две. Да и таскать умотался, а Коркин у тебя здоровый.

Филя посмотрел на скорняка, который чесал затылок, кивнул еще раз для порядка и поспешил спрятаться за Рашпика, искавшего, где бы присесть.

– Что скажешь? – спросил Пустой, передавая Ленте бинокль.

Она повертела его в руках, вернула, ткнула пальцем в грязно-желтое здание с аркой:

– Нам туда. Обычно я ходила тут по улице – в домах нечисть может прятаться, ночи дожидаться, но теперь лучше на улицу не высовываться. Две мили пройдем дворами, выйдем на проспект.

– Куда? – не понял Кобба.

– На очень широкую улицу, – поморщилась Лента и бросила быстрый взгляд на Пустого, который переспрашивать ее не стал. – Это улица, которая состоит из двух улиц. Между ними полоса… леса. Узкая, шагов сорок, но там можно передвигаться.

– Такая улица должна называться «бульвар», – произнес еще одно непонятное слово Пустой.

– Как хочет, пусть так и называется, – отрезала Лента. – По проспекту дойдем до площади. Пройти надо будет еще две мили. База – на площади. Все ясно?

– Почти, – кивнул Пустой, – Внимание, без команды не стрелять. Поэтому я иду первым. Дробовик мой бьет беззвучно, короткоствол шумит, но не слишком. И все-таки… Филипп, Рашпик, Коркин, ружья на взвод. Кобба замыкает. Ярка, держись поближе к Ленточке. Сколько у тебя теперь зарядов в твоем аппарате? Ты же заряжала его?

– Десять, – ответила девчонка, выдергивая из-за пояса прибор, который Пустой определил как лучемет или хитро переделанный резак, – Только первой пойду я!

– Рядом со мной, – строго заметил механик.

Пробираться дворами было нелегко. Узкие пространства между домами были завалены мусором и затянуты все тем же бурьяном. На открытых местах Лента сначала вглядывалась вперед, потом обстреливала все подозрительные места камешками, которые набирала тут же пригоршнями. Несколько раз бурьян начинал трястись, и какие-то существа – змеи, огромные крысы или еще какие твари – торопились скрыться в темных проломах в стенах и дверных проемах. Рук старался вперед не лезть и опасливо брел в ногах Коркина. Один раз, когда пришлось проходить под тяжелыми сводами крытого двора, Лента потребовала идти беззвучно.

Проследив за ее жестом, Филя разглядел в полумраке сводов какие-то свертки, висевшие на стальных балках.

– Кто это? – спросил Пустой в следующем дворе.

– Лучше тебе этого не знать, – прошептала Лента. – Светлые говорят, что это тоже люди, но по мне – так это огромные летучие мыши.

– Вампиры? – подал голос Рашпик. – В степных селах говорят, что есть летучие мыши, которые сосут кровь у коров ночами!

– Не бывает, – отмахнулся Коркин. – Слухи.

– Это не вампиры, – опять начала обстреливать бурьян камешками Лента. – Эти твари всеядны. И людоядны в первую очередь, но только ночью…

В бурьяне раздался короткий рык, и в воздух взметнулось мощное тело.

– Я! – крикнул Пустой, бросаясь навстречу опасности.

На мгновение Филе показалось, что Пустой слился в прыжке с противником, да еще не весь, а разделившись перед броском на две части, но, когда вместе с истошным воем услышал удар падения, вытаращил глаза. На груде камней лежала и хрипела огромная, ростом с человека, безволосая кошка, Пустой вытаскивал из ее грудины клинок, а Рук, урча, разжимал челюсти на горле.

– Приятель, – покачал головой механик, глядя на ящера, – ты хоть предупреждай, что атакуешь, а то ведь порежу ненароком.

Где-то в глубине двора послышалось хлопанье крыльев.

– Бегом! – выкрикнула Лента и бросилась в дверной проем, который только что представлялся Филе источником следующей опасности.

Отряд выкатился на улицу в секунды. За их спинами нарастало хлопанье крыльев, несколько раз Филе казалось, что он видит какие-то ужасные силуэты в окнах, но опасность осталась там, во дворах.

– Боятся света, – объяснила, потирая дрожащие руки, Лента, – Но если бы подранили хотя бы одного – и свет бы их не остановил. Да и так. Думаю, что удовлетворились тушей кошки. Странно. Кошек здесь быть не должно. Наверное, ее спугнули из подземелий выстрелы.

– Выстрелов больше не слышно, – заметил Пустой, – Или они стали реже.

– Пойдем по улице, – твердо сказала Лента. – Летучие – не самый большой ужас этой полосы, но самый меньший ее ужас все-таки ордынцы и собачники.

– Собачники? – не понял Филя.

– А ты думал, что они от нас отстанут? – усмехнулась Лента. – Да и насколько я поняла, Ордынцы предпочитают стрелы.

Проспект и в самом деле напоминал две улицы, разделенные полосой леса. Правда, лес явно не умещался на узкой полосе и расползался в стороны, взламывая камень и подбираясь к мертвым, таящим в своих глубинах тревогу и ужас зданиям. И все-таки Филя вздохнул с облегчением, когда отряд вошел под кроны еловника. Здесь, в центре полосы, деревья были уже старыми. Их кроны не давали проникнуть к корням солнечному свету, опавшая хвоя прикрывала землю многолетним слоем. И все-таки впереди все равно шла Лента, продолжая обкидывать камешками подозрительные заросли и груды веток. Но ничего опасного больше путникам не встретилось. Наверное, шум со стороны площади спугнул обитателей лесной полосы. Да и было где прятаться: чем дальше, тем дома казались все более целыми и почти неповрежденными, по крайней мере как это мог разглядеть Филя в редких просветах между деревьями.

– Странно как-то, – проворчал Рашпик, прислушиваясь к нарастающему шуму, в котором не только вновь начали звучать редкие выстрелы, но и крики, и какое-то потрескивание, – Я, считай, только и делал в жизни, что развалины обыскивал. И окрестности развалин. Что на окраине Мороси, что на окраине Гари, что в самой Мороси, в том же Волнистом, где и домов-то полусотни не наберется, – везде кости. Землю ковырни – кости. Под своды войди – кости хрустят. Вылези на крышу, если она еще не рухнула, – и там кости белеют! А тут – ну ни одной!

– Тут есть кому прибрать кости, – ответила Лента, – Пойдешь погулять ночью – будь готов, что одна тварь сдерет с тебя кожу, другая высосет твою кровь, третья закусит жирком и мясцом, ну а четвертая раздробит твои косточки в пыль. Правда, – проводница сдвинула брови, – бывает и так, что все четыре действия какая-нибудь тварь сделает за один раз.

– Спасибо! – раздраженно плюнул Рашпик. – Надеюсь, что вот эта последняя тварь подавится мною и сдохнет 8 муках! Но перед этим она сожрет кого-нибудь постройнее и повкуснее!

– Надейся, – коротко ответила Лента и сделала знак остановиться.

Проспект выходил на огромную площадь. Дома разбегались в стороны, деревья вытягивали по ее плитам корни, но не могли зацепиться на огромном пространстве. Видно, слишком много камня ушло на центральную площадь мертвого города. Посредине на высоком округлом постаменте стояла точно такая же каменная фигура, как и на площади Чина, разве только раскинутые руки ее, обрушившись, лежали тут же. А за нею, на противоположном краю площади, громыхали редкие выстрелы, слышался треск, поднимался дым. Там же в серое небо вонзалась ажурная стальная башня, к которой и крепились серебристые тросы.

– Кому этот памятник? – спросил Пустой.^ У Чина точно такой же на его рынке, да и крохотные подобные статуэтки мне приносили из Мороси не раз.

– Это памятник не кому-то, – объяснила Лента. – Это памятник мечтам людей, что жили на этой земле. Лет сто назад они вырвались в космос. Облетели свою планетку и решили, что получили ключик от вселенной. Но открыли этим ключиком нечто другое. Собственную смерть. Начали войну, которая превратила Разгон в то, что он теперь есть. Мы сейчас историей будем заниматься? Что собираешься делать?

– Послушай… – Пустой был собран и спокоен, – Высота постамента примерно три человеческих роста?

– Да, – Лента сузила взгляд, – Даже побольше.

– В постаменте на площади у Чина я заметил дверь. Здесь она есть?

– Есть, – кивнула Лента. – Но дверь на этом постаменте заварена. Вери-Ка приказал ее заварить, когда я убежала в первый раз и спряталась за ней. Меня высекли, дверь заварили. Но внутри ничего нет. Там ход наверх. Это служебные помещения.

– Вперед, – скомандовал Пустой, – Идем, прикрываясь памятником. Рашпик, вот и от тебя польза. Не зря ты тащил в своем мешке резак.

39

Коркин смотрел в прицел. И пяти минут не прошло, как Пустой вскрыл тяжелую дверь, и отряд по пыльной лестнице выбрался под ноги каменной фигуры. Обиталище светлых было уже рядом. Стрела, пущенная из хорошего лука, легко долетела бы до серебристых корпусов, но от базы почти ничего уже не осталось. Пылали два, как сказала Лента, ангара под ногами ребристой ажурной башни с тросами. Горели четыре серебристые коробки по периметру базы, искрились под трупами ордынцев снесенные провода ограждения. Дымили два вездехода. Оставался только темно-серый купол в центре. Камень вокруг него густо покрывали трупы ордынцев и собачников. Из окон верхнего яруса время от времени вырывались тонкие лучи и разили нападающих. Не менее полутысячи ордынцев гарцевали на лошадях у горящих зданий. Купол штурмовали собачники. Они ползли по камням, укрываясь за трупами, и обстреливали купол из ружей.

– Еще немного, и поговорить тебе будет не с кем, механик, – скривила губы Лента, – Тут полтысячи ордынцев и пара сотен все еще живых собачников. И Пес собственной персоной. Сейчас они закидают последних светлых трупами. И сожгут их живьем. Может быть, кстати, стоит заварить дверь изнутри?

– Кобба, – Пустой словно не слышал девчонку, – стрелять только короткими очередями. Только по толпе. Только на ближней дистанции. Сто шагов. Покатятся назад – будешь бить в спину. У тебя три тысячи патронов. Больше нет. Рашпик, Филипп, ваши дробовики только на тех, кто будет под стеной. Раньше и не думайте стрелять. И головы не высовывайте зря. Ярка, стрелы побереги: они пригодятся после. Сегодняшним днем наш поход не заканчивается. Лента, тебя учить не стану. Рук, не путайся под ногами – если кого-то ранит, знаешь, что делать. Дверь на мне. Пока она открыта, они будут сюда лезть. Ну, Коркин? Только одиночными – и только по делу. Приступай.