Текст книги "Ничего личного. Дилогия (СИ)"

Автор книги: Сергей Малицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 42 страниц)

– Может быть, – хмыкнула Лента.

– Так им все же не хуже, чем здесь? – не понял Коркин.

– Хуже не хуже, а плохо, – пожал плечами Пустой, – Короче говоря, ослабла кожура. Стенки стали тонки. Оказалось, можно и достучаться, и заглянуть. И даже протиснуться. Не для людей: для нечисти разной. То ли она в стенах жила, то ли трещины такими оказались, – что в эти четыре мира снаружи всякая дрянь полезла. Ну и светлые сначала научились эту самую нечисть наружу вышибать вот таким приборчиком, – Пустой вытащил из кармана нейтрализатор, – а потом и заглядывать научились за стену. В мой мир, в твой мир, Коркин, в мир аху. Страшно, знаешь ли, жить с соседями, у которых всякая мерзость водится.

– Не знаю, – покачала головой Лента. – Насчет мерзости, правда, спорить не буду, но нечисти у себя дома я не замечала. Или почти не замечала. Кроме одной особы…

Девчонка раздраженно щелкнула пальцами.

– А дальше? – прокашлялся Коркин.

– Дальше все просто, – опустил голову Пустой, – Соплеменники Коббы, мучимые или завистью, или жаждой нового, нашли, скажем так, трещину побольше, расширили ее, пробрались сюда и построили здесь лабораторию. И начали долбить.

– В каком смысле – долбить? – вытаращил глаза Коркин.

– Дыру долбить в толстой кожуре, которая окружает четырехмирие. – Пустой вновь сжал четыре пальца. – Это, знаешь ли, заманчиво – продолбить дырку и обнаружить за ней целый мир. То у тебя была одна каморка, а то ты продолбил дыру – и вот у тебя уже две.

– Так там же Рашпик живет, – не понял Коркин.

– Сегодня живет, а завтра уже нет, – развел руками Пустой. – Выгнать можно Рашпика, вытравить, убить.

– А чего ж они у себя не долбили? – удивился Коркин.

– А зачем им это все? – спросил Пустой. – Зачем им Морось? Или ты думаешь, что тот же Кобба просто так прятался, просто так обличье менял? Тайно, мой дорогой Коркин, хорошие дела не делаются. Да и тоньше здесь было. Долбить меньше.

– А бабка моя всегда говорила так, – пробормотал Коркин, – Делаешь доброе – не свисти и не подпрыгивай, делаешь плохое – ножом на руке своей вырезай!

– То-то я смотрю, у тебя все руки изрезаны, – заметила Лента и прыснула, когда Коркин собственные руки разглядывать начал.

– Что же выходит? – наморщил лоб Коркин, – Додолбились они все-таки?

– Светлые говорят, что нет, – ответил Пустой, – Если бы додолбились, то был бы весь Разгон – как тот лес с беляками. Но продолбили глубоко. Так глубоко, что опять это дело зацепило всех. Так глубоко, что на этой земле раскинулась Морось, аху разбежались кто куда, а светлые тут уже тридцать пять лет латают твой Разгон, Коркин, никак не залатают. Да и не знают толком, что латать.

– А они как сюда попали? – спросил Коркин, вставая, чтобы размять затекшие ноги.

– В первый год Мороси, пока пленки не устоялись, говорят, сюда можно было целый город перекинуть, а теперь уже нет. Теперь даже они вернуться не могут, – ответил Пустой, – Такие же пленники, как и мы. Затягивается понемногу рана Разгона. И Кобба вряд ли домой вернется, и светлые, да и мы.

– Блокада, – закивал Коркин, – Я слышал. Блокада. Пленки эти. Они Морось держат.

– Не знаю, – задумался Пустой, – Светлые говорят, что блокада, да не та. И пленки эти как раз не дают ране затягиваться.

– Вот как! – оторопел Коркин. – И что ж теперь-то?

– А вот пойдем и посмотрим, – встал Пустой.

– Подожди! – вытаращил глаза Коркин. – А про это– го-то вы говорили? Ну про Галаду? Это что за мерзость? Или наоборот? Ну типа того намоленного истукана у Хантика?

– Тут дело такое, – задумался Пустой, – Я, правда, объяснить не могу. Что ж тут говорить, если та же Яни-Ра сама объяснить не может. Только вот как: когда стену долбишь, иногда кусок не с этой, а с той стороны отваливается.

– Ну как же, бывает, – согласился Коркин.

– Так вот, скорняк, – вздохнул Пустой, – светлые говорят, что Галаду – это что-то такое с той стороны.

42

Кобба молился. Филя проснулся от бормотания и увидел, что отшельник молится. Он стоял на коленях и постукивал ладонью, сложенной гнездышком посредине груди. Звук получался гулким, словно в груди у Коббы была пустота, и бормотание вливалось в эту пустоту, и получалось «ду-ду-ду-ду-ду».

– Ты чего? – спросил Филя, протирая глаза.

– Ничего, – Кобба встал на ноги, подмигнул мальчишке. – Волнуюсь. Сегодня девятая пленка. Пустой все вспомнит. А вдруг он окажется негодяем? И пристрелит меня?

– За что? – не понял Филя.

– Ну мало ли, – пожал плечами Кобба, – За то, что я аху. За то, что не сказал ему всей правды о себе.

– Нет, – покачал головой мальчишка. – Пустой не может быть негодяем. Понимаешь, негодяй – это как цвет волос, как нос, как уши, как рост, как голос. Не зависит от памяти. Человек или негодяй – или нет, а уж что он там помнит или не помнит – это совсем другое.

– Но волосы можно перекрасить, – заметил отшельник.

– Зачем? – не понял Филя.

– Чтобы никто не узнал цвета твоих волос, – объяснил аху. – Чтобы никто не узнал, что ты негодяй.

– Нет, – ответил мальчишка. – Не имеет смысла. Негодяй – это все сразу. Все не перекрасишь.

– Угу, – задумался отшельник, – Действительно. Только ведь кто-то тебе кажется негодяем, а для кого-то он – хороший… человек.

– Ерунда, – засмеялся Филя, – Мы как-то об этом говорили с Пустым, у него тогда голова болела, так вот он сказал, что бывает больно, а бывает не больно. И что некоторым, когда больно, нравится. Но боль бывает оттого, что кому-то плохо. Или чему-то плохо – голове, зубу, ноге, руке. Твое тело тебе говорит: мне вот тут плохо. И если тебе нравится, когда больно, это не значит, что твоему телу будет хорошо. Боль – это только плохо. Так что если негодяй для кого-то хороший человек, он все равно негодяй. А кому ты молился?

– Своим богам, – вздохнул Кобба.

– А боги у всех разные? – удивился Филя, – Хантик говорил, что бог один.

– Может, и один, – пробормотал Кобба. – Но с разными именами. Так ведь у богов могут быть и помощники, и подручные, и… разное. Собирайся, парень. Рашпик заглядывал, сказал, что, если мы долго будем собираться, он все съест один.

– Рашпик может, – забеспокоился Филя.

Светлые ели отдельно. Филя вообще думал, что они не выйдут: что им делать у девятой пленки? Когда Пустой выкатил из ангара машину, мальчишка гордо вытирал руки тряпицей. Еще бы: Пустой доверил ему проверить всю механическую часть, хотя всех проблем было – в заползшем между электролистками муравье. Машина, конечно, не могла сравниться с вездеходом, но для поездок по городу годилась. Кабинка на трех человек, за кабинкой – платформа с брусом посредине. Хотя нет, брус Пустой установил сам, чтобы было на чем сидеть.

– Ты думаешь, светлые сядут рядом с нами? – спросил Коркин Филю, подсаживая на платформу Ярку, которая все утро провела в стрельбе из самострела по пластиковой коробке.

– Пустой сказал, что они поедут в кабине, их как раз трое, – заметил мальчишка, – Нам главное – засветло вернуться. Тут ночью такое было…

– Я слышал, – кивнул Коркин. – Только не думаю, что придется возвращаться. Смотри, и светлые с мешками.

Мешки у светлых были смешными. Они и на мешки-то не походили – так, пластиковые коробки с ручками. Зато у каждого на поясе висели два таких же клинка, как у Ленты, и лучеметы с запасными батареями. Вот, значит, где девчонка вооружилась. А каменный клинок ей, стало быть, дал Лот. У него вроде бы тоже висело что-то похожее на поясе.

– Знаете, о чем я жалею? – пробормотал, продолжая что-то жевать, прихлебывая из глинки, Рашпик, – Рассказать некому. Некому рассказать все, что с нами приключилось. Ну Хантику можно. Но он не поверит. Или сделает вид, что не поверит.

– Я подтвержу, если привирать не будешь, – пообещал Коркин.

– И тебе не поверит, – махнул рукой Рашпик. – Ну вот скажи, разве можно поверить, что светлый способен превратиться в такой ужас, в который превратился Вери-Ка?

Толстяк растопырил пальцы, сделал страшное лицо и зарычал.

– Похоже, – кивнула Лента. – Только имей в виду – мы еще в Мороси, а вот некоторых, как рассказал мне Коркин, тень Галаду накрывает по всему Разгону. К тому же Лот не раз говорил, что чем ближе к огню, тем больше риск обжечься.

– Ерунда! – скривился Рашпик, – Это как порча, а порча к порченым пристает. При чем тут я? Ты просто не знала Вери-Ка! До баб он был охоч, это…

– Прикуси язык, – посоветовала Яни-Ра, осматривая машину. – Иначе я тебе его отморожу.

– Как это? – не понял толстяк.

– Вернись в ледяную пленку и высунь язык, – посоветовала светлая, – Увидишь.

– Да ну, – сморщил нос Рашпик, хотел глотнуть из глинки и вдруг выронил ее из рук. Среди разлетевшихся осколков оказался кусок льда!

– Видели мы эти фокусы, – прошипела Лента вослед севшей в кабину светлой.

– Садимся, – скомандовал Пустой, подталкивая оторопевшего Рашпика, – Кто свалится – побежит пешком.

Город, который еще вчера показался Филе негостеприимным, теперь вызывал ужас. Вопросов по поводу отсутствия костей после ночного пиршества ни у кого не возникло. На площади, которая с вечера была завалена трупами, с утра не оказалось даже пятен крови. Едва машина, место за управлением которой занял приободрившийся чернявый Йози-Ка, пересекла защитный периметр, разговоры смолкли как один.

– А ведь конец базе светлых, – пробормотал, обернувшись на обгорелые ангары и боксы, Кобба. – Такое без связи с Жагатом не восстановить. Ты слышал, парень? И с тросами воздушки все не так просто. Ордынцев, конечно, их беспилотники посекли в предгорьях, а вот горную базу они потеряли.

Филя ничего не ответил. Он помнил короткий и до странности спокойный рассказ Яни-Ра, что дежурившие на горной базе Вери-Ка и Твили-Ра уничтожили в предгорьях атакой беспилотных аппаратов орду вместе с ее главарем, использовали то самое хитрое и страшное изобретение Вери-Ка, который оказался не просто техником, а каким-то биотехнологом, но потом Твили-Ра передала, что нет больше и базы, и беспилотников, потеряна связь со спутником, в отсеках творится что-то страшное, все горит, но она успела заблокироваться в кабине. Затем связь прервалась, но тень Галаду на мониторе Йози-Ка рассмотрел. Воздушку пришлось остановить, пожертвовав Твили-Ра, но Тарану это не задержало.

– Человек не мог уцелеть, падая с такой высоты! – отстранение, словно думала о чем-то своем, повторяла Яни-Ра.

Машина ползла по серым плитам почти беззвучно, и все-таки светлые не могли слышать слов отшельника. Тем не менее Яни-Ра обернулась, посмотрела на аху через стекло кабины, но ничего не сказала.

– Здесь я шла пешком, – прошептала Лента, щекоча губами Филе ухо, – Боялась страшно, не знала, в какую сторону идти. Второй раз убегала: первый раз плохо кончилось. Полгода играла в паиньку. И пошла в другую сторону, в которой меня и не искали. Дошла до девятой пленки, шагнула, вспомнила все и…

– И… – устал ждать продолжения фразы Филя.

– Проплакала весь день, – ответила Лента, – Заблудилась. Так бы и осталась там навечно, но меня нашел Лот. Отвел к себе. Кое-чему научил. Кое-что рассказал.

– А кто он? – спросил Филя.

– Узнаешь, – неопределенно ответила Лента, – Если он захочет, чтобы ты узнал. Только вот я не знаю до сих пор.

– А ты уже не хочешь мстить светлым? – прошептал Филя.

– Мертвых не добивают, – прикрыла глаза Лента.

Четыре мили вылились в почти час неспешной езды по потрескавшимся каменным плитам. Вскоре Филя понял, что чем дальше к западу, тем выше становились здания и шире улицы. Значит, площадь с памятником вовсе не была центром руин. Он даже пытался вставать на брус, чтобы разглядеть, далеко ли тянутся развалины, но, несмотря на то что день был пасмурным, впереди все плыло – как над Гарью в жаркий летний день.

– Что ты там хочешь рассмотреть? – толкнула Лента локтем ерзающего мальчишку.

– Девятую пленку, – недовольно пробурчал Филя, – Пора бы уже. И не так уж жарко с утра, но от камня парит так, что ничего не видно, все расплывается.

– Дурак ты, Филя, – хмыкнула Лента. – Это и есть девятая пленка.

– Так она прозрачная? – вытаращил глаза мальчишка.

– Нет, – закрыла глаза Лента. – Она как зеркало. Как кривое зеркало. С этой стороны.

– Приехали, – объявила Яни-Ра.

Девятая пленка была лишь немногим выше зданий, и казалось, что она резала поперек не только улицу, но и сами здания. Филя спрыгнул с машины, поправил на плече дробовик и шагнул к колышущейся поверхности, в которой отразился он сам вместе с машиной и друзьями за спиной. С друзьями и со светлыми.

– Подожди, – окликнула его Яни-Ра.

– Я и не думал совать туда голову первым, – замахал руками Филя. – Я и так помню всю свою жизнь. Она маленькая пока. И в ней не так много хорошего было.

– Я не об этом и не тебе. – Яни-Ра была напряжена. Она смотрела на механика. – Там, после девятой пленки, все может измениться. Все будет не так, как теперь.

– Все будет так, как есть на самом деле, – сказал Пустой, – Если она и в самом деле возвращает память.

– Как есть на самом деле, не будет никогда, – отрезала Яни-Ра. – Хотя бы потому, что «на самом деле» у всех разное. И ты, пройдя через девятую пленку, прочитаешь собственное прошлое, а не чье-нибудь.

– Послушай, – Пустой опустился на край платформы. – Я пять лет прожил по соседству с вашей базой. Я сотни раз пытался поговорить с тобой, с Йози-Ка, с Рени-Ка, с Ве– Ри-Ка, со всеми. Как теперь выяснилось, вы держали меня на поводке. Сейчас он оборвется. Тебе есть что сказать мне До того, как я что-то узнаю сам?

– Того, что хочу узнать я, нет в твоем прошлом, – отрезала Яни-Ра. – Но ты должен знать: то, что сделал ты, или кто-то связанный с тобой, или кто-то, кому, может быть, этот кто-то пытался помешать, принесло столько горя моему миру, что никакая боль, нанесенная тебе, не восполнит даже его ничтожной части.

– Все остальное после девятой пленки? – переспросил Пустой.

– Да, – кивнула Яни-Ра, – Но совать в нее голову бесполезно – спроси хотя бы Ленту.

Пустой поднял глаза на примолкшую девчонку, она кивнула.

– Надо проходить сквозь.

– И браться за руки, иначе все прошедшие через пленку окажутся в разных местах, – продолжила Яни-Ра, – Там можно заблудиться.

– Вы идете с нами? – спросил Пустой.

– Чтобы ты мог получить ответы на все вопросы, – сказала Яни-Ра. – Так же, как и мы.

– Ну, – нетерпеливо притопнул Филя, – Кто возьмет меня за руки?

– Лента! – протянул руку Пустой.

Филя стиснул ладонь Ярки, которая другой рукой не отпускала Коркина, и с удивлением почувствовал крепкое пожатие Яни-Ра. Затрясся, вспомнив замерзшую воду в глинке, и тут же устыдился собственного отражения – белобрысого перепуганного коротышки, маленького даже на фоне двух тонких и хрупких женщин.

– Руки не разжимать, – твердо сказала Яни-Ра. – Один шаг – и все.

– Длинный шаг, – странно высоким голосом отозвалась Лента.

– Долгий, – поправила ее светлая.

– Вперед, – потянул всех за собой Пустой.

43

Коркин не любил вспоминать собственную жизнь. Единственное, чего он хотел, так это вспомнить лицо матери, лицо сестры. Ему всегда казалось, что именно в их лицах было что-то важное, что-то так некстати забытое им. Но сестра исчезла из его жизни, когда он был еще слишком мал, а вспоминая лицо матери, Коркин неизменно видел только ее ожоги.

Он шагнул вперед зажмурив глаза – не потому что боялся собственной памяти, хотя не променял бы ее ни на какую другую. Он не хотел еще раз умирать. Не хотел еще раз целый год скитаться по степи. Не хотел терпеть насмешки и голод. Не хотел бояться старосты Квашенки. Не хотел ехать через лес с беляками. Не хотел смотреть, как Пустой убивает Богла, а Ленточка рубится с Сишеком. Не хотел стрелять в Пса и видеть, что пули не причиняют тому никакого вреда. Он шагнул вперед и, прорываясь сквозь распадающуюся на тысячи зеркальных осколков пленку, вдруг понял, что он и так помнит каждое мгновение своей жизни, каждое свое утро, каждый свой день, и уверился, что счастья в его жизни было больше, чем несчастья, просто счастье всякий раз плохо заканчивалось, но, пока оно длилось, он, Коркин, и в самом деле был счастлив.

Он шагнул вперед и почувствовал толчок в живот. Недоуменно опустил взгляд вниз и увидел красное пятно, стремительно расползающееся по рубахе. Испуганное лицо Ярки мелькнуло где-то сбоку, и Коркин, преодолевая накатывающуюся боль, схватил ее за плечо и задвинул за спину. Перед глазами вспыхнул чей-то клинок, скорняк сделал шаг назад, чувствуя, что Ярка тут, за ним, и с удивлением увидел у себя в руке тесак Богла, который он давно уже проклял за синяки на коленях и бедре. Что-то загремело слева от скорняка, он повернул голову и с удивлением увидел Филю с выпученными глазами, который только что выстрелил из его, коркинского ружья и медленно, медленно передергивал, давил на спусковой крючок второй раз. В лицо повеяло ветром, Коркин вновь посмотрел вперед, увидел страшную физиономию какого-то переродка, понял, что секира, которую тот держит, сейчас проткнет ему и так уже продырявленный живот, но мимо его уха фыркнула стрела, и переродок повалился под ноги скорняку. Где-то в стороне сначала завизжал, а потом заорал Рашпик, поминая каких-то то ли богов, то ли духов. Коркин стал поднимать тяжелый тесак, думая сразу о том, что он совсем не похож на прошлого хозяина этого клинка и на предыдущего, и о том, что, когда все происходит так медленно, нужно все делать заранее, потому как иначе он и не успеет ничего. На мгновение ему показалось, что он увидел в клочьях тумана самое страшное, что ему пришлось увидеть в Мороси, а именно – белое женское лицо, на котором и глаза, и нос, и рот были отмечены едва различимыми линиями и ничем больше. Коркин задрожал, едва не выронил тесак, но мимо его уха опять фыркнула стрела, и скорняк удержал его над самой землей. Сразу после этого или через мгновение где-то в стороне забил пулемет Коббы, затем донеслись его же непонятные ругательства и зазвенел клинок. Через туман прошел быстрым шагом Пустой со сверкающим клинком, с которого стекала кровь. Лента следовала за ним, как тень. Затем мелькнул Рени-Ка с растрепанной рыжей шевелюрой и сдавленным голосом процедил, что Йози-Ка убит. Из тумана вынырнула маленькая Яни-Ра, отодвинула от Коркина Ярку, которая почему-то оказалась перед скорняком, безжалостно разодрала почти новую рубаху на его животе и опустила в кровь руки. Пламя, которое пожирало потроха Коркина, утихло. Но Яни-Ра, лицо и одежда которой оказались тоже в крови, сказала на лесном наречии: «Плохо» – и приложила холод к его вискам. А потом туман стал течь не в лицо Коркину, а над ним.

Первый раз он открыл глаза не от рыданий Ярки, хотя рыдала явно она. Он даже пытался высунуть язык и слизнуть ее слезы. Они, конечно, были горячими, но падали Коркину на лоб, и дотянуться до них языком он не мог. Скорняк попытался попросить воды, но тут же понял, что бесполезно одновременно просить пить и доставать языком слезы со лба, а еще чуть позже понял, что не только не может ни сказать ничего, ни слизнуть слезы, но и даже открыть рта. Он пришел в себя от жжения в животе и ТЯЖЕСТИ чуть ниже живота, потому что бестолковый Рук уселся именно там, чтобы вылизать замороженный живот. И правильно: где ему еще было садиться – не тыкать же КОРКИНА в лицо хвостом.

– Он тебя не слышит! – кричала на кого-то Ярка.

– Да слышит он все, ты Коркина не знаешь!

(Конечно, он слышит, ведь это Филя ругается с Яркой.

Да и кто с ней еще может ругаться? С другой стороны, кто еще, кроме Ярки, мог щелкнуть Филю по лбу? Только она.)

– Коркин, не обижайся, что я твое ружье взял, ты все равно его уронил. Я только один магазин расстрелял, потому что не видно было, куда стрелять. Вот твое ружье, в полном порядке. Ярка, да смочи хоть тряпку ему на губы – видишь, потрескались, он же пить хочет…

– Йози-Ка убили. Хорошо, что у них ружей мало было, а луков так и вовсе не было. Йози-Ка тоже в живот попали, но он худенький, да и ружье у того переродка было побольше. Йози-Ка чуть пополам не разорвало. Он сразу умер. Остальные живы. Коббу сильно посекли, но неглубоко. Рук замучился слюну на него тратить. А Рашпику ягодицу подрезали. Но он не убегал, Рени-Ка рядом с толстым сражался, сказал, что Рашпик не убегал. В самую гущу схватки полез, пару раз из дробовика пальнул, потом подхватил тесак какого-то переродка и стал рубиться, тут ему ягодицу и подрезали. А Рук отказался ему ягодицу лизать. Слюны на ладонь напустил и уковылял Коббу долизывать. Уж на что все грустные, даже Яни-Ра – и та засмеялась. А меня ни разу не ранили, только куртку рассекли, но я зашью. И я двух пере– родков подстрелила. Я бы больше подстрелила, но не могла от тебя отойти. Ты не умирай, Коркин. Яни-Ра сказала, что ты не умрешь, что скорее секиру сломаешь, чем такого Коркина зарубишь, тем более что она брюхо тебе успела подморозить, а там уж и Рук подоспел. И еще Яни-Ра сказала, что тебя шрам на животе спас – старый страшный шрам: если бы не он, то вязаная картечь все твои кишки бы посекла. Переродков почти полсотни было. Ждали в тумане – хорошо еще, не кучей стояли. А там уж их рубить стали. Пустой и Лента больше всех положили. А вот с Хоной сражаться им Двоим пришлось – еле-еле ее взяли, хотя Кобба сказал, что Пустой больше Ленту сберегал, чем Хону убить пытался. И Яни-Ра очень хорошо сражается. Не умирай, Коркин…

– Ты все вспомнил? Это был голос Ленты.

– Да.

Это был голос Пустого.

– Но ты же не изменился. Ты должен был измениться. Ты ничего не хочешь мне рассказать?

– А ты мне?

– Ты и так все знаешь. Или почти все. Мне так кажется.

– Я тебе расскажу. Но чуть позже. Когда с нами не будет Яни-Ра.

– Это ведь она была Ноттой?

– Да.

– Как ты догадался?

– Жест. У нее и Нотты один и тот же жест. Когда она задумывается или делает вид, что задумывается, она хватает себя за подбородок.

– Да, я помню. Но я никогда не смотрела на нее как мужчина.

– Ты знаешь, а это даже хорошо.

– И мне уже не хочется ее убить.

– Еще захочется.

– Что ты этим хочешь сказать?

– После, Ленточка, после.

– Она сказала тебе: «Ничего личного». Что это значит?

– Она просто постаралась держать себя в рамках.

– Ты самоуверен, как все мужики.

– Да, но только не насчет женщин.

– Как тебе было с ней?

– Очень хорошо.

– И в тебе ничто не шевельнулось?

– …

– Почему?

– Я просто все вспомнил.

– Но хочешь, чтобы тебя по-прежнему звали Пустым?

– Да.

– И не назовешь настоящего имени?

– Пока нет.

– Почему?

– Подожди немного.

– Почему ты не хочешь говорить на родном языке?

– Коркин может услышать. Ему будет неприятно, если он ничего не поймет.

Коркин приоткрыл глаза. Над головой висело серое небо. Жжения в животе уже не было, но во рту стояла сухость.

– Сейчас, – заторопилась Ярка, и в рот Коркину полилась вода.

– Да не жалей ты воды, – донесся голос Рашпика. – Яни-Ра уже сказала, что ему можно пить столько, сколько хочет. Ему уже вставать можно, а он лежит третий день!

– Третий день? – зашевелился Коркин и, несмотря на возмущенные крики Ярки, повернулся на бок, потом на живот, встал на локти, подтянул колени, прислушиваясь к разгорающемуся внутри пламени, и стал подниматься.

– Надо мне, надо, – прошептал он, опираясь на плечо Ярки. – Надо. Я сейчас.

Под серым небом росли серые деревья. Из серой земли торчали серые трубы. В отдалении стояли серые дома. И даже костер, возле которого Коркин все-таки оставил Ярку, показался скорняку серым.

Коркин остановился у серого холодного столба, уперся в него лбом, облегчился, прихватил узлом пояс и услышал в отдалении за спиной голос Яни-Ра:

– Ты удивляешь меня, механик. У тебя не только машины не ломаются, но и люди.

– Не по адресу признательность, Яни-Ра.

44

– А переродки бывают нормальными? – спросил Филя у Рашпика.

Они шли уже целый день. Коркин пришел в себя рано утром, еще час бродил вокруг лагеря, разминая живот, слегка перекусил и заявил, что если до той самой крепости всего пара миль, то дойдет. Яни-Ра усмехнулась, предупредила, что пара миль – это если по карте мерить да девятую пленку с меркой обходить по периметру, а так-то в последние годы никто еще до Бирту не добирался. Кое-кто, тут Рени-Ка поджал губы, даже столбик забивал на пленке и ленту тянул, так пять миль ленты вытянул – и все одно до Бирту не добрался.

– Так никто и не добирался? – заскреб затылок Кобба.

– Точно никто не может сказать, – пожала плечами Яни-Ра. – Может быть, кто-то и добирался, но вот обратно не возвращался и о походе успешном не рассказывал.

– А как же разговоры о крепости Бирту? – вытаращил глаза Филя.

– Говорят, что если забраться на высокие дома у девятой пленки, то крепость иногда можно разглядеть, – сказал Ре– ни-Ка. – Только видят ее всякий раз в другой стороне. Я, кстати, видел. В разных местах. Только разве это крепость? Обычный дом. А когда-то дойти до нее было просто. Бывали мы там…

– Ну что ж, – задумался Пустой, который после девятой пленки стал еще молчаливей. – Пойдем. Куда бы ни пришли, а девятую пленку просто так не минуем.

И то сказать, Филя и посмотреть боялся на девятую пленку изнутри. По первости подошел, хотел вглядеться в клубы дыма, которые словно от костра над землей ползли, – так чуть не обделался. И глаз не защипало, а чуть проморгался – разглядел какие-то увалы, ложбины, камни и силуэты между ними – страшные силуэты, как тот, что Пустой на стене в своей каморке еще в мастерской нарисовал.

– Тут я и Галаду видела, – положила Лента руку мальчишке на плечо, – К счастью, он меня не разглядел. Кажется.

Тут и время отправляться пришло. Коркин, кстати, никому не позволил ни мешка своего взять, ни ружья. Только все никак сообразить не мог – радоваться ли, что мешок легче стал, или огорчаться, что патронов мало осталось. А потом, когда втянулся в ход, только на кашу на привалах налегал да удивлялся сначала, что на сером огне нормальная каша готовится, а уж потом – что вечер не наступает.

– А ты думал, что мы тут по сумеркам ориентировались? – смеялся над скорняком Филя, – Да мы дни по твоему таймеру отмечали: тут же опять ничто не работает, а твой прибор знай себе отщелкивает, только заводить не забывай.

К вечеру разговоры стихли. Вокруг было одно и то же, хоть и не повторялось никогда в точности. Тянулись не столько разрушенные, сколько брошенные и забытые одноэтажные дома. Поднимались корпуса каких-то фабрик или заводов. Торчали трубы, тянулись заборы. Шелестели серыми листьями деревья. Несколько раз Пустой, которого вдруг стали слушаться и светлые, приказывал обшаривать дома, но они неизменно оказывались пусты. В домах не было даже пыли. Иногда попадалась сломанная мебель или засохшие цветы, но они тоже были серыми.

– Это не Разгон, – перед последним вечерним переходом сказал Пустой.

– Но и не наш мир, – не согласилась Лента.

– И не наш, – растрепал рыжие волосы Рени-Ка, которые казались серыми, как и все вокруг.

– Но это все настоящее! – напряг скулы Кобба. – Не мой мир, не Разгон, но подлинный!

– Пленки тоже настоящие, – заметил Пустой, – Но если завтра они исчезнут, ты не только не докажешь, что они были, но и не объяснишь их природы. Мы ходим по окружности в несколько миль, хотя оттопали их уже полсотни. И будем так идти еще долго.

– Если еды хватит, – пробурчал Рашпик, – Тут ни крошки съестного, ни травинки, ни одного живого существа я пока не заметил. А еды у нас не так уж и много! Да и воды всего ничего осталось!

– Не будет еды – вернемся, – пожал плечами Пустой, и все оглянулись назад, потому как стоило собраться вернуться к пленке, достаточно было развернуться – и вот уже она начинала клубиться впереди через милю-две, разве только никак не удавалось вернуться теми же улицами, которыми от нее уходили.

– А переродки бывают нормальными? – в очередной раз спросил Филя Рашпика, который на каждом втором шаге начинал ныть, что мешки у всех легчают, потому как и еда кончается, и патроны, а резак в его мешке как был тяжелым, так и остался, или ему начинать откручивать от него части и разбрасывать их за собой?

– Ты чего спрашиваешь-то? – недоуменно обернулся на мальчишку толстяк. – Какими нормальными? Они же пе-ре-род-ки! Ты видел, как их крючит-то? У одного глаза нет, у другого рога на голове, у третьего кости поверх кожи. Страсть одна. Они переродки, понимаешь?

– Да не о том я, – поморщился Филя, – Ты ж постарше меня.

– И намного! – приосанился Рашпик.

– Ну так и объясни! – потребовал мальчишка. – Вот представь себе, что вот это все – ну рога, глаза, кости – это все как одежда. Панцирь. Шкура. Маска.

– Ну? – поскреб Рашпик покрытый редкой щетиной подбородок.

– А вот если его снять? – начал размахивать руками мальчишка, – Что останется?

– Что, что, – хмыкнул Рашпик, – Потроха. Еще мозги.

– А если и мозги тоже? – не отставал мальчишка.

– Ничего, – начал сердиться Рашпик. – Только я вот что тебе скажу: ничего не останется! Даже если просто шкуру содрать – я вот сдохну еще по ходу дела.

– Ты не понял, Рашпик, – Филя с досадой посмотрел на спину Рени-Ка, который шагал перед толстяком, – Вот переродки – они изнутри тоже переродки? Или изнутри они нормальные? Вот там, на площади у Чина, торговцы – половина из них переродки. Сам Чин – переродок. Но они же так-то как обычные люди!

– Понимаешь… – Рашпик, который продолжал во время разговора с мальчишкой вышагивать за Рени-Ка, остановился. – Мне кажется, что если по нутру разбираться, то половина людей – переродки. Только если потом это нутро распределить по всем, у кого его взяли, ну для сравнения в смысле, да не перепутать, то получится так, что переродковое, поганое нутро не только по переродкам пойдет. Поверь мне, малец, я много встречал лесовиков, которые с лица – ну просто светлые, только что моются пореже. А подойдешь поближе, послушаешь, что говорят, да не дай лес сходишь с ними в Морось – и поймешь, что перед тобой самые натуральные переродоки.

– Рашпик! – донесся крик Пустого.

– Иду! – отозвался толстяк и заспешил вперед.

У ног Пустого лежала крышка от резака.

– Потерял? – спросил механик у толстяка.

– Выбросил, – недовольно проворчал Рашпик, – Она ж тяжелая, сволочь. А толку от нее никакого. Я ее под лавочку сунул – как вы ее разглядели?

– Какую лавочку? – не понял Коркин. – Я ее сразу заметил, хоть она и серая здесь. Она посреди улицы валялась!

– Ты дурак, Рашпик! – взмахнул руками Филя, – Ты думаешь, она просто так тяжелая? Это ж радиатор! Он от перегрева! Вот ведь умник…

– Подожди, – остановил мальчишку Пустой. – Где лавочка, Рашпик?

– Да тут где-то была, – засуетился толстяк. – Вот заборчик. Хотя нет. Там другой заборчик был. И тут дома, а там фабрика какая-то стояла. И кусты были.

– Может быть, ее кто-то перенес? – вмешался Рени-Ка.