Текст книги "Сидящие у рва"

Автор книги: Сергей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)

НУАННА

В городе было непривычно многолюдно: давно уже в Нуанне не было такого столпотворения на улицах, в последнее время жители вообще старались пореже выходить из дому, и даже во все времена оживленный Старый базар затихал.

Но когда аххумы стали покидать город, его улицы ожили.

Неприметный дервиш в обычном одеянии неторопливо шествовал по улицам. Время от времени останавливался: на углу – возле нищего, на другом – возле водоноса, на третьем – вместе с небольшой толпой, глазеющей на ручных обезьян.

Дервиш был маленького роста даже по нуаннийским меркам, слишком тщедушным – даже для бродячего аскета.

Могло бы показаться, что он передвигается по городу беспорядочно; на самом деле, он просто получал нужные сведения и шел к своей цели.

Цель привела его к восточной окраине, застроенной двух– и трехэтажными домами. В этих домах, которые лепились друг к другу и вытягивались вверх сами собой, обитали те, у кого не было возможности жить своим домом. Они покупали небольшой участок плоской крыши и выстраивали на нем что-то вроде домика с окошком. К этому домику прилеплялись другие, а их крыши, в свою очередь, начинали служить тем, кто еще беднее. На крышах третьего этажа тоже обитали люди – но уже не в глинобитных стенах; здесь можно было возвести лишь подобие шалашей из тростника, обмазанного глиной.

Разнообразные лестницы лепились к стенам домов; каждый из жильцов стремился обзавестись собственной лестницей, поскольку за пользование общей требовалось платить. Лестницы были крытыми и открытыми, с перильцами и без, из сырцового кирпича, из того же тростника, а то и веревочные. Иные же из верхних жильцов и вовсе обходились без лестницы, спускаясь и поднимаясь с помощью веревки, или даже дерева, специально с этой целью выращенного впритык к дому; впрочем, поскольку такие деревья грозили со временем обрушить все строение, нижние жильцы, как правило, стремились выкупить дерево у хозяев и спилить его.

В этот нелепый квартал пришел дервиш, и, поскольку улиц здесь тоже не было – их заменяли проходы между домами, вдоль домов и вокруг домов, – остановился в тупичке. Он простоял недолго.

Вскоре сверху была спущена веревка, по ней соскользнул нуанниец и кивком головы велел дервишу следовать за собой.

Они пошли почти той же дорогой, как будто путая следы между домами; день начал клонится к вечеру, когда они добрались до канала, забитого стоявшими на приколе жилыми плоскодонками.

Здесь провожатый велел подождать, вычислил одному ему известным путем нужную лодку и зашагал с борта на борт, с лодки на лодку, мимо лачуг, перешагивая иной раз через лежавших на палубах, у входов в лачуги, древних старцев, не обращая внимания на стайки орущей малышни, которые пускались за ними в погоню, отчего лодки начинали приплясывать.

Наконец они вошли в тростниковую хижину. Здесь их встретил полуголый воин с мечом на поясе; на ковре, скрестив ноги, сидел Маан.

– Я привел тебе того, кому нужен мальчишка, – сказал провожатый.

Маан кивнул стражнику и тот вышел вместе с провожатым. Маан вглядывался в дервиша; в хижине было полутемно, а дервиш по-прежнему прикрывал лицо.

– Садись, – сказал Маан на языке Равнины. – Ты – один из жрецов?

Дервиш кивнул.

– Тебе нужен мальчишка?

Дервиш снова кивнул.

– И что же ты дашь мне за него?

– Это зависит от того, чего ты хочешь, – свистящим шепотом сказал дервиш.

Маан ухмыльнулся.

– Эликсир вечной жизни. С гарантией. И золото, которое тоже творит чудеса.

– Это все?

Маан придвинулся ближе, пытаясь заглянуть дервишу под капюшон:

– Конечно, нет. Еще мне нужен корабль с командой. И тебя – в заложники. Ты отплывешь вместе с нами, а в Море Слез мы расстанемся на одном из островов…

– Ты много хочешь… – еще тише проронил дервиш. – Корабль и золото мы найдем для тебя. И один из жрецов-хранителей поплывет вместе с тобой. Но эликсир… Его просто не существует.

Маан изменился в лице. Его рука потянулась к мечу, лежавшему у стены, но он сдержался.

– Ты лжешь, – наконец сказал он. – Я сам видел, как ваши жрецы пьют какую-то гадость, и потом могут не спать и не есть несколько суток.

– Могут, – согласился дервиш. – А потом умирают.

Маан озадаченно взглянул на него. Подумал.

– Но как же великий жрец? Разве он не бессмертен?

Дервиш как будто вздрогнул, но вместо ответа спросил ровным – и по-прежнему еле слышным – голосом:

– Скажи, когда и где тебя должен ждать корабль. И сколько мер золота погрузить в его трюм.

– Сегодня в полночь, в Маларгу. У причала – в этом поселке только один причал.

– А мальчишка? Где он сейчас?

– Здесь, недалеко. Я приведу мальчишку к причалу. Его отпустят, как только предпоследний из нас взойдет на корабль.

А нас достаточно, чтобы справиться с полусотней воинов – учти это…

– Хорошо.

Жрец хотел подняться, но Маан крепко схватил его за руку:

– Ты не ответил на мой вопрос!

– Ты тоже! – жрец попытался вскочить и вырвать руку, но у Маана была железная хватка.

– Знакомый голос, знакомая рука! – Маан широко улыбнулся и рывком сдернул капюшон. – Ведь я тебя знаю, нуаннийский обман…

Он осекся и мгновенно ослабил хватку. Дервиш вырвался и вскочил, из-под капюшона освобожденным потоком хлынул иссиня – черный поток волос. На Маана глянула страшная маска из черной кожи.

– Домелла?.. – вскричал Маан.

– Амагда, – поправила она и толкнула Маана в лоб мраморной рукой. Маан закатил глаза и упал навзничь.

За стеной раздался вскрик и в лачугу вбежал провожатый, пряча под полой окровавленный кинжал.

– Разбуди его, – велела Амагда.

Маан поднялся, глядя прямо перед собой застывшим взглядом.

– Веди! – приказала ему Амагда.

Маан твердо шагнул к выходу.

Они вышли втроем; Маан остановился у борта и замахал рукой; вскоре одна из плавучих хижин, стоявших у другого края канала, сдвинулась с места; на палубе забегали полуголые люди – слишком крепкие и слишком светлокожие для нуаннийцев.

Когда лодка подплыла и солдаты подтянули ее баграми, Маан рявкнул:

– Мальчишка!

Из хижины появился воин, державший на руках куклу; но это была не кукла – стонавший мальчик с кровоподтеком в половину лица, со связанными и распухшими от узлов ногами.

Маан молча протянул руки, взял мальчика и повернулся к Амагде, все еще глядя в пространство.

– Возьми, – сказала Амагда сопровождавшему ее жрецу. – Где лодка? Полнолуние еще длится. Но надо спешить.

* * *

Дворец явственно содрогался, как будто был живым существом, – а может быть, он и был живым: тысячелетним каменным монстром, для которого столетие – краткий миг.

Дождь погасил пламя снаружи, но внутри, в верхних покоях, он еще дожирал остатки древнего убранства, а выгоревшие до черноты коридоры были дотуга набиты смертельным для всего живого дымом.

Аххаг пробрался до потайного входа в стене. Спустился по лестницам, добрался до края бездны и обессиленно опустился на каменный пол в углу, под лестницей; камень был теплым, почти горячим, и из бездны, кажется, поднимался пар.

Опустив голову между колен, Аххаг замер, сберегая остатки сил.

Он знал – даже у бессмертных силы рано или поздно кончаются.

Прошло время, и вот на лестнице раздались шаги. Аххаг поднял голову. Он знал, кто это идет, и знал, зачем. Он взглянул в темную пасть бездны – почувствовал идущий оттуда смрад и чудовищное, почти осязаемое Вожделение.

Лестница осветилась мерцающими огоньками: жрецы спускались для последней жертвы, и впереди шла Амагда с застывшими глазами; капюшон был полуоторван, и ее смоляные волосы выбились наружу, почти сливаясь с маской.

Позади нее шел жрец; на руках он нес завернутого в серую ткань малыша.

Вот процессия спустилась на нижнюю площадку и окружила черный квадрат; из бездны донесся чуть слышный, режущий сердце писк, Казалось, пищал младенец – изголодавшийся, умирающий от жажды и неведомой муки. Жрецы подняли светильники; Амагде помогли снять маску и она протянула руки над бездной, вызывая то, что пряталось внизу.

Аххаг закрыл глаза. Он и так знал, что сейчас произойдет. Но шло время, писк сделался слышнее и еще жалобнее; однако это не был голос Хааха.

Аххаг заставил себя очнуться. И увидел Его: бледный тонкий жгут приподнимался над провалом, тянулся вверх и вбок – к распростертым рукам Амагды – и не мог, опадая вниз.

Он жаждал – но умирал.

Амагда обернулась к жрецу, взяла завернутого мальчишку (мелькнули две избитые в кровь маленьких ножки) – и протянула Хааху.

Белый жгут вынырнул из тьмы, открыл сморщенный ротик и запищал протяжно и страшно. Напрягаясь, содрогаясь в конвульсиях, он дотянулся до Жертвы – и в это мгновенье Аххаг рванулся вперед.

Он оттолкнул Амагду так, что упала не только она, но и несколько жрецов; сама Амагда отлетела в дальний угол, выронив свой сверток. Аххаггид внезапно очнулся, завозился в серых складках хитона, высунул наружу головку. Он не плакал, изуродованное, распухшее лицо ничего не выражало, и только один – не заплывший – глаз открылся широко-широко.

– Отец! – пролепетал он.

Аххаг не обернулся, но успел кивнуть – до того, как жгут внезапно оказался в его руках и потащил его вниз.

– Остановите его! – закричала Амагда внезапно, но было поздно.

Аххаг упал на колени, сполз к самому краю, не выпуская из рук бледную химерическую нить, которая пищала и бешено билась, то ли пытаясь вырваться, то ли опутать Аххага.

Потом раздался грохот: где-то вверху стали рушиться перекрытия. Заколебалось пламя светильников, один из жрецов крикнул почти торжествующе:

– Последняя жертва принесена!

Остальные жрецы, едва удерживаясь на ногах, хором затянули молитву, но грохот падающих камней заглушил их.

Бездна вспыхнула кровавым отблеском, и все погрузилось во тьму.

Домелла на ощупь нашла Аххаггида, крепко прижала к груди, и завыла, пытаясь прикрыть его своим телом – от падавших сверху обломков, от тьмы и от проснувшегося внезапно в душе всепожирающего Ужаса.

* * *

Над дворцом стояло плотное белое облако; на фоне молочного дыма стены дворца казались почти черными. Из проломов в стенах вытекала вода, и сам дворец медленно6 почти незаметно для глаза, оседал.

Толпы нуаннийцев, собравшись по краю площади, смотрели, как дрожит и тонет Царский холм. Обводные каналы выходили из берегов, и вода начинала просачиваться между камнями, которыми была замощена площадь.

Но из дворца еще выходили какие-то люди. Темные от копоти, иные с оружием, иные без. Они перебирались по мостам на площадь, а мосты на глазах сжимались, выгибали спины – и начинали трескаться.

Воины несли носилки. Длинной призрачной вереницей они пересекли площадь, бредя по неуклонно наступавшей воде. Толпа охнула и побежала в переулки. Потому, что в тот самый миг, когда вереница воинов дошла до края площади, дворец с пронзительным стоном и скрежетом начал накреняться, заваливаться набок, как смертельно раненый человек.

Теперь уже не было холма, и дворец стал оседать прямо в воду.

Вздыбилась волна; она побежала по каналам, все дальше и дальше, захватывая постепенно всю неисчислимую сеть каналов, арыков, проток.

Грохот прокатился по всем улицам и переулкам великого города; волна добежала до Желтой реки и сдвинула лодки, выплескиваясь на набережные и берега. Вторая волна была гораздо сильнее: вода вздулась, лодки-хижины стало выбрасывать на берег, и вой теперь уже заполнил весь город – от края до края.

А навстречу бегущим водам и людям, вздымая тучи брызг, в сторону дворца летели всадники в иссиня-черных пластинчатых панцирях, в шлемах с меховой опушкой. И они тоже казались призраками, летевшими навстречу собственной гибели.

* * *

Крисс открыл глаза. Он плыл над толпой, которая вопила и бесновалась; одни бежали мимо, обгоняя его, другие падали на колени, рвали с себя одежду, рыдали и расцарапывали лица.

Мимо промчался отряд конных желтолицых всадников. Крисс где-то уже видел их. Где? В преисподней?..

Он закрыл глаза. Он не хотел больше видеть.

Ничего.

Никогда.

* * *

…Спустя долгую-долгую ночь, уже на рассвете, из раскрытых и оставленных стражей Северных ворот выехала большая группа всадников. Отъехав до третьего верстового камня по Дороге Аххага, на пригорке, группа остановилась.

Женщина на коне повернулась назад. Отсюда город был виден как на ладони – но он был так огромен, что южная часть тонула во тьме за горизонтом. Солнце еще не взошло, и серый свет залил громадное скопище бесформенных домов и домиков внутри циклопической стены; полуразрушенный дворец жрецов высился над домами черной накренившейся глыбой, готовой, казалось, вот-вот упасть и покатиться, вдавливая в землю глину и тех, кто прятался в ней.

На коне перед Айгуз, в специально устроенном маленьком седельце, сидел Аххаггид Безымянный – в маленькой шапке с лисьими хвостами, с почерневшей щекой, но с блестевшими от любопытства глазами.

– Мама, мы уезжаем навсегда? – спросил он.

– Да, сын, – ответила Айгуз. – Ты рад?

– У меня болит голова, – ответил малыш, надув губы. – Я устал и хочу спать. И еще… Очень неудобно сидеть. Высоко. И седло очень твердое…

– Я знаю, – сказала она. – Но ты должен привыкать. Ты – повелитель; а повелители не ходят пешком.

– Я знаю… – мальчик вздохнул. – А куда мы едем?

– Далеко… Через горы. В Голубые степи. Говорят, они очень красивы, особенно весной. В степи расцветают красные цветы – много красных цветов. Красные – на голубом… А сейчас в степи как раз весна.

– Красные – на голубом… – повторил малыш. Он посмотрел на город и вдруг длинно сплюнул на дорогу. Повернулся к Айгуэ:

– Это такая примета – чтобы вернуться.

Айгуз непонимающе качнула головой.

– Ведь это мой город, – пояснил малыш важно. – Я-то знаю, кому он подарил бессмертие.

Айгуз снова качнула головой:

– Он?..

– Он. Тот, что сидит во рву.

Внезапно на северо-западе, в непостижимой дали, стали видны громадные заснеженные вершины; свет невидимого еще солнца вырисовал их в темном небе, окрасив в нежно-розовый цвет.

Айгуз вздрогнула, и вздрогнул Ар-Угай, будто его ударили камчой.

Потому, что это были не горы. Это были Сидящие у Рва. Они, наконец, обернулись, обернулись впервые, оторвавшись от созерцания вечно пылающей бездны.

УШАГАН

Они лежали рядом – два непримиримых врага – на одинаковых соломенных тюфяках. Сквозь прорехи в крыше сарая падали солнечные струны и по временам кололи им глаза. За ними ухаживали хозяйские сыновья, и старуха-рабыня, и еще одна смешливая девчушка – она жила по-соседству.

Хуссараб, тысячник Ар-Угая из урочища Махамбетта, поправлялся быстрее Ахтага. Он уже садился иногда, и сам ел полбу и пил воду из глиняного кувшина; Ахтага кормили и поили, причем один из сыновей или рабыня держали ему голову.

Ахтаг иногда проваливался в забытье, а иногда, особенно по ночам, когда в прорехи заглядывали звезды, приходил в себя, ощущая невыносимую боль в боку, и другую, еще невыносимее – в сердце.

Он ненавидел храпевшего рядом могучего хуссараба, и негодовал на этих глупых крестьян, которые лечат его и ухаживают за ним так же, как за Ахтагом – царским наместником Ушагана. Если бы у него были силы – он бы перерезал хуссарабу горло. Но сил не было, и, едва попробовав шевельнуться, Ахтаг снова проваливался в забытье.

А однажды его разбудил смех. Открыв глаза, он увидел, что соседская девчушка сидит рядом с хуссарабом, и хохочет над лошадкой, сплетенной из длинного пучка перекрученной соломы: лошадка под рукой хуссараба плясала, вставала на дыбы, и призывно ржала, зовя жеребца.

Ахтагу ударило в голову, и он сумел выговорить – нет, выплюнуть! – одно только слово:

– Враг!

Девочка, сидевшая к нему спиной, подпрыгнула от неожиданности и обернулась.

Ахтаг, выгнувшись от боли, выговорил:

– Он враг!..

Она всплеснула руками, засмеялась чему-то и убежала. А через несколько мгновений в сарай заглянул старик-хозяин.

Он недоверчиво глядел на Ахтага, потом крикнул кому-то во дворе:

– Чего стоишь? Беги за костоправом!.. Очнулся, слава Аххуману!..

* * *

Ночью хуссараб не спал, ворочал своим тяжелым телом, пугая мышей. Ахтаг тоже не спал, до крови закусывая губу, чтобы не застонать от боли: костоправ снова прижигал ему рану, мазал каким-то жалящим снадобьем, от которого весь бок пылал.

– Эта звезда по-нашему называется Екте, – внезапно проговорил хуссараб на почти чистом аххумском языке.

Ахтаг лежал, не шевелясь. Потом взглянул нехотя на звезду, заглядывавшую в щель. Это была не звезда, а планета – слеза матери-Хуаммы.

– Если ты… – с трудом выговорил он, поскольку эта наука – говорить – все еще не давалась ему, – если ты тронешь девочку хотя бы пальцем…

Хуссараб повернул к нему голову. Подождал.

– Я мог бы излить в тебя мое семя, если бы захотел, – сказал он. Подумал, и добавил: – Но не хочу.

И снова замолчал.

Ахтаг молча проглотил слезу, а хуссарабский тысячник сказал, будто обращаясь к самому себе:

– «Екте» – значит, «нет слез».

* * *

– Великий каан приказал смести с лица земли все живое. Так велели ему боги, – рассказывал хуссараб.

Прошло несколько дней, и хотя Ахтаг начал постепенно поправляться, он больше предпочитал молчать.

– Боги сидят у рва. Во рву сгорает все живое. Они ждут и торопят нас… Но я думал раньше и думаю теперь: когда мы победим, на нас поднимутся другие, и сметут нас. А потом и их постигнет та же участь… Я не знаю. Кончается ли все рвом?

Люди жили раньше и будут жить позже. Они идут, как волны.

Волна за волной. Если так – екте. Не может быть слез.

– Удел богов – дорога. Как и людей. Живет тот, кто в пути… – прошептал Ахтаг, и, подумав, добавил с неожиданной яростью: – Мы завалим этот ров, завалим собственными телами. И погасим огонь – если понадобится, зальем его своей кровью.

– Кровью? – хуссараб вздохнул. – Разве ты не знаешь? Кровь человеческая горюча. Так же горюча, как «кровь земли» – та вонючая черная смола, которая течет из земли у нас в Голубой степи…

* * *

– Назови мне их имена, – попросил Ахтаг однажды ночью.

Хуссарабский тысячник прервал нудную песню, которую он напевал вполголоса и с удивлением взглянул на Ахтага.

Глаза Ахтага горели в лунных стрелах, пробивавших кровлю. Он полулежал, опершись на одну руку; другая рука оставалась за спиной – он все еще не мог шевелить ею, не потревожив перевязанный бок.

– Чьи имена? – спросил хуссараб.

– Имена Сидящих у Рва, – раздельно сказал Ахтаг.

Хуссараб пожал могучими плечами.

– Зачем?

Ахтаг продолжал глядеть на него горящим взглядом.

– Это и есть самое важное. Узнав имена, я узнаю их тайну.

Хуссараб длинно и сладко зевнул, почесал голову, которая уже стала обрастать седоватой колючкой:

– Нет имен у Тех, Кто сидит у Рва…

И тогда мгновенно взлетела рука, которую Ахтаг прятал за спиной, и кинжал вонзился хуссарабу прямо в ямочку под горлом.

Хуссараб дернулся, захрипел, широко открыл глаза.

Ахтаг навалился на него всем телом, погружая кинжал все глубже и своим весом удерживая хуссараба. Длинные мускулистые руки тысячника обхватили Ахтага, сжав железными клещами.

Потом хватка ослабла. Он выгнулся и замер. Ахтаг внезапно почувствовал, как запульсировала в боку открывшаяся рана, обжигающая боль пронзила его от затылка до кончиков пальцев.

Ахтаг вскрикнул, из последних сил пытаясь оттолкнуться от хуссараба, или отодвинуть его – сделать хоть что-нибудь, чтобы умереть – если ему суждено было умереть – не в объятиях врага.

И не смог.

* * *

Двумя колоннами с юга в город вошли войска.

Впереди, вслед за отрядом агемы, как и положено, ехали командиры, и самым первым – Каррах. Рядом, в открытой повозке, везли Музаггара – старик совсем не мог двигаться из-за распухших суставов. Под его голову подложили седло темника – и Музаггар глядел вокруг больными глазами, не в силах вытереть старческих слез.

Потом стройными рядами следовала агема бессмертных, а за агемой вели толпу пленных. Большая часть из них была босиком, и все – в ошейниках, скованные цепью. На каждой цепи, как бусины – пленные из разных стран. Так было положено во все времена. Даже в эти.

На отдельной цепи вели киаттцев. Два брата шли рядом, но Ибрисс – впереди. Он с веселым любопытством оглядывался вокруг и, полуоборачиваясь, кричал брату, чтобы перекрыть бряцанье оков:

– Ушаган, Фрисс! Единственный город, где я ни разу не был…

Ты подумай! Вот я побывал и здесь. Теперь можно и умереть.

* * *

В тронном зале Ушаганского дворца все было готово к церемонии.

Царица ожидала, стоя возле трона. Она была облачена в царскую мантию, но без короны и скипетра. Корону держали два жреца, служители Двух Храмов, по одному с каждой стороны трона – над головой Аххага Второго.

Царица стояла справа от трона. Слева стоял Ар-Угай, – на той же ступеньке.

Сначала царю будут присягать темники, затем – тысячники. Потом будет пир.

Еще через несколько дней царь примет присягу всего остального войска – на параде, на самой широкой и самой главной улице мира.

А потом он велит приготовить жертвенных ягнят и отвезти его в степь – чтобы говорить со звездами.